ГЛАВА 4 ЛУННЫЙ ЛИК КЛИО: ЭЛЕМЕНТЫ ИРРАЦИОНАЛЬНОГО В КОНЦЕПЦИЯХ ПЕРВЫХ АНТИЧНЫХ ИСТОРИКОВ1
Историческая наука, как известно, родилась в Древней Греции2. Кстати, уже в этом обстоятельстве кроется некий парадокс: научная дисциплина, имеющая своим предметом развитие человечества во времени, появляется в рамках цивилизации, менталитету которой в целом был присущ, по выражению С. С. Аверинцева, скорее «пространственный», чем «временной» модус3, что влекло за собой от- 1 Первоначальный вариант текста был опубликован под тем же названием в: Mvfjpa: Сб. науч. тр., посвящ. пам. проф. В. Д. Жигунина. Казань, 2002. С. 402—412. 2 Не столь давно это хрестоматийное положение попытался оспорить И. П. Вейнберг, противопоставив ему «полигенетический» взгляд на рождение исторической науки, тезис о возникновении ее «во многих местах, в том числе и на Ближнем Востоке» (Вейнберг И. П. Рождение истории: Историческая мысль на Ближнем Востоке середины I тысячелетия до н. э. М., 1993. С. 316). Приведенный им в подкрепление этого тезиса обильный древневосточный (в основном ветхозаветный) материал свидетельствует, однако, о существовании в этом регионе традиции историописания (что само по себе, конечно, немаловажно), но не исторической науки в собственном смысле слова. 3 См. сопоставление С. С. Аверинцевым древнегреческого и ближневосточного (ветхозаветного) восприятия мира соответственно как костров и ’wlm (alojv, saeculum): Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С. 36—37. Характерно, что жанр исторической хроники, в отличие от жанра исторического исследования, действительно зародился на Древнем Востоке и стал органичным достоянием античной культуры, в сущности, лишь в результате греко-восточного синтеза эпохи эллинизма (Там же. С. 44—45). Р. Коллингвуд даже говорит, и небезосновательно, об определенной антиисторической тенденции древнегреческой мысли, признававшей постигаемым и достойным постижения лишь бытие, но не становление (Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 19 слл.). См. также: Бычков В. В. Эстетика поздней античности (II—III вв.). М., 1981. С. 22—23, сутствие существенного интереса к процессам изменения, ориентацию на познание законченного и совершенного бытия4. Вряд ли случайно, впрочем, что сам термин штор'ю. в древнегреческом обиходе изначально обозначал просто «исследование»; ничего специфически исторического в нашем понимании он не подразумевал и мог применяться в равной степени и к материалу природного мира, а не только человеческого общества (достаточно вспомнить «Историю животных» Аристотеля или «Историю растений» Феофраста)5. Однако речь в данной главе пойдет о другом. Будем исходить из того кажущегося достаточно обоснованным положения, что историческая наука — действительно плод древнегреческой цивилизации, причем, подчеркнем, конкретного периода эволюции этой цивилизации. Первые исторические труды были созданы, как известно, в самом конце архаической эпохи и в начале эпохи классической, т. е. в VI—V вв. до н. э. Обычно в них видят проявление нарастающего и достигающего апогея рационализма, являющегося, по общему убеждению, едва ли не наиболее характерным признаком древнегреческого стиля мышления, древнегреческой культуры. «Рождение истории» считается одним из этапов судьбоносного для формирования европейского мироощущения пути «от мифа к логосу», проделанного греками, пути, на котором в рамках примерно того же хронологического отрезка, разве что чуть раньше, возникла также и философия, предпринявшая первые попытки объяснить мироздание с позиций не традиционных представлений, а разума и логики. Следует сказать, что дошедшие до нас сведения о творчестве самых первых в Греции (а следовательно, и в мире) историков, так называемых логографов, крупнейшим из которых был Гекатей Милетский, кажется, отчасти подтверждают высказанный тезис. Гекатей, который и в жизни, насколько можно судить, был личностью рационально мыслящей и мало обремененной пиететом к традиционной религии (ср. Herod. V. 36), начинает свой исторический труд многозначительными словами: «Я пишу это так, как мне представляется истинным, где приведена литература по проблеме. Возражения см.: Шичалин Ю. А. Античность — Европа— история. М., 1999. С. 137 слл. 4 Нам уже приходилось в другой связи писать о циклизме и «аисторизме» древнегреческого мироощущения: Суриков И. Е. Камень и глина: к сравнительной характеристике некоторых ментальных парадигм древнегреческой и римской цивилизаций // Сравнительное изучение цивилизаций мира (междисциплинарный подход). М., 2000. С. 277, 284. 5 О специфике употребления термина «история» в античности см.: Тахо-Го- ди А. А. Ионийское и аттическое понимание термина «история и родственных с ним // Вопросы классической филологии. Вып. 2. М., 1969. С. 107 слл. ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется» (Hecat. FGrHist. 1 F1). Под «рассказами эллинов» в данном случае понимаются, конечно, мифы. Перед нами, таким образом, хронологически первое в античной историографии теоретическое суждение общего характера, и суждение это не может не представляться насквозь рационалистическим; оно ориентирует всецело на критическое восприятие существующей мифологической традиции, а ведь из такой критики во многом и вырастает историческая мысль6. Однако, если поставить вопрос о границах рационализма у Гека- тея, сразу выясняется ряд любопытных обстоятельств. Так, милетский историк не может примириться с мифом об адском псе Кербере, кажущимся ему несогласным с доводами разума, и превращает Кербера в огромную ядовитую змею, якобы обитавшую некогда на мысе Тенар (FGrHist. 1 F27). Но, с другой стороны, он не видит ничего удивительного, например, в мифе, согласно которому собака одного из героев родила... виноградную лозу (FGrHist. 1 F15). Таким образом, чудесное в картине мира Гекатея отнюдь не исчезает; скорее лишь несколько уменьшается его количество. О том же свидетельствует и еще один фрагмент (FGrHist. 1 F19), в котором Гекатей, полемизируя с Гесиодом, так излагает миф о Данаидах и Египтиадах: «Сам Египет в Аргос не пришел, а только сыновья его, которых, как Гесиод сочинил, было пятьдесят, а как по-моему, то не было и двадцати». Иными словами, логографы, в том числе и Гекатей, ничтоже сумняшеся вносили в своих произведениях изменения в традиционные мифы, причем, похоже, новые версии попросту придумывали сами, исходя из соображений «здравого смысла». Если это и рационализм, то мало в чем схожий с тем типом рационализма, который привычен нам и считается научным. Не говорим уже о том, что Гекатей ни в коей мере не отрицал существования олимпийских богов и даже возводил к ним свою родословную, педантично подсчитывая поколения (FGrHist. 1 F300). А ведь в это самое время философ и поэт Ксенофан Колофонский, современник и почти земляк Гекатея, проповедовал идеи, представлявшие собой что-то среднее между пантеизмом и монотеизмом, и подвергал решительному осмеянию антропоморфизм народных верований7. Вряд ли стоит видеть в подобном воззрении признак «наивности» Гекатея, 6 О месте логографов в эволюции критического отношения к мифологической традиции см.: Wipprecht F. Zur Entwicklung der rationalistischen Mythen- deutung bei den Griechen. Tubingen, 1902. S. 45 ff. 7 О религиозных идеях Ксенофана см.: Freudenthal J. Ueber die Theologie des Xenophanes. Breslau, 1886; Трубецкой С. H. Курс истории древней филосо- который мог бы служить основанием для пренебрежительного отношения к нему как ученому. Дело, как нам представляется, несколько в ином. Великий логограф в своем подходе к родовым преданиям опирался на вековые традиции, сложившиеся в среде греческой аристократии, к которой он принадлежал. Божественное происхождение знати в глазах отнюдь не только ее самой, но и рядовых граждан, было чем-то само собой разумеющимся, фактом, не нуждающимся в доказательствах и не подверженным каким бы то ни было сомнениям. Как бы то ни было, наши суждения о взглядах Гекатея и других логографов могут быть в известной степени лишь фрагментарными и гипотетичными, поскольку ни один из трудов этих историков не сохранился, и все они известны лишь по цитатам у позднейших авторов. Первым историческим трудом, который полностью находится в распоряжении современной науки, является «История» Геродота Галикарнасского. В сущности, именно Геродот вполне справедливо носит гордый титул «отца истории» (данный ему уже Цицероном), и о его сочинении представляется необходимым и возможным сказать несколько подробнее. Всё мировоззрение Геродота — и это не может не броситься в глаза каждому, кто открывает его книгу — буквально пронизано иррациональными, в особенности религиозными, элементами и категориями; они фигурируют в «Истории» повсеместно8. Разного рода оракулы, знамения, представления о воле богов, судьбе и т. п. для Геродота были настолько актуальны, что иной раз ставится даже вопрос: не представляет ли собой его творчество «шаг назад» по сравнению с логографами? О последних слишком мало известно, чтобы можно было делать какие-либо категоричные выводы, но, во всяком случае, несомненно, что в историческом труде Геродота можно обнаружить целый ряд весьма архаичных идей. Одна из этих идей связана с так называемой «завистью богов» (фОоуо? Oewv)9 и наиболее отчетливо выражена во «вставной новелле» о Солоне и Крезе. Геродот вкладывает в уста афинскому мудрецу слова: «Всякое божество завистливо и вызывает у людей тревоги» (Herod. I. 32)|0. Та же мысль не менее эксплицитно проявляется и в фии. М., 1997. С. 159—165; Залюбовина Г. I Идеи пантеизма в архаическом мировоззрении древних эллинов. М., 1993. С. 84-88. 8 О религиозных взглядах Геродота наиболее подробно см.: Lachenaud G. Mythologies, religion et philosophic de l’histoire dans Herodote. Lille, 1978. 9 О «зависти богов» у Геродота см.: Доддс Э. Р. Греки и иррациональное. СПб., 2000. С. 49 слл. 10 Вся речь Солона у Геродота могла быть составлена историком на основе какого-то не дошедшего до нас стихотворения самого Солона (Chiasson Ch. других местах произведения этого историка. Так, гибель самосского тирана Поликрата он относит на счет той же «зависти богов» к человеку, достигшему «чрезмерного» успеха и благополучия. В рассказе о Греко-персидских войнах — а это, как известно, основной сюжетный костяк геродотовского повествования — представление о «зависти богов» тоже неоднократно прослеживается. Еще одна старинная религиозная идея у Геродота связана с родовым проклятием и наследственной виной. Историк искренне убежден в том, что за преступления, совершенные тем или иным индивидом, боги могут наказать его ни в чем не повинных потомков. Именно такую кару несет уже упоминавшийся Крез Лидийский за то, что его предок в пятом поколении узурпировал престол, свергнув и убив законного царя. И ничто — ни благочестие Креза, ни его щедрые дары храмам и святилищам, ни постоянные вопрошания богов посредством их оракулов о своей дальнейшей судьбе — не может предотвратить цепь обрушивающихся на него бед. Интерес к родовым проклятиям тесно связан у Геродота с обостренным вниманием к разного рода родословным. В этом отношении историк следует традиции, к его времени уже прочно утвердившейся в греческой литературе, как поэтической, так и прозаической ". Иронически высказываясь по поводу вышеупомянутых генеалогических гипотез Гекатея как чересчур прямолинейных и наивных (Herod. II. 143), Геродот тем не менее и сам уделял аристократическим родословиям весьма значительное место в своем труде. Ограничиваясь здесь афинским материалом, укажем, что историк, как правило, не упускает случая сказать хотя бы несколько слов о происхождении и генеалогических связях аттической знати, будь то Гефиреи, Пи- систратиды или те же Филаиды (Herod. V. 57; V. 65; VI. 35); все эти вопросы вызывают его нескрываемый интерес. Довольно загадочным в такого рода контексте выглядит умолчание Геродота об истоках Алкмеонидов — рода, о котором он пишет много и подробно. Как известно из сообщения Павсания (II. 18. 8—9), Алкмеониды The Herodotean Solon // GRBS. 1986. Vol. 27. № 3. P. 249—262; Суриков И. E. Гостеприимство Креза и афиняне // Закон и обычай гостеприимства в античном мире. М., 1999. С. 74). Идея божественной зависти, однако, чужда Солону, для Геродота же весьма характерна. 11 Об интересе греческих авторов к генеалогическим сюжетам см.: Prakken D. W. Studies in Greek Genealogical Chronology. Lancaster, 1943. P. 47, 71—72; Broadbent M. Studies in Greek Genealogy. Leiden, 1968. P. 4—7; Суриков И. E. Место аристократических родословных в общественно-политической жизни классических Афин // ИИАО. Вып. 7. Нижний Новгород, 2001. С. 138—147. считались потомками пилосской царской династии Нелеидов, эмигрировавшей в Аттику после дорийского вторжения. Почему «отец истории» ни словом не упоминает об этом? Однозначное и удовлетворяющее всех решение проблемы вряд ли когда-нибудь будет найдено |2. Можно предположить (как это и было сделано более века назад |3), что являвшийся Алкмеонидом по матери Перикл14, с которым Геродот близко общался в Афинах, отнюдь не желал афишировать свое родство с тираном Писистратом (тоже возводившим свой род к Нелеидам|5), тем более что их внешнее сходство и без того эксплуатировалось политическими противниками афинского «олимпийца» (Plut. Per. 7). Следует сказать, что представления о «зависти богов» и родовом проклятии уже ко времени Геродота, к V в. до н. э., начали в Греции изрядно устаревать. Передовые представители интеллектуальной элиты уже в предшествующем столетии, на исходе эпохи архаики, критиковали эти идеи, а старший современник галикарнасского историка — великий афинский драматург Эсхил — предложил в своих творениях оригинальную теодицею, признающую страдания любого индивида не следствием родового проклятия и не проявлением божественной зависти к его благополучию, а соразмерным воздаянием по его делам|6. Мимо Геродота все эти новые веяния в духовной сфере, 12 Из обширной литературы проблемы см.: Petersen J. С. W Quaestiones de historia gentium atticarum. Kiel, 1880. P. 76 sqq.; Wade-Gery H. T. Essays in Greek History. Oxf., 1958. P. 106 f.; Schachermeyr F. Die friihe Klassik der Griechen. Stuttgart, 1966. S. 61 f.; Liftman R. J. Kinship and Politics in Athens 600—400 В. C. N. Y., 1990. P. 81 f.; Колобова К. M. К вопросу о возникновении афинского государства // ВДИ. 1968. № 4. С. 41—55; Строгецкий В. М. Геродот и Алкмеони- ды // ВДИ. 1977. № 3. С. 145—155; Молчанов А. А. Микенские истоки семейных традиций у древних греков (генеалогический и сакральный аспекты) // Социальные структуры и социальная психология античного мира. М., 1993. С. 77; Суриков И. Е. Из истории греческой аристократии позднеархаической и раннеклассической эпох: Род Алкмеонидов в политической жизни Афин VII—V вв. до н. э. М., 2000. С. 50—52. 13 ToepfferJ. Attische Genealogie. В., 1889. S. 225 f. 14 О происхождении Перикла см.: Суриков И. Е. Перикл и Алкмеониды // ВДИ. 1997. № 4. С. 14—35. 15 О генеалогии афинских Писистратидов см.: Shapiro Н. A. Painting, Politics, and Genealogy: Peisistratos and the Neleids // Ancient Greek Art and Iconography. Madison, 1983. P. 87—96; Молчанов А. А., Суриков И. E. Писистратиды — потомки отказавших в гостеприимстве (Актуализация династического мифа) // Закон и обычай гостеприимства в античном мире. М., 1999. С. 122—130. 16 Об этой проблематике у Эсхила и предшествующих ему поэтов архаической эпохи смДоватур А. И. Феогнид и его время. Л., 1989. С. 102—113. кажется, проходят почти без всякого следа; он остается на почве благочестивого традиционализма17. Можно было бы привести много самых разнообразных примеров иррационального в труде Геродота, но ограниченные рамки главы заставляют ограничиться лишь одним-двумя. Так, «отец истории» абсолютно убежден в божественном происхождении сумасшествия (VI. 84), а ведь в это самое время Гиппократ на Косе (и опять же почти земляк Геродота) доказывал совершенно обратное |8. Геродот искренне верит в вещие сны, не сомневается в правоте изречений оракулов. Со всем этим у него довольно причудливым образом сочетается решительный фатализм, признание, что все беды человека изначально предрешены судьбой (I. 8; VI. 135; IX. 109). Этот перечень мог бы быть продолжен. Однако у нас ни в коем случае не должно создаться впечатление о Геродоте как о примитивном писателе с отсталыми и чуть ли не варварскими воззрениями. Если бы это было так, он не снискал бы себе репутацию «отца истории», а скорее занял бы место в паноптикуме курьезов. В действительности же Геродот как историк пользуется большим авторитетом в наши дни и пользовался им уже в древности. Не будем забывать о том, что он был близок к Периклу19, входил в кружок передовых мыслителей, сплотившихся вокруг этого государственного деятеля, вне сомнения, общался с натурфилософами и софистами, был в курсе их учений. Геродот являлся человеком колоссальных знаний и широких воззрений. В этой ситуации его веру в иррациональное следует считать не признаком «отсталости», а сознательным, ответственным убеждением. Труд Геродота очень сложен и неоднороден по своей структуре: наряду с пассажами фольклорного характера у него можно встретить 17 Не случайно в афинский период своей жизни и деятельности Геродот был близок к Софоклу — наиболее консервативному в религиозном отношении греческому поэту и мыслителю V в. до н. э. См.: Суриков И. Е. Перикл и Алкмео- ниды... С. 26. 18 См.: Жуана Ж. Гиппократ. Ростов-на-Дону, 1997. С. 202 слл. 19 Не столь давно представление о кружке интеллектуалов, сплотившемся вокруг Перикла, было серьезно пересмотрено: Stadter Ph. Pericles among the Intellectuals // ICS. 1991. Vol. 16. № 1/2. P. Ill—124. В целом мы склонны солидаризироваться со Стэдтером, критикующим сложившуюся в современной историографии тенденцию включать в «кружок Перикла» едва ли не всех представителей греческой духовной элиты V в. до н. э., так или иначе связанных с Афинами. Однако отрицать близость к Периклу тех или иных конкретных деятелей культуры, в том числе Геродота, на наш взгляд, нет достаточных оснований. См.: Суриков И. Е. Перикл и Алкмеониды... С. 26. вполне рационалистические места20. К таковым можно отнести, например, его толкование древних мифов, стремление удалить из них всё чудесное или, по крайней мере, дать ему естественное, правдоподобное, с его точки зрения, объяснение, чаще всего квазиисторическое. Историк пытается рационально, логически подходить к сложившемуся у греков религиозно-мифологическому комплексу, выделяя в нем элементы «чуждого» происхождения (например, египетские), и даже занимается специальными изысканиями на этот счет21. Впрочем, нам эти изыскания не могут не представляться наивными и по большей части лишь вводящими в заблуждение. Откровенно говоря, Геродот лучше выглядит и становится более информативным тогда, когда он не занимается спекулятивными толкованиями, а, следуя своему же правилу (VII. 152), «передает всё, что рассказывают». Это позволяет ему остаться самим собой и сохранить для современных исследователей облик образованного грека классической эпохи со всеми особенностями и противоречиями его мировоззрения. Переходя от Геродота к следующему великому греческому историку — его младшему современнику афинянину Фукидиду, следует отметить, что отношение к последнему в историографии античности всегда было несравненно более однозначным. Фукидида, как правило, признавали «рационалистом по преимуществу», таким представителем античной исторической мысли, в творчестве которого рационалистические тенденции достигли своего наивысшего и впоследствии уже не превзойденного воплощения22. В целом это суждение, конечно, нельзя не признать верным, но не следует, абсолютизируя его, забывать о том, что и Фукидид был сыном своего непростого в интеллектуальном и идейном отношении времени, древнегреческим историком; полностью освободиться от элементов иррационального в своем мировоззрении он просто не мог23. Не столь давно в работах 20 О структуре труда Геродота в данной связи см. и по сей день не утратившую своего значения работу: Доватур А. И. Повествовательный и научный стиль Геродота. Л., 1957. 21 Decharme Р. La critique des traditions religieuses chez les Grecs des origines au temps de Plutarque. P., 1904. R 65 ss. 22 Из новейших работ, в которых высказывается эта мысль, см., например: Синицын А. А. Представление о судьбе в Греции классического периода и понятие theie tyche у Фукидида // Духовная сфера деятельности человека. Вып. 3. Саратов, 1998. С. 46—49. 23 Периодически в западной историографии предпринимаются попытки «развенчать» Фукидида, показать принципиальное отличие используемых методов от методики работы историка в современном понимании (см.: Зельин К. К. Из иностранной литературы о Фукидиде // ВДИ. 1950. № 4. С. 114—122). Недав- некоторых исследователей на это было обращено специальное внимание24. Отмечено, что Фукидид был явно неравнодушен к разного рода оракулам, предсказаниям, предзнаменованиям. Он говорит о них по всякому удобному поводу, иногда, правда, отвергая их или предлагая рационалистические толкования, но в других случаях, насколько можно судить, вполне доверяя этим проявлениям божественной воли. Довольно значительное место в «Истории» Фукидида занимают указания на предание погребению тел погибших в сражении воинов. Казалось бы, в годы Пелопоннесской войны с ее ежегодными кровопролитными кампаниями этот обряд должен был стать повседневной рутиной; он обязательно имел место после каждой битвы и предписывался религиозными обычаями. На наш современный взгляд, вряд ли даже и стоило бы специально всякий раз сообщать о том, что по окончании сражения павшие были похоронены, — а Фукидид тем не менее это делает, и делает вполне скрупулезно. Видимо, такого рода вещи имели для него действительно принципиальное значение. В любом случае, не Фукидид с его утрированным рационализмом стал «путеводным маяком» для следующих поколений античных историков. Специалисты, прослеживавшие дальнейшее развитие античной исторической мысли в IV в. до н. э. и в эллинистическую эпоху, справедливо обращали внимание на то, что на греческой почве (равно как впоследствии и на римской) всецело восторжествовала не «фукидидовская», а «геродотовская» линия25. Единственным известным нам существенным исключением был, пожалуй, Полибий с его «прагматической историей», которого можно назвать наследником традиций Фукидида26. Остальные же представители историописания склонялись в сторону риторизации и морализации описываемого и обнаруживали большой, порой гипертрофированный интерес к про- но эта тенденция достигла апогея в книге Эрнста Бадиана, которую по своему настрою можно просто назвать «антифукидидовской» (Badian Е. From Plataea to Potidaea: Studies in the History and Historiography of the Pentecontaetia. Baltimore, 1993; cp. рецензию на эту книгу, принадлежащую автору данных строк, в: ВДИ. 1996. № 3. С. 197—201). При всей утрированности выпадов Бадиана и прочих нельзя не признать, что определенное зерно истины в них есть. 24 OostS. I. Thucydides and the Irrational: Sundry Passages 11 CIPh. 1975. Vol. 70. № 3. P. 186—196; LateinerD. Heralds and Corpses in Thucydides I I Classical World. 1977. Vol. 71. № 2. P. 9 7—106. 25 Seidensticker B. Dichtung und Gesellschaft im 4. Jahrhundert: Versuch eines Uberblicks // Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v. Chr. Stuttgart, 1995. S. 181. 26 О рационализме Полибия см.: Тыжов А. Я. Полибий и его «Всеобщая история» И Полибий. Всеобщая история. Т. 1. СПб., 1994. С. 24—25. явлениям «чудесного» и даже чудовищного в жизни человеческого общества. Это в полной мере можно сказать о крупнейших представителях позднеклассической историографии — Эфоре и Феопомпе27, учениках знаменитого ритора Исократа. Оба этих автора формально ставили перед собой цель продолжать фукидидовский труд. Однако практически ничего общего в подходе к историческому материалу, в его отборе и интерпретации между ними и их великим предшественником не наблюдается. Несколько сложнее обстоит дело в случае с Ксенофонтом — еще одним продолжателем Фукидида. Ксенофонт получил не риторическое, а хорошее философское образование (у самого Сократа!), кроме того, как и Фукидид, он был не только писателем, но и практическим деятелем — политиком и полководцем. Соответственно, ему временами лучше удается удержать фукидидовский дух. Но по большей части его повествование также выливается в занимательный рассказ, где вместо научного осмысления событий на первый план выдвигается их этическая трактовка, целям которой служат, помимо прочего, творимые Ксенофонтом мифы. Особенно ясно это видно на примере принадлежащего ему трактата «Киропедия»28. По форме это вроде бы историческое произведение, предметом которого является возникновение мировой державы Ахеменидов. Однако, по справедливому замечанию Э. Д. Фролова, «исторический материал, с первого взгляда столь богатый, на деле исполнял служебную роль условного фона... Персидская история как таковая его (Ксенофонта. — И. С.) не интересовала. Эта история была для него — еще больше, чем новая европейская для Александра Дюма, — лишь стеной, на которую он вешал свою картину». «Картиной» же этой была разрабатывавшаяся на квазиисторическом персидском фоне социально-политическая утопия. Еще одна группа представителей позднеклассической и раннеэллинистической историографии — аттидографы (афинские историки — «краеведы» и антиквары, писавшие о прошлом родного полиса)29, к числу которых принадлежат Андротион (тоже ученик Исократа), Клидем, Фанодем, Филохор (все они были экзегетами, то есть уполномоченными государством толкователями оракулов и прорица- 27 Не случайно Полибий противопоставляет Фукидида и Феопомпа, уважительно относясь к первому и откровенно порицая второго (Polyb. VIII. 11—13). 28 О «Киропедии» см.: Фролов Э. Д. Огни Диоскуров: Античные теории переустройства общества и государства. Л., 1984. С. 155 слл. 29 Об аттидографах см.: Jacoby F. Atthis: The Local Chronicles of Ancient Athens. Oxf., 1949; Pearson L. The Local Historians of Attica. Repr. ed. Ann Arbor, 1981. ний, а также занимали другие религиозные должности) и др.30 Ат- тидографы в своих сочинениях, носивших одинаковое название «Ат- тида» (от «Аттика»), концентрировались в основном на изложении фактов, что делает эти сочинения (к сожалению, дошедшие до нашего времени лишь во фрагментах) ценным историческим источником. Однако, следует подчеркнуть, источник этот в гораздо большей степени содержит сведения о разного рода верованиях, локальных мифах и связанных с ними культах, нежели о конкретной политической истории. Такое положение дел вызвано несколькими причинами. Прежде всего, все аттидографы сознательно сосредоточивали свое внимание на древнейшем, легендарном периоде истории Аттики и Афин. А так как сколько-нибудь достоверной информацией о столь далеком прошлом они, естественно, не располагали, то история в их трудах сплошь и рядом перемешивалась с мифом, и более того, попросту мифологизировалась31: реальные исторические события облекались в ткань мифа и начинали жить новой жизнью, уже всецело подчиняясь законам мифотворчества. Отсюда вытекал и общий повышенный интерес этих историков к мифологическим (особенно этиологическим) сюжетам, чему способствовал, кстати, и статус создателей «Аттид» как лиц, напрямую связанных с религиозной жизнью полиса. Во всяком случае, не вызывает сомнений, что аттидографы примыкают скорее к «геродотовской», чем к «фукидидовской» линии древнегреческой историографии. Отмеченные тенденции получают еще более полное воплощение в результате походов Александра Македонского, в ходе которых греки лицом к лицу встретились с издавна будоражившим их воображение миром Востока. Собственно говоря, даже историки классической эпохи (тот же Геродот, например), когда они в той или иной связи заговаривали о восточных странах, давали полный простор таинственному и чудесному. И чем дальше к восходу солнца уносилось повествование этих авторов, тем фантастичнее становились рисуемые ими картины. Скажем, о делах лидийских, малоазийских «отец истории» рассказы- 30 Обычно первым аттидографом считают Гелланика, написавшего свой труд «Аттида» в конце VI в. до н. э. Однако Гелланик не был афинским уроженцем, да и хронологически принадлежал к другому поколению историков — к поколению логографов. Впрочем, если не создателем, то непосредственным предшественником жанра аттидографии, предопределившим некоторые его важные особенности (повышенный интерес к легендарному периоду истории Афин, к этиологическим мифам, вообще к религиозным аспектам исторических событий), действительно следует назвать именно его 31 О мифологизации истории как черте, характерной для древнегреческой цивилизации, см.: Суриков И. Е. Камень и глина... С. 277. вает, в общем-то, вполне реалистично. Но переходит к Египту, Вавилонии, Мидии — областям более отдаленным, — и роль фольклорных элементов значительно возрастает. Касается, наконец, таких «крайних» регионов ойкумены, как Индия или Эфиопия, — и появляются муравьи величиной с собаку или крылатые змеи32. Очень характерны в этом отношении фрагментарно сохранившиеся труды Ктесия Книдского (FGrHist. 688) — врача и историка первой половины IV в. до н. э., подвизавшегося в качестве лейб-медика персидского царя Артаксеркса II и писавшего о Персии, Мидии, Ассирии, Индии, иными словами, сделавшего Восток своей «специальностью». Кажется, ему, как человеку, не понаслышке знакомому с темами, которые он описывал, следовало бы доверять. Однако же это отнюдь не так. Ктесий всегда — и с полным основанием — считался автором недостоверным, к серьезной исторической науке не имевшим никакого отношения. Его исторические сочинения больше напоминают романы, а порой — сказочные истории. Восток властно воздействовал на сознание греческого интеллектуала, он очаровывал, заставлял забыть о голосе трезвого рассудка; похоже, писать о нем можно было только с использованием иррациональных мотивов. Впрочем, разве не так на протяжении очень долгого времени относились к Востоку и в новой Европе? В эпоху Александра знакомство греков с Востоком стало гораздо более тесным, но интенсифицировалось и влияние Востока на греков, что отразилось, в частности, и в особенностях историописания. Великие походы македонского царя, потряся воображение современников, породили целую когорту писателей исторического жанра33. Многие из этих историков сами участвовали в походах, занимали при Александре высокое положение. И тем не менее роль элементов чудесного, неправдоподобного в их сочинениях по большей части весьма высока, причем это можно сказать не только о таких пользующихся в целом не лучшей репутацией авторах, как «кормчий небылиц» Онесикрит или Клитарх, но и о значительно более авторитетных Каллисфене и Аристобуле. Впоследствии вся эллинистическая историография развивалась под аналогичным знаком. Фукидида почитали, но его методу работы 32 О Востоке в труде Геродота см.: Georges Р. Barbarian Asia and the Greek Experience: From the Archaic Period to the Age of Xenophon. Baltimore, 1994. P. 167—206. 33 Об историках эпохи Александра см.: Маринович Л. П. Время Александра Македонского // Источниковедение Древней Греции (эпоха эллинизма). М., 1982. С. 23—35. не следовали. Крайне немногочисленные исключения (важнейшим из них следует назвать вышеупомянутого Полибия) способны лишь подтвердить общее правило. Из вышесказанного легче всего сделать вывод, что античная историческая наука в своей большей части была какой-то «недоразвитой», еще не овладела всеми признаками подлинно научного мировоззрения. Но, как ни парадоксально, это не так, во всяком случае, не вполне так, и у нас нет достаточных оснований смотреть свысока на наших древнегреческих предшественников. Может быть, имеет смысл взглянуть на проблему под другим углом: не утратили ли мы чего-то по сравнению с ними? Не грешим ли мы подчас (особенно со времен господства в исторических трудах позитивизма второй половины XIX в., наследие которого и по сей день не вполне изжито) уклонением в противоположную крайность — стремлением осмыслить категории исторического бытия с помощью только рациональных критериев, совершенно устраняя или игнорируя всё, что не поддается постижению с этой точки зрения? Впрочем, у нас складывается впечатление, что историческая наука последних десятилетий, по крайней мере в некоторых своих направлениях, имеет тенденцию совершить определенные шаги «назад, к Геродоту»34. Так это или не так, но нам не мешало бы, пусть хоть изредка, вспоминать о том, что история с самого момента ее возникновения — почти единственная из наук, находящаяся под покровительством музы. 34 О тенденциях, которые, как нам кажется, могут иметь такого рода импликации, см.: Бессмертный Ю. Л. Некоторые соображения об изучении феномена власти и о концепциях постмодернизма и микроистории // Одиссей. 1995. С. 5—19. Оценку Геродота с позиции новых течений в исторической науке см.: Артог Ф. Первые историки Греции: историчность и история // ВДИ. 1999. № 1. С. 177—187.