<<
>>

ГЛАВА 1 МНЕМОСИНА И АМНЕЗИЯ: ПАРАДОКСЫ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ В АНТИЧНОЙ ГРЕЦИИ1

HISTORIA VERSUS CHRONICA. «Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца!.. Все вы юны умом, ибо умы ваши не сохраняют в себе никакого предания, искони переходившего из рода в род, и никакого учения, поседевшего от времени».
Если верить Платону (Tim. 22b), так будто бы говорил египетский жрец, беседуя в начале VI в. до н. э. с Солоном — прославленным афинским мудрецом, прибывшим в ходе одного из своих путешествий в долину Нила. Конечно, Платон был великим фантазером, творцом грандиозных мифов (некоторые из этих мифов и по сей день властвуют над человечеством, как, например, миф об Атлантиде2), и вряд ли разговор между афинянином и египтянином, который он описывает, когда-либо имел место в действительности. Но дело здесь не в точной и скрупулезной передаче конкретных фактов, а в общем понимании ситуации, и в этой сфере Платон проявил удивительную проницательность, блестяще подметив различие в мировосприятии между греками и жителями Древнего Востока. Действительно, хотя и несколько странно читать подобное применительно к цивилизации, в рамках которой, по общепринятому и справедливому мнению, возник сам феномен исторической науки3, тем не 1 Сокращенный вариант этого текста (с измененным без согласования с автором заголовком) был опубликован: Суриков И. Е. Парадоксы исторической памяти в античной Греции // История и память: Историческая культура Европы до начала Нового времени. М., 2006. С. 56—86. 2 О мифологичности платоновского рассказа об Атлантиде в диалогах «Ти- мей» и «Критий» см. наиболее подробно: Панченко Д. В. Платон и Атлантида. М, 1990. 3 Не столь давно это хрестоматийное положение попытался оспорить исследователь из Латвии И. П. Вейнберг, противопоставив ему «полигенетический» взгляд на рождение исторической науки, тезис о возникновении ее «во многих местах, в том числе и на Ближнем Востоке» (Вейнберг И.
П. Рождение истории: менее надлежит помнить и о «другой стороне медали». Уже давно и с полным основанием отмечается, что древнегреческому менталитету в целом был присущ скорее «пространственный», чем «временной» модус, что влекло за собой отсутствие существенного интереса к процессам изменения, становления, преимущественную ориентацию на познание законченного и совершенного бытия, иными словами, выражало определенную «антиисторическую» тенденцию4. Иными по сравнению с древневосточными цивилизациями (да, пожалуй, и с любым традиционным обществом) оказались в античной Греции и средства фиксации исторической памяти. В высшей степени характерно, что жанр исторической хроники, столь распространенный и на Древнем Востоке — от Египта до Китая, и в Риме (фасты, анналы)5, а впоследствии — в Византии, в Западной Европе, на Руси (летописи), греческому миру весьма долго оставался чужд. И это при том, что практика ежегодных записей в принципе была знакома грекам. В большинстве греческих полисов в практических (прежде всего календарных) целях составлялись списки следующих один за другим эпонимных магистратов (например, в Афинах — первых архонтов)6. Однако характерно, что никакой информации собственно исторического характера к их именам, насколько можно судить, не добавлялось7. Историческая мысль на Ближнем Востоке середины I тысячелетия до н. э. М., 1993. С. 316). Приведенный им в подкрепление этого тезиса обильный древневосточный (в основном ветхозаветный) материал свидетельствует, однако, о существовании в этом регионе традиции историописания (что само по себе, конечно, немаловажно), но не исторической науки в собственном смысле слова. 4 См., например: Карсавин Л. П. Философия истории. СПб., 1993. С. 214 (с некоторыми оговорками); Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 19 слл.; Бычков В. В. Эстетика поздней античности (II—III вв.). М., 1981. С. 22—23 (с литературой по проблеме); Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С.
36 слл. Возражения см.: Шичалин Ю. А. Античность — Европа — история. М., 1999. С. 137 слл. 5 Об анналистической традиции в Риме см.: Бокщанин А. Г. Источниковедение Древнего Рима. М., 1981. С. 23 слл. 6 Фрагменты афинского списка архонтов, высеченного на каменной плите в конце V в. до н. э., дошли до нас: Bradeen D. The Fifth-Century Archon List // Hesperia. 1964. Vol. 32. № 2. P. 187—208; Meiggs R., Lewis D. A Selection of Greek Historical Inscriptions to the End of the Fifth Century В. C. Revised ed. Oxf., 1989. P. 9—12. 7 Ruschenbusch E. Die Quellen zur alteren griechischen Geschichte: Ein Uberblick tiber den Stand der Quellenforschung unter besonderer Beriicksichtigung der Belange des Rechtshistorikers // Symposion 1971: Vortrage zur griechischen und hellenistischen Rechtsgeschichte. Koln, 1975. S. 68. Не случайно первые греческие историки (логографы, Геродот) при составлении своих произведений должны были ввиду отсутствия письменных хроник опираться почти исключительно на данные устной традиции в тех случаях, когда давность описываемых событий не позволяла «снять показания» с непосредственных свидетелей происшедшего. Жанр хроники стал органичным достоянием античной культуры лишь довольно поздно, в результате греко-восточного синтеза эпохи эллинизма8. Древнегреческая цивилизация породила какую-то совершенно особую, ни на что не похожую форму историописания. Эллинский историк классической эпохи отнюдь не сродни своему древневосточному, византийскому или древнерусскому «коллеге». Он — не усердный хронист, скрупулезно заносящий в свою летопись событие за событием, «добру и злу внимая равнодушно». Он — исследователь. Кстати, и сам термин «история», вошедший из греческого во все европейские языки, изначально обозначал просто «исследование», а по сути дела — даже что-то вроде «расследования», «следствия». Ничего специфически исторического в нашем понимании он не подразумевал и мог применяться в равной степени и к материалу природного мира, а не только человеческого общества (достаточно вспомнить «Историю животных» Аристотеля или «Историю растений» Феофраста)9.
Древневосточный хронист описывает — древнегреческий историк ищет. Для хрониста мир, в том числе мир человеческого общества, — нечто раз навсегда данное, само собой разумеющееся. Ничего нового, удивительного в нем нет и быть не может. Все идет своим размеренным шагом: государства сталкиваются друг с другом, одни гибнут, другие возвышаются, власть переходит от одного владыки к другому... Никакой альтернативы, никакого представления о том, что могло бы быть иначе. Всё сухо, серьезно, монументально. И всё выливается в какую-то «дурную бесконечность». Соответственно, хроники приобретают черты определенной «агглютинативности». Они сливаются друг с другом и вливаются друг в друга. Хронист, начиная свой труд «от сотворения мира», включает в него произведения своих предшественников. Хроника — в известной мере внеличностный, не-авторский жанр. Зачастую она анонимна, иногда псевдонимна (так, некоторые древневосточные хроники составлены от имени царей, хотя понятно, что писали их не сами венценосцы, а их подчиненные-писцы). 8 Аверинцев С. С. Риторика и истоки... С. 44—45. 9 О специфике употребления термина «история» в Древней Греции см.: Та- хо-Годи А. А. Ионийское и аттическое понимание термина «история» и родственных с ним // Вопросы классической филологии. Вып. 2. М., 1969. С. 107 слл. А вот как, для сравнения, начинает свой труд «Генеалогии» (к сожалению, дошедший до нас лишь фрагментарно) автор, которого, пожалуй, с наибольшим основанием можно было бы назвать самым первым древнегреческим историком, — логограф Гекатей Милетский (рубеж VI—V вв. до н. э.): «Так говорит Гекатей Милетский: я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется» (FGrHist. 1. F1). Перед нами — хронологически первое в античной (и всей европейской) историографии теоретическое суждение общего характера, и оно дает чрезвычайно много для понимания специфики древнегреческого подхода к истории. Сразу бросаются в глаза несколько характерных моментов.
Во-первых, ярко выраженное авторское, индивидуальное начало: уже в самой первой фразе своего труда историк горделиво ставит собственное имя10. Во-вторых, нацеленность не столько на изложение событий, сколько на поиск истины (причем вкупе с пониманием определенной субъективности самой истины: «...так, как мне представляется истинным», — пишет Гекатей, допуская, таким образом, что возможны и другие точки зрения). В-третьих, полемический и даже критический настрой по отношению к предшественникам (мифографам), стремление посмотреть на вещи по-новому. Для Гекатея нет ничего очевидного, само собой разумеющегося; всё приходится открывать, как будто в первый раз. Все эти черты, столь отчетливо проявившиеся уже у самой «колыбели Клио», нашли полное воплощение и в дальнейшем развитии греческого историописания. Оно всегда оставалось авторским: среди эллинских историков мы не встретим анонимов11 и почти не встретим псевдонимов,2. Далее, стремление к поиску истины и связанная 10 Индивидуальное начало как проявление пресловутого «агонального духа» вообще чрезвычайно сильно во всех сферах древнегреческой культуры, начиная с эпохи архаики. Даже вазописцы часто ставили свои имена на расписанных ими глиняных сосудах. Или вспомним другой, в чем-то курьезный случай: греческие солдаты-наемники на египетской службе, оставившие в начале VI в. до н. э. свои «автографы» на ноге колоссальной статуи Рамсеса II в Абу- Симбеле (текст надписи см.: Meiggs R., Lewis D. Op. cit. P. 12—13). 11 А если и встретим — то только по причине плохой сохранности их трудов. Так, знаменитый «Оксиринхский историк» начала IV в. до н. э. для нас анонимен — но именно для нас: его труд, безусловно, был подписан именем автора, но просто до нашего времени оно не дошло. 12 Исключения, конечно, были. Ксенофонт издал «Анабасис» под псевдонимом, но сделал это не из принципиального желания скрыть свое авторство, а по вполне конкретным причинам, из стремления подчеркнуть объективность повествования (ведь он сам выступал в этом трактате в качестве одного из дей- с этим критика предшественников всегда оставались типичнейшими признаками их трудов.
Такой принципиально исследовательский подход давал о себе знать даже тогда, когда жанровая специфика требовала скорее «хроничности». Поясним последний тезис следующим примером. В Афинах позднеклассической эпохи получил широкое распространение жанр так называемой аттидографии; стали появляться труды по локальной истории афинского полиса, носившие одинаковое название «Аттида» (от «Аттика»). Казалось бы, этот жанр — изложение событий, происходивших в одном конкретном городе-государстве от легендарной древности до времени жизни автора, — в наибольшей степени предполагал именно историческую хронику. Собственно, многие современные исследователи так и называют «Аттиды» «хрониками» |3. И тем не менее даже произведения аттидографов (Кли- дема, Андротиона, Фанодема, Филохора и др.), насколько мы можем судить о них по дошедшим фрагментам, отнюдь не походили на хроники Древнего Востока. Эти историки, как и все их древнегреческие коллеги, опять же не столько излагали и описывали, сколько искали и расследовали. Важное место в «Аттидах» занимала полемика их авторов друг с другом. Собственно, потому и появлялось так много сочинений аттидографического жанра, что в каждом из этих сочинений выдвигалась какая-то новая точка зрения и опровергались предыдущие |4. В конце V в. до н. э. в греческом мире впервые появился интерес к проблемам хронологии (Гиппий Элидский, Гелланик Лесбосский). Однако характерно, что и хронологические выкладки в это время использовались историками не для составления хроник, а в других целях — для синхронизации событий, происходивших в различных полисах (поскольку каждый из этих полисов пользовался собственным календарем и собственным летосчислением, такая синхронизация становилась всё более насущной для воссоздания общей картины)15, ствующих лиц). Другие свои труды Ксенофонт, естественно, подписывал собственным именем. 13 Важнейшие труды об аттидографии: Jacoby F Atthis: The Local Chronicles of Ancient Athens. Oxf., 1949; Idem. Die Fragmente der griechischen Historiker. Teil 3b. A Commentary on the Ancient Historians of Athens. Vol. 1—2. Leiden, 1954; Pearson L. The Local Historians of Attica. Repr.ed. Ann Arbor, 1981. 14 Полемика аттидографов друг с другом по ряду конкретных сюжетов хорошо освещена в работе: Schreiner J. Н. Aristotle and Perikles: A Study in Historiography. Oslo, 1968. 15 Синхронизация осуществлялась путем «привязки» этих событий к определенным реперам общегреческого значения (смене жрецов и жриц в автори- и для более точного установления тех или иных спорных датировок, что, кстати, в конечном счете опять же выливалось в ожесточенную полемику между авторами, работавшими в историческом жанре. Небезынтересно задуматься над тем, как и почему на древнегреческой почве на рубеже эпох архаики и классики появился абсолютно новый, уникальный, ранее нигде и никогда не встречавшийся тип исторической культуры — культуры, ориентированной не на простое изложение событий, а на расследование и изыскание (прежде всего на поиск причин происходящего|6), являющейся одновременно субъектом и объектом сознательной рефлексии. Чтобы лучше понять путь развития мысли, сделавший возможным подобные результаты, необходимо обратиться к контексту того процесса, который часто называют «рождением Клио», то есть возникновения истории как особой отрасли знания. От ПРОРОКА — к ИСТОРИКУ. Обычно в первых древнегреческих исторических трудах, созданных в VI—V вв. до н. э., видят проявление нарастающего и достигающего апогея рационализма, являющегося, по общему убеждению, едва ли не наиболее характерным признаком древнегреческого стиля мышления, древнегреческой культуры|7. «Рождение истории» считается одним из этапов судьбоносного для формирования европейского мироощущения пути «от мифа к логосу» |8, проделанного греками, пути, на котором в рамках примерно того тетных святилищах, периодически повторявшимся панэллинским спортивным играм и т. п.). Впоследствии на базе этих синхронизаций выросло получившее широкое распространение среди историков летосчисление по Олимпиадам. 16 Показательно, что оба самых ранних дошедших до нас исторических труда — сочинения Геродота и Фукидида — начинаются с рассуждений об истинных причинах войн, которые в этих трудах рассматриваются (соответственно Греко-персидских войн и Пелопоннесской войны). См.: Sealey R. Thucydides, Herodotos, and the Causes of War //C1Q. 1957. Vol. 7. № 1/2. P. 1—12. Хронист же, в отличие от историка-исследователя, совершенно не обязан вдаваться в область причин. 17 См., однако, важные замечания о том, что не следует напрямую отождествлять этот античный рационализм с более привычным для нас рационализмом Нового времени: Murray О. Cities of Reason // The Greek City: From Homer to Alexander. Oxf., 1991. P. 1—25; Аверинцев С. С. Риторика и истоки... С. 329— 346. Специально применительно к древнегреческим историкам об издержках чрезмерно «рационализирующего» подхода см.: Суриков И. Е. Лунный лик Клио: элементы иррационального в концепциях первых европейских историков // Проблемы исторического познания. М., 2002. С. 223—235. 18 Одна из самых популярных формул в среде специалистов, занимающихся становлением античной культуры. Нередко эта формула находит отражение в заголовках исследований, например: Nestle W Vom Mythos zum Logos: Die Selbstenfaltung des griechischen Denkens von Homer bis auf die Sophistik und же хронологического отрезка, разве что чуть раньше, возникла также и философия, предпринявшая первые попытки объяснить мироздание с позиций не традиционных представлений, а разума и логики. Однако существует и иная, значительно менее известная у нас концепция происхождения философии и науки в античной Элладе. В наиболее полной форме эту концепцию развернул в своих работах выдающийся исследователь древнегреческого менталитета Ф. Корн- форд 19. По его мнению, у истока названных феноменов стоит не рационалист-эмпирик, как традиционно считается, а значительно более экзотическая фигура, имеющая прямое отношение к религии, — пророк-поэт (в чем-то схожий с кельтским друидом или сибирским шаманом), получающий свое априорное (можно сказать, даже магическое) знание не посредством анализа фактов, а через откровение, получаемое от сверхъестественных сил. Религиозных деятелей такого типа было немало в архаической Греции (Аристей, Гермотим, Абарис, Эпименид и др.)20; кстати, во многом типологически близок к ним Пифагор, который, судя по всему, первым ввел в греческую и мировую культуры термины «философия» и «философ» (Diog. Laert.1.12). Что можно сказать в данной связи о возникновении исторической науки? Не лежат ли ее корни также в религиозной сфере? Историка в чем-то можно назвать «пророком наоборот», который пророчествует не о будущем, а о прошлом. Это звучит парадоксом, однако древние греки вполне допускали подобную постановку вопроса, подобный тип пророчествования. Уже в первых строках самого раннего произведения античной литературы — гомеровой Илиады — появляется образ прорицателя Калханта. «Мудрый, ведал он всё, что минуло (курсив наш. — И. С), что есть и что будет», — говорит о нем Гомер (II. I. 70). Sokrates. 2 Aufl. Aalen, 1966; Кессиди Ф. X. От мифа к логосу (Становление греческой философии). М., 1972. Из работ, в которых присутствует именно такой, «рационалистический» взгляд на формирование историописания у древних греков, см.: Немировский А. И. У истоков исторической мысли. Воронеж, 1979; Он же. Рождение Клио. Воронеж, 1986; Фролов Э. Д. Факел Прометея: Очерки античной общественной мысли. Л., 1981. С. 82 слл. 19 Cornford F. М. Principium sapientiae: The Origins of Greek Philosophical Thought. Cambridge, 1952; Idem. From Religion to Philosophy: A Study in the Origins of Western Speculation. N. Y., 1957. 20 О них см.: Доддс Э. Р. Греки и иррациональное. СПб., 2000. С. 199 слл. Справедливости ради отметим, что напрямую называть их «греческими шаманами», как зачастую делается, всё-таки не вполне корректно (ср.: Жмудь Л. Я. Наука, философия и религия в раннем пифагореизме. СПб., 1994. С. 121 слл.). Сибирский шаманизм представляет собой комплекс вполне конкретных, четко очерченных религиозно-магических практик, хотя и стадиально близких, но отнюдь не тождественных соответствующим явлениям в Греции. Таким образом, пристальный взгляд не только в будущее, но и в прошлое, открытие причин происходящих событий — всё это тоже входило в компетенцию прорицателя (ср. Arist. Rhet. 1418а21—25). Более того, были пророки, которые специализировались именно на прошлом. Одним из них являлся живший на рубеже VII—VI вв. до н. э. Эпи- менид Критский, прославившийся как раз тем, что «предсказывал» прошлое, то есть умел истолковать, из-за чего на полис обрушились те или иные беды, и рекомендовать соответствующие средства выхода из положения21. Небезынтересно в контексте настоящей работы, что Эпименид, по данным античной традиции, был автором нескольких если не исторических в собственном смысле слова, то, во всяком случае, «протоисторических» трудов («Критские события», «Родословие куретов и корибантов» и др.). Его можно назвать одним из непосредственных предшественников первых историков-логографов. В сущности, в понимании греков архаической и классической эпох историк был «коллегой» поэта. Известен каждому тот хрестоматийный факт, что история считалась находящейся под покровительством «собственной» музы (Клио), подобно эпосу и лирике, трагедии и комедии. Однако далеко не всегда мы в должной мере задумываемся над импликациями этого факта. А ведь это только для нас музы — не более чем красивый образ. В греческом мире они, как и любые другие божества, воспринимались не как метафора и даже не как предмет индивидуальной веры, а как непосредственно данная объективная реальность22. Музы — дочери Зевса и богини памяти Мнемосины (обратим внимание на последнее, отнюдь не случайное обстоятельство) — властно овладевали человеком, приводили его в состояние неистовства (mania). Именно в этом смысле поэт (а стало быть, и ранний историк) в архаической Греции, как и во многих традиционных обществах, уравнивался с пророком. Платон в диалоге «Федр» (244а sqq.), подробно рассуждая о священном неистовстве, одержимости, насылаемой богами, выделяет несколько видов такого состояния. Один из этих видов — пророческое 21 О колоритной фигуре Эпименида написано немало. Последняя по времени работа: Зайков А. В. Эпименид в Спарте (Критская экстатическая мантика и становление «спартанского космоса») // ВДИ. 2002. № 4. С. 110—130. Нет оснований сомневаться в историчности Эпименида и считать его легендарным персонажем (см.: Суриков И. Е. Из истории греческой аристократии позднеархаической и раннеклассической эпох. М., 2000. С. 36—37, с указаниями на литературу). 22 Ср.: Snell В. The Discovery of the Mind: The Greek Origins of European Thought. N. Y., 1960. P. 24; Суриков И. E. Эволюция религиозного сознания афинян во второй половине V в. до н. э. М., 2002. С. 37. неистовство, позволяющее прозревать грядущее. Другой вид — поэтическое неистовство, источник которого — музы. Этот вид одержимости, по словам философа, «охватывает нежную и непорочную душу, пробуждает ее, заставляет выражать вакхический восторг в песнопениях и других видах творчества и, украшая несчетное множество деяний предков, воспитывает потомков (курсив наш. —И. С.)». Последние слова сказаны как будто специально об историках23. Музы — божества «мыслящие», «знающие» по преимуществу. В «Теогонии» Гесиода они так говорят о себе: Много умеем мы лжи рассказать за чистейшую правду. Если, однако, хотим, то и правду рассказывать можем. (Hes. Theog. 27—28) Они, таким образом, могут вводить людей в заблуждение. Отнюдь не случайно, что, насколько можно судить, все без исключения античные эпические поэты, будь то Гомер, Гесиод или даже несравненно более поздние Вергилий или Нонн (хотя для последних, конечно, это стало уже скорее литературным штампом), начинают свои поэмы именно призывом к музе или музам, стремясь снискать их благоволение и получить от них правдивую информацию. Гекатей и Геродот, не говоря о Фукидиде, уже не взывают к богиням творческого вдохновения, предпочитая вместо этого начинать свои труды демонстративным заявлением собственного авторства. И тем не менее, как известно, девять книг «Истории» Геродота названы именами девяти муз. Даже вне зависимости от того, сделал ли это сам историк или же эллинистические систематизаторы его наследия, данный факт в высшей степени симво- личен как рудиментарное отражение прежнего положения вещей. Вряд ли необходимо специально останавливаться на том, сколь многим древнегреческое историописание в целом обязано эпосу, в сколь большой степени первые историки основывались на нем и даже подражали ему. Об этом уже неоднократно говорилось в исследовательской литературе. Ф. Артог пишет: «Геродот хотел соперничать с Гомером и, завершив “Историю”, стал Геродотом... Геродот черпал силу или дерзость для того, чтобы начать, в эпосе»24. Мы, со своей стороны, добавим, что первую на греческой почве (и вообще первую в Европе) концепцию исторического развития мы встречаем значительно 23 Не забудем, что и Аристотель (Poet. 1451Ь5 sqq.) рассматривал историю и поэзию как явления одного порядка, различные, но вполне сопоставимые. Ср.: Kitto Н. D. F. Greek Tragedy: A Literary Study. 3 ed. L., 1966. P. 36. 24 Артог Ф. Первые историки Греции: историчность и история // ВДИ. 1999. № 1.С. 178. раньше, чем появились первые историки в собственном смысле слова, а именно у вышеупомянутого эпика Гесиода, на рубеже VIII—VII вв. до н. э. Это знаменитое учение о сменяющих друг друга «веках» или «поколениях» людей — золотом, серебряном, медном, героическом и современном поэту железном (Hes. Орр. 109 sqq.). При этом Гесиод, концептуально повествуя о прошлом и фактически выступая в роли первого «протоисторика», понимает свою миссию как пророческую. Он абсолютно убежден, что музы поведали ему чистую правду. Они ...дар мне божественных песен вдохнули, Чтоб воспевал я в тех песнях, что было и что еще будет. (Hes. Theog. 31—33. Курсив наш. — И. С.) Сразу припоминаются цитированные выше слова Гомера о Калханте. Для того, чтобы рассказать истину о прошлом, точно так же нужен пророческий дар, как и для того, чтобы приоткрыть завесу над будущим. Говоря о древнегреческом историке как наследнике экзальтированного поэта-пророка, во избежание возможных недоразумений следует специально подчеркнуть, что необходимо строго отделять друг от друга вопрос этиологии феномена и вопрос его актуальной функции. Естественно, к моменту появления в культурной жизни Эллады, на исходе VI в. до н. э., логографов25 — первых историков в собственном смысле слова — «историческая функция» была уже в значительной мере десакрализованной. Помимо прочего, это выражалось в том, что логографы писали уже не стихами, а прозой, что само по себе демонстрирует более «секуляризованный» характер их произведений. И еще одну промежуточную фигуру, стоящую на пути «от пророка к историку», следует указать. Это — мифограф-генеалог. Первые авторы этого жанра (Ферекид Сиросский, Феаген Регийский), писавшие уже прозой (насколько можно судить, именно они стали самыми ранними греческими прозаиками)26, появились в Элладе в VI в. до н. э. Здесь мы выходим на весьма важную проблему, связанную с ролью генеалогий в исторической памяти — ролью, которую в отношении античной Греции трудно переоценить27. Для древнегреческих авто- 25 Пользуемся этим термином, поскольку он является общепринятым; но в одной из следующих глав будет разъяснено, что он не вполне корректен. 26 Об общем историко-культурном значении возникновения прозы в Греции в VI в. до н. э. см.: Шичалин Ю. А. ’Етсттрофг|, или Феномен «возвращения» в первой европейской культуре. М, 1994. С. 37 слл. 27 Нам уже приходилось затрагивать данный сюжет. См.: Суриков И. Е. Место аристократических родословных в общественно-политической жизни ров всегда был в высшей степени характерен обостренный интерес к генеалогическим сюжетам28. И это не случайно: генеалогическая традиция, насколько можно судить, в любом традиционном обществе является одним из важнейших средств манифестации исторической памяти. В частности, в древнегреческих полисах в число базовых критериев общей оценки индивида всегда входило его происхождение29. В Афинах, по недавнему, совершенно справедливому наблюдению А. А. Молчанова, именно наличие генеалогической традиции, родословной, возводимой в конечном счете к тому или иному божеству (прежде всего к Зевсу), было «неотъемлемым и даже определяющим признаком» принадлежности того или иного рода к евпатридам, то есть к высшей знати30. Вполне естественно, что аристократы активно прокламировали свои родословия, призванные подчеркнуть их «избранность», а ориентированные на этот социальный слой писатели эти родословия изучали и разрабатывали, что не могло не вести их, в свою очередь, к проблемам теогонии, «поколений» богов (поскольку мифологические герои, от которых производили свое происхождение евпатриды, были все без исключения потомками небожителей). В сущности, «потребителями» информации, поставляемой ми- фографами-генеалогами, были те же самые люди, которые составляли преимущественную аудиторию эпических поэтов, то есть те же представители аристократии. Кстати, то же можно сказать и о читательской аудитории первых историков. Мы слишком часто забываем о том, что Гекатей, Геродот, Фукидид, Ксенофонт писали не для абстрактных «греков» и даже не просто для афинян, милетян или коринфян, а конкретно для афинской, милетской или коринфской аристократической классических Афин // ИИАО. Вып. 7. Нижний Новгород, 2001. С. 138—147; Он же. О некоторых особенностях генеалогической традиции в классических Афинах // Восточная Европа в древности и средневековье: Генеалогия как форма исторической памяти. М., 2001. С. 172—176. 28 Prakken D. W. Studies in Greek Genealogical Chronology. Lancaster, 1943. P. 47, 71—72; Broadbent M. Studies in Greek Genealogy. Leiden, 1968. P. 4—7. Весьма подробно данная тематика рассматривается в работе: Thomas R. Oral Tradition and Written Record in Classical Athens. Cambridge, 1989. Отметим, в частности, что подсчет поколений в аристократических родословных долгое время был едва ли не древнейшим инструментом в хронологических изысканиях греков: Panchenko D. Democritus’ Trojan Era and the Foundations of Early Greek Chronology I I Hyperboreus. 2000. Vol. 6. Fasc. 1. P. 39. 29 См.: Суриков И. E. О некоторых особенностях правосознания афинян классической эпохи // ДП. 1999. № 2 (5). С. 40—41. 30 Молчанов А. А. Генеалогическая традиция у афинских эвпатридов: про- сопографический аспект // Антиковедение на рубеже тысячелетий. М., 2000. С. 74. политической элиты. К массам рядового демоса их труды не могли еще быть в полной мере обращены, и не только по субъективным, но и по объективным причинам. Демос не мог полноценно приобщиться к сочинениям «служителей Клио» из-за своей явно недостаточной для этого грамотности. В демократических Афинах классической эпохи, где политическая активность незнатного гражданского населения была наиболее высокой, и грамотных было больше, чем где- либо в греческом мире. Но даже и в этом полисе средний гражданин мог ознакомиться с выставленным на всеобщее обозрение декретом или процарапать (да и то зачастую с грубыми ошибками) на глиняном черепке имя какого-нибудь политика, голосуя на остракизме, но вряд ли был в состоянии самостоятельно прочесть объемистый исторический трактат31. Не забудем и о том, что сами первые греческие историки (равно как и первые философы, первые лирические поэты) были аристократами32 и обращались в первую очередь к равным по статусу лицам. Характерно, что главное историческое произведение крупнейшего из логографов, Гекатея, судя по всему, так и называлось — «Генеалогии»33. Гекатей, наиболее талантливый и, пожалуй, наиболее рационалистически настроенный из первого поколения греческих историков, в целом, как мы видели, критически относился к существующей мифологической традиции. Тем не менее он был абсолютно убежден в собственном происхождении от богов в шестнадцатом поколении (Hecat. FGrHist. 1 F300) и, судя по всему, письменно зафиксировал с целью его доказательства подробную генеалогическую стемму. Впоследствии для Геродота это даже стало предметом некоторой иронии (Herod. II. 143). Однако вряд ли стоит видеть в подобном воззрении 31 К оценке уровня грамотности в классической Греции см.: Harris W. V. Ancient Literacy. Cambridge Mass., 1989; Thomas R. Oral Tradition... P. 15—34; Hedrick Ch. W Writing and the Athenian Democracy // The Birth of Democracy. Athens, 1993. P. 7—11; Lazzarini M. L. La scrittura nella citta: iscrizioni, archivi e alfabetizzazione // I Greci: Storia, cultura, arte, societa. Vol. 2. II. Torino, 1997. P. 725—750. 32 О родословной Гекатея будет сказано чуть ниже. Геродот происходил из семьи, богатой и политическими, и культурными традициями, активно участвовавшей в общественной жизни. Фукидид был выходцем из знатнейшего рода Филаидов. Ксенофонт в молодости служил в афинской коннице, а это было привилегией исключительно аристократов. 33 Традиция сохранила несколько вариантов этого не дошедшего до нас труда: «Генеалогии», «Героологии» (то есть родословия легендарных героев — прямых потомков богов и предков архаической греческой аристократии) или просто «Истории». признак «наивности» Гекатея, который мог бы служить основанием для пренебрежительного отношения к нему как ученому. Дело, как нам представляется, несколько в ином. Великий логограф в своем подходе к родовым преданиям опирался на вековые традиции, сложившиеся в среде греческой аристократии, к которой он и сам принадлежал. Божественное происхождение знати в глазах отнюдь не только ее самой, но и рядовых граждан, было чем-то само собой разумеющимся, фактом, не нуждающимся в доказательствах и не подверженным каким бы то ни было сомнениям. Итак, пророк, поэт, мифограф — вот кого мог числить среди своих предшественников древнегреческий историк. Хрониста в числе его предшественников нет. А это, в свою очередь, заставляет задуматься о том, как и почему сложилось подобное положение вещей. «ПАМЯТЬ С ПРОВАЛАМИ». Античная греческая историография для нас ассоциируется прежде всего с такими именами, как Геродот, Фукидид, Ксенофонт, Полибий, то есть со «звездами первой величины». Однако не следует забывать, что творчество этих титанов исторической мысли было бы абсолютно невозможным без надлежащего фона. Историков в Элладе в действительности было многократно больше — не десятки, а даже сотни. Практически в каждом, даже самом малом и захолустном полисе имелись свои представители историописания. Подавляющее большинство этих авторов остается за пределами внимания современных исследователей по одной простой причине: их произведения либо не дошли до нас вообще, либо (чаще) дошли лишь во фрагментах, сохраненных цитировавшими их позднейшими писателями. Исследование фрагментов греческих историков, кропотливая работа по их сбору и сведению воедино на протяжении последних двух столетий оставались актуальной задачей антиковедения34. Вышеуказанное обстоятельство можно считать в известной мере случайным (оно связано с состоянием письменной традиции, за прошедшие два с лишним тысячелетия, разумеется, претерпевшей огромные утраты35). Однако же оно весьма символично и во многом коррелирует с действительным положением вещей. Для древнегреческой 34 Лучший на сегодняшний день из сводов такого рода принадлежит Феликсу Якоби («Die Fragmente der griechischen Historiker»). Это фундаментальное многотомное, прекрасно комментированное издание выходило (вначале в Берлине, затем в Лейдене) на протяжении нескольких десятилетий — с 1923 до 1958 г. 35 Еще в распоряжении константинопольского патриарха Фотия (IX в.) находилось несравненно большее количество античных исторических памятников, нежели в нашем. А, например, рукописи такого ценнейшего труда, как «Аттида» историческом памяти, выработавшейся в условиях полисного мира, в высшей степени характерна фрагментированность; это была, если можно так выразиться, «память с провалами». Фрагментированность, о которой идет речь, фиксируется в целом ряде аспектов: географическом, хронологическом, тематическом. Политическая раздробленность античной Эллады, разумеется, не могла не отразиться на формировании существенных черт сложившегося в ней исторического мировосприятия. Грек эпох архаики и классики осознавал как «родину» в полном смысле слова именно свой полис, обладавший всеми признаками независимого (пусть и карликового) государства; Греция же в целом была для него если не абстракцией, то, во всяком случае, категорией слишком широкой для непосредственного восприятия36. Закономерно в связи со сказанным, что исторические труды этого времени были в первую очередь трудами по истории отдельных полисов. Здесь мы выходим на небезынтересное и даже парадоксальное обстоятельство. Типовой греческий полис (оставляя в стороне «полисы- гиганты», подобные Афинам или Спарте, которые всегда оставались исключениями37) был, в сущности, очень небольшой общиной, гражданский коллектив которой составлял несколько тысяч, а то и несколько сот человек. И исторические сочинения, создававшиеся в таком городке и ему посвященные, неизбежно должны были находиться где-то на уровне «микроистории». Обнаруживается, таким образом, что это направление, признаваемое одним из наиболее перспективных в современной исторической мысли38, имеет своих прямых, хотя и отдаленных предшественников в античной эпохе. Безусловно, такая древнегреческая «микроистория» должна была характеризоваться обостренным вниманием к детали, упором на личностные аспекты происхо- Филохора, судя по всему, существовали даже в XVI в. и лишь впоследствии были утрачены. См.: Pearson L. Op. cit. Р. 105—106. 36 Лишь в связи с кризисом классического полиса зарождаются космополитические идеи (впервые появившиеся, насколько можно судить, в философской школе киников в IV в. до н. э.), а в эпоху эллинизма они получают достаточно широкое распространение в среде интеллектуальной элиты. Но эллинистический мир был уже во многом совершенно иной социокультурной вселенной по сравнению со старой полисной Грецией. Только в его рамках, напомним, античная цивилизация овладевает жанром универсальной хроники. 37 Ср.: Андреев Ю. В. Цена свободы и гармонии: Несколько штрихов к портрету греческой цивилизации. СПб., 1998. С. 76 сл. 38 См. о нем: Бессмертный Ю. Л. Некоторые соображения об изучении феномена власти и о концепциях постмодернизма и микроистории // Одиссей: Человек в истории. Представления о власти. М., 1995. С. 5—19. дящего, интересом к бытовой стороне жизни (правда, применительно к полисной истории следует говорить скорее об общинно-культовом, чем об индивидуально-семейном быте), к топографии и т. п. Локальный («хорографический») подход, характерный для доэллинистической греческой историографии, однако, как правило, не становился источником своеобразного «провинциализма», узости взгляда. Этому препятствовали два обстоятельства. Во-первых, единство (причем осознаваемое) общей культурной традиции в эллинском мире. Во-вторых, единство исторической судьбы. Эти факторы заставляли историков воспринимать мир не только в полисных категориях, но и в более широком контексте. Периодически происходили события (обычно в военно-политической сфере), которые особенно насущно заставляли греков почувствовать себя единым целым, несмотря на политический партикуляризм. Такие события могли иметь интеграционный или дезинтеграционный характер, объединять Элладу перед лицом общего врага (как Греко-персидские войны) или, напротив, делить ее на два больших лагеря (как Пелопоннесская война), но в любом случае они были общими для региона в том смысле, что обрушивавшиеся бедствия затрагивали каждый полис, ни для кого не оставаясь посторонними. Именно при необходимости осмысления этих «глобальных» по греческим меркам событий историческая мысль вырывалась за полисные рамки и появлялись труды с более высоким уровнем обобщения — такие, как произведения Геродота и Фукидида. Налицо, таким образом, определенная диалектика локального и общерегионального, иногда даже локального и общемирового. Далее, фрагментированность хронологическая. Целые большие периоды оставались не то чтобы совершенно за пределами внимания древнегреческих историков, но, во всяком случае, не могли быть ими познаны в надлежащей мере и как бы тонули в дымке легенды. Здесь нам приходится коснуться, пожалуй, самого серьезного «провала» в исторической памяти греков. Речь идет о так называемых «Темных веках»39 (XI—IX вв. до н. э.) — хронологическом отрезке между крушением микенской цивилизации на юге Балканского полуострова и началом формирования классической греческой. В «дворцовых царствах» II тыс. до н. э. существовала, как известно, письменность слогового типа (линейное письмо В)40. Достаточно 39 К характеристике «Темных веков» см.: Starr Ch. G. The Origins of Greek Civilization 1100—650 В. C. L., 1962. P. 75—186; Finley M. I. Early Greece: The Bronze and Archaic Ages. L., 1981. P. 69—86. 40 Об этой письменности, ее происхождении, специфике и истории изучения, о значении ее памятников как исторического источника см. наиболее по- сложная в изучении и использовании, эта письменность применялась в основном бюрократическим аппаратом дворцовых хозяйств для фиксации поступления и расходования имущества на царских складах. Практически нет сомнения в том, что линейное письмо еще не служило для записи каких-либо литературных произведений, не говоря уже об исторических. Собственно, грамотными были только писцы, то есть весьма узкая прослойка населения. Не удивительно поэтому, что крупномасштабные этномиграционные процессы конца II тыс. до н. э. (известные под условным названием «дорийского вторжения»), вызвавшие гибель «дворцовых царств», уничтожили также и эту письменность, приведя к полному ее забвению41. Цивилизационный дисконтинуитет, разрыв культурной традиции, таким образом, характерен для греческих «Темных веков», как и для эпохи, лежащей на грани античности и средневековья. Однако в этой последней ситуации разрыв, следует подчеркнуть, не был полным, поскольку письменность на латинском языке никогда не прекращала существования. Всегда оставался, как бы он ни был узок, круг образованных людей, осуществлявших трансляцию античного наследия в новые раннесредневековые реалии42. В Греции рубежа II—I тыс. до н. э. подобная трансляция оказывалась попросту невозможной, во всяком случае в рамках письменной культуры, поскольку эта последняя исчезла. Иными словами, сложилась в чем-то даже уникальная ситуация: дисконтинуитет был, пожалуй, более глубок, чем где бы то ни было и когда бы то ни было при смене или модификации культурной традиции. Специально оговорим, что речь идет именно о цивилизационном дисконтинуитете, при сохранении в целом этнического состава населения43. дробно: Молчанов А. А., Нерознак В. П., Шарыпкин С. Я. Памятники древнейшей греческой письменности: Введение в микенологию. М., 1988. 41 Не исключено, впрочем, что у Гомера сохранилось смутное воспоминание о древнейшей греческой письменности (ср. «злосоветные знаки» в II. VI. 168). Однако вопрос этот сложен и дискуссионен. Есть возможность того, что речь идет об алфавитном письме, уже появившемся ко времени Гомера, но еще не получившем широкого распространения. 42 См. об этом: Уколова В. И. Античное наследие и культура раннего средневековья (конец V — середина VII в.). М., 1989. 43 Бесспорно, на протяжении «Темных веков» на юге Балканского полуострова происходили миграционные процессы. Но, во-первых, они свершались в рамках греческого этноса (передвигались с места на место его субэтнические группы). Во-вторых, масштабы этих миграций не были столь значительными, как иногда считается, и в большинстве регионов они не повели к смене основной части населения. В-третьих, даже среди миграционных волн оставались островки практически полной этнической стабильности (как Аттика). Экскурс о дисконтинуитете «Темных веков», об утрате письменности и пр. был необходим постольку, поскольку эти факты имеют самое непосредственное отношение к характеристике исторической памяти древних греков. Возвращение на несколько столетий полностью на стадию устной культуры, будучи бесспорно шагом назад, явилось серьезнейшим препятствием для функционирования этой исторической памяти, создавало в ней глубокую лакуну, которая нуждалась в заполнении. А заполнить ее можно было только средствами устной же традиции. Впоследствии, после появления в Греции алфавитного письма, складывания литературы, начала деятельности первых историков, такое заполнение активно осуществлялось. Там, где минувшее ввиду отсутствия достоверных свидетельств не поддавалось реконструкции, оно просто конструировалось (о чем еще будет говориться ниже). Все это стало фактором, способствовавшим проявлению своеобразных черт исторической культуры античной Эллады. Она формировалась в контексте воспоминания письменной эпохи о своем бесписьменном прошлом, за которым, в свою очередь, смутно вырисовывалось еще более глубокое (и при этом письменное) прошлое. Получался своеобразный «слоеный пирог» из письменного — устного — письменного. Классическая греческая историческая культура рождалась в пограничной ситуации, на переплетении весьма продвинутых и явно примитивных форм, причем хронологическая последовательность этих форм далеко не всегда соответствовала их стадиальной таксономии. В результате мы можем наблюдать картину, в чем-то похожую, выражаясь фигурально, на живопись Феофана Грека: яркие вспышки на темном фоне, как бы выхваченные из мрака неким внешним, недоступным для зрителя источником света. Здесь мы выходим на тему тематической фрагментированности исторической памяти эллинов. На основе сказанного выше уже достаточно легко определить, чего мы не найдем в трудах древнегреческих историков классической эпохи. Не найдем (или почти не найдем) как раз того, что характерно для хроник: педантичного и скрупулезного, год за годом, изложения событий, независимо от их сравнительной значимости и релевантности, — изложения ради изложения. Тематика исторических трактатов всегда мотивирована44, что придает им 44 Характерный пример. Фукидид, казалось бы, служит образцом именно скрупулезного и методичного изложения фактов. Однако, подходя к нему с этой позиции, не без удивления обнаруживаем, что целый ряд важнейших событий совершенно не находит отражения в тех местах его труда, где о них должно было бы быть рассказано (реформа Эфиальта 462 г. до н. э., перенесение казны Делосского союза в Афины в 454 г. до н. э., Каллиев мир с Персией 449 г. до н. э., черты монографичности. Да, по сути дела, вершины греческой историографии — произведения Геродота и Фукидида — являют собой монографии: первое — о столкновении греков с персами, второе — о Пелопоннесской войне. Оба этих вооруженных конфликта даются в широчайшем синхронном и диахронном контексте — но ведь так и должно быть в хорошей монографии. Небезынтересно присмотреться к тематическим акцентам у ранних греческих историков. Главный герой их трудов — полис. Со всеми возможными подробностями, можно сказать, любовно рассказывают «служители Клио» об основании городов45, об их ранней истории, о перипетиях их политической жизни. С другой стороны, мы, в общем-то, не наблюдаем у них существенного интереса к личности. Биографический элемент крайне слаб. Интерес к биографии проявляется лишь в эпоху кризиса классического полиса и зарождается, кстати сказать, в среде не историков, а риторов и дилетантов-философов (Исократ, Ксенофонт, Аристоксен Тарентский)46. Плодотворной для биографов оказывается уже эпоха эллинизма47. Что же касается классического основание панэллинской колонии Фурии в 444 г. до н. э., экспедиция Перикла в Черное море в 437 г. до н. э. — этот перечень можно было бы еще долго продолжать). Очевидно, великий историк счел эти события иррелевантными для темы своего сочинения, а упоминать о них без специального мотива не стал. О пропусках у Фукидида см.: Herman G. Nikias, Epimenides and the Question of Omissions in Thucydides 11 C1Q. 1989. Vol. 39. № 1. P. 83—93; Badian E. From Plataea to Potidaea: Studies in the History and Historiography of the Pentecontaetia. Baltimore, 1993. P. 27 f., 59; Суриков И. E. Внешняя политика Афин в период Пентеконтаэтии // Межгосударственные отношения и дипломатия в античности. Ч. 2. Казань, 2002. С. 43. Вряд ли есть нужда говорить о том, что хронист в полном смысле слова не сделал бы подобного рода пропусков. 45 Вспомним рассказ Геродота об основании Кирены, растянувшийся на десять глав (IV. 150—159). Фукидид вообще нечасто прибегает к отступлениям от основной нити повествования, и едва ли не самое развернутое из этих отступлений посвящено основанию греческих полисов на Сицилии (VI. 2—5). 46 Об истории формирования биографического жанра в греческой античности см.: Аверинцев С. С. Плутарх и античная биография. М., 1973. 47 Этот биографический, субъективный элемент возрастает в литературе тогда же, когда и в изобразительном искусстве, в частности, в скульптуре. Напомним, что в IV в. до н. э., в отличие от предшествующего столетия, греческие скульпторы начинают создавать не обобщенно-идеализированные, а более реалистические, индивидуальные образы. См. о главных тенденциях в искусстве этого времени: Borbein А. Н. Die bildende Kunst Athens im 5. und 4. Jahrhundert v. Chr. // Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v. Chr. Stuttgart, 1995. S. 429—467. Большую роль в нарастании внимания деятелей искусства к личности сыграла, бесспорно, грандиозная фигура Александра Македонского (см.: Ходза Е. Н. Мужская терракотовая голова из собрания Эрмитажа и образ периода греческой истории, то в это время в целом торжествует еще не индивид, а коллектив, причем взятый, так сказать, в двух срезах: «горизонтальном» (община, полис) и «вертикальном» (род). В связи со сказанным находится отмечавшееся нами выше обостренное внимание историков к генеалогиям. Возвращаясь к уже затрагивавшейся выше теме генеалогий, резонно задаться вопросом о том, какова вообще историческая ценность этих аристократических родословных, иными словами, насколько они аутентичны как источник, с тем чтобы высказать по этому вопросу свою принципиальную позицию. Дело в том, что перед нами весьма сложная проблема, и можно даже сказать, что общий язык между сторонниками различных вариантов ее решения пока так и не найден. Автору этих строк представляется наиболее продуктивным умеренно-критический подход к данным древнегреческой генеалогической (и вообще легендарной) традиции, признание наличия в ней под разного рода наслоениями вполне аутентичного ядра, которое и подлежит отысканию, исследованию и использованию в качестве источника. Однако в настоящее время чрезвычайно сильны в науке позиции гиперкритиков, считающих все такого рода генеалогии фиктивными, сфальсифицированными48. Представители данного направления зачастую даже не берут на себя труд аргументировать свою точку зрения, а просто походя, как о чем-то само собой разумеющемся и давно доказанном, высказываются в том смысле, что та или иная аристократическая родословная была измышлена тогда-то или тогда-то (существует широкий диапазон достаточно произвольных датировок) и с такой-то или такой-то целью (цель определяется опять же постольку, поскольку она согласуется с общими концептуальными построениями автора). Отмеченная нами гиперкритическая тенденция ныне характерна, насколько можно судить, для исследования раннегреческих генеалогий вообще. Так, автор недавно вышедшей отечественной монографии по истории Мегар, анализируя генеалогию древних мегарских царей, приходит к скептическому и неутешительному выводу: перед нами — искусственная конструкция, сфабрикованная в Мегарах и отчасти в Александра Македонского в эллинистическом искусстве // ВДИ. 2003. № 2. С. 51—52). Характерно в связи с этим, что деяния Александра повлияли и на становление биографического жанра. 48 См., например: Wade-Gery Н. Т. Essays in Greek History. Oxf., 1958. P. 86; Roussel D. Tribu et cite. Etudes sur les groupes sociaux dans les cites grecques aux epoques archaique et classique. P., 1976. P. 62—63; Littman R. J. Kinship in Athens // Ancient Society. 1979. Vol. 10. P. 13; Ober J. Mass and Elite in Democratic Athens. Princeton, 1989. P. 55 ff.; Thomas R. Oral Tradition... P. 161 ffЯйленко В. П. Архаическая Греция и Ближний Восток. М., 1990. С. 108—109. Афинах в течение архаической эпохи для подкрепления тех или иных политических притязаний, соответственно, ее историческая ценность «весьма незначительна»49. Так, царь Пандион, время правления которого традиция относит ко II тыс. до н. э., по мнению исследовательницы, в VIII в. до н. э. был под влиянием определенных причин внешнего порядка включен в царский список, а в VII — начале VI в. вновь исключен из него. Таким образом, мегаряне и афиняне периода ранней и средней архаики оказываются всего лишь манипуляторами преданием, произвольно включавшими в царские списки и исключавшими из них различных персонажей. Но как же быть с гневом божественного предка, подобным образом безжалостно вычеркнутого из прошлого? Стало быть, пресловутые «фальсификаторы истории» были еще и завзятыми атеистами. А если учесть, что заниматься подобными фабрикациями могли лишь жрецы (историков в VIII в. до н. э. еще не было), то ситуация оказывается еще более пикантной50. Если же говорить серьезно, то не стоит столь уж критично относиться к генеалогической традиции, как правило, основанной на вполне аутентичном историческом ядре. Последнее относится не только к античности; насколько можно судить, в любой традиционной культуре родословное предание — едва ли не наиболее устойчивый и достоверный элемент мифологии. Это установлено, в частности, на примере фольклора Полинезии; цепочки легендарных предков, сохранившиеся в памяти жителей удаленных друг от друга островов, сходились в одной общей точке51. В Греции же, помимо прочих обстоятельств, способствовало сохранению генеалогической информации наличие развитого культа предков. Аристократ, «изобретающий» себе родословную (или дающий такое задание мифографам), тем самым отрекался бы от своих настоящих предков и начинал бы считаться (и считать себя) потомком каких-то совершенно посторонних ему лю- 49 Пальцева Л. А. Из истории архаической Греции: Мегары и мегарские колонии. СПб., 1999. С. 38. 50 По категоричному (и, на наш взгляд, вполне справедливому) утверждению Ф. Фроста, на протяжении большей части архаической эпохи вера в богов была всеобщей, что практически исключало возможность религиозных манипуляций: Frost F. J. Faith, Authority, and History in Early Athens 11 Religion and Power in the Ancient Greek World. Uppsala, 1996. P. 83—84. 51 Cp.: Молчанов А. А. Социальные структуры и общественные отношения в Греции II тысячелетия до н. э. М., 2000. С. 12—13. Важные соображения об исторической ценности генеалогических преданий в ранних обществах см. в книге: Немировский А. А. У истоков древнееврейского этногенеза: Ветхозаветное предание о патриархах и этнополитическая история Ближнего Востока. М., 2001. С. 9, 19—23. дей — со всеми соответствующими ритуальными импликациями подобного поступка. Признаться, нам это кажется мало согласующимся со спецификой архаического религиозного менталитета. Безусловно, мы не взялись бы утверждать, что фиктивных генеалогий в греческой мифолого-исторической традиции вообще не было. Однако нормальным, общераспространенным явлением их вряд ли можно назвать. Итак, всесторонняя фрагментированность выявляется как черта, в высшей степени характерная для древнегреческой исторической памяти. Эта память была переполнена разного рода лакунами, образовавшимися в силу комплекса различных причин, что уже само по себе препятствовало формированию историографии «хронографического типа», предполагающей единую и связную нить изложения. Греческий историк действовал в чем-то так же, как действует современный специалист-археолог, восстанавливая из найденных при раскопках осколков керамический сосуд. Осколки приходится склеивать, чтобы они держали форму. Кроме того, их почти всегда не хватает, и остается только заполнять недостающие места нейтральным материалом. Для греков таким универсальным материалом, пригодным и для «склеивания» разрозненных сюжетов, и для заполнения лакун между ними, всегда был миф. МИФ И КОНСТРУИРОВАНИЕ ПРОШЛОГО. ПО большому счету цивилизации с точки зрения присущей им исторической культуры можно разделить (пусть даже и несколько упрощая) на две группы: тяготеющие к «историзации мифа» и, соответственно, к «мифологизации истории». В контексте античного Средиземноморья эта дихотомия особенно четко проводится между греками и римлянами52. Последние историзируют свою мифологическую традицию, облекают чисто легендарные сюжеты в ткань исторического повествования. Близнеч- ный миф живет в памяти римлян в облике рассказа о вполне конкретном событии — основании Города. «Культурные герои» становятся его первыми царями — Ромулом и Нумой. Характерно, что в раннем Риме, в отличие от Греции, не сложилось ни разветвленного мифологического комплекса, ни развитого эпоса53. Зато очень рано формиру- 52 Ср.: Суриков И. Е. Камень и глина: К сравнительной характеристике некоторых ментальных парадигм древнегреческой и римской цивилизаций // Сравнительное изучение цивилизаций мира (междисциплинарный подход). М., 2000. С. 277. 53 Эпические поэмы, создававшиеся впоследствии, со времен Невия и Энния, представляют собой уже факт литературы; это — явление вторичное, сложившееся под очевидным греческим влиянием. ется на римской почве другой жанр — историческая хроника (фасты, анналы), вначале в достаточно примитивной, затем в более изощренной форме. Классической же греческой культуре, как мы уже неоднократно видели, анналистический подход в целом оставался если не незнаком, то чужд. Колоссальную роль в исторической памяти греков играл миф. Эллин буквально с молоком матери впитывал многочисленные мифологические сказания о богах, героях, о происхождении мира, людей, общества... И в этой среде мифов он как бы купался всю свою жизнь, они сопровождали его повсюду — в стихах заучиваемых в школе поэтов, на регулярно проводившихся театральных представлениях, да и практически в любой жизненной ситуации, которая сознательно или бессознательно соотносилась с мифологическими парадигмами54. Персонажи и сюжеты родных мифов смотрели на жителя древней Эллады с фронтонов храмов, со скульптурных изображений и групп, которыми были обильно украшены площади и улицы любого греческого города или городка, и, конечно же, с росписей на керамических сосудах — этой подлинной «иллюстрированной энциклопедии» греческой цивилизации. Не удивительно поэтому, что грекам в немалой мере была свойственна мифологизация истории. Выдающийся французский антико- вед П. Видаль-Накэ, плодотворно изучающий греческую цивилизацию со структуралистских позиций, утверждает, что в ее рамках легендарно-мифологическая традиция «воспринималась и трактовалась как историческая»55. Это верно в том смысле, что греки осознавали мифологию как собственную, так сказать, древнюю историю. Тем не менее столь же верным будет и противоположный ход мысли: в греческом мире историческая традиция воспринималась и трактовалась как мифологическая. Обратим внимание, в частности, на то, какой характер имели воспоминания греков архаической и классической эпох о микенском 54 Ср.: Connor W. R. Tribes, Festivals and Processions: Civic Ceremonial and Political Manipulation in Archaic Greece // JHS. 1987. Vol. 107. P. 40—50; Андреев Ю. В. Тираны и герои. Историческая стилизация в политической практике старшей тирании // ВДИ. 1999. № 1. С. 3—7. О колоссальной роли мифа для всех сфер общественного бытия греков написано немало, укажем лишь на некоторые важные работы: Nilsson М. Р. Cults, Myths, Oracles, and Politics in Ancient Greece. Lund, 1951; Vernant J.-P. Mythe et pensee chez les Grecs. T. 1—2. P., 1971; Idem. Myth and Society in Ancient Greece. Brighton, 1980. 55 Видаль-Накэ П. Черный охотник: Формы мышления и формы общества в греческом мире. М., 2001. С. 228. Ср. также: Starr Ch. G. Op. cit. P. 68. В целом это суждение следует признать весьма распространенным и даже расхожим. прошлом II тыс. до н. э. В основе этих воспоминаний лежали вполне конкретные реалии: возникновение, развитие, взаимоотношения, гибель первых греческих государств — «дворцовых царств». Но в какой форме эти реалии предстают? В форме вполне мифологизированной. Исторические события микенской эпохи (кстати, зачастую это относится и к событиям более позднего времени) облекались в ткань мифа и начинали жить новой жизнью, всецело подчиняясь законам мифотворчества и превращаясь в некую «мнимую реальность», отрывающуюся от прототипа. В результате современным исследователям приходится прилагать немалые усилия, чтобы отделить зерно исторической истины в традиции от многослойных легендарных напластований56. Хорошо еще, если на помощь приходят независимые источники внешнего характера, например хеттские архивы, из которых стало ясно, что такие персонажи, как Атрей, Парис—Александр и даже Агамемнон, — не просто фиктивные мифологические персонажи, что они имели исторических прототипов. Причудливое переплетение мифа и действительности приводит к тому, что на свет появляются своего рода «гибридные» образы, подобные Гераклу и Тесею57, при формировании которых контаминированные воспоминания о нескольких героях-правителях разного времени наложились на мифологему «культурного героя», побеждающего хтонических чудовищ и упорядочивающего космос58. Можно попытаться охарактеризовать различные варианты конструирования прошлого с помощью мифа, проявлявшиеся на разных стадиях эволюции ранней греческой исторической мысли. Это, так сказать, «звенья исторической памяти». Историки первого поколения — логографы, — в чем-то даже бравируя своим рационализмом, ничтоже сумняшеся вносили в создаваемых ими произведениях из- 56 Одна из последних и наиболее удачных попыток такого рода: Гиндин Л. А., Цымбурский В. Л. Гомер и история Восточного Средиземноморья. М., 1996. Значительно менее продуктивным представляется гиперкритический подход, проявляющийся, например, в работе: Андреев Ю. В. Поэзия мифа и проза истории. Л., 1990. 57 Формирование и эволюция образа Тесея наиболее подробно описана в работе: Calame С. Thesee et l’imaginaire athenien: Legende et culte en Grece antique. Lausanne, 1990. 58 Заметим к слову, что намеченное выше противопоставление римской и греческой цивилизаций по их отношению к мифу истории находит весьма близкое соответствие совсем в другом регионе древнего мира. Аналогичным образом могут быть противопоставлены друг другу древнекитайская и древнеиндийская цивилизация. Для первой характерна историзация мифа, для второй — мифологизация истории. менения в традиционные мифы, причем, похоже, новые версии попросту придумывали сами, исходя из соображений «здравого смысла». Так, Гекатей (FGrHist. 1. F27) не может примириться с мифом об адском псе Кербере, кажущимся ему несогласным с доводами разума, и превращает Кербера в огромную ядовитую змею, якобы обитавшую некогда на мысе Тенар. В другом фрагменте (FGrHist. 1. F19) тот же автор, полемизируя с Гесиодом, пишет: «Сам Египет59 в Аргос не пришел, а только сыновья его, которых, как Гесиод сочинил, было пятьдесят, а как по-моему, то не было и двадцати» (как будто двадцать сыновей — не столь же фантастическая цифра, как и пятьдесят). Не видит Гекатей ничего удивительного и в мифе, согласно которому собака одного из героев родила... виноградную лозу (FGrHist. 1. F15). Выше говорилось о неколебимой вере крупнейшего из логографов в собственное происхождение от богов в шестнадцатом поколении. Одним словом, чудесное в картине мира Гекатея отнюдь не исчезает; скорее лишь несколько уменьшается его количество60. Рациональное отношение к мифу выливается в его произвольное исправление и вторичное мифотворчество. В этом смысле значительный контраст логографам представляет Геродот. Не углубляясь здесь специально в вопрос о религиозных воззрениях «отца истории» (это — отдельная большая и сложная проблема, которой посвящены фундаментальные исследования)61, кратко остановимся лишь на его отношении к мифологической традиции. В отличие от логографов (не исключено, даже прямо в пику им), Геродот не позволяет себе самостоятельных изобретений в этой области: во всяком случае, букву мифа он старается сохранить в неприкосновенности. Но именно букву, а не дух. Всё по-настоящему чудесное, сверхъестественное, непостижимое рассудком ему (опять же в отличие от логографов) было уже глубоко чуждо и чаще всего становилось объектом объяснения естественными причинами62 (наиболее характерный пассаж: Herod. II. 52—57), что, кстати, порой вело к созданию квазиисторических фактов. Таков, в частности, рассказ о пребывании Елены Прекрасной в Египте. Это отклонение от основного гомеровского варианта мифа 59 В греческой мифологии — потомок Зевса и Посейдона, эпонимный герой одноименной страны. 60 Ср.: Wipprecht F. Zur Entwicklung der rationalistischen Mythendeutung bei den Griechen. Tubingen, 1902. S. 45 f. 61 Наиболее подробно вопрос освещен в книге: Lachenaud G. Mythologies, religion et philosophic de l’histoire dans Herodote. Lille, 1978. 62 Wipprecht F. Op. cit. S. 46. о причинах Троянской войны было впервые, насколько известно, подробно разработано сицилийским поэтом рубежа VII—VI вв. до н. э. Стесихором в поэме «Палинодия» (Stesich. fr. 15—16 Page)63. Новая версия (возникшая, скорее всего, в дельфийских или околодельфийских кругах не без воздействия Спарты, стремившейся защитить свою героиню от обвинений в безнравственности) заключалась в том, что похищенная спартанская царица по воле Геры оказалась не в Трое, а в Египте, где и ждала десять лет Менелая, в Трое же находился лишь ее призрак. Из авторов классической эпохи данный сюжет разрабатывают драматург Еврипид (в трагедии «Елена») и Геродот (II. 113 sqq.). При этом последний, стремясь наполнить верования правдоподобием, не только с энтузиазмом воспринял стесихоровский вариант мифа, но еще и удалил из него всё собственно мифологическое: призраки, богов и т. п., да к тому же указал — для вящей достоверности — в качестве своих информаторов египетских жрецов. Так и оказалась сконструированной в греческой историографии очередная «мнимая реальность», подкрепленная авторитетнейшим именем галикарнасского путешественника. Наконец, Фукидид. Казалось бы, более яркого воплощения последовательного, даже утрированного рационализма, чем труд этого величайшего историка античности, просто не существует. Так, однако, не считал уже знакомый нам Ф. Корнфорд, применивший в одной из своих работ к Фукидиду характерное словечко «mythistoricus»64. Как ни парадоксально, Фукидид тоже развертывает перед нами мифологические полотна, впрочем, действуя более тонко, чем логографы и Геродот — не на фактологическом, а на концептуальном уровне. Конструируемые им мифы не такого частного характера, как Кербер-змея или очутившаяся в Египте Елена. Эти фукидидовские мифы скорее имеют отношение к пропагандистской борьбе эпохи: они затрагивают проблематику масштабов Пелопоннесской войны («наиболее достопримечательной из всех бывших дотоле», по мнению историка, 1.1; характерный пример «аберрации близости»), виновника начала военных действий (знаменитый Kriegsshuldfrage) и т. п. Мягко и ненавязчиво Фукидид заставляет читателя поверить в правоту своих построений — построений, которые имеют целый ряд признаков «третичной 63 Высказывалось предположение, что эта альтернативная версия мифа была известна уже Гесиоду (Premerstein A. von. Ueber den Mythos in Euripides’ Helene // Philologus. 1896. Bd. 55. S. 638), но ход мысли автора не представляется вполне убедительным. В целом о формировании сюжета «Елена в Египте» см.: Зелинский Ф. Ф. Из жизни идей. Т. 3. СПб., 1907. С. 153 слл. 64 Cornford К М. Thucydides Mythistoricus. L., 1907. мифологии», как ее определяет И. М. Дьяконов65. Не случайно Э. Ба- диан, которому принадлежат едва ли не самые критичные в современной историографии отзывы о Фукидиде66, полагает, что методы, используемые этим автором, более напоминают журналистику, чем науку. В любом случае, даже не политизированный рационализм Фукидида стал «путеводным маяком» для последующих поколений древнегреческих историков. Специалисты, прослеживавшие дальнейшее развитие античной исторической мысли в IV в. до н. э. и в эллинистическую эпоху, справедливо обращали внимание на то, что на греческой почве всецело восторжествовала не «фукидидовская», а «геродотовская» линия67. За редкими исключениями (Ксенофонт, Полибий, которых можно назвать наследниками традиций Фукидида, да и то с существенными оговорками68), подавляющее большинство представителей историописания склонялось в сторону риторизации и морализации описываемого и в результате проявляли большой, порой гипертрофированный интерес к проявлениям «чудесного» и даже чудовищного в жизни человеческого общества. Итак, вездесущий и всемогущий миф, принимавший, подобно Протею, самые разнообразные обличья, был и всегда оставался верным спутником греческой исторической мысли. Можно даже назвать его интегральным элементом исторической культуры Древней Эллады. РЕГРЕСС — ПРОГРЕСС — циклизм. И еще об одном хотелось бы напоследок сказать. Историописание греков, как уже указывалось, было порождением архаической эпохи — самого, пожалуй, динамичного хронологического отрезка за все время существования античной цивилизации. В эту эпоху более, чем когда-либо, в греческом мире происходил стремительный слом устоявшихся стереотипов мышления, формирование нового образа мира. И появление первых историков было одним из закономерных элементов отмеченного процесса. Всё это, безусловно, верно. Тем не менее не следует забывать и о другом. В целом античное греческое общество может, подобно средневековому, быть охарактеризовано (какое бы неприятие это ни вызы- 65 Дьяконов И. М. Архаические мифы Востока и Запада. М., 1990. С. 60—63. 66 Постоянно встречающиеся в книге: Badian Е. Op. cit. 67 Подробнее см.: Seidensticker В. Dichtung und Gesellschaft im 4. Jahrhundert: Versuch eines Uberblicks // Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v. Chr. Stuttgart, 1995. S.181; Суриков И. E. Лунный лик Клио... С. 231 слл. 6К Труды обоих этих историков — при внешнем рационализме и прагматизме — переполнены разного рода политическими мифами. Поздним представителем той же традиции был еще в VI в. и. э. Прокопий Кесарийский. вало) как традиционное, органичное докапиталистическое общество. Во избежание недоговоренностей подчеркнем, что мы отнюдь не отрицаем огромной роли инновации в античную эпоху (точнее, на отдельных ее этапах, как в тот же архаический период), но считаем, что все-таки баланс между традицией и инновацией ceteris paribus складывался в пользу первой: преемственность в нормальных условиях по большей части преобладала над прерывностью69. Нам, живущим в постиндустриальную эпоху, не так-то просто представить всю специфику традиционного социума и, в частности, проследить импликации этой специфики для исторической памяти. Каждое новое поколение (не считая кратковременных кризисных периодов) жило в целом так же, как предыдущее. В истории не ощущалось новизны. Всё это не могло не способствовать решительному преобладанию циклистских концепций исторического развития (если слово «развитие» вообще приложимо к представлениям о движении общественной жизни «по кругу»). Бесспорно, было бы слишком категоричным и прямолинейным суждение, что циклизм оставался единственным концептуальным направлением исторической мысли греков. Выше мы говорили, что первым, так сказать, «протоисториком», автором, пожалуй, самой ранней теории истории был поэт Гесиод. И уже у него мы находим представление о двух противоположных путях развития: регрессивном и прогрессивном. Первый (в поэме «Труды и дни») прилагается к истории человечества, которая рисуется в основном как нисходящая последовательность «металлических» веков — от золотого до железного, каждый из которых хуже предыдущего, как движение от более совершенных форм к менее совершенным70. С другой стороны, излагая в поэме «Теогония» историю поколений богов (Хаос — Уран — титаны — олимпийцы), Гесиод рисует ее, напротив, в образе прогресса, пути к космической и социальной упорядоченности (на это 69 Нам кажется глубоко верным введенное С. С. Аверинцевым в отношении античной культуры понятие «рефлективного традиционализма», противостоящего как наивному, чуждому рефлексии традиционализму предшествующего времени, так и принципиально антитрадиционалистской тенденции индустриальной эпохи. См.: Аверинцев С. С. Риторика и истоки... С. 101—114, 146—157. 70 Парадоксальным образом выпадает из этой схемы четвертый, «героический» век, расположенный между медным и железным. Это время славных подвигов и свершений. Насколько можно судить, здесь проявляется попытка поэта увязать абстрактную концепцию всеобщего регресса с конкретной (и еще достаточно живой — ведь прошло всего несколько столетий) памятью о действительно грандиозном по его меркам микенском прошлом. справедливо обратил внимание В. Д. Жигунин71). Однако к человеческому социуму такой вариант развития, в понимании поэта, совершенно неприложим. В дальнейшем регрессистская теория Гесиода стала весьма авторитетной, но, конечно, не общепринятой. В V в. до н. э., на волне могучих успехов греческой цивилизации (победа над заведомо сильнейшим противником в Греко-персидских войнах, расцвет афинской демократии и афинской морской мощи) и сформировавшегося на этой почве ярко выраженного социально-исторического оптимизма72, большее распространение получили представления о прогрессе, развитии от низшего, первобытного состояния к высшему, культурному73. Эти представления проявились у драматургов (Эсхила, Еврипида; с некоторыми оговорками — у Софокла) и философов (Протагора, Крития, Демокрита), но, что характерно, не у профессиональных историков. А когда проходит время высшего расцвета классического полиса, мощный удар по всем аспектам идентичности наносит Пелопоннесская война, наступает кризисный IV в. до н. э., — пессимизм возвращается и концепция регресса вновь вступает в свои права, получая воплощение в трудах Платона, Аристотеля, Ксенофонта. Однако взгляд на историю как на циклическую смену эпох и форм, при которой «всё возвращается на круги своя», оставался преобладающим. И вот тут уже можно говорить не только о философах (Анаксимандр, Гераклид, Эмпедокл, пифагорейцы, стоики и многие другие), но и об историках. Особенно четко проявляются циклистские представления у Полибия74. Его великие предшествен- 71 В посмертно изданной работе: Жигунин В. Д. Очерки античной естественной истории (от Гомера до Анаксагора и его последователей) // Mvqpa: Сб. науч. тр., посвящ. пам. проф. В. Д. Жигунина. Казань, 2002. С. 57. 72 Для предшествующей, архаической эпохи, напротив, характерен пессимизм. Девизом для всего ее мировоззрения могут служить знаменитые строки Феогнида (425 sqq.): Лучшая доля для смертных — на свет никогда не родиться И никогда не видать яркого солнца лучей. Если ж родился, войти поскорее в ворота Аида И глубоко под землей в темной могиле лежать. 73 Подробнее см.: Виц-Маргулес Б. Б. Античные теории общественного развития и прогресса // Античный полис. СПб., 1995. С. 134—144 (впрочем, в этой работе реальная роль «прогрессистских» теорий в древнегреческой общественной мысли, как нам представляется, несколько преувеличена). 74 Polyb.VI. 9. 10: «Таков круговорот государственного общежития, таков порядок природы, согласно коему формы правления меняются, переходят одна в другую и снова возвращаются». ники — Геродот и Фукидид — не высказывают аналогичных воззрений эксплицитно, тем не менее и у них эти воззрения присутствуют, что явствует из косвенных данных. Собственно, каков стимул, двигавший ими при создании исторических трудов, почему считалось важным и необходимым сохранить в памяти потомков информацию о давно прошедших делах, иными словами, почему история воспринималась как magistra vitae? Именно потому, что в будущем события могли повториться; тогда-то и пригодилось бы сохраненное знание. Фукидид горделиво называет свое сочинение «достоянием навеки» (ktema es aiei), и делает это по той причине, что уверен: оно окажется полезным тому, «кто захочет исследовать достоверность прошлых и возможность будущих событий (могущих когда-либо повториться по свойству человеческой природы в том же или сходном виде)» (Thuc. I. 22. 4). Но здесь мы натыкаемся на очередной парадокс исторической культуры античных греков. Сам ход развития историописания осуществлялся как бы по тому же пути циклизма. Каждый новый представитель этого жанра начинал, можно сказать, с нуля. Он не продолжал дело своих предшественников, а безапелляционно критиковал и даже попросту отрицал их достижения. Гекатей в высшей степени пренебрежительно отзывается о мифографах, Фукидид (I. 21. 1) — о логографах, включая самого Гекатея, а своего старшего современника Геродота даже не упоминает, как будто бы «отца истории» вообще не было. В свою очередь, для Полибия как бы не существует ни Геродота, ни Фукидида75. Если же этот эллинистический историк и останавливается поподробнее на творчестве кого-либо из своих более ранних коллег (Феопомпа, Тимея), то лишь для того, чтобы подвергнуть их самым жестоким (и часто несправедливым) нападкам76. В результате подобного подхода уровень исторической культуры с течением веков, в общем-то, не рос, а в лучшем случае оставался неизменным. Историография оказалась подвержена общему «закону круговращения»; как в калейдоскопе, сменяли друг друга более или менее причудливые наборы одних и тех же базовых элементов. 75 И тот и другой упомянуты у Полибия по одному разу, причем мимоходом и без какой-либо оценки (Polyb. VIII. 13. 3; XII. 2. 1). 76 О критике Полибием Тимея и других предшественников см.: Илюшеч- кин В. Н. Эллинистические историки // Эллинизм: восток и запад. М., 1992. С. 280 слл. * * * Ограниченные рамки данного краткого очерка, конечно, не позволили автору дать исчерпывающую характеристику исторической культуры и исторической памяти древнегреческой цивилизации. Какие-то сюжеты поневоле пришлось просто оставить в стороне, какие- то — затронуть лишь конспективно (хочется надеяться, что не декларативно). В наибольшей мере внимание было акцентировано на отдельных аспектах рассматривавшейся тематики — аспектах, которые представляются особенно парадоксальными, особенно необычными для нашего современного восприятия истории, аспектах, которые наглядно подчеркивают специфику менталитета античных эллинов в интересующем нас отношении. ...Согласно греческому мифу, человечество сотворили два брата- титана, Прометей и Эпиметей. Символизм образов этих «культурных героев» ясно просматривается в их именах. Прометей — «предвидящий», буквально — «мыслящий вперед». Ему был присущ дар пророчества, который он, однако, не передал созданному им роду людей, считая, что знание о будущем — источник больших несчастий: легче жить в неведении. Эпиметей — фигура значительно менее популярная в традиции и, соответственно, более неясная и расплывчатая. Из его имени, однако, можно заключить, что этот титан — в известном смысле «антипод» своего брата. Эпиметей — «мыслящий назад». Очевидно, ему, в отличие от Прометея, был присущ дар верного знания о прошлом (выше мы видели, что в Греции это тоже рассматривалось как разновидность пророческих способностей). Как Прометей знал всё о грядущем — так Эпиметей помнил всё о минувшем. И опять же этого дара люди от него не получили. Прошлое растворялось во мгле лет и веков, уходило невозвратно, стиралось из памяти. Ведь умение забывать — тоже своеобразное благодеяние человечеству: насколько тяжким, тянущим назад грузом была бы абсолютная память, память без «провалов»! Память и забвение, «Мнемосина и амнезия» оказывались двумя сторонами одного диалектического процесса. Греки очень хорошо умели не только помнить, но и забывать. А забыть они хотели бы многое. Не случайно в их представлениях о загробном мире души пьют воду из Леты, чтобы утратить память о земной жизни. Кстати, одновременно они, по сведениям некоторых авторов, обретали «память о будущем», то есть пророчество. Поэтому одним из видов гадания в Греции было вопрошение душ умерших. Но зачем говорить о мертвых? Та же «жажда забвения» была присуща и живым. Характернейшее обстоятельство: греки, насколько известно, изобрели амнистию (слова «амнистия» и «амнезия», естественно, одного корня). Впервые амнистию применил Солон в Афинах в 594 г. до н. э. (Plut. Sol. 19), и с тех пор она стала удобным средством разрешения внутриполисных противоречий77. Какие-то вещи из прошлого не следует помнить, их нужно забывать — это было прочно усвоено. Бесспорно, подобное мироощущение не могло не отразиться и на формирующейся исторической культуре со всеми ее вышеперечисленными особенностями — тяготением к исследованию, а не к изложению, взглядом на историю как на «пророчество о минувшем», наличием обширных лакун комплексного характера в исторической памяти, активным использованием мифа в реконструировании и конструировании прошлого, преобладанием циклистских концепций. 77 См.: Natalicchio А. «Мц рллг|(71каке1г»: l’amnistia //1 Greci: Storia, cultura, arte, societa. Vol. 2. II. Torino, 1997. P. 1305—1322; Суриков И. E. Из истории греческой аристократии... С. 113.
<< | >>
Источник: Суриков И. Е.. Очерки об историописании в классической Греции. 2011

Еще по теме ГЛАВА 1 МНЕМОСИНА И АМНЕЗИЯ: ПАРАДОКСЫ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ В АНТИЧНОЙ ГРЕЦИИ1:

  1. ГЛАВА 1 МНЕМОСИНА И АМНЕЗИЯ: ПАРАДОКСЫ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ В АНТИЧНОЙ ГРЕЦИИ1
- Альтернативная история - Античная история - Архивоведение - Военная история - Всемирная история (учебники) - Деятели России - Деятели Украины - Древняя Русь - Историография, источниковедение и методы исторических исследований - Историческая литература - Историческое краеведение - История Австралии - История библиотечного дела - История Востока - История древнего мира - История Казахстана - История мировых цивилизаций - История наук - История науки и техники - История первобытного общества - История религии - История России (учебники) - История России в начале XX века - История советской России (1917 - 1941 гг.) - История средних веков - История стран Азии и Африки - История стран Европы и Америки - История стран СНГ - История Украины (учебники) - История Франции - Методика преподавания истории - Научно-популярная история - Новая история России (вторая половина ХVI в. - 1917 г.) - Периодика по историческим дисциплинам - Публицистика - Современная российская история - Этнография и этнология -