Изучение «конфликта» как фабрикация социально приемлемого знания70
В России в течение последнего десятилетия возникло многочисленное сообщество «этнополитологов» и «этноконфликтологов». Эта группа не имеет четких границ, и многие входящие в нее персонажи совмещают разные роли. Многие государственные служащие публикуются в качестве академических экспертов, академические эксперты привлекаются в разных качествах для работы в официальных структурах, все активно размещают свои тексты в средствах массовой информации. Официоз, академические эксперты и СМИ используют одну и ту же терминологию. Таким образом, «научные разработки» и «научное знание», связанные с конфликтами, оказываются востребованными на административном рынке и на рынке массовой информации. Возможность презентации суждения в качестве «научного» выступает как дополнительный ресурс для того, кто его высказывает, а следование рекомендациям «науки» — как символический капитал власти и средств массовой информации. Между тем в последние годы нет оснований говорить о существовании собственно исследований повседневности, связанной с доминированием, агрессией и насилием на этнической почве. Исключением служат отдельные работы, посвященные идеологии (национализму) и истории современности — фактографии отдельных вооруженных конфликтов. Не приходится говорить о том, что этнополитология — это отрасль политологии, изучающая манифестации этничности в политике посредством аппарата этой дисциплины, То же самое можно сказать об «этноконфликтологии». Мы, скорее, имеем дело с новой, весьма своеобразной областью деятельности. Как это ни покажется парадоксальным, деятельность, номинально нацеленная на изучеиие повседневности, не предполагает эмпирических исследований. Действительность описывается на основе публикаций СМИ и количественных исследований — массовых и экспертных опросов4’. Последний метод является наиболее популярным, а в качестве основных экспертов выступают государственные служащие (включая сотрудников правоохранительных органов). Мнение людей выступает фактически как единственный источник знаний о повседневности. Другая черта работы «конфликтологов» с эмпирической базой — произвольно избирательное обращение с источниками. Статистические данные о численности и составе населения, об экономической и криминальной ситуации, о состоянии рынка труда не дают никаких оснований для тех выводов об «изменении этнического состава», «наплыве мигрантов», «преобладании меньшинств» в той или иной сфере деятельности^0. Конфликтологическая литература полна рас- суждений о «взрывном» росте миграции в начале 90-х годов, а Федеральная миграционная программа на 1998-2000 гг. сообщает между тем, что «с 1989 по 1996 год общий миграционный оборот в России снизился с 12,5 до 6,7 млн человек, причем на долю внутреннего миграционного оборота пришлось 86 % всех миграций»71. В Краснодарском и Ставропольском краях, якобы наиболее страдающих от наплыва мигрантов, уже к середине 1990-х годов после кратковременного подъема миграции общий прирост населения вернулся на уровень 1970-80-х годов. С 1998 г. в Краснодарском, а с 1999 г. в Ставропольском крае отмечается абсолютное сокращение населения. Все наблюдатели отмечают, что этнические меньшинства составляют незначительную долю в миграционном притоке. Никого из «конфликтологов», отстаивающих идею «экспансии мигрантов как причины конфликтов», это ни в малейшей степени не смущает. Официальная статистика применяется выборочно или отвергается под предлогом «недостоверности». Однако спекуляции чиновника о численности этнических групп, об особенностях их «поведения», как правило, не анализируются и не критикуются. Распространенный вариант— объяснение агрессии строится на двух взаимоисключающих тезисах. Утверждается, что «объективная социальная конкуренция» (например, «коренного населения» с «торговыми меньшинствами») является причиной массовой этнической фобии, а затем вносится уточнение, что общественное мнение воспринимает ситуацию «не вполне адекватно», поскольку конкуренция на самом деле не имеет места. Методология подавляющего большинства конфликтологических публикаций явно основана на отождествлении мнения людей о действительности с действительностью. Это мнение интерпретируется материалистически, в духе «теории отражения», при этом оно не деконструируется, не ставится вопрос о мотивах тех или иных высказываний или об источнике высказанных представлений. Отсутствует также исследовательская рефлексия и желание поставить вопрос о влиянии исследователя и его публикаций на язык и сознание изучаемых. Таким образом, конфликтология, обращающаяся к названным сюжетам, самодостаточна и не имеет никакой связи собственно с исследованием. Возникает замкнутый круг: чиновник широко привлекает академическую «экспертизу» для обоснования и планирования решений, а для исследователя главным и практически единственным экспертом выступает чиновник. Вот довольно типичное экспертное рассуждение о ситуации в Москве: «...Управляющий субъект имеет весьма смутное представление об объекте управления. В настоящее время никто даже приблизительно не представляет себе реальную численность тех или иных этнодисперсных групп, проживающих постоянно или временно на территории города. Лишь на уровне обыденного сознания формируются представления о том, что отдельные сферы деятельности (как правило, связанные с получением неконтролируемых доходов и потому в значительной степени криминализованные) монополизированы в Москве представителями той или иной этнодисперсной группы. Совершенно очевидно (sic!), что ситуация, в которой представители одних этнических общностей заняты в основном в сфере производства материальных благ, а представители иных этнических групп — в сфере распределения и перераспределения этих благ, чревата возникновением острых межэтнических противостояний. Процесс неконтролируемой миграции привел к тому, что в городе постепенно сформировались своего рода этнические анклавы. Болес или менее известны некоторые наиболее заметные из них. (Заметим — выше следовало утверждение, что “реальная” ситуация не изучалась и отсутствуют даже приблизительные представления о ней. — А. О.) Однако интегрированная и проверенная информация о них отсутствует, а главное, отсутствуют количественные характеристики процесса концентрации этнических мигрантов в том или ином районе города (sic!). Очевидно, что достоверное и систематизированное знание о характере расселения диаспорных групп на территории столицы необходимо как в контексте эффективной социальной политики, так и в контексте профилактики и предотвращения межэтнических конфликтов»72. Однако вывод о необходимости проведения исследований повисает в воздухе, поскольку тут же следует слегка завуалированный призыв к репрессивной и дискриминационной практике: «Оптимизировать межэтнические отношения в столице удастся только в том случае, если акцент в деятельности московского правительства будет смещен с парадных мероприятий этнокультурного характера на регулирование реальных этносоциальных процессов. Элиминировать угрозу межэтнических конфликтов в Москве можно, только переломив отчетливую тенденцию этносоциальной дифференциации горожан, устранив из экономического пространства Москвы криминальные и полукриминальные экономические структуры, организованные по этническому и земляческому принципу. Это, в свою очередь, можно сделать только в том случае, если будет реализована иная, неже ли практикуемая сейчас, модель миграционной политики... следует обратить внимание на предложение сформулировать новую доктрину столичной миграционной политики, основанную прежде всего па создании экономических и правовых барьеров, препятствующих избыточному притоку этнических мигрантов в столицу»73 (выделено мной. —А. О.). Можно ли говорить в этой ситуации об ответственности экспертов? Суждение о том, что власть привлекает экспертов только для обоснования уже принятого решения и имеет полпую свободу выбора угодных ей авторов, весьма спорно. Во-первых, не сама бюрократия, а именно эксперты вырабатывают язык, посредством которого воспринимаются и осмысливаются «проблемы», а следовательно, определяются приоритеты и направленность политических решений. Во-вторых, власти не нужно кого-либо специально подбирать — с точки зрения методологии почти все отечественные специалисты рассуждают и пишут примерно одинаково. В-третьих, всеобщее молчаливое согласие принимать российские «этпополитологию» и «этноконфликтологию» всерьез явно ведет к дальнейшему разрастанию этой опухоли. Ответственность за такое положение вещей ложится на все академическое сообщество. Возможность альтернативы Вопрос об идеологической альтернативе представляется даже более сложным, чем об альтернативе научной. Конфликтный подход вызывает, поощряет и оправдывает расистский дискурс и репрессивные практики, а потому вызывает понятную озабоченность с правозащитной точки зрения. Есть сильные подозрения, что в настоящее время описанные концепции конфликта и связанный с ними механизм фабрикации и презентации «научного знания» не имеют конкурентоспособной альтернативы. Конфликтный подход устраивает всех, кроме, вероятно, части жертв и правозащитников. Предлагаемая объяснительная модель проста, понятна и удобна для власти, поскольку предлагает большую свободу усмотрения при реагировании на разные ситуации и позволяет снимать с себя ответственность за многое из происходящего. Метафоры «предотвращения» и «раннего предупреждения» такой угрозы, как «конфликты», служат эффективным приемом оправдания широкого спектра действий. Простота, понятность, соответствие представлениям так называемого здравого смысла делают конфликтный подход привлекательным для средств массовой информации и широкой публики. Вероятно, следует учесть и психологическую комфортность конфликтного подхода для большинства в ситуации систематической дискриминации или преследований определенных групп — ответственность за происходящее, по крайней мере частично, может быть возложена на жертв и снята с самого большинства. Для конфликтологического сообщества принятые правила игры удобны тем, что «научная работа» оказывается востребована рынком без необходимости проводить собственно исследования и при минимальных методологических и этических требованиях. Общественная «значимость» и социальная приемлемость «знания» искупает его недостоверный или вероятностный характер. «Востребованность» в данном случае следует понимать широко, как общественное признание, а не в том смысле, что конфликтологи подкуплены начальством, политиками или СМИ. Наконец, фразеология «гармонизации межнациональных отношений» устраивает и этнических активистов своей гибкостью. Она придает этническим активистам символический вес как лидерам «общин», привлекаемым для «межнационального диалога», позволяет оправдывать апелляции к правительству о прямой поддержке и позволяет в случае необходимости демонстрировать лояльность власти. Поскольку «конфликтный» подход не просто означает поддержку расизма и дискриминации, но и сам зачастую становится формой расизма, он не может не представлять интерес для практиков, занимающихся антидискриминационной деятельностью. Спустившись на землю, неизбежно приходится думать о приемлемой, в смысле не приводящей к описанным последствиям замене, которую способны воспринять группы населения, чье мнение влияет на общую ситуацию (политики, чиновники, сотрудники СМИ, некоммерческий сектор). Самый простой путь — разоблачение манипуляций с эмпирическими материалами и отрицание по существу расистских построений в силу отсутствия или недостоверности фактических обстоятельств, к которым апеллируют их сторонники. Несложно показать, что «этноконфликтологи» живут в мире сплетен, которые легко разоблачаются, что нет «наплыва» мигрантов, что не меняется этнический состав населения, что радикальные националистические группировки преследуют свои собственные интересы, что криминальная статистика не выдерживает критики и ни о чем не говорит и т. д. Эта стратегия выглядит приемлемой, но в принципе слабой. Такая позиция слаба, во- первых, потому что не является возражением по существу, а во-вторых, не всегда предлагает альтернативное знание. В этом же смысле слабы, с точки зрения возможного потребителя работы, основанные на критике стандартных «конфликтологических» языка и методологии. Они интересны для узкого круга исследователей, но для людей, чье мнение важно для ситуации в обществе, «наличное» знание в любых обстоятельствах лучше никакого. Наконец, весьма сомнительной альтернативой выступает также критика с моральных или идеологических позиций. Следование «конфликтному» языку и стандартным объяснениям происходящего означает оправдание и стимулирование расизма. Критика этих подходов со «слабых» позиций в конечном счете означает то же самое. При отсутствии быстрого, общего и фундаментального решения приходится искать долгосрочные и частные подходы. Развитие нспозитивистских исследований в социологии, этнологии и других дисциплинах может оказать положительный эффект иа экспертное сообщество в стране. Весьма желательно, чтобы само экспертное сообщество, его отношения с властью и роль в конструировании конфликта стали предметом научного изучения. Немалую пользу может принести более широкое распространение, в том числе и в таком контексте, методик деконструкции. Разумеется, можно и нужно указывать на манипуляции, в первую очередь пропагандистские, с информацией и умозаключениями. Для гражданских, особенно правозащитных организаций, на первом месте должна стоять, очевидно, пропаганда правового подхода. Перед правозащитниками при этом стоит весьма серьезная проблема. Те формы расизма и дискриминации, с которыми приходится чаще всего сталкиваться, идеологически основаны на выведении социальных характеристик лиц и групп из их этнической принадлежности. Протестуя против такой операции и привлекая внимание к ее последствиям, важно самим не поддаваться соблазну делать то же самое. Дело не в том, чтобы исключить из языка этнические обозначения, а в том, чтобы не приписывать этнических смыслов социальным институтам, процессам и явлениям. Это, к сожалению, не всегда получается. В нынешней ситуации это, может быть, и не имеет большого значения. Например, правозащитники привлекают внимание к тому, что милиция задерживает или избивает людей, которые относятся к меньшинствам, и обозначают этих людей как «таджиков», «чеченцев» или «цыган». Обычно имеется совокупность признаков, позволяющих более или менее определенно судить о том, что действия милиции носят избирательный по этническому или физико-антропологическому признаку характер. Иногда такие признаки не очевидны, и действиям милиции или других структур приписывается дискриминационный, то есть «этнический» смысл просто по аналогии, то есть произвольно. По своей направленности это не то же самое, что приписывание этнических черт, например, преступности. Суждения об «этнической преступности» логически ведут к оправданию и поощрению репрессивной практики, а «этническая» интерпретация действий милиции правозащитниками означает так или иначе протест против таковой. Тем не менее даже такая, вызванная самыми благими намерениями «этнизация» происходящего должна, на мой взгляд, встречать возражения, а не одобрение. Однако в перспективе широкое использование «этнического» языка российскими правозащитниками означает, что они имеют высокие шансы пойти той же дорогой, что и западное антирасистское движение. Последнее основано на представлениях о том, что любое социальное неравенство между этническими или расовыми группами, независимо от того, чем оно вызвано, должно интерпретироваться как «институциональная дискриминация» или «институциональный расизм». Иными словами, социальные отношения переосмысливаются как отношения межгрупповые в этническом или расовом смысле. Для нашей общественности очень велико искушение таким же образом обращаться к наблюдаемым или надуманным этническим диспропорциям в некоторых республиках внутри РФ. Диспропорции эти, скорее всего, вызваны спонтанными процессами, к которым не применим правовой инструментарий. Попытки его «усовершенствовать» и истолковать наблюдаемое в терминах дискриминации могут еще более закрепить и разнообразить в общественном сознании риторику «межнациональных отношений» и «межнациональных конфликтов», которая, как я пытался показать, является в сущности расистской.