Дэвид Л. Рансель ПОСИДЕЛКИ, ПРИДАНОЕ, СВАДЬБА: ОРГАНИЗАЦИЯ ЗАМУЖЕСТВА В СЕЛЬСКОЙ СЕМЬЕ XX ВЕКА

Поскольку тема ухаживания и вступления в брак не являлась основным предметом исследования, в интервью она появлялась случайно и непоследовательно. Эта особенность материала об организации семьи не позволила проследить четкие различия между тремя поколениями. В итоге обычаи, связанные с вступлением в брак, распадались на два характерных периода: до- и пос- леколлективизационный.

Причиной для сравнения организации семьи у русских и татар послужила значительная разница показателей выживания их детей.

* * *

Основной целью большевистской семейной политики было преобразование института брака. Первый указ о семейном праве, изданный вскоре после Октябрьского переворота, упразднил обязательную религиозную службу при заключении брака и свел эту процедуру к простой гражданской регистрации. Целью этого нововведения было не просто снять религиозный контроль с этого ключевого социального института, но и освободить брачный союз от других ограничений, включая авторитет родителей, особенно хозяина дома, способных повлиять на выбор двух индивидуумов. Вскоре новый порядок привился в городах, а со временем и в деревне. В отличие от крещения и абортов, по поводу которых деревенские женщины выказывали сопротивление коммунистическому режиму, традиционные формы бракосочетания — обязательные смотрины, сватовство, выкуп за невесту, приданое и венчание, отражающие природу брака как священного и материального союза между двумя семьями, вскоре покорились требованиям нового времени.

Однако не является очевидным, что ключевое влияние на укоренение новой формы бракосочетания в деревне и, таким образом, на подспудное подтачивание патриархального уклада оказали именно законодательные перемены и сопутствующие мероприятия коммунистической партии по их практическому внедрению. Условия, при которых партнеры встречались и принимали реше

ние о вступлении в брак, среди русских и — в меньшей степени — среди татар ускользали из-под родительского контроля задолго до того, как большевики пришли к власти. Более того, революция 1917 года, Гражданская война, насильственная реорганизация деревенской жизни в 1930-е годы и Вторая мировая война привели к тому, что значительное число мужчин оказалось вдали от семей, и проблема патриархальной власти временно утратила былую актуальность.

Уже при Петре I было издано постановление, согласно которому никто не мог быть принуждаем к браку помимо собственной воли, хотя этот закон вряд ли действовал за пределами привилегированных классов3. На протяжении всего периода крепостничества во власти деревенского хозяина было принудить детей к браку или же не допустить брачного союза, избранного детьми. Иногда крепостные владельцы требовали от хозяев женить дочерей, чтобы обеспечить наибольшее число «тягол»4. Отмена крепостничества, однако, вызвала увеличение числа молодых женщин, работающих за пределами семейного двора, активизацию передвижений и мужчин, и женщин между деревней и городом, а также сопутствующее ослабление авторитета главы дома. В этих обстоятельствах родители все меньше могли контролировать брачный выбор детей. Вопреки тенденции к возрастанию доли личного выбора до революции 1917 года, традиционные формы заключения брака, включая сватовство и венчание, сохранялись в русской деревне вплоть до окончания коллективизации, а во многих областях и вплоть до послевоенного периода. К 1950—1960-м годам эти устаревшие формы оказались забытыми. В недавнее время, после развала Советского Союза, практика венчания в церкви возобновилась, в отличие от других традиционных компонентов заключения брака, таких как формальное ухаживание, сватовство и визуальное доказательство девственности невесты.

' Об истории вопроса см.: Семенова (1982, 15—34, особ. 22—23) «Тягло» понималось как супружеская пара трудоспособного возраста (Александров 1966, 303—308).

Ухаживание и сватовство по-русски: старшее поколение

Почти все русские женщины старшего поколения информантов (те, чей первый брак пришелся на 1920-е — начало 1930-х годов) общались с молодыми людьми из своих обшин до свадьбы и активно участвовали в выборе партнера.

Для некоторых женщин этого поколения традиционные молодежные вечеринки, такие как «посиделки», оставались основным местом общения молодых людей и выбора партнеров. Посиделками назывались вечерние сходки деревенских девушек. Обычно для этой цели они занимали ненаселенный дом или арендовали дом какой-нибудь деревенской вдовы, чтобы поговорить и попеть вместе, занимаясь тем временем шитьем, вязаньем и другими рукоделиями. Деревенские юноши заходили и присоединялись с музыкальным сопровождением, песнями и плясками. Игры с поцелуями были частью развлечений. По мере того как вечер близился к концу, некоторые пары уединялись, чтобы узнать друг друга поближе.

Тетя Валя (р. в 1902 году, вышла замуж в 1923-м) встретила своего мужа на одной из подобных вечеринок во время Святок[118]. Она вспоминает эти вечеринки как самую счастливую пору своей юности. Ольга Мальцева также с нежностью вспоминает посиделки в своей деревне в Новгородской области. «Мы тогда откупим какой дом свободный, там и гуляем, танцуем, пляшем». Сельский клуб у них появился только в 1949 году. Вечеринки в ее деревне были известны как «запрядки», потому что девушки в основном занимались ручным прядением. Когда они уставали (или просто ленились, по замечанию Ольги), они обычно отдыхали, танцуя под гармонь, тогдашний излюбленный народный инструмент. Особенно они любили Святочные вечеринки. Прясть при этом не требовалось, и молодежь просто гуляла и развлекалась в течение двух недель. «По деревням ездили на конях. Тогда было много лошадей

[имеется в виду, до коллективизации. — Д. Р.]. Теперь-то не на ком стало ездить, а тогда-то было столько коней. На конях ездили в чужие деревни, а потом они к нам приезжали.

Нас отец не отдавал никого силой [у Ольги четыре сестры. — Д. Р.]. Мы все находили сами мужей себе. Приходили сваты, мать. У мужа не было отца — он умер рано. Жених пришел с матерью и с Василием Васильевичем — двоюродным братом. Потом свадьба, венчались в церкви. Церковь была хорошая, венчались в церкви6.

Только двое из наших русских информанток вступили в брачный союз, организованный семьей и сватами при минимальном участии самой невесты. Прасковье Курковой, нашей старейшей информантке из Московской области (р. в 1899 году), было около 23 лет, и она работала поваром в местном детском доме (одном из тех, что были учреждены для присмотра за миллионами бездомных детей, которых расплодили революция и война)7, когда одна из ее сотрудниц предложила ей подумать о возможном браке с ее братом. До того, как ее сотрудница с еще одной женщиной пришли к ней для официального сватовства, у Прасковьи было всего две возможности познакомиться с этим мужчиной во время его вечерних визитов в их семейном саду. Хотя о свадьбе было договорено еще летом, сама свадьба состоялась только во время традиционного брачного сезона, после окончания осеннего сбора урожая8.

Это была ее первая свадьба. Во второй, и последней, у нее было еще меньше выбора. Вскоре после того, как от первого мужа она родила одного за другим двух детей, ее супруг скончался в 1927 году. Свекр принудил ее к браку с вдовцом. Коллективизация еще не началась; семья занималась частным земледелием и нуждалась в трудоспособном мужчине. Для этого глава семьи нашел вдовца и организовал эту партию, не поставив в известность даже саму Прасковью9. Пока еще удерживалась хозяйственная система производства, женщины, подобные Прасковье, с весьма скромными

' Ольга Мальцева, интервьюер — Рансель; Черная, Новгородская область, мая 1990 года.

См недавнее исследование этой проблемы Ball (1994).

v Прасковья Куркова, интервьюеры — Глазунова и Рансель: Жуковка, Московская область, 6 июня 1993 года. «Дедушка заставил [ее], — говорит дочь Прасковьи, участвовавшая в интервью, — земля-то была своя, единоличники были .. a pa6oiarb некому. И .. и все-таки нашелся один вдовец» (там же)

средствами и детьми, которых надо было растить, могли быть использованы так, как считал нужным хозяин, пекущийся о нуждах семейного коллектива.

Другой отчет о принудительном замужестве среди женщин старшего поколения сопровождается горькой историей о беспомощности молодой женщины перед лицом наветов, страха позора и отцовского авторитета. Лина Булдакова родилась в 1907 году и выросла вместе с девятью другими детьми в семье, глава которой был человеком работящим и придерживался строгих моральных устоев. У ее отца сложилась хорошая репутация среди крупных землевладельцев на северо-востоке Московской губернии; еще будучи молодым человеком, в течение многих лет он прослужил земельным распорядителем у одного из тамошних помещиков. Благодаря семейным связям, 20-летняя Лина была определена в качестве служанки к дочери одного бывшего барина. Она прослужила в этом доме уже 2 месяца, когда пришло письмо от ее отца: «Гордая дочь! Ты мне не дочь, я тебе не отец. И в дом мой дверь тебе закрытая. И не приезжай больше домой».

Как вскоре выяснилось, одна из ее двоюродных сестер распустила слух о том, что Лина уехала, чтобы тайком сделать аборт,— слух, которому Линин отец по каким-то причинам с готовностью поверил[119]. Лина проплакала целый день, а вечером, когда вернулись ее хозяева, попросила позволения вернуться домой. Те предложили пойти в больницу, «чтобы мне врач дал справку, что я девчонка», но Лина не могла себе представить, что какая-то справка успокоит ее отца, и решила все-таки самой немедленно отправиться домой. Путь был долгим, только к 11 часам вечера добралась она до дома. Домашние были крайне удивлены ее приходу. Отец, который к тому часу уже спал, проснулся и выволок ее за волосы из дома с криками: «Ты мне не дочь!»

Остальные члены семьи принялись сетовать, что, мол, некуда ей идти посреди ночи, да еще и в мороз, и отец уступил, позволив ей ночевать в неотапливаемом сарае рядом с домом. В 5 часов утра он вышвырнул ее и оттуда, еще раз повторив: «Чтобы и духу не было». Мать Лины, также думая о худшем, плакала: «Дочка, дочка! Что ж ты себя загубила...»

Лине удалось получить медицинскую справку, удостоверяющую ее невинность, и это послужило примирением между ней и отцом (он даже подал в суд на болтливую кузину за клевету на честное семейство). Но уже на следующий день, не спросив Лины и не поставив ее в известность, отец договорился о ее немедленном браке с человеком, которого она ни разу в жизни и не видела.

История Лины (слишком длинная, чтобы излагать ее здесь в деталях) включала в себя все классические элементы мелодрамы. Судя по тому, как бойко, без каких-либо дополнительных расспросов с нашей стороны, она излагала случаи из своей жизни, я полагаю, что эту историю она много раз рассказывала своим близким друзьям и членам семьи. Пытаясь вызвать наше сочувствие, она подчеркивала свою невинность, мужество и то, что она была лишь жертвой. Ее история является важным примером авторитета отца, обладавшего полным контролем над имуществом и домочадцами в домохозяйствах до начала коллективизации. В то же время история Лины служит и объяснением того, почему условия ее брака так отличались от союзов ее современниц, косвенно свидетельствуя об ослаблении власти отцов определять судьбы детей.

Важно отметить, что скороспелые ухаживания и принудительные браки не были типичным явлением среди женщин старшего поколения. Большинство наших информанток либо работали при доме и знакомились с юношами на местных вечеринках, либо работали вне дома нянями или даже на фабриках. Олимпиада Бах- местерова (р. в 1902 году) пошла работать рано, так как отец ее умер, когда она была еще очень молода. Сначала, в течение 9 лет, она работала няней, а потом ушла на фабрику, где и проработала вплоть до замужества, накопив достаточно денег для постройки дома в подарок будущему мужу[120]. Анастасия Шишанова, работавшая при доме на семейном наделе, вышла замуж в 1928 году за соседа, с которым была хорошо знакома еще до сватовства. Члены обеих семей были независимыми земледельцами, а семья жениха держала еще и кузнечное дело. Мать будущего жениха со своей старшей невесткой однажды пришли домой к Анастасии, чтобы попросить ее руки, и все было устроено очень быстро[121]. Елизавета Николаева работала вдали от своей деревни, в Твери. Была ня

ней в семье ассистента врача и его супруги-швеи, пока в 1926 году не вернулась домой, чтобы в возрасте 21 года выйти замуж. Серьезно поссорившись с мужчиной, с которым она была уже помолвлена («Он уж после-то мыкнулся, а уж все»), она вскоре нашла более подходящего кандидата[122].

Итак, женщины старшего поколения в большинстве случаев имели возможность самостоятельно принимать решение о своем брачном союзе. Хотя традиционные формы сватовства еще продолжали практиковаться, они служили лишь средством осуществления уже неформально принятых решений.

Свадьбы и приданое в русских деревнях

Одно дело — найти партнера, совсем другое — организовать свадьбу. Традиционная свадьба описывается этнографами как затяжная процедура, которая могла длиться неделю, а иногда и дольше[123]. Свадебная практика значительно варьировалась от местности к местности, но, как правило, включала в себя визит сватов, договор об обмене приданым или же подарками, распределение денежных расходов на свадьбу, свадебные причитания будущей невесты, которые она пела со своими подругами, взаимные визиты семей, вечеринки в обоих домах, венчание в церкви. Кульминацией всего этого обычно было двухдневное домашнее празднество, деревенская процессия, венчание и, наконец, первая брачная ночь[124].

Для большинства наших информанток старшего поколения свадьба включала в себя церковную церемонию. Те, кто рассказывали о своем свадебном опыте, непременно упоминали, что «играли свадьбу два дня, как положено», с венчанием[125]. Мария Сомова из Тамбовской области, которая проходила только гражданскую регистрацию при заключении брака, так как ее муж был против

ником религии, объясняла, что «другие в это время почти все венчались»[126].

Несмотря на то что большинство женщин были независимы в выборе партнеров, организация свадеб по-прежнему проводилась традиционно, при участии сватов, которые, как правило, были членами заинтересованных семей. Основной задачей сватов была выработка порядка оплаты свадьбы. Центральным пунктом, однако, были непосредственные расходы на свадебные празднества, а не приданое или выкуп, которые утратили свое значение после отмены крепостничества в XIX веке.

Хотя приданое может подчас быть важным составляющим компонентом брака в традиционном обществе и включать в себя обмен движимым и недвижимым имуществом, русское «приданое» чаще всего подразумевало одежду, постельное белье и другие предметы, необходимые молодой семье. Невесты крайне редко привносили в семью значительную сумму денег, землю или домашний скот. В некоторых областях России свадьбы когда-то включали в себя выплату выкупа за невесту (так называемую «кладку»). Семья жениха должна была выплатить компенсацию семье невесты за потерю рабочей силы. Выкуп за невесту был одним из механизмов, применяемых деревенскими жителями для сохранения приблизительного равенства ресурсов среди хозяйств общины, что соответственно должно было позволить всем семьям на равных выплачивать общинные налоги и выполнять другие обязательства. Но эта практика, похоже, прекратилась после отмены крепостничества и последующего упадка деревенской общины. Так или иначе, ничего подобного наши информантки не упоминали, не исключая и жительниц Тамбовской области, где, согласно Стивену Хоху, выкуп за невесту был непременной статьей брачного договора в крестьянской среде в течение всего периода крепостничества (Hoch 1986, 95—106).

Среди предметов приданого чаще всего упоминаются женщинами постельное белье, платья и кухонные приборы, хотя подарки более состоятельных семей включали также и предметы мебели. Финансовое состояние хозяйства, разумеется, играло важную роль. Среди опрошенных жительниц Московской области у Анастасии Спиридоновой (вышла замуж в 1928 году) приданое было крупнее обычного. «Одета я была прилично, хорошо... Из мебели

я приносила, сейчас я вам скажу, сколько, три стула, не то четыре, я сейчас забыла. Три, четыре стула, так, укладку... там все свое... одежда. Правда, одета я была прилично»18. Здесь уместно еще раз упомянуть случай Олимпиады Бахместеровой: ее свадебным подарком жениху был новый дом. Однако, как правило, приданое было достаточно скромным. Зинаида Шумкова, вышедшая замуж в 18 лет в нелегком 1933 году, презрительно описывает свое приданое:

«Какое приданое? — отвечает она на наш вопрос. — Худое-рваное. Какое там приданое?! Почти ничего не было. Бабушка дала подушку, бабушка дала подзор. Тетка дала полотенце. Другие тетки дали наволочки. А пододеяльников не было. Пока я вот только замуж вышла, и тогда только пошли пододеяльники... А чего было? Простыни, 4 там наволочки, нет, наволочек 8 было. Там же 4 подушки, чтобы сменка была. Надавал кто чего19.

Хотя у Анисьи Гуреевой, вышедшей замуж в Рязанской области в 1931 году, дела обстояли немногим лучше, она описывает свое приданое в более оптимистичных тонах. Свадьбу справляли на старинный лад, как в доколхозное время. «Венчались. Приданого большого мама не готовила, но белье постельное, то есть матрас, перины, подушки — это уж обязательно приготовили, как положено»20.

Среди женщин одной из уральских деревень картина была во многом похожей, за исключением того, что помимо постельного белья, матрасов и т.п. приданое могло включать в себя обувь или пальто из овечьей шкуры. На западе Сибири теплая зимняя одежда была жизненно необходима. Одним из обычаев, сохранявшихся в этом регионе вплоть до послевоенного периода, было выставление на публичное обозрение предметов приданого, которое семья давала за невестой. Александра Гиберт (вышла замуж в 18 лет, в 1939 году) рассказывает, что «раньше-то ведь вышивали все, развешивали к свадьбе, показывали, развешивали обязательно. Вот невеста с женихом-то сидят, а тут на стены набьют гвоздочки, развешивают полотенца, раньше вышивали, у меня еще и сейчас есть»-71

'* Анастасия Спиридонова, интервьюеры — Глазунова и Рансель; Лепешки. Московская область, 7 июня 1993 года. Зинаида Шумкова, интервьюеры — Глазунова и Рансель.Федоровское. Московская область, 5 июня 1993 года. Анисья Гуресва, интервьюер — Листова; Киясово, Московская облааь.

1993. Александра Гиберт, интервьюер — Пешкова; Маминское. С'верд юнская область, лето 1993 года

Анна Паначева (вышла замуж в 19 лет, в 1947 году) также свидетельствует, что, хотя ее приданое было не такое, как у некоторых в те дни, были и у нее подушки, матрас и вышитые полотенца — последние вывешивались напоказ[127]. Таланты невесты в рукоделии продолжали цениться вплоть до самого последнего времени.

В черноземной Тамбовской области приданое женщин старшего поколения иногда включало в себя и более существенные предметы. Мария Сомова, как и большинство информанток этого поколения, проживающих в этой местности, называла среди обычного набора кровать, пуховую перину, подушки, одеяло и одежду[128]. Но не всем так везло. Мария Абрамова, вышедшая замуж в засушливом 1933 году, говорит, что люди в те дни не могли собрать приданое, так что у нее была только кровать, которую просто перенесли в дом семьи жениха[129].

Были, однако, и такие, кто мог похвастаться приданым, включавшим деньги или землю. Анна Реутова (вышла замуж в 1929 году) говорит, что ей «в приданое отец дал 7 сажень земли», в придачу к обычному домашнему набору[130]. Другая женщина, вышедшая замуж в 1934 году, сообщает, что у нее в приданом были наличные деньги, в дополнение к кровати и сундуку с обычными вещами. Она также упоминает, что богатые деревенские жительницы получали в приданое домашний скот (телок и овец)[131].

Пожилые женщины тамбовских деревень рассказывали еще об одном аспекте традиционного брака, о котором они знали от своих матерей, хотя самих их эта доля миновала. Речь идет об общей практике выставления на публичное обозрение окровавленной сорочки невесты. Невеста должна была отдать свою сорочку немедленно после первого полового акта первой брачной ночи, и семья жениха затем выносила эту сорочку на тарелке на обозрение всей деревне, что обычно сопровождалось шумным весельем (см.: Semyonova Tian-Shanskaia 1993, 86—90). Впрочем, среди наших ин

форманток, даже старейших из них, этот обычай сохранился лишь как воспоминание. Прасковья Криволапова говорит: «Я честной замуж выходила, и так вроде все. Мама рассказывала, что раньше испачканную рубашку невесты на тарелке выносили»27. Пелагея Никулина (вышла замуж в 1930 году) рассказывает то же самое: «Я выходила замуж девушкой, хотя в это время уже не проверяли невинность, а раньше было, на тарелке рубашку подавали»28.

Браки после коллективизации: русские

Опыт юных лет и семейной жизни русских информанток младших поколений — тех, кто выходили замуж в конце 1930-х годов, во время войны и в послевоенные годы, — отличался от опыта их предшественниц. Эти женщины были намного образованнее (многие из них окончили начальную школу) и выросли или, по крайней мере, пережили пору отрочества уже после коллективизации. Они сами принимали решение о выборе брачных партнеров; участие родителей и сватов было минимальным. Несмотря на некоторое улучшение условий существования церкви во время и после Второй мировой войны, венчание почти полностью исчезает из описаний этих женщин. Большинство женщин этого поколения либо вполне устраивала гражданская регистрация (с последующим семейным торжеством), либо они шли на этот выбор, не желая обременять себя рискованной и недешевой религиозной церемонией в удаленной церкви.

В рассказах младшего поколения сельских женщин появляется и нечто совершенно новое: развод. Хотя развод был официально разрешен и доступен в принципе с самых первых дней советского режима, упоминания о нем встречались в свидетельствах наших информанток старшего поколения всего раз или два29. Для Там же. Пелагея Никулина, интервьюер — Листова; Инаковка, Тамбовская область, год. В деревушке, находящейся в небольшом удалении от двух Инако- вок, даже память об этом обычае, если он когда-либо и практиковался, стерлась. «Невинность невесты у нас не проверяли, да, пожалуй что, и все честные были, стыдно ведь было бы, и перед людьми, и перед мужем», — говорит Мария Сомова из деревни Пахотный Угол, интервьюер — Листова; лето 1993 года. Каплун (1929, 91) тем не менее предлагает данные, согласно которым, около 10% мужчин и женщин в сельских местностях вступают в повторный брак, завершив первый брак разводом (цит. по: Goldman 1986).

младших поколений развод был важной частью жизненного опыта, и некоторые женщины использовали эту возможность, чтобы освободиться от несчастливых браков.

Эти изменения можно проиллюстрировать с помощью примеров семейного опыта информантов из Московской и Новгородской областей. У самого старшего информанта отношение к женитьбе было достаточно легкомысленным. В. И. Зайцев, деревенский учитель, повстречал свою будущую супругу (он и его жена давали интервью как супружеская пара) в конце 1930-х годов. Мы спросили его: «Когда вот вы женились, вы как-то сватались?» — «Нет, не сватались, — отвечает он. — Просто как-то пришла она ко мне на квартиру. Вот, ну, и мы познакомились. Она бухгалтером работала. Вот. Питаться вместе стали. Вот. Вот, и стали это... И стали вместе жить»[132].

Нина Новожилова встретила своего будущего мужа на фабрике в Красноармейске; когда в 1946 году они поженились, ей было 30 лет, около половины из них она проработала на фабрике. Сватовство не упоминалось[133]. Анна Зуева, фельдшер, работала вдали от дома на севере Новгородской области, когда она встретила своего избранника и вышла замуж в конце 1930-х годов (вскоре ее супруг погиб во время зимней военной кампании в Финляндии). «У нас родители в наше время не вмешивались. Без родителей, самостоятельно». На мой вопрос: «Ваша дочь тоже не спрашивала разрешения?» — она ответила: «Да, тоже нет, не спрашивала. А вот внучечка уже спрашивала, приезжала, показывала жениха. Это значит, умнее немножко, — изменились условия»[134]. Своим последним замечанием Анна, видимо, хотела сказать, что дети больше не чувствуют необходимости отвергать родительскую систему ценностей. Антония Ларшина вышла замуж в своем совхозе в 1948 году, в возрасте 25 лет, родила двух детей и развелась[135]. Анастасия Кузина, вышедшая замуж неожиданно в 1941 году за человека старше ее на семь лет, сообщает загадочно: «Мы выходили по горю». Затем она объясняет:

Так еще и даже друг дружку, можно сказать, не знали. И он у нас не был [и жил в другом месте]. Поехал он передгдва... это... двадцать девятого апреля у него умер отец. Вроде приехал — у него горе. Нам его жалко сделалось. Он это самое... А третьего мая у меня отец умер. А у мамы брат был уже, когда отец умер, брат-то был в армии. А здесь у нас... А мы — одни девчонки. Больше не было никого. Ну, вроде вот подклю... он подключился. Там-то только схоронил — опытный, поос... уже в годах. Он шестнадцатого года-то. Я — с двадцать третьего. Ну, моим родным- то он вроде как и понравился. И все дяди и тетки говорят: «Ну, а чего, Насть, тебе лучше-то искать? Выходи за него замуж».

Всего через несколько дней Анастасия со своим женихом пошли в ЗАГС и оформили свой союз. Времени на свадебные торжества у них не было, да по большому счету и на саму семейную жизнь времени было не так уж много: меньше чем через месяц, 22 июня 1941 года, началась война, и муж Анастасии был мобилизован[136]. И, наконец, Нина Грачева, вышедшая замуж в 1949 году, родила ребенка, вскоре развелась, а повторно вышла замуж только спустя десять лет, в 1961 году[137]. Ни в одном из этих случаев не было и упоминания о сватах или венчании.

Сходная картина наблюдается и в смоленских, и в уральских деревнях. Из семи опрошенных жительниц Смоленской области, рассказывавших о своих свадьбах, ни одна не говорила об участии сватов или о церемонии венчания в церкви. Старейшая из них, Елена Сорокоумова, вышедшая замуж в 1937 году, говорит, что ее приходская церковь была закрыта, и люди не были готовы ехать пятнадцать километров до ближайшей действующей церкви[138]. После войны свадьбы в этом регионе также крайне редко сопровождались церковным венчанием. То же самое рассказали нам жительницы уральских деревень: браки четверых русских женщин, вышедших замуж после войны, были браками по любви[139]. Одна из них упомянула, что, хотя сваты и были задействованы, она и ее

жених хорошо знали друг друга и были согласны на брачный союз еще до этого[140].

Тамбовские деревни, для которых характерна устойчивость традиционного образа жизни, заслуживают более подробного рассмотрения. Опыт тамошних жительниц был очень разным. Анна Михалева, щепетильная в соблюдении религиозных предписаний во всем, что касается рождения и воспитания детей, была более чем легкомысленна в отношении собственной свадьбы: в 1946 году, когда она в 23 года выходила замуж, никакого венчания у нее не было. По ее словам, венчание в церкви было в те дни не принято. Ее дети тоже не венчались, потому что они состояли в комсомоле. Она замечает, что венчание снова обретает былую популярность с тех пор, как кончился коммунистический режим[141]. Наталия Михалева (из той же деревни, что и Анна), вышедшая замуж на восемь лет позже, настояла на том, чтобы религиозная церемония была включена в двухдневное свадебное празднование, объясняя: «От невенчанных родителей дети незаконные считаются». Так же, как и предыдущая информантка, она сообщила, что ее дети, вопреки ее представлениям о незаконнорожденности, сочетались браком без какой-либо церковной церемонии, а теперь венчание снова становится нормой[142]. Антонина Абрамова первый раз вышла замуж без венчания, в 1955 году. Через пять лет она потеряла мужа (он погиб в пьяной драке), а еще через девять лет она повторно вышла замуж, на этот раз обвенчавшись в церкви: к тому времени она уже изменила свое мнение относительно важности этого аспекта матримониальной традиции[143]. Анна Касякина, вышедшая замуж в 1961 году в возрасте 22 лет, не венчалась в церкви. «Мы не венчались, как-то в это время не все венчались. Своя церковь была закрыта, нужно было ехать в Кирсанов. А лучше бы венчаться»[144].

Собрать стоящее приданое для женщин, выходивших замуж в 30-х годах и позднее, было задачей не из легких. Расхожее представление о том, что какое-то приданое обязательно должно быть,

все еще сохранялось, но обнищание молодых женщин в результате коллективизации и Второй мировой войны, включая потерю отцов в обоих случаях, зачастую делали эти стандарты совершенно недостижимыми. Информантки рассказывают о том, что в приданом у них было постельное белье и другие предметы домашнего обихода, пусть даже и в очень скромных размерах. Одна женщина замечает, что ее приданое, состоявшее из 36 фунтов муки, считалось королевским, учитывая, что она выходила замуж в мае, т.е. в сезон, когда запасы муки уже иссякали[145]. Но такое приданое в относительно благополучном для земледельцев1937 году было, скорее, исключением. Другая жительница тех мест, вышедшая замуж двумя годами позднее, говорит, что ее жених потребовал в приданое более 500 фунтов зерна. Когда она отказалась (не горя желанием выходить замуж), он решил жениться на ней без приданого[146].

Татары: старшее поколение

Истории татарских свадеб и семейной жизни в царскую эпоху, известные по описаниям казенных чиновников и путешественников, таких как Милькович, д-р Карл Фукс и других, говорят о строгой изоляции женщин, в некоторых случаях даже об обязательном покрывании лица, а также об ощутимом выкупе за невесту (калым), включаемом в брачный договор о приданом, и т.д.[147]. Найти подтверждение этим обычаям в интервью наших информантов непросто. Возможно потому, что более ранние исследователи сосредотачивались в основном на богатых городских и аристократических семействах, которые ко времени нашего исследования уже прекратили свое существование и чьих потомков не оказалось среди ограниченного числа опрошенных нами людей. Тем не менее рассказы наших старейших информанток-мусульманок несут на себе отпечаток традиционного образа жизни, описанного в источниках XIX века.

Свидетельства о жизни девушек из среды волжских татар в XIX веке говорят о том, что их обучали арабскому письму для чтения

молитв и стихов из Корана. В соответствии с принципом ислама о строгом разделении полов, девочки обучались отдельно от мальчиков. Мальчиков наставлял деревенский мулла, девочек же обучала его жена («абыстай») (Сухарев 1904, 43). В свою очередь, дети должны были помогать семье своих духовных наставников, выполняя работы по дому (Бусыгин и др. 1986, 20). Такая школа была известна как «мектеб» (араб, maktab).

Уже в раннем возрасте девочки начинали работать дома нянями, а когда становились старше, помогали в других делах. В семьях победнее это подразумевало работу в поле, в более состоятельных семьях — работу по дому. Для девушек общение ограничивалось совместным шитьем; юношам на эти собрания путь был заказан. Только во время главных праздников, таких как «джиен», допускалось общение между полами. В отличие от русских, татары практиковали экзогамию, в соответствии с наставлениями их духовных лидеров искать партнеров, не состоявших в кровном родстве с местными семьями (Бусыгин и др. 1986, 22). У девушек, таким образом, как правило, не было возможности участвовать в выборе партнера; отвергнуть партию, организованную родителями, было для них практически нереально.

Переговоры о женитьбе включали в себя обмен разнообразными подарками между сторонами. Уже при первых попытках сватовства будущий жених или те, кто представлял его интересы, вручали небольшие подарки главным членам семьи потенциальной невесты. Основными дарами все же были «мегер» (или «мекер», араб, makr) и приданое. Источники XIX века упоминают также «калым», или выкуп за невесту, достигавший в состоятельных семьях достаточно значительной суммы, на собирание которой порой уходили месяцы, в результате чего свадьба надолго откладывалась. Мы спрашивали всех наших мусульманских информанток о калыме и можем сказать, что, хотя эта концепция была им знакома, лишь немногие знали о ней по собственному опыту. Самое позднее упоминание о калыме, да и то достаточно туманное, относится к свадьбе, состоявшейся в 1935 году46. Калым, как и русская кладка, утратил свое значение или исчез в советский период.

Упоминания о мегере встречаются чаще. Мегером называли выплату деньгами или имуществом, которая изначально осуществлялась в пользу родителей невесты (хотя, согласно Корану,

принадлежала самой невесте как залог на случай развода). В период поздней Российской империи мегер, очевидно, часто растрачивался на расходы, связанные с будущими свадебными празднествами и подготовку приданого (см.: Бусыгин и др. 1986, 23). Как и у русских, большая часть приданого состояла из необходимой одежды и предметов домашнего обихода. Родители или родственники невесты иногда дарили и домашний скот.

После того как семьи договаривались об обмене подарками, мог быть заключен непосредственно брачный союз. Центральной церемонией были молитва, возносимая муллой, и принятие клятвы, известной как «никях» (араб, nikah). Эта церемония, которой в русской православной традиции соответствовало венчание, могла иметь место за несколько дней до празднеств, связанных со свадебным пиром (а в советское время — до гражданской регистрации брака), но самого факта этой церемонии было достаточно, чтобы жених и невеста могли начать совместную жизнь как законная супружеская пара.

Старейшая информантка, о которой нам удалось собрать детальную информацию, родилась в 1889 году. Она была единственной дочерью зажиточного крестьянина, и когда в 1909 году она выходила замуж, ее семья дала за ней солидное приданое: две коровы, лошадь, 40 овец, сундук с домашней утварью, одежду и спальные принадлежности. Брак этот, организованный матерью жениха, был неравным по нескольким показателям. Жених был на 19 лет старше невесты, был дважды женат ранее и имел двух детей от первого брака (его вторая жена умерла от родов). Ко всему этому, он не был богат и мог позволить себе заплатить лишь очень скромный выкуп за невесту (калым). Видимо, его статус солдата, какое-то родство или же некие личные черты повлияли на выбор семьи невесты[148].

Еще одна представительница старшего поколения, Гюльджа- мал Тухватуллина (р. в 1896 году, в первый раз вышла замуж в 1911 году), также была единственной дочерью в довольно состоятельной семье. Брак 15-летней девочки с мужчиной старше ее на 16 лет был устроен родителями жениха без ведома самой невесты. Ее родные просто поставили ее перед фактом тремя днями позднее. Хотя она и сопротивлялась такому решению (по словам нашей инфор

мантки, дочери Тухватуллиной), родители тем не менее настояли на этом браке. За невестой дали приданое, состоящее из коровы, двух овец, а также большого количества одежды, подушек, перин, стеганых одеял и пуховых платков. Жених калыма не платил. Родив троих детей, она овдовела (муж ее умер в 1921 году) и жила вдовой семь лет, после чего снова вышла замуж, на этот раз в качестве второй жены. Первая жена этого нового мужа была по болезни беспомощна, и одной из обязанностей Гюльджамал было заботиться о хворой. Полигамия, хотя и разрешенная по законам ислама, не имела широкого распространения среди волжских татар и в большинстве случаев была вызвана неспособностью первой жены исполнять свои обязанности. Наша информантка знала только четыре случая во всей большой деревне, когда мужчина приводил в дом вторую жену[149].

Хатима Низамова, на момент нашей встречи старейшая жительница своей деревни, родилась в 1903 году. В интервью, данном мне в 1990-м, а также в последующем интервью, данном Гузели Шугаевой тремя годами позднее, она утверждала, что получила хорошее образование по части Корана и что училась она 10 лет. Когда я спросил, действительно ли она посещала медресе, она ответила, что, мол, нет, она училась у жены местного муллы[150]. Это была обычная практика для мусульманских девочек, но обучение это, как правило, продолжалось ровно столько, сколько было необходимо для того, чтобы выучить на арабском наиболее часто произносимые молитвы.

Хатима едва начала взрослеть, когда началась Гражданская война, а в начале 1920-х годов и голод в Поволжье. Голод атаковал дважды: первый раз в 1921 году, второй — в 1923-м. В отчаянии овдовевшая мать Хатимы отдала пятерых своих детей в детский дом в городке Меликеса (позднее — Димитровград), а Хатиму, старшую дочь, замуж. Партия была достаточно выгодной в материальном отношении: несмотря на тяжелые времена, семья жениха имела двух лошадей и корову. В подарок семье Хатимы они пре

поднесли одежду и обувь, ее же приданое составляли теленок, пальто, шаль и постельное белье[151].

Жених Хатимы был их соседом, и всего двумя годами ее старше, они хорошо знали друг друга до того, как между их семьями была достигнута договоренность о браке. Стоит сравнить этот случай с историями первых двух женщин старшего поколения, чьи мужья были соответственно на 16 и 19 лет старше своих жен. Последняя схема верна и в отношении матери Хатимы, чей муж был старше ее на 12 лет, и в отношении родителей нашей следующей собеседницы (их разница в возрасте составляла 13 лет), а также и другой женщины из числа наших информанток (см. ниже — Ша- рифа)[152]. Среди татарских информанток, вышедших замуж после 1935 года, супруги были ближе друг к другу по возрасту: мужья были старше своих жен в среднем не более, чем на шесть лет, что значительно отличалось от модели, типичной для русских браков.

Процесс традиционного ухаживания и бракосочетания в татарской деревне лучше всего был описан Гарифабану Абдуллиной, родившейся в 1908 году и вышедшей замуж в 1928-м. Так же как и русские женщины, татарки, по словам Гарифабану, организовывали вечерние сходки в свободных домах. Однако более строгие правила мусульманского общества относительно разделения полов определяли разницу этих мероприятий. Татарские женщины занавешивали окна полотенцами, прежде чем приступить к шитью, пению и танцам. Татарские мужчины, в противоположность русскому обычаю, не допускались на эти вечеринки, и им приходилось стоять на улице[153]. Когда девушке пора было выходить замуж, отец будущего жениха приходил к ее родителям и обговаривал детали. Сторона невесты, в свою очередь, обеспечивала подарки ее новым «родителям»; в случае замужества Гарифабану — полотенце свекру и шерстяной платок свекрови. Приданое ее состояло из двух овец (одну дал ее отец, другую — брат), зимнего пальто, обычного пальто, платья и пухового платка. Ее отец, мать и брат, в свою очередь, тоже получили одежду в подарок. Семья жениха во время формальной церемонии заплатила и выкуп. Как объясняла Га-

рифабану, мужчины ее семьи созвали собрание (giziat kabuf), на которое был приглашен и мулла. Когда все были в сборе, будущая свекровь вручила невесте поднос, на котором лежали 50 рублей, завернутые в шаль. Затем мулла осмотрел поднос, чтобы засвидетельствовать сумму, соответствующую соглашению[154].

На долю Шарифы Ялишевой, самой молодой из наших татарских информанток, принадлежащей к поколению вышедших замуж до коллективизации, выпал особенно несчастливый принудительный брак. Ее мука была тем сильнее, поскольку до этого ей довелось ненадолго глотнуть другой, свободной городской жизни. Шарифа была родом из традиционной деревни, где мусульманским женщинам запрещалось ходить в мечеть и на базар. Женщины состояли при доме и должны были покрывать волосы, выходя за его пределы. В 1930 году в восемнадцать лет, она поехала в Ленинград навестить родственников, и там ей удалось устроиться на работу в одну из городских больниц. Ее самой сильной мечтой было навсегда остаться в Ленинграде. Но через два года отец потребовал, чтобы она вернулась домой. Она сопротивлялась, он настаивал, и в конце концов она сдалась и вернулась в родную деревню. Отец договорился о ее браке с человеком старше ее и с четырьмя детьми на руках. Самым печальным, по ее словам, из всего, что ей довелось пережить, был этот подневольный брак с мужчиной, к которому она не испытывала любви. Она рыдала дни напролет, так, что ее глаза превратились в опухшие нарывы. В Ленинграде у нее была свобода и работа, и вдруг ее отбросило назад в далекую деревушку, к мужчине, которого она не знала и детей которого ей пришлось растить. Вдобавок к этому, жаловалась Шарифа, она постоянно ходила беременной, так что было у нее семь родов (только четверо детей выжили), да еще и несколько абортов, сделанных тайком от мужа[155].

В отличие от своих русских современниц, татарские женщины старшего поколения — такие, какими они предстают в рассказанных ими историях, — были беспомощны против родительского авторитета. Выбор мужа и сроков замужества был абсолютно вне

их контроля. Их истории также позволяют нам лучше понять образ жизни тех лет и в другом отношении. Домашний скот продолжал играть важную роль при обмене подарками, сопровождающем заключение брачного договора, что, возможно, являлось отголоском того, какое место занимала в жизни татар на протяжении долгого времени торговля скотом, особенно лошадьми. Продолжала практиковаться полигамия. Среди татарок старшего поколения, по всей видимости, процент грамотности был выше, чем среди их русских ровесниц, что являлось предметом особой гордости первых. Эта грамотность, однако, была определенного рода: она подразумевала лишь способность читать Коран или, по крайней мере, молитвы на арабском языке. Так как единственно доступными арабскими текстами были религиозные труды, это образование было направлено скорее на укрепление существующих устоев, чем на потенциальное открытие новых миров через доступ к письменному знанию.

Татары: после коллективизации

Ухаживание и замужество у представительниц младшего поколения татарских женщин, родившихся после 1917 года и вступивших в брак в середине 1930-х и позднее, во многом отличались от соответствующего опыта их старших современниц. Все они получили, по крайней мере, несколько лет светского образования, некоторые продолжали обучение и после завершения курса начального образования. Среди последних была одна из наших информанток, вышедшая замуж еще до Второй мировой войны. Марьям Гимаде- ева родилась в деревне Калмаюр в 1918 году и окончила семь классов общеобразовательной школы, после чего продолжила свое медицинское образование в Казани, став дипломированной акушеркой. Она встретила своего будущего супруга в медицинском техникуме, — он учился на военного врача, — и они поженились в 1939 году в городке Бугульма, куда она была направлена работать по распределению. Не было в этом современном браке ни сватовства, ни приданого, ни выкупа за невесту55. Достижения Марьям были, скорее, исключением, однако и ее татарские сверстницы, оставшиеся жить в деревне, были гораздо независимее в выборе

партнеров и определении сроков замужества, чем представительницы старшего поколения.

Новый вид образования был, несомненно, одним из важнейших факторов, вызвавших эти перемены. В деревне Калмаюр все женщины младшего поколения получили, по крайней мере, четыре класса общеобразовательной подготовки (базировавшейся на использовании латинской или кириллической письменности, см. ниже). Некоторые доучились и до седьмого или восьмого классов, кому-то удалось продолжить свое образование. Помимо Марьям, профессиональной акушерки, можно назвать Розу Фахрутдинову (р. в 1933 году), которая окончила трехгодичный курс обучения в педагогическом училище в Меликесе и вернулась домой, чтобы работать пионервожатой в местной школе56.

Немаловажным обстоятельством, характеризующим изменения методов обучения, была тирания, с которой навязывались перемены в языке и письменности. В 1920-х годах правительственным распоряжением был осуществлен переход с арабской письменности на латинский алфавит, подобно используемому в современной Турции. Спустя несколько лет государство потребовало дальнейших перемен: перейти с латинской письменности на кириллическую. Вмешательство партии-государства в подобные вопросы напрямую ущемляло авторитет муллы и традиционного образования, основанного на арабской письменности. Замкнутое культурное пространство, обеспечивавшее власть деревенских лидеров, оказалось под угрозой, что, в свою очередь, немедленно обнаружило неспособность деревенских руководителей противостоять радикальным переменам в форме письменности и открыло молодым женщинам доступ к знаниям, простирающимся далеко за пределы Корана и других религиозных текстов, которыми прежде ограничивалось их образование. Бессистемность светского образования этих женщин, хотя и тормозившая в некоторых отношениях их успехи, в то же время ослабляла деревенский патриархат, прокладывая им дорогу в город.

Но не только образовательные сдвиги подтачивали власть отцов в принятии решений о замужестве татарских женщин младшего поколения. Вряд ли можно отрицать важность того факта, что эти перемены стали происходить непосредственно после начала коллективизации. Коллективизация была направлена против не

зависимых хозяйств в целом и против власти отцов—глав этих хозяйств непосредственно. Независимо от того, соглашались ли они с политикой коллективизации или противостояли ей (в коем случае их ссылали или расстреливали), авторитет их был подорван.

Реальная потеря отцов также оказывала влияние на эти процессы. Из-за коллективизации, войн и голода множество мужчин умерли безвременной смертью и не могли влиять на брачные решения своих дочерей. Ркия Камалетдинова (р. в 1922 году) потеряла отца в 1941-м. Когда она выходила замуж в 1946 году, переговоры проводила ее старшая сестра (мать их была тогда еще жива, но, по болезни, недееспособна). Семья была бедной, так что приданого за ней дать не могли, да и на свадьбу как таковую средств не было. Старшие члены семьи просто собрались вместе в доме невесты для проведения обряда «никях»[156]. Зейнаб Гиматдинова осталась без отца в 1930 году, когда ей было всего семь лет. Через год она была вынуждена начать работать вместе с матерью в колхозе, чтобы прокормить себя и младших брата и сестру. Когда Зейнаб выходила замуж в 1955 году, переговоры вели ее мать и старший брат жениха. В обеих семьях отцов уже не было в живых, и они не могли одобрить или запретить этот брак. Необычной свадьба Зейнаб была еще и потому, что ей к тому моменту было уже 32 года. Супруг ее был на 13 лет старше и имел троих детей от первой жены, скончавшейся во время родов. Свадьба включала в себя вручение даров и приданого, как обычно, а жених вдобавок к приданому получил дом Зейнаб, когда ее мать вскоре после свадьбы уехала жить к сыну в Таджикистан[157].

Еще одна женщина, Затия Багаутдинова, родившаяся, как и две предыдущие информантки, в первой половине 1920-х годов, тоже рано потеряла отца, инвалида Первой мировой войны. После его кончины в 1930 году семья, чтобы как-то выжить, была вынуждена продать скот, включая лошадь и корову. Этого, видимо, оказалось, недостаточно, и мать Затии отдала свою семилетнюю дочь в няньки, чтобы ее там кормили в качестве платы. В 17 лет Затия

поехала работать няней в Коломну, в семью, перебравшуюся туда из их деревни. Затия вышла замуж в 1947 году в возрасте 22 лет. Переговоры были затеяны женихом и его престарелой матерью, и мать Затии должна была принять условия соглашения, которые включали в себя приданое (подушки, занавески, постельное белье, скатерть) и подарки невесте (шелковую шаль, туфли и платье). Выкупа за невесту не просили; этот аспект брачных переговоров, и до того уже достаточно редкий, ко времени Второй мировой войны, по всей вероятности, почти окончательно исчез. Жених Затии был старше ее на 10 лет и, видимо, из-за войны не успел обзавестись семьей59.

Все три информантки получили светское образование: Ркия окончила среднюю школу, Зейнаб — четыре класса (этого ей оказалось достаточно, чтобы позднее служить инструктором районного комитета партии), а Затия — шесть классов татарской школы во время системы латинской письменности. Так или иначе, но никому из них не пришлось сопротивляться требованиям отцов относительно их матримониальных планов. Материальные средства, которые были бы доступны, будь их отцы живы, несомненно, дали бы этим женщинам преимущество на брачном рынке, но в то же время они были бы вынуждены считаться с отцовским мнением.

Для тех татарских женщин, чьи семьи переехали жить в город, позиция родителей в принятии брачных решений не так четко озвучивалась, хотя формально их согласие все так же непременно требовалось. Фахиса Сулейманова родилась в деревне в 1930 году, и переехала жить с семьей в Ульяновск, когда ей было семь лет. Городок этот тогда был, по ее словам, небольшой, и она знала большинство татарских детей своего возраста. Молодые люди встречались на вечеринках и знакомились друг с другом. В противовес тому, как она представляла себе традиционный деревенский порядок, в городе партнеры сначала находили друг друга, и лишь потом к делу подключались родители. Это «не Азия», по замечанию Фахисы. Мужчина, за которого она решила выйти замуж, жил на одной с ней улице. Когда он вместе с сестрой пришел просить ее руки («Конечно, надо согласие родителей», — уточняет она), ее отец вышвырнул их из дома, сказав, что его дочь еще слишком молода для замужества. В свои 24 года Фахиса вряд ли была слишком молода в обычном смысле слова, но ее старшая сестра была

все еще не замужем, и это было серьезным препятствием. «Старшую дочь нельзя оставлять», — говорит Фахиса. «Это важно, — соглашаюсь я. — Как же получилось?» Ну, я все равно замуж вышла. С его согласия? Нет, нарушила я его запрет. Но он пришел на свадьбу? Конечно, пришел, пришел.

В городе, как это ясно из вышесказанного, отцовское слово не могло более играть решающую роль. Вопреки сопротивлению отца ее брачным планам для свадьбы были сделаны все обычные приготовления. Когда я спросил о калыме и приданом, она ответила, что мать рассказывала ей, как в деревне их семье удалось настоять на определенном числе и качестве подарков от жениха. Теперь, однако, семьи договариваются об обмене дарами в соответствии со степенью материального благополучия:

Да, каждой девушке готовится приданое — подушки, белье постельное, калыма нет у нас, просто договариваются со стороны жениха и невесты: мы будем подарки дарить такие, примерная стоимость, сколько родственников, родных сестер, сколько, чтобы знать, кому чего подарить, и примерно на такую же сумму другая сторона дарит подарки. Брату — рубашку, кто что может, отрезы на платье, тогда ситцевые отрезы были, дорого стоили[158].

В деревне деньги продолжали играть важную роль при заключении брачных договоров, возможно, в тех случаях, когда для убеждения требовались дополнительные аргументы. Нурания Бад- риева противилась тому, чтобы деньги были фактором, определяющим ее замужество, все же состоявшееся в 1955 году. Первая попытка сватовства исходила от самого потенциального жениха, но Нурания категорически отвергла его предложение, потому что не любила его. Тогда юноша прибегнул к более традиционному способу. Во второй раз пришли его родители, деньги были предложены и приняты, и мать Нурании велела ей выйти за этого поклонника. Приданое, которое дала за Нуранией ее семья, включало трех гусей, трех овец, а также одежду, занавески и другие предметы домашнего обихода. Этот брак вместе с еще одним, состоявшимся в том же году, были в нашей выборке первыми со вре

мени 1920-х годов случаями, в которых фигурировал домашний скот, что указывает на возвращение в деревню относительного материального благополучия. К середине 1950-х семьи, вследствие хрущевских мероприятий по улучшению условий колхозной жизни, очевидно, восстановили утраченные в годы коллективизации и войны свои запасы скота в достаточной степени, чтобы позволить себе отдать несколько голов скота в приданое дочерям.

В истории замужества Нурании роль отца в очередной раз осталась несыгранной, хотя он был в то время жив. Тем не менее переговоры проводила ее мать, она же «велела» ей выйти замуж за этого кандидата. Отец проводил много времени вдали от деревни, так как работал наездником на ипподроме в Ульяновске. Хотя в рассказе Нурании именно мать выступает как источник авторитета, достаточный для того, чтобы отвести все ее возражения против данного кандидата[159], необходимо учитывать, что уход отцов (равно как и детей) на работы вне местных хозяйств был еще одним фактором, повлиявшим на упадок отцовского авторитета в вопросах брачного выбора детей.

Эта семья представляет собой замечательную смесь современных и традиционных характеристик, свидетельствуя еще раз, насколько приблизительны и ненадежны любые окончательные классификации жизненных реалий в России. Когда мать и отец Нурании в 1920 году решили пожениться, бабушка Нурании отказалась принять предложение сватов. Тогда «жених ее украл» — оборот, описывающий тайный побег невесты. Обмен обычными подарками, очевидно, уладил отношения между семьями, и приданое даже включало лошадь для жениха, зарабатывавшего на жизнь верховой ездой[160]. Любовь, по всей видимости, играла важную роль в этом браке в отличие от историй замужества других татарских женщин старшего поколения. Для Нурании, дочери этой романтической пары, отсутствие любви к жениху было достаточным поводом для того, чтобы отвергнуть его. Ее мать, однако, отрицала за ней право выбора, основанного на любви, которой в свое время руководствовалась она сама.

То, что в целом татарские женщины постепенно переходили к советской современной норме независимого выбора партнера, не вызывает сомнений. Образование, ослабление власти отцов, смешение полов — все эти перемены пришлись на жизнь одного по

коления: с 1920-х по 1950-е годы. Софья Телешова (р. в 1950 году) лаконично подытожила эти перемены, отвечая на мой вопрос относительно того, уединялись ли женщины ее семьи, когда в дом приходили посетители: «Нет, нет, в нашем возрасте нет. А у бабушки было. А у родителей нет»63.

Заключение

Основным различием между русскими и татарами в наших интервью было ощущение, испытываемое большинством татарских женщин старшего поколения, того, что они не принимали почти никакого участия в выборе будущих спутников жизни. Только две русские женщины доколлективизационного периода отметили, что им пришлось выйти замуж за мужчин, которых они не выбирали себе в мужья сами.

Более высокая, по сравнению с русскими, степень половой сегрегации среди сельских татар и практикуемая ими экзогамия ограничивали возможности молодых мусульманок узнать поближе своих возможных партнеров. Следствием этого становилась большая зависимость от старших в поиске мужей. Хотя патриархальные нормы были достаточно сильны и в русских деревнях доколлективизационного периода, более выраженные патриархальные традиции в среде мусульман, вероятно, также ограничивали возможные брачные варианты для татарских женщин.

Еще одним отличием между двумя группами была значительная разница в возрасте между женихом и невестой в татарских браках старшего поколения, но эта разница стремительно сократилась в советский период и приблизилась к русской норме.

Наконец, приданое в русских и татарских браках состояло, по сути, из одних и тех же предметов. Оно включало преимущественно, а зачастую этим и ограничивалось, предметы домашнего обихода, хотя татары старшего поколения, да и более позднего периода, иногда включали в приданое скот.

И в случае русских, и в случае татар авторитет патриархальных домохозяев начал ослабевать еще до становления советского режима, как следствие отмены крепостничества, модернизации городской жизни и активизации контактов между сельским и городским населением. Темпы этих перемен возрастали по мере того,

как партия-государство осуществляло политику замещения власти патриархальных хозяев новой формой патриархата: патерналистским, социалистическим государством. Задача эта упростилась в результате физического устранения огромного числа мужчин, погибших во время войн, раскулачивания, а также преследований религиозных лидеров. Женщины были вынуждены сами заботиться о себе. Хотя некоторым из наших информанток не хватало материальной поддержки отсутствующих отцов и мужей, лишь немногие выражали сожаление по поводу исчезновения старых порядков, согласно которым приходилось жить их мамам и бабушкам. В той степени, в какой рост патерналистского государства предоставил женщинам возможность получения образования и обеспечивал институциональную поддержку, позволявшую им принимать независимые решения относительно выбора партнеров и семейной жизни, государство, в свою очередь, получало поддержку среди русских и татарских женщин села.