Ольга Казьмина, Наталья Пушкарева БРАК В РОССИИ XX ВЕКА: ТРАДИЦИОННЫЕ УСТАНОВКИ И ИННОВАЦИОННЫЕ ЭКСПЕРИМЕНТЫ

браком» в русской юридической литературе именуется договор (соглашение, союз) мужчины и женщины, заключаемый в определенной форме и влекущий за собой определенные юридические последствия (Скрипилев 1994).

Одни нормы, обязанности и права, связанные с браком, носят юридический характер и регламентируются в России издававшимися в разное время семейными кодексами. К юридически регулируемым вопросам в России традиционно относятся вопросы о брачном возрасте, имущественных отношениях в браке, а также перечень оснований для признания брака недействительным и расторжения брачного союза. Другие нормы, обязанности и права носят неюридический характер и регулируются моралью, обычаями и традициями. К таким нормам относят особенности добрачного поведения, ухаживания, выбора брачного партнера, нормы и ожидания партнеров в отношении друг друга и неформальных (в том числе внебрачных) связей каждого из членов брачного союза. Наконец, некоторые вопросы в силу сложившейся практики регулировались и юридическими нормами, и нормами моральными — например, вопросы о взаимной ответственности за экономическое положение семьи, за воспитание детей, содержание партнерами друг друга и родителей каждого в старости (Королев 1968).

Конечно, такое деление условно. Нормы частной жизни (в том числе — брачные нормы, имеющие моральное и ментальное происхождение) всегда были тесно сплетенными с властными практиками, а характер удовлетворения индивидуальных потребностей — с системами социальных ограничений, макрополитическим «надзором» (Foucault 1998).

Этот надзор веками осуществлялся православной церковью, которая была в России — по крайней мере, с конца X и до конца XVII века монопольным регулятором брака.

С древнейших времен и до 1722 года регистрация браков в России велась только при церквах, а с 1722-го и на протяжении почти двух веков (т.е. до 1917 г.) заключение браков регулировалось и церковными, и светскими нормами права. Усиление роли «светской составляющей» на протяжении этого времени, а особенно распространившиеся вместе с «женским вопросом» либертианские идеи, достигнув к середине XIX века России, способствовали популяризации идей гражданского брака, т.е. брачного союза, созданного без участия церкви. Однако вплоть до коренной перестройки всей правовой системы (речь идет о 1917 годе) в России не было социальных учреждений, в которых регистрировались бы браки без участия церкви. Правда, незначительная часть либерти- ански настроенных молодых людей — по преимуществу в городах — в начале XX века отказывалась от венчания и, по сути дела, сожительствовала, не стремясь к оформлению супружеских отношений в установленном законом порядке. В городском романсе тех лет присутствовала явная романтизация сожительства как эмансипирующего явления:

Нас венчали не в церкви, не в венцах, не в кружалах,

Нам не пели ни гимнов, ни обрядов венчальных...

А венчала нас буря, а венчали нас ветры...

Длительное сожительство как форма брачного союза получило в официальных документах наименование фактического брака и было выражением отрицания и осуждения прежних христианских норм половых отношений — в России этот процесс развернулся с опозданием на четверть века по сравнению с Европой и вообще западным миром (Коп 1995). При всех изменах, трагедиях, тайных связях, вторых семьях, неразрешимых драмах выбора, отразившихся в искусстве сложным «лабиринтом сцеплений» (Л.Н. Толстой), незыблемым утесом вплоть до начала постреволюционных экспериментов оставался законный христианский брак, в идеале — неприкосновенная культурная ценность, подсознательно оберегаемая и самими «нарушителями». Оберегалась не из боязни скандала или общественного осуждения, но по причине чего-то иного, подспудного, усвоенного культурно-генетическим кодом. Дискуссии, развернувшиеся сразу после революционных потрясений, т.е. в конце 1910-х — начале 1920-х годов, были дискуссиями, порожденными крахом православного брачного порядка и общими процессами секуляризации.

Период экспериментов и дефамилизации: 1917-1926 годы

1917—1926 годы были в России десятилетием большевистского экспериментирования в сфере сексуальности и семейно-брачных отношений (Пушкарева 1997, 456—466). Большевистская брачносемейная политика имела идеологическую опору в тех положениях классиков марксизма и социал-демократии, которые утверждали «неизбежность» установления в новом, созидаемом социалистическом обществе эмансипированных форм отношений между полами. Результатом их осуществления должно было стать отмирание брака и, следовательно, семьи старого (буржуазного) типа (Маркс, Энгельс 1964, 443—444; Fitzpatrick 1978, 252—278). Ф. Энгельс обосновывал этот тезис тем, что «брак буржуазного типа» основан на «эгоистической выгоде», уничтожение же частной собственности как конституирующего принципа социально-экономической организации досоциалистического общества должно

устранить «все побочные экономические соображения» и стать (по его мнению) началом создания новых форм семейно-брачных отношений, «не имеющих никакого иного мотива, кроме взаимной склонности» (Маркс, Энгельс, Ленин о женском вопросе...

В то же время классики марксизма прекрасно понимали, почему брак в новом обществе «не должен» считаться частным делом, и полагали, что государство может и должно воздействовать на брачные отношения своими законами: «Если бы брак не был основой семьи, то он в такой же малой степени являлся бы предметом законодательства, как, например, дружба...» (Маркс 1961, 161). Потому-то и В.И. Ленин, вопреки ожиданиям некоторых радикально настроенных членов большевистской партии, с самого начала выступал против слишком решительных ломок в области семейно-брачных отношений и, следовательно, против «отмены» брака как такового (Ленин 1961, 54—57), но зато активно поддерживал идею реформирования брачных отношений в духе, выгодном для созидаемого советского государства. Речь шла об укреплении и санкционировании системы моногамных брачных союзов (противопоставляющих «мещански-интеллигентски-крестьянский пошлый грязный брак без любви — пролетарскому гражданскому браку с любовью» — Ленин 1961, 54—55), т.е. союзов, основанных на свободном индивидуальном выборе и любви. Отвечавший за вопросы культуры в большевистском правительстве нарком А. В. Луначарский утверждал, что такая «советская моногамия» (т.е. лишенная своих «буржуазных» черт — доминирования мужчины и погребения женщины под гнетом домашнего хозяйства) будет переходной формой брака на всем периоде построения коммунистического общества (Луначарский 1927).

Началом реализации большевистской брачной политики можно считать декреты Совета Народных Комиссаров, принятые всего спустя полтора месяца после политического переворота (что подчеркивает значимость вопроса в глазах большевистских идеологов) — от 18 декабря 1917 года «Огражданском браке, детях и о ведении книг актов гражданского состояния» и от 19 декабря 1917 года «Орасторжении брака» (Собрание узаконений...

феминисткой и революционеркой, общественной деятельницей и первым в русской истории женщиной-послом А.М. Коллонтай. Первый зарегистрированный советскими органами власти брак в новой России был как раз браком богатой «буржуазки» по происхождению А.М. Коллонтай и влюбленного в нее революционного матроса (бывшего чуть ли не вдвое младше своей избранницы) П.Е. Дыбенко.

Декрет «О гражданском браке» впервые в русской истории утверждал, что «церковный брак является частным делом брачую- щихся», а совершение брака по религиозному обряду и документы, удостоверяющие факт его свершения (церковные метрические книги) отныне признаются не имеющими юридического значения. Взамен церковных книг вводились книги записи актов гражданского состояния. Первые советские декреты о браке постулировали, таким образом, добровольность брака и развода; светский, гражданский характер брака и развода, их независимость от вероисповедания брачующихся; и, наконец, свободу брака (который мог быть теперь заключен без согласия родителей или опекунов) и его расторжения (последний — согласно закону — должен был проводиться через судебный орган по объявлению одного супруга, а также через специально создаваемые органы — отделы записей актов гражданского состояния — ЗАГСы).

Только брак, заключенный в ЗАГСе, порождал — согласно новой правовой концепции — права и обязанности супругов. Условием вступления в брак считался лишь брачный возраст (16 лет для женщин, 18 лет для мужчин, верхняя грань возраста не нормировалась[112]). Препятствиями к заключению брачного союза объявлялись: наличие у одного из супругов душевного заболевания и состояние жениха и невесты в воспрещенных степенях родства.

Декрет «Орасторжении брака» существенно облегчал процедуру развода: брак мог быть отныне расторгнут по просьбе одного из супругов — местным судом, при обоюдной просьбе — ЗАГСом. Именно ЗАГСам передавались дела о расторжении брака, будучи изъятыми из ведения судов духовных консисторий, в которых находились более двух столетий: духовные консистории и суды при них ликвидированы в мае 1920 года (Собраниеузаконений...

№ 45, ст. 205). Право на получение содержания после развода получали несовершеннолетние дети и — что примечательно — жена (позже, когда женщины оказались втянутыми в общественное производство, такое решение уже казалось пережитком «буржуазного права» — Антокольская 1995, 59).

Хотя оба декрета объявлялись путем к «раскрепощению от нежелательных уз брака» и первым шагом по пути реализации «революционного поворота» к свободе в брачно-семейных отношениях, все же их положения могут быть квалифицированы скорее как правовые действия буржуазно-демократического характера, поскольку они уничтожили лишь некоторые элементы феодально- патриархатных взглядов на брачные союзы и обеспечили лишь частично некоторую свободу частной жизни.

Спустя год — 22 октября 1918 года — был принят отдельный семейно-правовой акт — «Кодекс законов об актах гражданского состояния, бранном, семейном и опекунском праве» (Собрание узаконений... 1918, N° 76). Появление его связывают с общеполитической ситуацией: послереволюционной разрухой и нестроением правовой системы, обстановкой Гражданской войны, «военного коммунизма», «красногвардейской атакой на капитал» (т.е. национализациями). Гражданское право было тогда, по сути, объявлено отмершим буржуазным институтом (Стучка 1931,1:6), регулирование же семейных отношений государство как раз не желало выпускать из своих рук. Основываясь на дореволюционных нормативных актах, связанных с брачно-семейным законодательством, Кодекс 1918 года расширил перечень препятствий к заключению брака, включив в него наличие у кого-либо из брачующихся или у них обоих не- расторгнутого прежде брачного союза. Как и до переворота 1917 года, в законодательстве было проведено различие между разводом и признанием брака недействительным (а именно: в случае несовершеннолетия вступившего или вступивших в него; в случае, если у одного из вступавших в брак имелся нерасторгнутый прежний брачный союз; при наличии родства и т.д.). В то же время такие препятствия к браку, известные в дореволюционном законодательстве, как монашество одного из супругов, принадлежность к разным конфессиям, не признавались значимыми в Российской Советской республике, в буквальном смысле написавшей на своих знаменах отрицание религии и церковных установлений.

В отличие от дореволюционных правил муж и жена, по Кодексу 1918 года, полностью уравнивались в правах на выбор места жительства и фамилии — вступавшие в брак могли взять и фамилию

мужа, и фамилию жены, а также соединить их вместе и именоваться двойной фамилией. Поначалу право мужа брать фамилию жены не имело существенного значения для выживания семьи, являясь, скорее, реализацией идеи равноправия женщин. Но в дальнейшем — при закреплении политики государственного антисемитизма, т.е. в 1930—1950-е годы, — приобрело важный смысл, так как в случае различий в этническом происхождении оставляло для каждого супруга и для их детей возможность выбора той фамилии, которая давала лучшие жизненные шансы (т.е. русской).

Согласно Кодексу 1918 года, как и в дореволюционное время, заключение брака не порождало общности имущества супругов, раздельность которого оставалась как императивная норма (ст. 105).

Расторжение брака в условиях того времени упростилось до крайности. По заявлению одного из супругов судья (единолично) расторгал брак; никаких доказательств распада семьи не требовалось — ведь Кодекс не накладывал на супругов никаких обязательств по совместному сожительству и верности. Вопрос об алиментах должны были отныне решать Отделы социального обеспечения при Народных комиссариатах, руководствуясь степенью нуждаемости и трудоспособности заявителей (чаще — заявительниц) (Собрание узаконений... 1918, № 76, ст. 130—133). Одновременно закон уравнял статус законнорожденных и незаконнорожденных детей, а также включил возможность установления отцовства в судебном порядке (затри месяца до разрешения от бремени — ст. 140). Даже если ответчик приводил свидетелей, указывающих, что в момент предполагаемого зачатия истица сожительствовала с каждым из них, и определить отца предполагаемого ребенка было затруднительно, суд мог наложить обязательство взыскивать алименты с обоих предполагаемых отцов в долевом отношении.

Кодекс 1918 года о браке действовал на протяжении восьми лет. Реализация постулированных в нем положений разворачивалась на фоне не только сложных ломок, перестроек и реструктуризаций в разных областях общественной жизни, но и в условиях обшей культурной отсталости населения России, неустойчивости быта, общей психологической дезориентированности. Старые административные органы были ликвидированы, к новым у населения доверия не было. Результатом всемерных усилий большевистских идеологов по «политической мобилизации» индивидов, их ориентации на быстрейшее приближение коммунистического рая (путем беззаветного служения идеалам революции) стала дефамили- зация социальной жизни и примитивизация моральных норм.

связанных с отношениями между полами. Отделив церковь от государства и признав несущественным церковное венчание (как то было предписано нормативными актами Советской республики), новые властные структуры установили собственный контроль за брачностью индивидов и начали диктовать новые нормы регулирования частной жизни. Год за годом семейная сфера политизировалась, а в стране начал утверждаться этакратический брачный порядок, при котором именно государство раз и навсегда присвоило себе право санкционировать (вместо церкви) заключение брачных уз. Как социальный институт брак мог и может существовать без участия государства; как договор, который должен быть санкционирован, — отныне не мог, так как именно государство стало единственным источником правовой инициативы.

Многобрачие в СССР запрещалось даже для лиц, исповедующих ислам. Церковный брак и церковные нормы супружеской жизни, не став альтернативой браку гражданскому, стали маркироваться как девиация. Венчаться, правда, не запрещалось, но православные брачные нормы теперь оценивались как проявление политической отсталости, что вызывало недоумение и возмущение зарубежных юристов (Das Eherecht 1932, 18—31). «Традиционная религиозность быстро испарилась под влиянием новых условий жизни», — вспоминала очевидица тех лет (Пирожкова 1998, 52). Особенно активную борьбу с «пережитками прошлого» (к которым был отнесен и венчальный брак) развернула молодежная печать, публиковавшая стенограммы публичных судов над «набожными комсомольцами», решившимися на венчание (см., например, Смена, 22 сентября 1923 г.) Одновременно пропагандировались «красные свадьбы», в которых роль священников — своими напутствиями и благословениями — исполняли секретари комсомольских и партийных организаций (Лебина 1999, 268—269).

Неудивительно, что к середине 1920-х годов желающих вступать в церковный брак в России существенно поубавилось. Однако молодежь не спешила с регистрацией браков и в новых советских учреждениях (ЗАГСах) и предпочитала попросту сожительствовать. Вопрос о фактических браках оказался в центре бурных обсуждений, в которые постепенно втянулись не только юристы2 и врачи (поскольку именно на них возложили ответственность за

: См.: Еженедельник советской юстиции за 1922— 1925 годы, также: Роговин

(1970) и Роговин (1972).

«физическое сохранение и укрепление расы» в условиях революционных преобразований брачных отношений — см.: Преображенский 1923), но и социальные и идеологические работники, педагоги, чиновники и, конечно, «труженики слова» —журналисты, поэты, писатели {Брак и семья, 1926; Домбровский 1926, 4—8).

Многообразие взглядов участников дискуссий середины 1920-х годов, сходящихся во мнении, что «старый брак умер, а формы нового еще не созданы...» (Василевский 1924, 9), помещается между двумя полярными точками зрения.

Одна из них — сугубо классовая и аскетическая — принадлежит «педологу» и психоаналитику А. Б. Залкинду, которого — за то, что он лечил от нервных расстройств многих видных партийных деятелей, — прозвали «врачом партии». В своем программном произведении «12 половых заповедей пролетариата» Залкинд настаивал на необходимости подчинения брачной жизни людей строгому классовому контролю и объявлял половую жизнь «допустимой лишь в том ее содержании, которое способствует росту коллективистских чувств, классовой организованности... боевой готовности». «Необходимо половое воздержание до брака. Брак — лишь в состоянии полной социальной и биологической зрелости... Любовь должна быть моногамной, моноандрической». «Класс, — заключал автор, — имеет право вмешиваться в половую жизнь своих членов» (Залкинд 1924, 65; Залкинд 1930, 252—253). Если такого вмешательства не будет, продолжал мысль А.Б. Залкинда его сторонник, также «педолог» и детский психолог, то «пары, вступающие в содружество», могут оказаться «паразитически съедены половым пауком», и пара тогда «оторвется от своего коллектива и окружающей общественности» (Сорохтин Г.Н. 1927, 82).

Другую точку зрения на брак нового типа защищала уже упомянутая выше «чайка революции» А.М. Коллонтай. «Какие только формы брачного и любовного общения не примеривает к себе человечество, — сетовала она, —

а сексуальный кризис ни на йоту не смягчается. Такой пестроты брачных отношений еще не знавала история: неразрывный брак с устойчивой семьей и рядом преходящая любовная связь, тайный адюльтер в браке и открытое сожительство девушки и возлюбленного — “дикий брак”, и брак парный, и “брак втроем”, и даже сложная форма брака вчетвером. Можно лишь удивляться, как удается человеку, сохранившему в душе веру в незыблемость моральных авторитетов, разобраться в этих противоречиях и лавировать среди всех этих взаимно исключающих друг друга несовместимых моральных предписаний... (Коллонтай 1919, 53).

А. М. Коллонтай полагала, что новые брачные отношения должны основываться на равенстве во взаимоотношениях партнеров, взаимном признании прав друг друга без попыток и претензий владеть безраздельно и до конца дней его/ее сердцем и, наконец, на взаимном умении прислушиваться и понимать работу души любимого человека. Ее концепция нового брака, изложенная в статье «Дорогу крылатому Эросу!», основывалась на убеждении, что новое, созидаемое большевиками государство способно будет освободить женщину от «ига материнства» (так как возьмет на себя воспитание детей), а также от монотонной унылости домашней работы, что даст возможность супругам больше времени посвящать друг другу, и потому браки будут всегда основаны на любовной страсти и духовной общности (Коллонтай 1923, 110—112; Пушкарев 2002). Именно Коллонтай принадлежала идея непременного разведения понятий «брак» и «семья» (что в ее понимании почти равнялось понятию «кухня»!): «“Отделение кухни от брака” — великая реформа, не менее важная, чем отделение церкви от государства, по крайней мере, в исторической судьбе женщины» (Коллонтай 1991, 105—109).

Молодежная пресса тех лет убеждает современного исследователя, что у А. М. Коллонтай было куда больше сторонников, нежели у А. Залкинда. Однако ее концепция не только не была взята на вооружение, но и долгое время замалчивалась в российской науке, так как выглядела конкурирующей с пропагандируемым коммунистическим аскетизмом — символом высокой духовности. И все же советская власть не могла не признать самого факта широкого распространения фактических браков. Советская юстиция того времени была последовательной в своем стремлении считать значимым не столько факт регистрации союза в советских органах власти, сколько взаимное соглашение партнеров. С другой стороны, к признанию фактического брака наравне с зарегистрированным подталкивало растущее число женщин с детьми из малообеспеченных и с правовой точки зрения самых незащищенных слоев населения, брошенных фактическими супругами и не имевших прав ни на имущество, ни на взыскание алиментов с беглецов. Специальные определения Верховного суда РСФСР (образован в 1924 г.) приблизили фактический брак к зарегистрированному, а практика вообще уравняла их (см.: Судебная практика 1927, № 1. 12; №5, 16).

«Сейчас брак между комсомольцами почти не замечается. Очевидно, здесь найдены другие формы взаимоотношений», — пола

гал корреспондент молодежного журнала «Смена» (Скворцов 1927, 6; Григорьев, Шкотов 1927, 164).

«Другие формы взаимоотношений» представляет известный сюжет «брака втроем» — совместной жизни молодой женщины и нескольких (по крайней мере — двух) фактических мужей. Опыт такого брака, в котором каждый из «мужей» не только считал себя отцом новорожденного ребенка, но и одновременно был «убежденным комсомольцем и рабфаковцем», представлен в драматургическом произведении лично пережившего это время В. Б. Шкловского (сценарий В. Б. Шкловского назывался «Любовь втроем», но это рабочее название было заменено режиссером-постановщиком фильма, поставленного в 1927 году, А. Роомом на « Третью Мещанскую» — см.: Шкловский 1965, 107). Любопытно, что еще в конце 1920-х годов участники съемок считали «любовь втроем» настоящим браком будущего, «не знающим ревности, лишенным частнособственнических начал, может быть, коллективным...» (Кино сентября 1926, 1—2). О том, что драматург и режиссер отобразили в фильме не исключение, а «далеко не единичный факт», имеются документальные подтверждения в воспоминаниях современников (Гращенкова 1977, 85—86), самым известным из которых является своеобразный «брак втроем» Осипа и Лили Брик и влюбленного в Лилю В.В. Маяковского.

Для признания юридической силы за фактическими брачными отношениями в конце 1920-х — начале 1930-х годов необходимо было: доказать наличие совместного проживания, ведения общего хозяйства, обосновать наличие супружеских отношений перед третьими лицами, по возможности — обосновать взаимную материальную поддержку и совместность воспитания детей (Раевич 1926, 426). Но подчас — вплоть до появления детей — фактические супруги и не стремились к признанию своего сожительства браком. Общей тенденцией тех лет было расширение круга сексуальных партнеров у женщин (за счет «женихов», «друзей»), распространенность внебрачных отношений. Добрачные сексуальные связи в обстановке тех лет (когда ежедневно постулировались равные права мужчин и женщин и необходимость вовлечения женщин в профессиональную деятельность и т.д.) перестали быть «привилегией» мужчин (Голод 1996, 29).

Не случайно на протяжении 1920-х — начала 1930-х годов в обиход вошло выражение «брак самокруткой», «самохвосткой» или «самоходкой», т.е. без согласия родителей.

Теперь новые права / Не надо и венчаться —

В комитете за столом / Только расписаться...

Не скажу я никому, / Куды сей вечор пойду,

Кладу ноги на дорогу, / Самоходкой стегану...

(Шишкевич 1927,91—92)

Речь в частушке шла прежде всего о девушках, которые самовольно уходили от родителей, забирая часть имущества, и создавали свои семьи без позволения старших в семье: со времен новых законов девушка могла забрать свою часть имущества и «расписа- тися» безо всякого венчания (во время которого требовалось признание благословения родителей).

Самоходкой милый звал, / Мамы побоялася,

Надо было бы идти, /Пускай б она ругалася...

Самоходоцкой уйду, /Тяте сделаю беду.

Тяте сделаю беду, / Корову, овцу уведу.

(Старый и новый быт 1923, 121 — 122)

Так или иначе, но новый «Кодекс о браке, семье и опеке» 1926 году вынужден был придать правовое значение фактическим брачным отношениям (Собрание узаконений... 1926, № 82), которые иногда даже никем не санкционировались (а уж тем более бракам, заключенным без согласия родителей, но в новых советских учреждениях, «в комитетах за столом»). Если лицо, не расторгнув зарегистрированного брака с другим лицом, считало себя свободным от брачных обязательств и вступало в новые, уже фактические брачные отношения с третьим лицом, то преимущество оказывалось за... фактическим браком (ведь регистрация отныне была не более чем формальностью!). Осуществлять в таких правовых обстоятельствах принцип единобрачия стало весьма затруднительно, так что и вопрос о возможности существования параллельных браков оказался открытым (Генкин и др. 1949, 436). Право брошенных супругов на получение алиментов на собственное содержание было ограничено одним годом, а алиментов на детей — их совершеннолетием (18 годами). При этом — как ни парадоксально — при всем уменьшении государственного контроля за брачностью и разводимостью после Кодекса 1926 года число расторжений брачных союзов не намного увеличилось по сравнению с «годами великого эксперимента» (1918—1926).

Кодекс 1926 года ввел единый брачный возраст для мужчин и женщин (18 лет). Об этом позаботились партийные идеологи тех

лет, считавшие, что браки в раннем возрасте мешают получать женщинам достойное образование и мешают их профессиональному росту, что было отчасти правильно. Кроме того, в Кодексе 1926 года было немало других статей, обеспечивающих с правовой точки зрения интересы женщин: запись об отцовстве по письменному заявлению женщины (доказательств не требовалось — предполагаемому отцу предлагалась лишь возможность оспорить через суд в течение года это правовое действие матери ребенка); введение принципа общности семейного имущества (вне зависимости от того, был ли брак только фактическим или же официально зарегистрированным, поскольку в практике судов труд женщины в домашнем хозяйстве все чаще приравнивался к труду мужчин по добыванию средств к жизни (Бошко 1952, 60—61).

Расторжение брака через судебные инстанции было отменено. Согласно закону, брак отныне следовало расторгать в ЗАГСах, причем присутствие другой стороны во время этой процедуры объявлялось необязательным: почтовой открыткой ему или ей сообщалось о факте развода.

Рождение и победа этакратического брачного порядка: 1927—1968 годы

Кодекс 1926 года вступил в силу 1 января 1927 года, став началом вступления советского брачного права в полосу стабильности. Эта стабильность объяснялась и тем, что сталинское время с его морализмом и ханжеством загнало вглубь легальные процессы 1920-х годов. С различными добавлениями и изменениями (подчас, правда, очень значительными) принятый в 1926 году Кодекс просуществовал в СССР до 1968 года. При этом, едва будучи принят, он начал рассматриваться как акт скорее императивного, принудительного свойства, не случайно в его нормах многие юристы увидели публично-правовые элементы. Современные российские социологи склонны даже говорить о том, что с начала 1930-х годов «наступило полное торжество идеалов А. Залкинда: вся страна стала казармой с единым уставом — двенадцатью заповедями пролетариата» (Голод 1996, 37). Не стоит забывать и того, что вместе со свертыванием новой экономической политики и усилением тоталитаризма в управлении страной стремление советской власти стереть всякую социальную дифференциацию закономерно привело

к культивированию бесполости, отражением которой стал «советский человек» (символ тоталитарной андрогинии) (Волков 1996). Довольно быстро, буквально в течение нескольких лет, выгодные советской идеологии нормы сексуального и брачного поведения приобрели характеристики «непререкаемых»: настоящий «советский человек» должен был ориентироваться на моногамный брак (желательно, один на всю жизнь, развод становился «пятном» на профессиональной биографии и мог помешать карьерному росту), добрачная половая жизнь и сожительство стали считаться аморальными, отклоняющиеся нормы сексуального и брачного поведения — строго осуждаемыми и наказуемыми[113], поскольку «сексуальная распущенность» отныне трактовалась как «контрреволюционность». Дискуссии о браке десятилетней давности представлялись в молодежной прессе 30-х годов как «буржуазные происки», основанные «на желании разложить молодежь политически» {Кпразднованию Международного юношеского дня, 1937). Возврат к патриархатным нормам православной морали был очевидным, став основой двоемыслия и двойных поведенческих стандартов. Знаменитый автор книги «Семья и брак в их историческом развитии» академик С. Я. Вольфсон, писавший в 1920-х годах о неизбежности «отмирания» брака, в 1937 году объявил моногамный брак «базовой основой» семьи, которая будет существовать и при коммунизме (Вольфсон 1937, 233-234).

В частности, тоталитарная власть легко взяла на вооружение аскетизм как концепцию православной доктрины (Пушкарева 1995, 21—36) и стала изощренно пользоваться ею, не внося, однако, долгое время изменений в законодательство, а пользуясь системой «разъяснений» Верховного суда (т.е. подзаконных актов, публиковавшихся ежегодно). В этих «разъяснениях» идеологи и работавшие по их указке законодатели зорко следили за тем, чтобы «не плестись в хвосте обывательских настроений, унаследованных от старого режима», а ориентироваться на новую, социалистическую мораль (Сборникразъяснений Верховного суда... 1935, 138). Именно такая ориентация заставила новую власть решительно отказаться от идей защиты частноправового начала и усилить свое вмешательство в регулирование личных отношений между людьми. Тоталитарное государство не могло терпеть проявлений автономной воли индивида даже в такой сугубо личной сфере, как

брачные отношения. В стране началось складывание этакрати- ческого брачного порядка (Здравомыслова, Темкина 2003). Право на брак в сталинской России постепенно стало превращаться в общественную обязанность, которую возлагало на индивидов государство. «Государство кровно заинтересовано в каждом индивидуальном семейном коллективе, — с бесхитростной откровенностью заявлялось в юридической литературе тех лет. — Оно диктует, властно указывает, определяет условия, гарантирующие интересы коллектива, обеспечивающие выполнение долга по отношению к коллективу» (Свердлов 1941, 58).

Не иначе как следствием желания обеспечить «выполнение долга по отношению к коллективу», следует в этом контексте рассматривать ряд весьма мрачных Постановлений ЦК партии и Совета Народных Комиссаров (правительства СССР), изданных в 1930—1940-е годы и внесших существенные поправки в Кодекс 1926 года. Самым известным среди них было Постановление от 27 июня 1936 года «Озапрещении абортов... и некоторых изменениях в законодательстве о разводах» (Собрание законов СССР 1936, № 34, 309—315), ставшее не только ярким свидетельством поражения женщин в их репродуктивных правах, но и положившее начало усложнению бракоразводной процедуры. Постановление предписывало обязательное присутствие при разводе обоих разводящихся и (что было нововведением) обязывало ЗАГСы делать отметку о разводе в паспорте каждого. Вводилась плата за развод, прогрессивно возраставшая с каждым новым разводом (50, 150, 300 и т.д. рублей). Образец идеальной брачной жизни являл «отец народов» И.В. Сталин, ни разу не разводившийся вдовец с двумя детьми, не вступивший в новый брак после смерти жены и отдающий себя всего «высокой идее».

После Постановления 1936 года развод окончательно перестал считаться частным делом, и обсуждение вопроса о сохранении или несохранении брака стало все чаще выноситься на общие собрания профессиональных коллективов и партийных или комсомольских ячеек. Действие Постановления не случайно совпало с началом «большого террора» и попытками установить тотальную слежку за возможно большим числом людей, еще более сузив рамки той части жизни, в которую бы не имело права вмешиваться государство. Пропаганда многодетности и борьба за «советскую моногамию» объяснялись ситуацией громадных демографических потерь, связанных с репрессиями, коллективизацией и «строительством основ социализма». Эти потери были столь велики и очевидны, что

результаты переписи 1937 года, в которых они ярко отразились, были объявлены дефектными и засекречены (Казьмина, Пучков 1999, 40). Следующим ударом по численности населения СССР оказалась Великая Отечественная война 1941 — 1945 годов. Чтобы несколько смягчить ее последствия, советское правительство предприняло ряд мероприятий, искусственно укреплявших брачные союзы.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 года правовое значение придавалось только зарегистрированному браку; вступившим в фактический брак в 1926—1944 годах предписывалось немедленно зафиксировать этот акт в ЗАГСах — в противном случае брак объявлялся незаконным, а дети — лишенными прав на семейное имущество. Всех детей, рожденных вне зарегистрированных браков, нужно было отныне считать лишенными одного родителя; установление отцовства (даже при добровольном признании) запрещалось (Ведомости ВС СССР 1944, № 37). В отношении разводов устанавливалась двухступенчатая процедура: дело должно было быть рассмотрено в двух судах (вначале в народном, который призван был примирить супругов, поэтому в случае несогласия одной из сторон на расторжение брака дело о разводе могло тянуться долго, а далее — в суде 2-й инстанции) при обязательной явке обеих сторон. Законом предписывалось публиковать информацию о разводе в местной газете (это должно было усилить моральное осуждение «общественности» в адрес разводившихся). Разумеется, в паспортах обоих супругов делалась отметка о разводе. Кроме того, с одного или обоих разводящихся (в зависимости от того, были ли оба согласны на развод или только один из них) брался штраф в размере от 500 до 2000 рублей (что было немалой суммой, так как месячная зарплата, например, младшего научного сотрудника в те годы равнялась 150 рублям). февраля 1947 года был опубликован принятый Президиумом Верховного Совета СССР один из самых бесчеловечных указов за все годы советской власти — указ «Озапрещении браков с иностранцами». Официальная версия запрещения — забота о советском человеке, ибо наши женщины, выйдя замуж за иностранцев и оказавшись за границей в непривычных условиях, чувствуют себя плохо и подвергаются дискриминации. В действительности же дело было в развивающемся сталинском изоляционизме: подобные браки рассматривались как антипатриотичные (см.: Студентам: лекции УМК...). Антиконституционный указ, принятый по воле Сталина, которого вновь стали одолевать приступы шпионо

мании, разрушил судьбы не только тех, кто намеревался вступить в брак с иностранцем или иностранкой. В категорию агентов империализма автоматически попали и те, кто давным-давно связал свою судьбу с гражданами других стран, в том числе с зарубежными коммунистами. Супругам запретили выезд за границу для воссоединения семьи; в лагеря и тюрьмы по обвинению в шпионаже отправлялись как советские граждане, состоявшие в браке с иностранцами, так и их жены и мужья. Наглядно подтвердив существование «железного занавеса», упомянутого Черчиллем в 1946 году, указ стал трагедией для сотен мужчин и женщин — как в Советском Союзе, так и в других странах (что позже было отображено в пьесе J1. Зорина «Варшавская мелодия», в которой герои вынужденно расстаются на 30 лет и после разлуки встречаются в аэропорту, где «он» не узнает «ее» и рассказывает историю их любви).

Весьма любопытно, что в советских сборниках документов и материалов по истории СССР, в которых опубликованы и договор Сталина с Гитлером в 1939 году, и крепостнический указ от 26 июня 1940 года о тюрьме за опоздание на работу, и ужасающее постановление «Ожурналах “Звезда”и ЛЛенинград”» 1946 года, указ «Озапрещении браков с иностранцами» по сю пору обходится стыдливым молчанием.

Вместо укрепления брака и повышения ответственности супругов за совершенный ими акт создания семьи государство своими волюнтаристскими решениями добилось лишь увеличения числа внебрачных связей. Разумеется, ни о каких дискуссиях или тем более критике брачного законодательства в сталинскую эпоху и речи не могло быть. Тогдашние юристы и обществоведы вовсю славословили указы 1936 и 1944 годов (Свердлов 1955; 40лет советского права, 27—34; Кареева 1952, 153). И вплоть до 1965 года, когда на волне еще памятной политической «оттепели» был принят новый Указ Президиума ВС СССР «О некотором изменении порядка рассмотрения в судах дел о расторжении брака», в России и СССР действовали принятые в годы войны нормы. Демографическая ситуация в стране оставалась сложной, довоенная численность населения была восстановлена лишь к 1955 году (Урланис 1963, 30), и представителям государственной власти казалось необходимым и естественным делать все возможное для «укрепления социалистических семей» (через репрессивную брачную политику).

Другой стороной этакратического гендерного порядка было сохранение немалого числа браков, заключенных не на основании «взаимной склонности», как о том мечталось основоположникам

марксистской идеи «нового быта», а на все тех же меркантильных соображениях. Уничтожение частной собственности не повлекло за собой возникновения экономического равенства людей. Неравная зарплата, неравные бытовые условия были причиной появления браков, о которых осуждающе писали в газетах: «дряхлый, чуть ли не столетний “стиляга” при деньгах, а рядом — молоденькая девушка в качестве его очередной, притом добровольной жены...» (Литературная газета 30 сентября 1961, 6; Бильшай 1959, 250). Помимо таких (вполне законных!) браков большое распространение — в связи с существованием института «прописки» и неравных бытовых условий жизни в крупных и провинциальных городах, в городе и на селе, — получили распространение и фиктивные браки: когда одному из партнеров срочно требовалось выбраться в «лучшую жизнь»:

Москва встретила меня не очень приветливо. Обегал все учреждения — везде... ответ: не можем прописать. Пришлось пойти по пути женитьбы. За два дня намел девицу. На третий предложил ей пойти в ЗАГС. Она согласилась...

Эти строки из письма комсомольца, которое он обронил в ателье, были прочитаны работниками ателье, переславшими письмо в газету, которая и устроила широкое обсуждение «инцидента». Письмо было опубликовано в газете вместе с фотографией и биографией «провинившегося»! (Курганов 1968, 139—215).

Лишь в 1965 году громоздкий двустадийный порядок рассмотрения бракоразводных дел и открытого вмешательства в частную жизнь граждан (через обнародование факта развода в печатных органах) был признан исчерпавшим себя и устаревшим. Государство вынуждено было признать, что в воспитании ответственности за заключенный брак и созданную с его помощью семью репрессивными мерами успехов не добиться. В этакратическом брачном порядке наметились первые следы эрозии.

Это не могло не отразиться на научной литературе тех лет — поскольку именно в начале 1960-х годов в российской гуманита- ристике институциализировалась социология. Среди бурных обсуждений российских ученых в то время заметное место заняла дискуссия о дефинициях брака и семьи, в ходе которой были высказаны и несколько неожиданные идеи: например, о наименовании «семьею» лишь тех брачных союзов, которые имеют детей; сам брак в этом случае должен был рассматриваться лишь как «меха

низм ролевого сотрудничества индивидов для удовлетворения определенной совокупности потребностей» (Юркевич 1970, 10). По ходу обсуждения вопроса о функциях семьи как социального института исследователи неизбежно сталкивались с необходимостью описать и проанализировать причины устойчивого, хотя и не резкого, снижения брачности и трансформаций патриархатного (традиционного) брака как теряющей устойчивость системы социальных взаимоотношений в современную им эпоху (Клецин 1998, 426— 429). Но к единому мнению им прийти не удалось. Так или иначе, но на вопрос «Что вы для себя считали решающим при вступлении в брак?» из 500 супружеских пар 45% ответили — «любовь», 14,5% — «духовная близость», 13,5% — «внешнее обаяние», 7% — «ожидание ребенка» (не стоит забывать, что ситуация с контрацептивами оставалась очень сложной), 7% — уже отмеченные выше нами «экономические и жилищные условия» и еще 6% — «необходимость брака» как таковую (Лаптенок 1967, 121).

Закат и кризис этакратического брачного порядка: 1968—1991 годы

Конец 1960-х годов ознаменовался принятием ряда законодательных актов о браке и семье. В 1967—1968 годах в союзных республиках были изданы указы, вносившие некоторые изменения в кодексы о браке и семье; в частности, в России подобный указ был издан в феврале 1968 года. 27 июня 1968 года Верховным Советом СССР были утверждены «Основы законодательства СССР и союзных республик о браке и семье». Этот документ регулировал брачно-се- мейные отношения до октября 1979 года, когда в него были внесены отдельные изменения и поправки. На базе «Основ законодательства СССР и союзных республик о браке и семье» в 1969 году был издан новый «Кодекс о браке и семье РСФСР» (с некоторыми дополнениями и изменениями он просуществовал до 1996 года). « Основы законодательства СССР и союзных республик о браке и семье» по-новому решали многие вопросы, призванные регулировать брачно-семейные отношения. В них были сделаны некоторые послабления по сравнению с брачным порядком предыдущих десятилетий. В законодательстве также декларировались желаемые постулаты этического свойства (типа «брак по любви»), которые фактически не могли быть регулируемы правом.

Как и раньше, «Основы законодательства...» провозглашали, что прочная семья является одной из важнейших забот Советского государства. В первой же статье этого документа среди задач нового законодательства назывались дальнейшее укрепление советской семьи, основанной на принципах коммунистической морали; построение семейных отношений на добровольном брачном союзе женщины и мужчины, свободном от материальных расчетов и основанном на чувстве взаимной любви, дружбы и уважения; окончательное устранение вредных пережитков и обычаев прошлого в семейных отношениях (Новое в законодательстве о браке... 1979, 9—11). К «вредным пережиткам» были отнесены материальные соблазны и привилегии, бывшие и остававшиеся сильным «манком» для многих вступающих в брак:

А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою!

Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми,

А что у папы у ее топтун под окнами,

А что у папы у ее дача в Павшине,

А что у папы холуи с секретаршами,

А что у папы у ее пайки цековские И по праздникам кино с Целиковскою!

(Галич 1989, 51)

В новых «Основах законодательства...» подчеркивалось, что брак возможен только при взаимном согласии жениха и невесты. За насильственное воздействие на женщин с целью принуждения к вступлению в брак, продолжения брака или, наоборот, с целью создания препятствий к вступлению в брак предусматривалось уголовное наказание вплоть до лишения свободы сроком до двух лет. Сватовство, «колыбельный сговор», левират считались тем самым давно «пережитым» прошлым, о котором стоило говорить разве что на страницах этнографических трудов. Юридическая литература тех лет разъясняла каждому непосвященному, что советский закон решительно отвергает «присущий буржуазному обществу взгляд на брак как на сделку» (Ворожейкин 1969, 27).

Минимально допустимый возраст вступления в брак законодатели сохраняли прежним — 18 лет для обоих полов. Фактически же в брак вступали в среднем еще позже; и по вполне объяснимым причинам вместе с падением детности семей и ориентацией максимум на двух детей вырастал и возраст впервые вступавших в брак. Если в 1910 году двадцатилетних невест, а также девушек, вступивших в брак до этого возраста, было 54,5%, то в 1960-е годы

лишь 26,3 % женщин выходили замуж в таком юном возрасте (Ур- ланис 1963, 54). Законодатели по-прежнему зорко следили за мо- ногамностью: брак мог быть объявлен недействительным, если в процессе его заключения или позже выяснялось, что одно из лиц, зарегистрировавших брачные отношения, состояло на момент регистрации в другом браке. Жестко запрещались браки не только между близкими родственниками (что объяснялось заботой медицины о здоровье последующих поколений граждан Страны Советов), но также между усыновителями и усыновленными (что лишний раз подчеркивает тесную связь между православной церковью с ее нормами семейного права и идеологами «коммунистического завтра»). Запрещались браки и в тех случаях, если один из вступавших был недееспособным вследствие душевной болезни или слабоумия.

«Основы законодательства...» закрепляли (ст. 3, 12) не только добровольность брачного союза, но и равенство имущественных прав обоих супругов (в том числе и в случае, если один из супругов не имел самостоятельного заработка, а занимался ведением домашнего хозяйства или уходом за детьми). С большим упорством из кодекса в кодекс переходила и установка о равенстве супругов во всех семейных отношениях, но редко кто из социологов тех лет решался предположить, что она носила декларативный характер: никаких санкций за нарушение равенства закон не предусматривал, да государство и не следило за соблюдением этого равенства.

Закреплялось равенство супругов в выборе фамилии, занятий и места жительства (по закону супруги не были обязаны жить совместно, но при этом совместное проживание считалось структурообразующим признаком семьи). В новом законодательстве впервые говорилось, что заключение брака (если молодожены не настаивают на ином) должно производиться «в торжественной обстановке» (Новое в законодательстве о браке... 1978, 32, 34) (что должно было противопоставить «социалистическую обрядность» начавшей вновь возрождаться церковной). Это, с одной стороны, подчеркивало тот факт, что общество придает большое значение институту брака, с другой — закрепляло изменения в структурах повседневности. Ведь поколение «родителей» (тех, кто заключал браки в 1920— 1930-е годы), в сущности, было приучено к советскому аскетизму и минимализму, который выражался, в частности, в очень формальной, 10—15-минутной, процедуре регистрации брака чиновницей в ЗАГСе.

Основной целью брака, как и раньше, провозглашалось рождение детей. Наблюдавшееся на протяжении полувека сокращение

рождаемости привело к полному отмиранию многодетности как социально значимого феномена (Антонов, Сорокин 2000, 338). Но, как и раньше, идеологи многодетности делали все возможное, чтобы вернуть ее в число значимых ценностей и сократить число расторгнутых браков. И хотя многие запретительные меры прошлых лет в этой области были отменены, в новом законодательстве имелось немало положений, направленных на упрочение семьи и сдерживание разводимости. Так, по новому законодательству устанавливался единый минимальный срок — один месяц — между подачей заявления и регистрацией брака. Такая мера, по замыслу разработчиков, должна была препятствовать легкомысленности молодежи в таком ответственном деле, каким виделось формирование «ячейки социалистического общества». Месячный срок мог быть уменьшен исполкомом районного или городского Совета депутатов трудящихся только в особых случаях (чаще всего в случае беременности невесты) (Ворожейкин 1969, 24). Впрочем, такие «особые» случаи не были редкостью:

Нынче времечко настало,

Чудеса у нас кругом:

Тут невеста враз из ЗАГСа Отправляется в роддом!

(Кулагина 1999, 143)

Однако, как правило, если таких экстремальных ситуаций не возникало, то на «проверку чувств» давалось обычно около трех месяцев, что мотивировалось «большим числом желающих вступить в брак» и необходимостью соблюдать «очередь».

Чтобы зарегистрировать брак, с 1968 года положено было представлять немало необходимых документов: удостоверение личности, подписку об отсутствии препятствий к вступлению в брак и о взаимной осведомленности будущих супругов о состоянии их здоровья (при этом само по себе наличие болезней препятствием не считалось), данных об очередности брака (т.е. является ли этот брак первым, вторым и т.д.) и о наличии детей от предыдущих браков (Кулагина 1999, 33), — все это должно было свидетельствовать, что государство не считает брак личным делом вступающих в него людей. «Основы законодательства...» предусматривали также основания для признания брака недействительным (фиктивный брак[114], заключение брака без согласия хотя бы одного из вступающих в

него лиц и т.п.) (Ворожейкин 1969, 38—49). Мужу запрещалось без согласия жены возбуждать дело о разводе в период ее беременности и в течение года после рождения ребенка (Новое в законодательстве о браке... 1978, 10). Этот запрет распространялся и на случаи, когда было известно, что отцом ребенка является другой мужчина.

Вместе с тем в некоторых случаях процедура развода упрощалась. Так, наряду с разводом через суд новое законодательство допускало возможность расторжения брака через ЗАГС, без обращения в суд, в случаях когда у супругов не было несовершеннолетних детей и оба они были согласны на развод. Чтобы предотвратить «необдуманные» разводы, закон предписывал оформлять расторжение брака через три месяца с момента подачи заявления. Ускоренный порядок развода применялся, лишь если один из супругов признавался безвестно пропавшим, недееспособным вследствие душевной болезни или слабоумия или оказывался осужденным к лишению свободы на срок от трех лет и более (Новое в законодательстве о браке... 1978, 43—44).

О том, что тоталитарно-административная система в СССР не претерпела коренных изменений, свидетельствовало сохранение за государственными органами права вмешательства государственных органов в личную жизнь граждан. Суд оставлял за собой право отказать в расторжении брака, даже когда об этом просили оба супруга. Судья мог отложить рассмотрение дела, назначив разводящимся срок для примирения (до 6 месяцев), во время которого на супругов оказывалось сильное давление со стороны партийной, профсоюзной и комсомольской организаций по месту работы мужа и жены5. Подавших на развод «разбирали» и «прорабатывать злоупотреблений со стороны отдельных недобросовестных лиц теми правами и льготами, которые предоставляет государство гражданам, имеющим семью» (Новое в законодательстве о браке... 1978,46). Введение этого понятия свидетельствует о том, что государство не считало брак частным делом вступавших в него лиц. Позже возможность судов отказывать в разводе была конкретизирована. В постановлении пленума Верховного суда СССР от 28 ноября 1980 года говорилось, что «временный разлад в семье и конфликты между супругами, вызванные случайными причинами, а также не подтвержденное серьезными доводами нежелание одного или обоих супругов продолжать брак не могут считаться достаточным основанием для его расторжения». В юридической литературе также разъяснялось, что суд не должен принимать во внимание такие «не совместимые с требованиями коммунистической морали» причины, как небольшой заработок супруга или его недостаточная образованность (Рясенцев 1982, 121 — 122).

ли» их коллеги на общих собраниях, «обиженный» супруг апеллировал к трудовому коллективу с целью воздействия на желавшего развестись.

Но все же процедура развода упростилась, и последствия не заставили себя долго ждать: конец 1960-х, а особенно 1970—1980-е годы были отмечены резким ростом показателей разводимости (ее стабилизация — причем на достаточно высоком уровне — произошла лишь в конце 1980-х годов). Особенно высокой разводи- мость всегда была в городах (если в 1960-е годы число разводов в городах в 20 (!) раз превышало число разводов в деревне, жившей более «по традиции», чем «по закону» {Народное хозяйство СССР в 1965 г. 1966, 709), то к началу 1970-х годов этот разрыв значительно сократился, но город все равно давал большее число разводов).

Отношение к незарегистрированным сожительствам тоже явно менялось — особенно если сравнивать с довоенным и непосредственно послевоенным временем. Впервые за долгие годы выровнялась диспропорция полов в бракоспособных возрастах. Значительное число людей стало проходить в своей жизни через сожительство без официальной регистрации — так называемый «добровольный союз», особенно в случае повторных браков. Эти союзы, или сожительства, стали настолько распространенным явлением, что не обращать на них внимания было уже невозможно.

Государство, однако, по-прежнему признавало только зарегистрированные брачные союзы, которые и порождали охраняемые законом права и обязанности супругов. Насмешливое признание этого факта отразилось в фольклоре:

Не позорно, а почетно Деток маленьких рожать!

Но для этого невеста Все ж женою должна стать!

(Кулагина 1999, 139)

Вопрос об отцовстве в незарегистрированных союзах стал, однако, решаться по-новому. Как и прежде, запись о матери в свидетельстве о рождении внебрачного ребенка делалась по ее заявлению, что и отразили частушки[115]: «алиментная тема» слишком затрагивала интересы мужчин, чтобы быть проходной. Законода

тельство 1960-х годов позволяло сделать в свидетельстве о рождении ребенка запись об отце (раньше в подобных случаях в свидетельстве о рождении ребенка ставился прочерк, что причиняло моральные травмы детям).

Запись об отцовстве при отсутствии зарегистрированного брака стала делаться по совместному заявлению родителей или по решению суда об установлении отцовства (за мужчиной при этом оставалось право оспорить данный факт). Более того, запись об отце делалась и тогда, когда не было ни заявления, ни решения суда: новое законодательство определяло, что в графу «отец» в таких случаях вписывается фамилия матери в мужском роде, а имя и отчество любые по выбору матери (в метрической книге в ЗАГСе при этом должна была делаться соответствующая пометка во избежание возможного конфликта, если фамилия, имя и отчество, записанные в свидетельстве, совпадут с персональными данными реального человека) (Новое в законодательстве о браке... 1978, 60). Это нововведение защищало интересы ребенка и в какой-то степени устанавливало компромисс между интересами женщины (заинтересованной в получении помощи от реального отца ребенка), с одной стороны, и интересами мужчины (не всегда желавшего брать на себя ответственность отцовства) и «общества» (которому нужны были прочные семьи, основанные на зарегистрированных браках) — с другой (Juviler 1984, 11). Закон придавал новому порядку о записи отца обратную силу: запись могла быть сделана и в свидетельства детей, рожденных до 1968 года (Рясенцев 1982, 37).

Этакратический брачный порядок, формировавшийся на протяжении сорока лет, наконец был официально закреплен в Конституции 1977 года, в которую была внесена специальная статья о браке и семье (ст. 53): «Семья находится под защитой государства». Брак, согласно Конституции 1977 года, считался основанным на добровольном согласии женщины и мужчины; как и ранее, декларировалось полное равноправие в семейных отношениях, однако что под ним понималось — не указывалось (Конституция СССР 1977, 22). В массовом же сознании стойко держалось представление о традиционном распределении ролей: женщине — кухня (в свободное от работы время), а мужчине — общественная сфера. И когда P.M. Горбачева попыталась сломать этот стереотип, то вызвала нелюбовь прежде всего именно женского населения.

Конец 1970-х и 1980-е годы характеризовались стабилизацией показателей брачности, хотя и с некоторой тенденцией к их снижению. Не брак как таковой все чаще оказывался ценностью для

молодежи, а желание «встретить любимого человека» (среди женщин, согласно опросам того времени, таковых было 40,4%, среди мужчин — 38,5% от общего числа опрошенных — см.: Голод 1984, 19). Встреча любимого человека и создание семьи через брак стали понятиями нетождественными: на «встречу» оказались ориентированными более 70% (72,3%) опрошенных, на брак — только около 40% (38,9%) (Лисовский 1969, 34, 39).

Процедура заключения брака начала утрачивать заманчивость: общественное признание брака закреплялось традиционно свадьбой, а свадебные церемонии оказались неожиданно в эпицентре начатой в 1986 году М.С. Горбачевым антиалкогольной кампании. Она коснулась и брачной сферы. Всячески пропагандировались так называемые безалкогольные свадьбы, когда на торжествах, обычно завершавших брачные церемонии, открыто распивались лишь безалкогольные напитки, а бутылки с шампанским, другими винами, водкой новобрачные и гости тайком доставали из-под стола. В ответ на такое нововведение в народе появилась шутка «От безалкогольной свадьбы к непорочному зачатию», высмеивавшая не только антиалкогольную кампанию, но и ханжеское отношение властей к брачно-семейным отношениям.

Вплоть до самого конца существования советской системы государство стремилось по-прежнему вмешиваться в семейные отношения граждан, побуждая их сохранять и фактически изжившие себя брачные союзы. Через парткомы и профкомы оно все еще пыталось контролировать частную жизнь граждан.

Я пишу в партком заявление:

«Разрешите мне с женой Совокупление!» —

(Кулагина 1999, 659)

издевательски иронизировала над этим положением частушка того времени. Иногда успехи «общественности» на этом поприще оказывались вполне заметными: семейные узы скрепляли, хотя бы и формально. Яркий пример таких «партийных разборок» показал А. Галич в своем стихотворении «Красный треугольник»:

Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать,

Вот стою я перед вами, словно голенький,

Да, я с Нинулькою гулял с тети-Пашиной,

А жена моя, товарищ Парамонова,

В это время находилась за границею.

А вернулась, ей привет — анонимочка.

Фотоснимок, а на нем — я да Ниночка!

...А из зала мне кричат: «Давай подробности!». .

Типичен был и финал такого собрания: «Схлопотал он строгача, ну и ладушки,/ Помиритесь вы теперь, по-хорошему!»... (Галич 1989, 61—64). В глазах начальников отделов кадров разведенный человек считался не вполне «морально устойчивым»; развод, считали они, «мешал» успешной карьере мужчины (но не женщины).

Для рассматриваемого периода было характерно довольно сильное давление общественного мнения на брачное поведение (подобное давление значительно ослабло лишь в 1990-е годы, да и то в основном в крупных городах). Женщины, не вышедшие замуж до определенного возраста, начинали восприниматься окружающими как «старые девы»: «Уже скоро 30 лет / Она все невестится...» (Кулагина 1999, 139).

Страх прослыть «перестаркой», «засидевшейся» увеличивал вероятность до- и внебрачных романов, которые, в конечном счете, оказывались, по сути, «пробными браками». Неженатые мужчины тоже испытывали давление общественного мнения, но оно всегда было слабее, чем в отношении женщин. Кроме того, возрастные пороги в обоих случаях были разными: мужчина начинал восприниматься «старым холостяком» после 40, «старой девой» становились обычно к 30 годам (Синельников 1992, 36—37; Жирнова 1980, 96—97). Налицо был конфликт норм: одна из них требовала, чтобы все браки были по любви, а другая — чтобы в брак вступали все и беззаконно не сожительствовали (Синельников 1992, 36).

Еще одна характерная черта этого периода, непосредственно связанная с отмеченной выше, — всеобщность брачности: подавляющее большинство мужчин и женщин хотя бы один раз в жизни вступали в брак. По материалам переписи населения 1979 года, лишь 1,9% мужчин и 4,0% женщин России в возрасте 45—49 лет никогда не состояли в браке (существенные различия в показателях у мужчин и женщин связаны с вызванной войной диспропорцией полов), по данным переписи 1989 года, эти показатели составляли соответственно 3,7% и 3,5% (О положении семей... 1989, 11). В 1960—1980-е годы возраст вступления в первый брак все время снижался. В стране наблюдалась характерная для традиционного общества установка на ранние браки.

Отмеченные выше особенности подтверждаются проведенным в 1989 году ВЦИОМом опросом на тему «Семья в зеркале обще

ственного мнения». На вопрос «Считаете ли Вы, что каждый человек должен вступить в брак и завести семью?» большинство ответили утвердительно. Причем в старших возрастах доля положительных ответов оказалась, как и следовало ожидать, выше. Отрицательно на этот вопрос ответили немногим более 20% лиц моложе 20 лет, 15% в возрасте 20—29 лет, 13% в возрасте 30—39 лет и всего 9% в возрасте 40—49 лет. В ответ на вопрос о причинах вступления в брак прежде всего назывались желание иметь детей (56%) и стремление находиться рядом с супругом. Гораздо реже говорилось о потребности иметь постоянного сексуального партнера или необходимости не нарушать традицию (по7 %). Согласно этому опросу для российских женщин ценность семьи, как и можно было ожидать, оказалась выше, чем для мужчин (О положении семей... 1989, И).

Новые эксперименты и поиски: 1991 год — настоящее время

Серьезные изменения, охватившие в 1990-е годы все российское общество (распад СССР в 1991 году, формирование новой российской законодательной базы), не обошли стороной и брачно-семейные отношения. Изменения в брачно-семейной области были связаны с тремя группами причин: естественной трансформацией демографической модели, отменой жесткого государственного контроля (например, такого внешнего «регулятора», как партком) и социально-экономическими трудностями переходного периода. А общим результатом этих разных причин стало сокращение уровня регистрируемой брачности в 1990-е годы.

С 1989 по 1993 год число вновь заключенных браков сократилось почти на четверть, число же разводов при этом увеличилось на 14% (О положении семей... 1989, 17). Минимальной отметки показатель брачности достиг в 1998 году (Вишневский 2000, 47). Это снижение коснулось всех возрастных групп, но особенно сильным оно оказалось среди молодых людей, поскольку было связано с общим изменением модели демографического поведения. Стало резко сокращаться как абсолютное, так и относительное число зарегистрированных браков. Молодые люди предпочитали жить вместе, ведя совместное хозяйство, но не спешить с регистрацией своих отношений в государственных органах, так что количество

таких незарегистрированных сожительств оказалось сложно статистически учитывать. Проведенная в 1994 году микроперепись зафиксировала 6,5% мужчин и 6,7% женщин, состоявших в незарегистрированных брачных союзах, хотя реальные цифры явно были выше. Резко выросло и число внебрачных рождений: прежде всего в «возрасте минимальной брачности» (когда у женщин не остается надежд на закрепление отношений браком, а тянуть далее с рождением ребенка опасно для здоровья будущего малыша) (Бондарская 1994, 157).

К началу 1990-х годов незарегистрированные сожительства стали, бесспорно, приемлемой социальной нормой. Опрос общественного мнения, проведенный в 1994 году, показал, что к таким незарегистрированным союзам лояльно отнеслись 66% мужчин и 51% женщин. При этом большинство людей старших возрастов (63%) по-прежнему отрицательно воспринимали незарегистрированные браки, в то время как среди респондентов моложе 25 лет такие союзы осудили только 18% (Вишневский 1999, 30). Прошло всего три года, и в 1997 году, согласно вновь собранным данным, терпимость к незарегистрированным бракам возросла еще более: их осудили лишь 6% людей в возрасте от 16 до 50 лет и 21% лиц старше 50 лет (Bodrova 1996, 9).

Произошедший в 1990-е годы рост незарегистрированных брачных союзов и внебрачных рождений может означать тенденцию к разделению институтов брака и семьи (подобная тенденция характерна не только для России, еще раньше она наметилась в большинстве стран Запада). Нельзя не заметить и того, что эта тенденция связана с более осторожным отношением людей к регулированию собственнических прав в браке. До социальных потрясений 1990-х годов общество было более социально однородным, когда же появились «богатые» и «бедные», вопрос о материальных потерях в случае развода стал одним из препятствий к заключению брачных союзов «по всем правилам».

Молодежь в последнее время подходит куда рациональнее к вопросу о создании семьи, многие откладывают регистрацию брака и рождение детей на более поздний возраст, когда для этого будут созданы лучшие материальные условия (Гурко 1995, 96). Влияют на сокращение показателей брачности и стрессовые факторы кризисного общества: потеря или смена работы, неразрешимость жилищного вопроса, перенапряжение на работе и пр. (Гурко 1995, 98). На сокращении брачности в 1990-е годы в какой-то степени сказалась и сложная ситуация на «брачном рынке»: невы

годное для женщин соотношение полов в некоторых возрастных группах усилило конкуренцию в поисках женихов и расширило возможности мужчин для повторных женитьб (О положении семей...1989, 17).

Деинституализации брака способствовало и прекращение искусственного стимулирования брака государством: ушли в прошлое санкции против разводящихся, уменьшились преимущества семейного статуса (Гурко 1995, 99). Дала о себе знать — хоть и с большим опозданием по сравнению с Западом — сексуальная революция. Резко выросла культура контрацепции; стала уходить в прошлое «абортивная контрацептивная культура», как ее насмешливо называли социологи 1960—1970-х годов. Наличие разнообразных и доступных контрацептивов, расширение сети негосударственных медицинских учреждений, в которых стало можно безболезненно и без последствий для здоровья избавиться от нежелательной беременности, повлекли за собой быстрый рост числа внебрачных связей и сожительств.

Распространение незарегистрированных браков привело не только к сокращению доли официальных, но и к увеличению среднего возраста вступления в «законный брак»: с 1994 года средний возраст начал постепенно увеличиваться (Вишневский 1999, 49). Сильно увеличился и временной разрыв между возрастом начала половой жизни и возрастом вступления в брак: еще в недавнем прошлом начало регулярной половой жизни, вступление в первый брак и рождение первого ребенка охватывали небольшой временной период — от года до трех лет. На такой модели держалось и традиционное российское половое воспитание (первый сексуальный партнер становился избранником или избранницей на всю или большую часть жизни, детей заводили сразу после заключения брака, что позволяло в буквальном смысле отсчитывать день рождения первенца от дня свадебного торжества). В 1990-х годах сексуальные отношения, брак, рождение и воспитание детей стали превращаться для молодежи во все более независимые друг от друга ценности, не связанные между собой так жестко, как это было даже в поколении их родителей (Вишневский 2001, 31).

Раннее начало активной половой жизни перестало сопровождаться большим числом незапланированных беременностей и браков «вдогонку» или, как их еще называли, «по залёту». Так называемые «материнские семьи» (в которых матери заводили детей вне брака и растили детей в одиночку) стали таким же распространенным социологическим явлением, как семьи супружеские

(Голод 1984, 82). В результате в 1998 году общее увеличение числа рожденных было достигнуто за счет внебрачных рождений, прирост которых в указанном году составил 8,4% (Вишневский 2000, 61). При этом до половины детей, рожденных вне брака, в настоящее время официально признаются своими отцами, внебрачный ребенок нередко у матери не единственный и не первый, да и рожают вне брака в современной России в основном не подростки или женщины «сильно за 30», а женщины основных репродуктивных возрастов (20—34 лет) (Вишневский 2001, 46). Все это позволяет предположить, что такие рождения происходят не у одиноких женщин, а скорее в незарегистрированных семьях.

В условиях снижения рождаемости звучали разные идеи о том, как улучшить сложившуюся в стране непростую демографическую ситуацию (Бараулина 2002). Выдвигались и весьма экзотические предложения. Так, в 1996 году фракция Либерально-демократической партии России (ЛДПР), лидером которой является скандально известный В. В. Жириновский, в Государственной думе подготовила проект федерального закона, который должен был внести существенные изменения и дополнения в «Семейный кодекс Российской Федерации». Суть поправок, в первую очередь, сводилась к юридическому признанию наряду с моногамной также и полигамной семьи и регламентации функционирования полигамных отношений. Разработчики проекта считали, что подобные нововведения увеличат шансы незамужних женщин создать семью и легализуют статус любовниц женатых мужчин, что в конечном счете, по мнению авторов проекта, способствовало бы росту рождаемости (Известия 13 сентября 1996). Как и другие экстравагантные идеи ЛДПР, этот проект Думой принят не был. Однако надо отметить, что одна из республик Российской Федерации — Ингушетия (где резко преобладает мусульманское население) — приняла закон, разрешающий многоженство.

В 1990-е годы в российском обществе заметно возросла роль религии. Церковь стала открыто высказываться по различным социально значимым вопросам и пытаться влиять на ситуацию в обществе. В 2000 году на архиерейском соборе были приняты « Основы социальной концепции Русской Православной Церкви». В этом документе сформулирована позиция церкви по многим проблемам, в том числе и по вопросам брака и семьи. В разделе, посвященном вопросам личной, семейной и общественной нравственности, говорится, что «Церковь никогда не относилась к браку пренебрежительно» (Основы социальной концепции 2000, 56) и что для христиан

брак — это вечное единение супругов во Христе. Церковь, подчеркивается в документе, настаивает на пожизненной верности супругов и нерасторжимости православного брака.

В условиях стремительных перемен некоторые священники попробовали было объявлять гражданские зарегистрированные браки «незаконными», требуя от прихожан прекращать их, не допускать «невенчанных» супругов к причастию, приравнивая гражданский зарегистрированный брак к блуду. Однако на Священном синоде РПЦ в декабре 1998 года священникам, придерживавшимся таких установок, было разъяснено, что, хотя церковь и подчеркивает необходимость венчания, она с уважением относится и к гражданскому браку. То же самое было подтверждено и в «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви».

Подавляющее большинство зарегистрированных брачных союзов — это и поныне гражданские, а не церковные браки. Хотя только гражданские браки признаются официально, государство больше не препятствует религиозным бракам. Именно поэтому венчания, не имеющие юридической силы, обычно совершаются вслед за регистрацией брака в ЗАГСе.

Церковный развод достаточно сложен, к тому же церковь признает весьма ограниченное число поводов к нему. Как и ранее, церковью не поощряется второбрачие, однако после законного развода духовные пастыри обычно не препятствуют невиновной стороне вступить в новый брак. Для стороны же, инициировавшей развод, второй церковный брак разрешается лишь после покаяния и выполнения епитимьи. Третий брак допускается только в исключительных случаях, и срок епитимьи увеличивается. Как и в давние времена, православные идеологи настаивают на том, что половые отношения возможны лишь в браке, именуя внебрачные или добрачные связи блудом (Основы социальной концепции 2000, 61—62, 65—66). Таким образом, Русская Православная Церковь призывает свою паству следовать традиционным нормам брачных отношений. Другой вопрос — насколько люди выполняют эти предписания. Современная ситуация (распространение добрачных связей, незарегистрированных брачных союзов, высокая разводимость) свидетельствует, что особого отклика призывы Церкви пока не находят. Хотя большинство населения причисляет себя к верующим, по-настоящему воцерковленных людей немного, а считающие себя православными подчас довольно легко, поверхностно и лишь на словах каются в содеянном (развод) и исполняют епитимью, чтобы получить формальное благословение на следующий брак.

На чем же держатся сейчас российские браки? Социологический опрос, организованный газетой «Аргументы и факты», показал такую картину: 28% опрошенных сказали, что их брак держится на «любви», 19% — на «детях», 17% — на «деньгах», 17% — на «привычке», 7% — на «дружбе», 3% — на «безысходности», 9% назвали другие причины сохранения их браков (Аргументы и факты 2002, № 45).              о

Сохранение сравнительно высокой значимости брачных уз для создания семьи остается заметным среди молодежи, хотя в понимании содержания брака и моделях ролевого взаимодействия супругов или партнеров появилось значительное разнообразие. По-прежнему существует традиционная модель брака, соответствующая исторически сложившемуся распределению ролей: муж — кормилец, жена — хранительница «домашнего очага». Однако в последние годы все больше распространяется модернизированная модель, когда оба супруга в равной или почти равной мере отвечают как за материальное обеспечение семьи, так и за ведение домашнего хозяйства и воспитание детей. Браки в описываемых союзах оказываются при этом менее прочными, так как семейные роли мужа и жены становятся взаимозаменяемыми, и брак сохраняется, пока существуют и крепнут взаимное уважение, любовь, сексуальная и эмоционально-психологическая привязанность супругов друг к другу.

Оценивая произошедшие изменения, можно прийти к выводу, что на рубеже веков и тысячелетий в России (вслед за Западной Европой) сформировалась тенденция к переходу от зарегистрированных браков к незарегистрированным «добровольным союзам», которые ранее именовались «сожительствами». Особенно ярко эта тенденция проявляется в молодых поколениях. Возраст вступления молодежи в первый зарегистрированный брак заметно возрос. По-видимому, это объясняется неверием молодежи в пожизненный характер брака и нежеланием создавать себе лишние проблемы с разводами и разделом имущества. Поскольку семейный статус человека, заключившего законный брак, все еще имеет определенную привлекательность в силу гарантированных привилегий (например, получение вместо пресловутой «прописки» права быть «зарегистрированным» в мегаполисе), сохраняется тенденция заключать иногда фиктивные браки и прекращать оные, как только поставленная браком цель оказывается достигнутой (Фаис 1994, 170).

Подводя общие итоги, можно констатировать, что, несмотря на все проводившиеся в СССР эксперименты в сфере брачно-се

мейных отношений и стремление советского государства жестко контролировать брачное поведение своих граждан, после того как государственное вмешательство в личную жизнь людей прекратилось, ситуация в области брака и семьи в России заметно приблизилась к ситуации в странах Западной Европы. Зарегистрированные и незарегистрированные браки перестали резко различаться между собой по статусу партнеров, по последствиям и по своей привлекательности для вступающих в них людей. Обязательства, традиционно налагаемые браком, могут быть выражены другим способом, например брачным контрактом. Аналогично и преимущества, которыми ранее располагали вступившие в брак, могут быть выражены и без закрепления брачных отношений через официальные органы. Общество стало значительно терпимее относиться к небрачному сожительству, что значительно сблизило фактический статус брачных партнеров и пар, не связанных узами брака.

Изучение института брака в России на протяжении XX века свидетельствует о том, что браку (как, впрочем, и альтернативным формам сожительства) присущи собственные закономерности развития. Как мы старались показать в нашей статье, история России XX века буквально переполнена экспериментированием, в том числе и в сфере брачно-семейных отношений. Эти эксперименты носили самый разный характер и порою были выражением прямо противоположных устремлений: от попыток предоставить полную свободу в брачных отношениях (1920-е годы) до стремления все поставить под контроль и регулирование со стороны государства (1930—1950-е годы).

Казалось бы, именно эти эксперименты и должны были трансформировать брак в России. Однако отнюдь не они, а имманентно присущие этому социальному институту внутренние механизмы функционирования заставляли его вновь и вновь возвращаться к устоявшимся формам. В настоящее время тенденция к постоянному вмешательству в частную жизнь (и, следовательно, брачную жизнь) через общественные организации осталась в социальной памяти скорее как воспоминание. Напротив, интерес к бытовавшей в 20-е годы теории «свободы любви» и свободных форм брачности в условиях новой волны российской сексуальной революции не спадает, но вызывает живые дебаты.