После «развода»

общественный же уход за детьми и их воспитание, ликвидация классовых противоречий и основанных на них отношений собственности в сфере брака и половых отношений послужат предпосылками рождения принципиально новой, прогрессивной семьи — семьи «околлективленной», т.е. функционирующей на принципах свободы, равенства, братства. Не были ли все эти предпосылки скромно, но последовательно реализованы насельниками Каземата? Получилась ли из них семья будущего?

Позволим себе небольшую цитату из «Происхождения семьи»: «Патриархальная домашняя община, встречающаяся теперь еще у сербов и болгар под названием Zadruga... или Bratstvo... образовала переходную ступень от семьи, возникшей из группового брака и основанной на материнском праве, к индивидуальной семье современного мира. Южнославянская задруга... охватывает несколько потомков одного отца вместе с их женами, причем все они живут одним двором, сообща обрабатывают свои поля, питаются и одеваются из общих запасов и сообща владеют излишком дохода. Община находится под высшим управлением домохозяина (domacin), который представляет ее перед внешним миром... ведает кассой, несет ответственность как за нее, так и за правильное ведение всего хозяйства. Он избирается и отнюдь не обязательно должен быть старшим по возрасту... Но высшая власть сосредоточена в семейном совете, в собрании всех взрослых членов общины...

«Острожная идиллия» опрокинулась не в прошлое (как всякая сюжетная или событийная история), а в будущее — будущее конструируемой уже по иным моделям жизни. Были ли эти модели столь же возвышенны и утопичны? Знакомство с дневником Вильгельма Кюхельбекера за последние (поселенческие) 1837—

1845 годы — переживание шоковое, настолько реалистично, невыносимо земной тяжестью все описываемое, и орнаментирующие хронику стихотворения и притчи не поэтизируют происходящее, а, как раз наоборот, усиливают леденящую прозу. Преобладающая семантика облика детей — «болезнь», непредсказуемое «будущее», «смерть»; образ жены — квинтэссенция «усталости» и «ненависти к жизни», наконец, собственное «Я» — в силовом поле «отчаяния», «окаменевшего сердца», «равнодушия» и «отчуждения». Жанр трагедии? Но этот инфернальный мир, насыщенный убогим бытом и одиночеством, лишен всякой гиперсемиотизации, патетики, романтических гипербол. Поселенческие письма других декабристов не всегда столь мрачны, но и только, — там место гипербол занял быт. Выход из этого репортажного нарратива у В. Кюхельбекера намечается только в самом конце, когда переезд в Курган вновь свел его со Швейковским, Бриггеном и Басаргиным — осколками Семьи (Кюхельбекер 1891).

«Жило-было общество. Начинается, как сказка; сказка и есть, слушайте. Общество называлось Тайным. Кто назвал его тайным и почему оно так именовалось — не известно. Тайное — и только, и где же — в России! Русский человек, каков ни есть, весь налицо...» (Поджио 1989,67). Этот отрывок из воспоминаний декабриста Александра Поджио мог бы стать прологом в «Сказке о декабристской Семье», окончание которой вам теперь известно. А послужит эпилогом. Импровизированная постановка этой сказки — на острожной сценической площадке — была первой и единственной. Психопоэтика названного шедевра, к сожалению, не воспроизводима: ушла та поэтическая эпоха и нет более столь психологически своеобразных актеров.