Глава 9 Тяжкая жизнь в ЗЕМНОМ РАЮ

Правление Елизаветы Петровны — время расцвета русского барокко в его самом нарядном, эффектном итальянском варианте. Этот популярный в те времена во многих странах художественный стиль с капризными завитками, причудливыми изгибами, чувственностью и пышной роскошью был как будто специально создан императрицы Елизаветы Петровны.

Растрелли появился в России шестнадцатилетним юношей. Его привез в 1716 году приглашенный Петром I отец, итальянский скульптор и архитектор Бартоломео

Карло Растрелли. Довольно быстро сын опередил отца — талант архитектора у Варфоломея Варфоломеевича (так его звали в России) оказался блистательным, да и на пове- лителей-заказчиков ему везло. Бирон заказывал ему роскошные дворцы в Курляндии, но больше всего нравился Растрелли-младший императрице Елизавете Петровне. Так случилось, что архитектурные амбиции молодой императрицы оказались грандиозны, а возможности государственной казны — практически неограниченны, и Растрелли вошел в историю как один из редчайших зодчих, чьи самые смелые идеи и дорогостоящие замыслы оказались воплощенными в камень. Благодаря расточительности веселой Елизаветы они сияют на радость потомкам своей небесной голубизной и изумрудной зеленью уже третье столетие.

Вообще, у Елизаветы Петровны было множество дворцов — летних, зимних, путевых. В 1730-х годах в Петербурге цесаревна Елизавета жила в каменном доме, построенном ^для ее зятя, герцога Голштинского Карла-Фридриха, и ее сестры, герцогини Голштинской Анны Петровны.

В 1742 году в Императрицыном саду было завершено строительство дворца, который находился на том самом

месте, где сейчас возвышается Михайловский замок Дворец стоял в огромном саду, протянувшемся от Фонтанки до Екатерининского канала и от Невского проспекта до современного Летнего сада. Это был типичный регулярный французский парк с фигурно подсТРиженными деревьями, прудами, обширными цветниками, лабиринтом из искусно подсТРиженных кустов. Неподалеку находился и Слоновый двор, обитатели которого с удовольствием купались в Фонтанке. Дворец этот Елизавета очень любила и часто в нем жила. Здесь 20 сентября 1754 года родился сын Екатерины Алексеевны и Петра Федоровича Павел Петрович. Судьбе было угодно, чтобы на том же месте, только уже в Михайловском замке, или, как тогда его называли, во Дворце Святого Михаила, в 1801 году жизнь Павла трагически оборвалась.

На месте современного Зимнего дворца до 1754 года стояло старое здание Зимнего дворца, законченного постройкой к 1 737 году. Цесаревна Елизавета приезжала сюда на торжества и балы при дворе императрицы Анны Иоанновны. Здесь же, в дворцовом театре, называемом «Театр-комедия», она смотрела спектакли. Именно этот дворец Елизавета во главе отряда своих кумовьев и захватила ночью 25 ноября 1741 года. Это здание, построенное архитектором Трезини, имело два главных подъезда: один на Неву, другой — во двор, то есть со стороны Луга — современной Дворцовой площади.

в 1743 году и свадьба великого князя и наследника престола Петра Федоровича с Екатериной Алексеевной в 1745 году. Но к середине 1750-х годов этот дворец показался императрице тесным, и она приказала Растрелли строить новый Зимний — уже знакомый нам. Сама же Елизавета переселилась в поспешно построенный ^для нее деревянный дворец у Зеленого моста через Мойку на Невском. Здесь она и умерла 25 декабря 1761 года.

Любила Елизавета и построенный еще ее отцом Екате- рингофский дворец, стоявший в том месте, где Нева впадала в Финский залив. В этом уютном, уединенном месте многое напоминало императрице о ее детстве. Дворец был возведен в 1711 году, и во времена Елизаветы в нем хранилось еще немало личных вещей Петра Великого, его книги, картины, множество китайских диковин — вазы, фонари, ширмы. Сама Елизавета перестроила этот дворец, и ^для нее сделали несколько богато украшенных комнат, стены одной из которых украшал белый с цветами бархат, а другой — атласный штоф. В других комнатах висели первые русские гобелены, живописные и тканые картины. Возможно, что звон старинных английских часов напоминал императрице ее детство — эти часы привезли из Англии ^для Петра, и с тех пор они отбивали быстротекущее время.

Все дворцы, как каменные, так и деревянные, строились в стиле барокко — вначале в его более скромном голландском варианте, а потом — в пышном итальянском. Именно из Италии с XVI века пришло в мир барокко. Но в Италии, Франции, Голландии, и без того заполненных творениями разных эпох, эти сооружения барокко не стали тем, чем они стали в России.

имуществу постройкам в этом стиле не виданный ^для других стран размах, создавал в России не просто здания в стиле барокко, но целостные ансамбли, поражавшие наблюдателей богатством внешней отделки зданий и фантастической роскошью внутреннего убранства в модном тогда стиле рококо. Этот пышный, вычурный, прихотливый стиль оформления внутренних интерьеров отвечал представлениям Елизаветы Петровны о том, как нужно жить среди красивого, легкого, изящного, веселого, удобного и благозвучного. Растрелли сумел угодить вкусам императрицы, гениально сочетать желания и прихоти заказчицы с традициями и правилами архитектуры и даже национальными традициями России.

Знаменитый собор Смольного монастыря, который начал строиться в 1748 году, чем-то напоминал Успенский собор Московского Кремля, а колокольню собора предполагалось сделать с оглядкой на колокольню Ивана Великого. Кроме Смольного собора до нас дошли еще несколько бессмертных шедевров Растрелли. На крутой горе в Петергофе прямо над фонтанами «впспт» Большой дворец — еще одно феноменальное творение Растрелли. Мастер начал строить его с 1745 года. Строительство продолжалось десять лет. Растрелли сумел гениально вписать дворец в природную среду, учесть близость моря, простор небес и лесов вокруг. Архитектор первой половины XIX века В.П.Стасов писал о Растрелли: «Характер зданий, произведенных графом Растрелли, всегда величественен, в общности и частях часто смел, щеголеват, всегда согласен с местоположением и выражающий точно свое назначение, потому что внутреннее устройство превосходно удобно. ..» Шедевром же шедевров Растрелли стал даже не Зимний, Строгановский или иные дворцы, а роскошный Екатерининский дворец в Царском Селе. Архитектору потребова

лось одиннадцать лет, чтобы построить в пригороде столицы волшебный Царскосельский дворец.

Удивительное зрелище открывалось перед теми, кто ехал в Царское Село из Петербурга. Перед ними среди лесов и полей, на фоне голубого неба, сверкал огромный золотой чертог. Как писал сам Растрелли, «весь фасад Дворца был выполнен в современной архитектуре итальянского вкуса; капители колонн, фронтоны и наличники окон, равно как и столпы, померживающие балконы, а также статуи, поставленные на пьедесталах вдоль верхней балюстрады Дворца — все было позолочено». Вызолочены были даже будки часовых вокруг дворца. А над всем этим великолепием блистали золотые купола придворной церкви. Идет уже третье столетие, как построен этот дворец, которому, как некогда пошутил иностранный дипломат, гость императрицы, не хватает только одного — футляра, чтобы сохранить эту жемчужину.

Еще в 30-е годы XVIII века здесь было довольно глухое место. На поляне возле финской деревни стоял небольшой дворец Екатерины I (вначале деревянный, а с 1718 года — каменный), некогда подаренный Петром своей жене. По наследству он перешел к цесаревне Елизавете, она приезжала сюда, чтобы поохотиться, весело провести время вдали от двора Анны Иоанновны и глаз ее соглядатаев. Жить же постоянно во дворце матери было небезопасно — вокруг стояли нетронутые, дремучие леса, шалили разбойники. Сохранилось письмо Елизаветы 1 735 года из Царского Села к управляющему петербургским дворцом. «Степан Петрович! — писала цесаревна. — Как получите сие письмо, в тот час вели купить два пуда пороху, 30 фунтов пуль, дроби 20 фунтов и, купивши, сей же день прислать к нам сего ж дня немедленно, понеже около нас разбойники ходят и (г)розились меня расбить». Дело было, по-видимому,

серьезное — в те времена разбойники извещали свою жертву о намерении напасть на нее.

С Царским Селом у Елизаветы были связаны теплые, детские воспоминания — она всю жизнь так любила это место! Царское Село было ^для нее таким же отчим домом, как ^для Петра — Преображенское, а ^для Анны Иоанновны — Измайлово. Сюда ее тянуло всегда, здесь она провела детство и беспечную юность, здесь она укрывалась от безобразной старости.

Помимо изумительного внешнего вида посетителей потрясало внутреннее убранство дворца. В 1754 году на экскурсию во дворец был вывезен весь дипломатический корпус, и дипломаты «с особливым прилежанием смотрели как резную и позолоченную работу, так и особливо плафоны, весьма выхваляя великолепность и вкус оных украшений... наслажедался смотрением оных украшени- ег.» и вообще весьма «адмирировали» (восхищались) «не

токмо одно великолепие и богатства, употребленные как в наружных, так и внутренних убранствах всего огромного здания, но изрядный и особливый вымысел и порядок, который при всем усматривался». Что могли видеть гости императрицы Елизаветы, описывает знаток Екатерининского дворца Александр Бенуа: «Через светлую, украшенную золоченою резьбою дверь, на которой лепилась картуш с государственным гербом, входили в самый дворец. Сразу же из первой залы открывалась нескончаемая анфилада позолоченных и густо разукрашенных комнат. В глубине этого таинственного лабиринта, за бесчисленными дверями и стенами жило мифическое существо — “самая благочестивая государыня императрица”. Оттуда, из глубины глубин, точно из какого-то зеркального царства, подвигалась она в высокоторжественных случаях и выходила к толпившимся в залах подданным. Медленно превращалась она из еле видной, но сверкающей драгоценностями точки в явственно очерченную, шуршащую парчой и драгоценностями фигуру».

Миновав анфиладу проходных комнат — антикамер с их живописными плафонами, наборными паркетами, позолоченной резьбой, орнаментами, нарядной голубизной голландских изразцовых печей, гости попадали в Большой зал — главную архитектурную драгоценность дворца. В этом зале происходили балы и торжества. Вот как увидел современник, французский дипломат, этот зал в конце 1750-х годов: «Красота апартаментов и богатство их изумительны, но их затмило приятное зрелище 400 дам, вообще очень красивых и очень богато одетых, которые стояли по бокам зал. К этому поводу восхищения вскоре присоединился другой: внезапно произведенная одновременным падением всех штор темнота сменилась в то же мгновение светом 1200 свеч, которые со всех сторон отражались в зеркалах». Речь идет о трех сотнях

зеркал в золоченых рамах, занимавших сверху донизу простенки между окнами Большого зала. Фантастический эффект, описанный автором, состоял в том, что все свечи начинали многократно отражаться как в зеркалах, так и на поверхности зеркального наборного паркета, создавая иллюзию волшебного расширения пространства. Потом, как пишет французский дипломат, заиграл оркестр из восьмидесяти музыкантов, и бал открылся.

«Зала была очень велика, танцевали зараз по двадцать менуэтов, что составляло довольно необыкновенное зрелище. Бал продоА)кался до одиннадцати часов, когда гофмаршал пришел доложить Ея величеству, что ужин готов. Все перешли в очень обширную и убранную залу, освещенную 900 свечами, в которой красовался фигурный стол на четыреста кувертов. На хорах залы начался вокальный и инструментальный концерт, продолжавшийся во все время банкета».

Гости, по-видимому, перешли в Картинную столовую — другое чудо дворца. Все стены этого зала были сплошь покрыты картинами, разделенными лишь узкими золотыми рамами. Это создавало впечатление единой живописной панели, составленной из сотни картин знаменитых художников. Как пишет Бенуа, «эта “варварская” с точки зрения музейной техники развеска имеет, однако, свою декоративную прелесть. Потускневшие от времени краски этих полотен сливаются в однозвучный и благородный аккорд. Глаз скользит по роскошному полю, целиком состоящему из ценных произведений искусства.. Стены Картинного зала напоминают древние пиры, когда столы ломились под нагроможденными яствами, а приглашенные насыщались одним видом такого изобилия, не успевали и не могли отведать и десятой доли угощений. Желанный эффект был достигнут: гости уходили, пораженные богатством хозяев. Едва ли Елизаве

та, любившая, правда, живопись, но не имевшая к ней глубокого отношения, желала произвести иное впечатление на своих приглашенных. Весь дворец, с его наружной и внутренней позолотой, с его сказочной и даже разнузданной роскошью, доА)кен был давать представление

о              каком-то сверхчеловеческом богатстве. И картинная коллекция не могла при этом предъявлять права на самостоятельное значение. Картины совсем так же, как и золото, и янтарь, и полы из заморских дерев, и горы редкого фарфора, должны были в своей совокупности, в своей массе говорить о чрезвычайных сокровищах императорского дома, а следовательно, и об его могуществе».

А как была изящна наполненная удивительными восточными вещами Китайская комната! А рядом сияла своими дивными панелями Янтарная комната. Как известно, ее по эскизам талантливого немецкого архитектора Андреаса Шлютера и под руководством архитектора Гёте делали два прусских мастера Эрнст Шахт и Готфрид Турау ^для дворца в Шарлоттенбурге, принадлежавшего первому прусскому королю Фридриху 1. Еще никто так не поступал с янтарем — обычно его использовали в украшениях, инкрустациях, при оформлении мебели. Здесь же мастера, тщательно подбирая обработанные куски янтаря, создавали панели и мозаичные картины необыкновенной красоты. В Пруссии Янтарную комнату так и не собрали в одном помещении, и презиравший роскошь Фридрих-Вильгельм I спрятал сокровище в цейхгаузе. Теперь неясно, при каких обстоятельствах она попала к Петру I, который получил ее в подарок от своего союзника, прусского короля. Возможно, это была плата за города шведской Померании, отданные пруссакам, возможно, Петр попросту выпросил Янтарную комнату у коронованного приятеля. Известно, что он также просил, даже требовал, чтобы город Данциг (современный Гданьск) от

дал ему висевшую в городском соборе картину «Страшный суд», чем-то особенно поражавшую современников. Однако Данциг отстоял свою драгоценность.

Как бы то ни было, янтарные панели были привезены в Россию и пролежали втуне до 1743 года, когда Елизавета Петровна распорядилась установить их в своем Зимнем дворце. Но когда началась постройка последнего (четвертого) Зимнего дворца и старые покои начали ломать, был дан приказ — панели «Ентарного кабинета» на руках перенести в Царское Село, что солдаты и сделали весной 1755 года. Растрелли и мастер Мартелли полтора месяца устанавливали Янтарную комнату в Екатерининском дворце. Растрелли внес усовершенствования в устройство комнаты, он переделал некоторые панели, приказал дописать красками под янтарь те панели, которых не хватало по размерам комнаты, украсил комнату зеркальными пилястрами, золоченым фризом и добавил другие — в стиле барокко — интерьерные детали. Вдоль стен стояли столики с янтарными статуэтками, различными кунстами — диковинками и поделками из янтаря. И хотя потом Янтарная комната много раз переделывалась, она сохраняла основные архитектурные идеи Растрелли, которому, кажется, одному оказалось по плечу вписать этот великолепный шедевр в архитектурное произведение.

Из комнат второго — парадного — этажа дворца гости попадали на террасу галереи, где был разбит висячий сад: «Общее впечатление от этого висячего сада было, вероятно, фантастическое. Стоя у стены правого флигеля, посетитель наблюдал приблизительно следующую картину. С обеих сторон вглубь уходили колоннады внутренних сторон с их раззолоченными капителями, орнаментами и статуями. Всю глубину этого странного зала без потолка занимал фасад церкви с ее полуколокольней,

а над ним сверкали в воздухе золоченые купола и кресты. Вместо рисунка штучного паркета изгибались пестрые и яркие разводы цветников, мебель состояла из каменных скамей, расположенных под вишнями, яблонями

и грушами».

Барокко, как и любой другой стиль, — это не просто внешний вид архитектурного сооружения, набор деталей, который позволяет нам отличить его от других стилей. Барокко — образ жизни среди этой архитектуры. Висячий сад Царскосельского дворца уже стал не нужен в следующую, Екатерининскую эпоху. Новой владелице дворца, воспитанной в ином, «классическом», стиле, потребовалось другое — Камеронова галерея с ее псевдоан- тичной простотой. Екатерине II уже не нравились фонтаны Петергофа: ее возмущали попытки «мучить» воду, не позволявшие ей течь естественно. И Растрелли уже казался старомодным и напыщенным со своими завитушками. Но ^для Елизаветы Петровны его творения пришлись как нельзя кстати — в этом море зеркал и золота она видела, как плыла ее сверкающая бриллиантами божественная фигура.

Нам не дано понять и прочувствовать все прелести и недостатки жизни в елизаветинских дворцах. Теперь это государственные музеи: шаг влево, шаг вправо от дорожки экскурсантов — и срабатывает визгливая сигнализация или вмешивается дежурная старушка. Эти дворцы так много испытали на своем веку — пожары, войны, нашествия невежд. От времен Елизаветы в них мало что осталось, прекрасные зеркала в золоченых рамах уже другие, и в них никогда не отражалась красавица-императрица, как и на сверкающие паркеты из редчайших пород дерева никогда не ступала ее божественная ножка. И только иногда, стоя перед сверкающей в лучах летнего солнца анфиладой залов Екатерининского

дворца, — в те редкие минуты, когда одна экскурсия исчезла за поворотом, а другая еще шаркает тапками где-то на лестнице, — видишь перед собой все ту же, что и в XVIII веке, теплую зеркально-золотую бесконечность. Кажется, что это «туннель истории», уходящий в прошлое ...

Денис Фонвизин замирал от красоты и яркости всего, что видел. «Признаюсь искренно, что я удивлен был великолепием двора нашей императрицы. Везде сияющее золото, собрание людей в голубых и красных лентах (то есть редких тогда андреевских и александровских кавалеров. — Е.А.), множество дам прекрасных, наконец, огромная музыка — все сие поражало зрение и слух мой, и дворец казался мне жилищем существа выше смертного». На это все во дворце и было рассчитано.

Дворцы ^для Елизаветы — огромные сцены, на которых разыгрывалась бесконечная пьеса ее жизни с переодеваниями, праздниками, обедами, приемами. Попытаемся и мы представить себе, как проходила эта жизнь. Возьмем /для примера обычный праздник и расскажем о нем, что знаем.

***

Празднеств при дворе было великое множество. Дни рояедения, тезоименитства императрицы и наследника, его супруги, а потом и цесаревича Павла Петровича, памятный день 25 ноября 1741 года, принесший Елизавете власть, полковые праздники императорской гвардии, кавалерские праздники орденов Андрея Первозванного, Александра Невского, польского Белого Орла, «виктори- алыше» (победные) дни. Самым торжественным из них был день Полтавской баталии. Разумеется, отмечали и праздники Русской православной церкви: Рожедество,

Пасху, Богоявление, Водосвятие, Святую Троицу, Пятидесятницу и другие. Нужно вспомнить еще свадебные торжества по случаю счастливого бракосочетания придворных и вообще дворцовых служителей. Все праздники отмечались пышно, торжественно и очень долго, что было весьма утомительно участников.

С петровских времен сложились вполне устойчивые ритуалы официальных праздников и торжеств. Все начиналось с литургии, как правило, в придворной церкви. Тогда же раздавался праздничный перезвон колоколов городских церквей и салют. Тучи галок и грачей поднимала в петербургское небо почти непрерывная пальба пушек с бастионов Петропавловской и Адмиралтейской крепостей, со стоявших в Неве кораблей. С моря также доносился страшный грохот — это палили сотни оруди й цитадели и фортов Кронштадта и кораблей Балтийского флота. Пушки ставили также на основных площадях и перекрестках улиц. Пушечная пальба сопровождалась беглым ружейным огнем стоявших возле дворца и в других местах города гвардейских и армейских полков, а это не меньше десятка тысяч ружей. Не будем забывать, что порох тогда — в отличие от позднейших времен — был только дымным, причем очень дымным и черным. Нашему современнику, попавшему в Петербург елизаветинской поры, показалось бы, что город подвергся нападению противника и в нем идут упорные уличные бои, если бы не громкие крики «Виват!», грохот полковых литавр, сверкавших золочеными боками, и пронзительные клики труб, слышные в перерывах пальбы. Причиной этого, привычного людям XVIII века, свето-, а точнее, зву- копреставления была любовь к праздникам — имитациям войн и военных побед, а также невероятное количество пороха, который готовили в изобили и многочисленные пороховые заводы.

После литургии императрица, одетая в платье, сшитое как мундир полковника Преображенского полка (она же была полковником и других гвардейских полков), принимала парад. В нем участвовали не только четыре гвардейских полка — Преображенский, Семеновский, Измайловский, Конный, — но и несколько полевых полков, обычно квартировавших в городе или его окрестностях. Императрица, конечно, не вставала, как ее отец, в общий строй первого полка русской регулярной армии и не участвовала в марше, но была рядом со своими усатыми красавцами и в роскошном экипаже объезжала их строй. Во время парада на праздник Водосвятия у проруби-иордани перед Зимним дворцом полки стояли шпалерами на льду Невы от Стрелки Васильевского острова до Охты — иначе столько солдат и офицеров и разместить было невозможно. В 1749 году на лед было выведено девять полков, или 16 047 человек! В тот момент крики «Виват!!!* могли заглушать и пушечную пальбу — присутствие государыни всех воодушевляло, как и чарка водки, подносимая ею самым заслуженным воинам. Порция на солдата в то время была такова: две чарки водки и кружка пива, а порой и больше, а также сбитень и горячие калачи.

Во время праздника Водосвятия 1752 года, как сообщают камер-фурьерские журналы, «стоящих в параде штаб- и обер-офицеров трактовали (угощали. — Е.А.) на воде (то есть на льду. — Е.А.), были для их столы: первый — против Иордани, близ дворца, в нарочно огороженном ширмами великом шатре, в котором довольствовались гвардии полков штаб- и обер-офицеры холодным кушаньем, гретым вином с пряными зельи и другими разными винами, кофеем и чаем, приходя самопроизвольно, с переменою довольствовались. Второй стол, близ императорских академических палат (то есть Академии наук — Е.А.) армейских полков штаб- и обер-офицеров довольст

вовал, а которым офицерам от полков отлучиться было за дальностью невозможно, развозили санями на лошадях от тех столов холодное кушанье, всякия вины по полкам. И то трактование происходило по утру, от десятого часа, как полки на воду пришли и до самого окончания».

Народ на улицах также ликовал в предвкушении дармового угощения — по улицам разносился не только пороховой дым, но и запах жареного мяса и густой, бодрящий простолюдина дух сивухи: на площади у дворца стояли многоступенчатые пирамиды, на которые дворцовые служители поднимали зажаренных на вертеле быков с золочеными рогами. В распоротое брюхо быка набивали жареную дичь — глухарей, тетеревов, уток и рябчиков. «Другие пищи» для народа были установлены также на помостах в разных концах площади. Сивухой разило от винных фонтанов. Это были небольшие деревянные бассейны, в которые лили водку или недорогое красное вино — астраханский чихирь из приподнятых на столбах бочек Во время праздников в Московском Кремле бочки поднимали на колокольню Ивана Великого, откуда водка устремлялась вниз, а потом взлетала вверх: о высоте такого винного фонтана можно только догадываться — здесь нужны вычисления, которые автор сделать не в состоянии. Точно известно, что обычно винных бочек выкатывали из дворцовых погребов не меньше полусотни.

Полиция загородками, шлагбаумами и живой цепью с трудом сдерживала алчущую толпу, которую допускали к угощению по особому сигналу пушки. Вот как описывал французский дипломат Корберон подобный обычай уже при Екатерине II: «Перед дворцом находится очень большая площадь, на которой может поместиться до 30 тысяч человек Посреди этой площади был воздвигнут помост из бревен с несколькими ступенями. На него кладут жареного быка, покрытого красным сукном, из-под которо

го виднеются голова и рога животного. Народ стоит вокруг, сдерживаемый в своем прожорливом нетерпении чинами полиции, которые, с хлыстами в руках, обуздывают его горячность. Это напоминает наших охотничьих собак, ожидающих своей доли оленя, которого загнали и разрубают на части, прежеде чем выкинуть им. На этой же площади, направо и налево от помоста, бьют фонтаны, имеющие форму ваз, из них льет вино и квас. При первом выстреле из пушки все настораживаются, но только после второго выстрела полиция отходит в сторону, и весь этот дикий народ кидается вперед; в это мгновение он производил впечатление варваров и скотов. Помимо прожорливости здесь было и другое побуждение: преДАагалось схватить быка за рога и оторвать ему голову, тому же, кто принесет голову во дворец, обещано было сто рублей награды за ловкость и силу. И сколько желавших одержать эту победу! Люди опрокидывают, увечат, топчут друг друга, и все хотят быть причастными к этой славе. Триста несчастных тащили с криками свой отвратительный трофей, от которого кажедый рвал куски, и обещанные сто рублей были поделены межеду ними». Впрочем, не будем забывать, что сам Корберон прибыл из страны, в которой весной 770 года, во время празднества бракосочетания Людовика XVI и Марии-Антуанетты, озверевшая толпа, устремившись к даровым угощениям, затоптала свыше тысячи человек Думаю, что зрелище это было не менее жуткое и дикое, чем то, которое француз видел в России.

За чудовищной свалкой у быков и фонтанов с дворцового балкона со смехом наблюдали императрица и ее высокопоставленные гости. Как и во Франции в это время, в России говядина и дичь стоили копейки, а на полкопейки в любом кабаке можно было упиться водкой. Но люди рвались на площадь и топтали друг друга только потому, что все давали даром.

Новая свалка начиналась, когда с дворцового балкона в толпу начинали бросать деньги, а в особо торжественных случаях — специально отчеканенные золотые и серебряные жетоны. К этому времени все знатные персоны и дипломаты иностранных государств находились уже во дворце и приносили свои поздравления государыне, в строгом порядке подходя к ручке. В памятный день вступления на престол, 25 ноября, государыня, одевшись в «лейб-компа- нии корпуса в кавалерский гренадерский убор, яко капитан», выходила в окружении свиты в галерею, где «вся лейб-компания стояла в параде без ружья» и жаловала к ручке всех ветеранов — героев революции 25 ноября. Их заранее заставляли вымыться и приодеться и «чтоб на шапках перья были у всех поставлены и заворочены одним манером, также, чтоб оные перья гораздо укреплены были, чтоб не выпадали и не шатались... и когда будут подходить к руке Ее императорского величества, чтоб шапок не скидали, а притом бы береглись, чтоб Ее императорское величество перьями не обезпокоить»,

***

После этого следовали так называемые столы или трактование, то есть угощение. Длинным столам придавалась причудливая форма — в виде извивающейся змеи, барочного узора, какой-нибудь буквы. Скатерти переплетали разноцветные ленты, они были заколоты красивыми большими розетками, с помощью которых у свисающих концов скатертей образовывались причудливые оборки. Особенно живописно убирался стол во время кавалерских орденских праздников, когда строго соблюдалась орденская гамма цветов — в одежде участников, в ливреях слуг, в украшении стола и да

же в посуде — до наших дней дошли так называемые кавалерские сервизы.

Сам стол напоминал сложное архитектурное сооружение со ступенями и пирамидами. Все это сооружение в документах Придворной конторы называлось «тора банкетная деревянная». На нем стояли различные символические фигуры, вензеля, короны. Особенно восхитительны были тысячи искусственных цветов, соединенных фантазией архитектора и художника в причудливые букеты и золоченые фигуры, маленькие деревья, увитые живыми и искусственными цветами. Последние были двух типов — китайские бумажные и итальянские из перьев диковинных тропических птиц. Они украшали пирамиды, нависали гирляндами над маленькими фонтанами, которые жlt;урчали тут же на столах. Здесь же живописными грудами лежали «конспекты» — сласти, приготовленные французскими кондитерами. Все сласти офор^^^ись в виде огромных съедобных картин («десерт представлял Марсово поле с Марсом и с разными приличными тому торжеству украшениями... поставлено было кушанья 1300 блюд и конфектов 300 пирамид... »). К этому нужно добавить блеск сотен белых восковых свечей, украшенных золотыми узорами и вставленных в особые футляры — белые и желтые «налепы» и «факелы»; как писал современник, за столом на четыреста персон горело девятьсот свечей. Свечи отражались в сверкающих золотых и серебряных сосудах и тарелках. Украшением стола служил диковинный фарфоровый сервиз, предметы которого представляли собой вид окорока, кабаньей головы или кочана капусты в натуральную величину.

Протокол соблюдался строго — каждый приглашенный имел свое определенное место и не мог его менять. Государыня милостиво улыбалась гостям из-за особого стола, стоявшего, как правило, на возвышении, под балда

хином. У подножия этого возвышения ставили столы ^для первейших особ государства, с которыми государыня, если, конечно, находилась в милостивом расположении духа, любезно разговаривала. Но бывали и другие столы. Как отмечено в описании обеда императрицы с гвардией 3 мая года в Зимнем дворце, «стол поставлен был фигурою наподобие короны. В средине изволила сидеть всемилости- вейшая государыня, всех лейб-гвардии полков господин полковник Господа подполковники сидели по нумерам старшинства своего: 1. Преображенского, Его императорского высочества государь великий князь (Петр Федорович. — Е.А.); 2. Лейб-гвардии Конного полка генерал-поручик, ордена Александра Невского кавалер Юрья Ливен; 3. Семеновского, генерал-аншеф, ордена Александра Невского кавалер Степан Апраксин; 4. Измайловского, генерал-майор, ордена Святой Анны кавалер Иосиф Гамф; 5. Лейб-гвардии Конной, обер-егермейстер, лейб-компа- нии капитан-поручик, действительный камергер, ордена Святого апостола Андрея и других орденов кавалер граф Алексей Разумовский». За этим же столом сидели подполковник Измайловского полка Кирилл Разумовский и Александр Бутурлин. «Ниже», то есть дальше от государыни, сидели «лейб-гвардии полков господа майоры» числом десять человек, «и от того стола поставлены четыре стола, в четыре луча, за которыми сидели по старшинству полков офицеры, а столы по нумерам и каяlt;Дой чин сидел по старшинству: 1. Преображенского; 2. Измайловского; 3. Лейб-гвардии Конной; 4. Семеновский»,

Гостей за столом бывало так много, что сидевшие на «низких» местах, то есть в конце извилистого стола, могли видеть дородную государыню в колеблющемся свете сотен свечей в виде крошечной сверкающей бриллиантами куколки. Столы обслуживали сотни официантов — подавальщиков в изящных статс-ливреях. Как вспоминает

французский дипломат Мессельер, «были кушанья всех возможных стран Европы, и прислуживали русские, немецкие и итальянские официанты, которые старались ухаживать за своими соотечественниками».

Что же пили и ели за этими великолепными столами? Современный читатель (имею в виду прежlt;Де всего тех, кто наведывается в рестораны) был бы сильно разочарован. Привычный для- него современный тип ресторанов с разнообразными, только что приготовленными блюдами был неведом гостям тогдашних банкетов или «трактований». Выставленные на столах картинные гордые лебеди, трогательные поросята с пучком петрушки во рту, дичь, говядина были приготовлены задолго до пиршества. Они давно остыли и вряд ли были вкусными, как и все новые и частые «смены», которые приносили на золотых и серебряных блюдах шедшие непрерывной вереницей официанты.

Впрочем, поначалу гости были увлечены напитками, и холодные закуски на столе оказывались очень кстати — как раз начинались официальные тосты, и нужно было свой «покал» наполнить обязательно до краев и быстро, не мешкая, опустошить — не пить за здравие государыни считалось государственным преступлением. Выбор заграничных вин и водок уже тогда был весьма широк, и винные погреба дворца постоянно пополнялись все новыми и новыми сортами и видами белого, красного вина, ликеров, водок и т. п. Об этом заботилось придворное ведомство, русские дипломатические представители за границей. Благодаря их любознательности и рвению при русском дворе в первой половине XVIII века познакомились со всеми изысканными сортами вин. Дедовские меды, наливки, грубые водки остались для простолюдинов и провинциальных помещиков. За угощением во дворце в основном пили венгерское, бургундское, шампанское, пиво

английское, рейнвейн, белое и красное в расчете по две и больше бутылки на человека. Как и во многом другом, новатором в этом деле выступил батюшка правящей императрицы, который обожал иностранные вина и посылал целые экспедиции в Венгрию, Голландию, Германию, Францию и другие благословенные места.

Многие из этих самых вин поднимались в «покалпх» за праздничным столом Елизаветы Петровны. Список тостов утверждался как меню, и их произносил обер-гоф- маршал. Естественно, самым первым и главным был тост «Высочайшего здравия!» или «За здоровье Ея императорского величества всемилостивейшей нашей государыни!». Кроме того, всегда поднимался тост за долголетие государыни, чтоб Господь дал ей столько лет, сколько капель вина в этом наполненном «покале»! Часто произносили тосты «Добраго мира!» или «Щастливой войны!» — естественно, в зависимости от ситуации в международных отношениях. В момент испития тоста специальный служитель взмахивал платком, и по этому сигналу батарея, стоявшая у дворца на площади, дружно выпаливала приветственный залп. В такие дни орудийные расчеты у раскаленных орудий оказывались как в настоящем сражении — все в поту и пороховой гари. Им приходилось палить непрерывно — тосты следовали один за другим, а потом, естественно, учащались, хотя вставать всем гостям вовремя удавалось не всегда. В день тезоименитства государыни 29 июня 1748 года во время банкета прозвучало 82 пушечных залпа! Впрочем, чересчур пьяных гостей при дворе Елизаветы Петровны не бывало — привычка ее батюшки насильно спаивать приглашенных не вошла в число возрожеденных обычаев. Кроме того, отметим еще одну особенность этих пиршеств: есть основания думать, что нигде на столах нельзя было найти яблок — Елизавета Петровна не терпела запаха этих фруктов и гнева

лась на тех придворных, от которых исходил запах съеденных ими яблок.

Обеды во дворце затягивались на четыре-семь часов, чуть короче были завтраки и ужины. Все время банкета с хоров неслась приятная уха и пищеварения музыка — это изо всех сил старались придворный оркестр и капелла, их сменяли музыканты и певцы Шляхетского корпуса и моряков (трубачи галерного флота), полковые музыканты. Впрочем, и во время танцев жаждущие напитков и еды могли не беспокоиться. Как писал беглый венецианец, знаменитый Казанова, «в некоторых покоях помещались буфеты внушительной наружности, ломившиеся под тяжестью съедобных вещей, которых достало бы ^для насыщения самых дюжих аппетитов».

Особо торжественны, хотя и не так многолюдны, бывали кавалерские и полковые праздники, демонстрировавшие единение государыни, специально одетой в роскошное кавалерское или полковое платье, со своей армией. На полковых празднествах трактовали всех обер-офицеров полка, а за пределами дворца угощали штаб- и унтер-офицеров и солдат.

После обеда начинался бал или маскарад. Здесь необходимо небольшое отступление. Известно, что одним из следствий Петровских реформ в России стало торжество идеи «регулярного», «полицейского» государства. Государственная власть стремилась тщательно следить и регулировать всё, что было связано с поведением, внешним видом и даже мыслями поманных. Эти идеи прочно вросли в русскую почву, и нет царствования или правления в России, в котором бы они не проявились. Они зависели подчас не только от общих, генеральных представлений о суровом и непререкаемом властвовании государства над обществом, но и от вкусов и пристрастий правителя. О Петре Великом даже нет нужды много писать — о его методах на

сильственной европеизации знают все. Но и более гуманная государыня Екатерина II не особенно церемонилась с непослушными поманными и, например, предписывала вешать ящик ^для пожертвований на шею тех, кто болтал в храме во время службы.

Наша же героиня, императрица Елизавета Петровна, вошла в историю русского самовластия как жесточайший тиран в вопросах моды; она сурово диктовала подданным, как им нужно причесываться и во что одеваться. Екатерина II вспоминала, что на прощальную аудиенцию австрийского посланника Елизавета всем дамам велела «надеть на полуюбки из китового уса короткие юбки розового цвета с еще более короткими казакинами из белой тафты и белые шляпы, подбитые розовой тафтой, поднятые с двух сторон и спускающиеся на глаза. Окутанные таким образом, мы походили на сумасшедших, но это было из послушания».

Пожалуй, самым курьезным и в то же время характерным ^для режима самовластия дочери Петра Великого может служить указ о бритье ... светских дам. «В один прекрасный день, — вспоминает Екатерина II, — императрице нашла фантазия велеть всем дамам обрить головы. Все ее дамы с плачем повиновались, императрица послала им черные, плохо расчесанные парики, которые они были принуждены носить, пока не отросли волосы». То же самое было указано сделать с дамами петербургского света. Оказывается, государыня, в погоне за модой, стала жертвой шарлатанов, доставивших ей какую-то сомнительную краску /для волос. После процедуры окрашивания великолепные волосы государыни оказались так испорчены, что их пришлось сбрить. Нет сомнения, что Елизавета Петровна страшно страдала от этого. Разумеется, она могла отправить в Сибирь купца, продавшего краску, или подвернувшихся под горячую руку парикмахера и служанок,

но она решила иначе — пусть пострадают с ней вместе и другие дамы. Это и привело к появлению столь необычайного указа. Впрочем, необычайного ли? В 1800 году Павел I издал особый указ об аплодисментах: «Его императорское величество с крайним негодованием усмотреть изволил во время последнего в Гатчине бывшаго представления, что некоторые из бывших [там] зрителей, вопреки прежде уже отданных приказаний по сему предмету, принимали вольность плескать руками, когда Его величеству одобрения своего изъявлять было неугодно и, напротив того, воздерживались от плескания, когда Его величество своим примером показывал желание одобрить игру актеров. Равно и то, что при самом дворе Его величества женский пол не соблюдает в одежде того вида скромности и благопристойности, приличного их званию и состоянию, относит все такие упущения против предпочтения и нравственности духу своевольному и неблаговоспитанию».

Последнее замечание Павла кажется смешным брюзжанием педанта в сравнении с волевыми и конкретными указами Елизаветы на эту тему. Камер-фурьерские журналы, в которые вносились записи о парадной жизни елизаветинского двора, — настоящая летопись тирании моды и изящного вкуса. Там часто встречаются самые различные регламентационные постановления об одежде, прическах и т. д. Так, в 1748 году было предписано, чтобы дамы, готовясь к балу, «волос задних от затылка не подгибали вверх, а ежели когда надлежит быть в робах, тогда дамы имеют задние от затылка волосы подгибать кверху». Так же придирчиво, силою именных указов назначались цвет и фасон одежды светских дам и кавалеров. Иные указы самодержицы Всероссийской кажутся не государственными актами, а рекомендациями журнала мод: «Дамам — кафтаны белые, тафтяные, обшлага, опушки и юб

ки гарнитуровые, зеленые, по борту тонкий позумент, на головах иметь обыкновенный папельон, а ленты зеленые, волосы вверх гладко убраны; кавалерам — кафтаны белые, камзолы, да у кафтанов обшлага маленькие, разрезные и воротники зеленые... с выкладкой позумента около петель и притом у тех петель чтоб были кисточки серебряные ж, небольшие».

Вот обычный ^для тех времен именной указ об очередном маскараде: «Ее императорское величество изволила указать ... при дворе Ее величества быть публичным маскарадам против того, какие минувшаго декабря 2-го и сего января 2-го чисел... маскарады были, и на оные приезд иметь против прежнего ж всем знатным чинам и всему дворянству российскому и чужестранному с фамилиями, окроме малолетних, в приличных масках». Смысл указа в том, чтобы не позволить помещикам вырядиться, под видом литературных «гиктушек» и «пастушков», в одежды своих дворовых и тем самым сэкономить на дорогом маскарадном костюме. Поэтому далее строго-настрого предписывалось: «А при том платья перигримского и ар- ликинского и непристойного деревенского, також и на маскарадных платьях мишурного убранства и хрусталей нигде не было б, а кто не из дворян, тот бы в оной маскарад быть не дерзал, и при себе б не иметь никаких оружий под опасением штрафа». Гости предупреждались, чтобы не вздумали жульничать: «А ^для исчисления, сколько во оном маскараде всех дамских и кавалерских персон действительно быть имеет, пропуск чинить по билетам же и ^для того об оном... высочайшим соизволением персонам учинить повестки, причем объявить, чтоб те персоны, кто во оной маскарад желают, ^для пропуску билетов требовали точно на то число персон, сколько в том маскараде быть имеют, дабы во исчислении персон не было помешательства, ибо во минувшие маскарады многия персо

ны, получа билеты, не были, да из тех же персон, кто получит билеты, другим... тех билетов отнюдь не давали». Чтобы всё было по-честному, «те персоны при входе у дверей маски снимали ... и, которых приставленные гоф- фуриеры точно знать не могут, то и о чести их спрашивать приказано, дабы под тем видом таковые, кому в тот маскарад быть не подлежит, пройтить не могли... ».

Пропустить бал или маскарад приглашенных (как мы видим из указа, им присылали особые билеты) считалось невозможным — полиция за этим строго следила. За февраль 1748 года сохранился рапорт генерал-полицмейстера Алексея Татищева о прогульщиках и прогульщицах: «По именному Вашего императорского величества указу повелено нижеобъявленных дам спросить ^для чего оне 15-го числа февраля при дворе Вашего императорского величества на бале не были и впредь всем дозволенным в приезде ко двору... персонам подтвердить, дабы в случающиеся при дворе... торжества, балы и знатные свадьбы, и в прочие дни, когда повестка бывает, приезжали неотложно под опасением гнева Вашего императорского величества». Ниже был приложен список дам с указанием причин отсутствия на балу: «Вице-адмирала Головина дочь — ветром себя застудила и от той стужи около гортани явилась опухоль» и т. д.

Но и дисциплинированные дамы, явившиеся на бал, не могли быть спокойны. Дело в том, что угодить вкусам и пристрастиям императрицы было сложно. Дамы как не могли нарушать данные государыней именные указы о модах, так и не смели проявлять особого рвения и искусства одеваться. Входя в бальный зал, государыня ревниво оглядывала всех своих потенциальных соперниц на поприще красоты. Как писала потом в своих мемуарах Екатерина II, императрица «не очень-то любила, чтобы на этих балах появлялись в слишком нарядных туалетах».

Однажды на балу, вспоминает Екатерина II, государыня подозвала к себе одну из дам и у всех на глазах срезала украшение из лент, очень шедшее к прическе молодой женщины, «в другой раз она лично сама остригла половину завитых спереди волос у своих двух фрейлин под тем предлогом, что не любит фасон прически, какой у них был». Потом «обе девицы уверяли, что Ее величество с волосами содрала и немножко кожи». В другой раз императрица передала жене наследника, чтобы она «никогда больше не явАялась перед ней в таком платье и с такой прической». Это был верный признак «попадания в цель» — значит, молодая женщина оделась великолепно!

Какой-то особенно недобрый, ревнивый счет был у Елизаветы Петровны и к другой даме — Наталье Лопухиной, тогдашней отчаянной щеголихе. Как уже сказано выше, в 1743 году началось следственное дело ее сына Ивана Лопухина, и мать, светская львица, была втянута в расследование дела, наказана кнутом и с урезанием языка сослана в Сибирь. На деле лежит отпечаток пристрастного, ревнивого внимания Елизаветы к своей бальной сопернице, и кажется, что Лопухину подвергли опале не только за преступную болтовню, но и за кокетство, которым она досаждала на балах государыне. До самой своей кончины государыня хотела, чтобы все окружающие ее люди были вечным «китайским посольством» и всякий раз при ее появлении замирали в восхищении перед ее, казалось, немеркнущей красотой и грацией.

Вернемся к тому, с чего начали это отступление. Маскарады занимали особое место в политике Елизаветы — тирана моды. Они быстро укоренились в придворном быте императорского двора и вносили разнообразие в довольно скучные балы с неизменным набором церемонных танцев. Маскарады были теми событиями в жизни Елизаветы, ради которых она, казалось, и жила. И не

спроста! Вот что писал Якоб Штелин: «Всему свету известно, что императрица Елизавета Петровна совершеннейшая была своего времени танцовщица, подававшая собою всему двору пример правильного и нежнейшего тан- цевания, она также чрезвычайно хорошо танцевала и природные русские танцы, которые хотя вообще и не употреблялись больше при дворе и в знатных домах, од- накож иногда, а особливо во время придворных маскарадов их танцуют».

Устройство и организация маскарадов считались делом непростым: костюмы, танцы и музыка являлись далеко не единственными атрибутами этих увеселений. Гости приезжали уже в костюмах и масках согласно врученным им заранее билетам-приглашениям. Допускались и люди без масок Их размещали в ложах, где они могли наблюдать за танцующими в партере и на сцене, но не более того. гостей-масок в отдельных помещениях выставлялись напитки и закуски, ставились карточные столы, на которых шла большая игра. Ставками были десятки золотых или небольшие бриллианты. Разыгрывались также различные забавные лотереи.

Было бы неправИАьно думать, что маскарад представлял собой этакий итальянский карнавал, снимавший обычные сословного общества перегородки, олицетворявший стихию веселья, уравнивающего всех. Из описаний балов и маскарадов (правда, относящихся ко времени Екатерины II, но их можно отнести и ко времени царствования ее предшественницы Елизаветы Петровны) видно, что веселящиеся под одну и ту же музыку гости были разделены на две-три группы низкими решетками, отделявшими «особ высшего полета» от круга прочих приглашенных. Эта традиция (конечно, уже без заборчика) сохранилась и сейчас на придворных балах в Букин- гемском и иных королевских дворцах.

Изредка Елизавета устраивала маскарады с переодеваниями. Указ о таком маскараде предписывал: «Быть в платье дамам — в кавалерском, а кавалерам — в дамском, у какого какое имеется: в самарах, кафтанах или шлафорах дамских; а обер-гофмейстерине госпоже Голицыной объявлено, что ей быть в маскарадном мужском платье — в домино, в парике и шляпе». Видно, Голицына чем-то прогневала государыню, за что ей и велено было вырядиться отлично от других. Как вспоминает Екатерина II, все общество выглядело ужасно неуКЛюже и жалко: «Нет ничего безобразнее и в то же время забавнее, как множество мужчин, столь нескладно наряженных, и ничего более жалкого, как фигуры женщин, одетых мужчинами; вполне хороша была только сама императрица, к которой мужское платье отлично шло, она была очень хороша в этих костюмах», ^для чего, собственно, и устраивались такие маскарады. «На этих маскарадах мужчины были вообще злы как собаки, а женщины постоянно рисковали тем, что их опрокинут эти чудовищные колоссы, которые очень неловко справлялись со своими громадными фижмами и непрестанно нас задевали, ибо стоило только немного забыться, чтобы очутиться между ними, так как по обыкновению дам тянуло невольно к фижмам». Такие маскарады с переодеванием были нужны Елизавете прежде всего ^для того, чтобы продемонстрировать свои длинные и изящные ноги. Иного способа прилюдно это сделать, одеваясь в платья с фижмами, не существовало. Впрочем, и сама Екатерина II, став императрицей, иногда устраивала такие же маскарады и была на них — особенно в начале своего царствования — совсем недурна. Вообще, этот «философ на троне» была тоже большой модницей и многие десятилетия спустя, на склоне лет, с удовольствием описывала в мемуарах свои эффектные прически и «победные костюмы», изящество которых злило государыню Елизавету.

Ясно, что Елизавета не могла подозвать к себе жену наследника престола и публично срезать ножницами не в меру эффектный бант с ее головы.

Особенно красивы были маскарады с кадрилями в разноцветных домино. Екатерина вспоминала: «Первая кадриль была великого князя в розовом с серебром, вторая в белом с золотом, третья — моей матери в бледно-голубом с серебром, четвертая — в желтом с серебром». В ка)!едой кадрили танцевало по двенадцать пар необыкновенной красоты. Моду на маскарады в России подхватили. Предприимчивый антрепренер итальянец Локател- ли устраивал публичные, «вольные» маскарады (преимущественно — в Москве) и одним из первых стал развешивать афиши, призывающие любителей спешить на эти увеселения, называемые «Локателев маскарад». Афиша извещала, что вход на маскарад стоит три рубля с персоны и билеты можно купить с утра. Если же «кто- то пожелает ужинать, также кофе, чаю и питья, оные будут получать в том же доме за особливую плату». Предполагалось начинать маскарад с концерта, «пока съедутся столько масок, чтоб бал зачать можно было и от сего времени съезд в маскарад имеет быть всякое воскресенье в седьмом часу пополудни, а без маскарадного платья, та- кож и подлые люди никто впущены не будут».

Локателли стремился создать полную иллюзию «верхних», то есть придворных маскарадов — предварительно давал уроки бальных танцев, следил, как и при дворе, чтобы не впускали людей -«в самых подлых масках». Во время маскарада устраивались буфеты, в соседних с главным залом комнатах шла карточная игра, в которую желающие могли «веселиться». Можно было поиграть и в лотерею — за вечер продавалось до тысячи билетов ценою по 25 копеек За этот пустяк можно было собственноручно вытащить из ящичка свое счастье ценой до 200 рублей.