Княжеская власти и ; ародные массы в Киевской Руси — проблема, остающаяся в исторической науке до сих пор недостаточно лзучешіии. Такое лележише в историографии объясняется тем, что историки (и дореволюционные и советские) чаще обращались к социальным связям внутри господствующего класса, лкцепти- руя вшшание па медом.'яжеекпх отношениях, а также по отношениях князей с дружлной, боярством и духовенством. И эсли данная проблема все же рассматривалась, то преимущественно в плане деятельности і;ечі>- Между тем письменные памятники Киевской Р>си открывают взору исследователя более богатый спектр отношений князей с пародом, обозначаемым в источниках термином «люди», «людье». Следует, однако, заметить, что в древнерусском языке этот термин был сложным, полисемичным. Вот почему о таи «дФъалъ tlaraavi ъ жжоторьта. фпческих справок. Термин «люди» попал в поле зрения ученых давно. В литераторе имеются различны? его толкования. По мнению Н. М. Карамзина, людьми в Древней Руси «назывались, кроме бояр, собственно все ірандане вольные»621. Согласно М. П. Ногоднпу, люди — второе (после бояр) сословие, занесенное на русскую почву норманнами и вскоре исчезнувшее раз и павсегда622. Для В. Дьячапа слово «люди» имело более емкий смысл, подразумевая «все население, всю волость точно так, как и выражение «кияне», «полочапе» и т. п.»3. цошпшіх li. H. Бестужева-Рюмина люди — ссе земское население, кроме дружины и, разумеется, князей623. Сходный взгляд у В. О. Ключевского, считавшего, что под именем «люди» скрывались неслужилые свободные элементы — гости, купцы, смерды, закупы-наймиты 624. В совокупности своей люди представляли «податное простонародье», отличавшееся «своим отношением к князю: как плательщики податей, они относились к князю не одинокими лицами, подобно служилым людям, а целыми мирами, городскими или сельскими обществами, связанными круговой порукой в уплате податей и мирской ответственностью за полицейский порядок (дикая вира Русской Правды)»625. Аналогичную картину рисовал С. Ф. Платонов. Во время «древне-киевской Руси» люди являли собой основную массу свободного населения, занимающую промежуточное положение между привилегированной верхушкой и рабами626. Постепенно общественная структура усложняется, и люди делятся «на горожан (купцы ремесленники) и сельчан, из которых свободные люди называются смердами, а зависимые — закупами»627. По убеждению А. Е. Преснякова, «слово „люди” в Древней Руси всегда означало низшее население, массу подвластную, в противоположность „мужам”»628. В трудах В. И. Сергеевича и М. А. Дьяконова люди — наименование всех свободных независимо от их общественного статуса 629. Термин «люди» привлек внимание и советских историков. По определению Г. Е. Кочина, люди — это массы, главным образом городское население630. М. П. Тихомирову слово «люди» служило ключом к пониманию важнейших социально-политических процессов, имевших место в древнерусском городе. По М. Н. Тихомирову, «людие» — горожане, игравшие существенную роль в городских восстаниях it вечевых собраниях XII—XIII вв.631. К жителям сел и весей Древней Руси отнес людей В. В. Мав- родип, который подчеркивал, что название «люди» как эквпва- лент сельского населения, уходя в первобытную древность, СО временем вытесняется термином «смерд»632. Более широко смотрел на «людей» С. А. Покровский. Он писал: «Термин „люди”, обозначавший всю массу свободного населення в целом, соответствует по своему значению летописным выражениям „вси кияне”, ,,полочане”, „ноугородцы” И Т. п.» 633. В соответствии с наблюдениями В. Т. Пашуто «слово „люди” („людье”) имеет в летописи два главных значения: во-первых, люди вобще, вне классов, во-вторых, в сословном смысле слова с добавлением прилагательных „простые” или „добрые”, последнее, как правило, означало „купцов”»634. В. Т. Пашуто полагает, что для установления конкретного смысла термина «люди» необходимо при каждом его упоминании производить специальный источниковедческий анализ 635. Особому терминологическому изучению подверг слово «люди» JI. В. Черепнин. Он привлек для этого разнообразные источники: летописи, Русскую Правду, актовый материал. В наиболее ранних известиях, считал JI. В. Черепнин, понятие «люди» обнимало широкие слои сельского и городского населения 636. Автор отмечал, что «сохранение в течение длительного времени этого термина в значении свободного населения указывает на то, что шедший в Киевской Руси процесс феодализации неодинаково затрагивал отдельные сельские крестьянские общины; жители многих из них, утрачивая сословную полноправность, сохраняли личную свободу»637. С утверждением феодализма в IX—XI вв. и превращением землевладения феодалов в средство «эксплуатации непосредственных производителей материальных благ термин „люди” приобрел значение феодально зависимого крестьянства, эксплуатируемого государством путем сбора дани или частными феодалами путем привлечения к барщине или взимания оброка»638. В другой своей работе JI. В. Черепнин вносит некоторые добавления и уточнения. Он говорит: «Термин „люди” наряду с общим, широким значением имел и более узкий смысл: горожане и даже рядовая масса горожан, простые люди, торгово-ремесленное население го- оода «черные люди». Поэтому, встречая этот термин в летописи, исследователь обязан каждый раз очень внимательно отнестись К вопросу, о ком идет речь»639. Итак, ученые, как видим, по-разному толкуют термин «люди», фигурирующий в древних источниках. Нам кажется, что его об- суждение можно продолжить. Слово «люди», будучи по происхождению общеславянским, представлено во всех славянских языках: болгарском (люде), сербохорватском (л>уди), словенском (ljudje), чешском (lide), словацком (ludia), польском (ludzie) и др.640. Первоначальное значение этого слова — народ641. Именно в таком широком смысле оно значится в летописных сообщениях о ранней истории Руси, содержащихся в датированной и недатированной частях Повести временных лет642. Вместе с тем в известиях, запечатлевших события X в., есть примеры, правда единичные, когда бояре и старцы градские не смешиваются с остальным людом, образуя отдельные социальные группы643. В этих примерах «люди», упоминаемые наряду с боярами и старцами,— простой, вероятно, народ, т. е. та самая основная масса сельского и городского населения, о которой писал JI. В. Черепнин644. Бывало также, что летописец называл «людьми» ближайшее окружение князя, куда, надо думать, входило и боярство645. Следовательно, в летописных текстах, рассказывающих о прошлом восточных славян и о Руси времен первых Рюриковичей, слово «люди» покрывает разные понятия: народ вообще (за вычетом одних князей), демократические слои населения и, наконец, «мужей», окружавших князя. При этом термин «люди» в значении «народ» являлся наиболее распространенным и употребительным, из чего заключаем, что в Киевской Руси X в. социальная дифференциация была еще слабо выраженной 646. Прошло сто с лишним лет и ситуация несколько изменилась. Во второй половине XI—XII вв. летописцы, как и раньше, нередко понимают под «людьми» народ в целом, независимо от социальной градации647. Иногда термин «люди» обращен к верхушке общества (боярам, купцам) и княжеской дворне648. В редчайших случаях ои применяется для обозначения зависимых649, но сплошь и рядом — в качестве названия простых свободных горожан и селян. Можно с полной уверенностью утверждать, что последнее значение термина в XII в. было доминирующим. Необходимо, однако, подчеркнуть одну деталь: в лстгписях «люди» из сел встречаются гораздо реже, чем «люди» — горожане650. Сказывается здесь специфика летописных источников, сосредоточенных главным образом на городской жизни651. К счастью, пробелы летописей восполняет Русская Правда. В ст. 19 Краткой Правды, определяющей штраф за убийство огнищанина «в обиду», упоминаются «люди» — земледельцы, объединенные в общину-вервь652. Еще яснее говорит Пространная Правда, по которой вервь и «люди» — синонимы34. Красноречивый текст имеем и н ст. 77 памятника: «...кде же по будеть пн села, ни людии, то пе платити пи продажи, ци татбы»653. Любопытно, что Пространная Правда противопоставляет «людина» «княжому мужу» 654. Смысловая связь слова «люди» с демократическими по преимуществу кругами населения Древней Руси конца XI—XII вв. указывает па углубление, по сравнению с предшествующим периодом, социального размежевания знати н низов свободного общества. Однако полный разрыв между господствующей верхушкой и пародом пока пе произошел, ибо становление классов зга Руси XI-XII вв. еще не завершилось. Это как раз и являлось коренной причиной полисемии термина «лгодн». Но поскольку имущественное расслоение имело место, а общество было уже рангироваииым, т. е. разделенным па социальные группы, отличающиеся по положению в общественно-политической структуре с вытекающим отсюда различием в правах н обязанностях, то в источниках для обозначения демократического слоя населения и знати наряду с одиночным, как мы знаем, выражением «люди», используются словосочетапия: «простые люди»655, «черные люди»656, «вятшие люди»657, «добрые люди»658, «первые люди»659 п т. д. Таким образом, слово «люди» в Киевской Руси второй половицы XI—XII вв. сохраняет свою многозначность: парод (относ или население в широком смысле слова), простой народ (демос), социальная верхушка (бояре, купцы, княжеское окружение) 660. Сквозь эту семантическую пестроту пробивается все же основное значение термина «люди», «людье» — масса рядового свободного населения как городского, так и сельского. Какую роль она играла в социально-политической жизни Руси X—XII вв.? Как строились ее взаимоотношения со знатью, в первою очередь с князьями? Вот вопросы, на которые надлеяшт ответить. В 944 г. русские послы, прибывшие в Константинополь, заключили договор от имени «Игоря, великого князя рускаго, II от ВСЯКОЯ КНЯЯїЬЯ и от всех людий Руския земля»661 Скрепив соглашение клятвой, греки направили своих послов в Киев «к великому князю рускому Игореви и к лгодем его»662. Там они «водили па роту» Игоря п людей его, «елико поганых Руси, а хрестеяную Русь водиша роте в церкви святаго Ильи»663. И. Д. Беляев, пмоя и виду договоры Руси с греками, в том числе и договор 944 г., отмечал, что в их заключении «земщина принимала деятельное участие»664. В. И. Сергеевич видел в приведенных выдержках свидетельство официальных документов X в. об участии народа «в общественных делах того времени»665. Оп писал: «Летописец говорит, что присягали все крещеные и все некрещеные; это значит, что под „людьми Игоря11 надо разуметь все наличное население Киева, а не какую-либо тесную группу зависимых от Игоря людей»666. Мысль В. И. Сергеевича оспорил А. Е. Пресняков, который во фразе договора «от всех людий Руския земля» усматривал передачу греческого Jtavtcov TCOV pcog4Э. А. Е. Пресняков сомневался также и в том, что перед византийскими «слами» присягало все наличное население Киева, как считал В. И. Сергеевич667. Доводы В. И. Сергеевича отклонил другой видный исследователь Киевской Руси Б. Д. Греков668. Для новейшего историка В. Т. Пашуто причастность «людей» к заключению договора 944 г. кажется совершенно неправоподобной669. В суждениях В. И. Сергеевича, по нашему мнению, есть рациональное зерно. Критик автора «Юридических древностей» А. Е. Пресняков прошел мимо цитируемого им очень выразительного текста. «Слы и гостье» из Руси говорили грекам: «И великий князь нашь Игорь, и князи и боляри его, и людье вси рустип послаша ны к Роману, и Костянтину и к Стефану, к великим царем гречьским, створити любовь с самеми цари, со всемь бо- лярьством и со всеми людьми гречьскими на вся лета, донде же съяеть солнце и вес мир стоить» 670. Нельзя игнорировать заявление самих русских «дипломатов» о том, что они посланы не только Игорем, князьями и боярами, но и «людьми»671. Оно и понятно, ибо заключение договора с Визаптией не было безразлично народу. Возобновление «ветхого мира» — итог предшествующих событий, в частности грандиозного похода на Царьград, в котором уча ствовали многочисленные воины от полян, словен, кривичей, тиверцев. Не от княжеской дружины зависела судьба похода, его спех но от народного ополчения — воев, по терминологии Повести временных лет. Народ отправлялся на войну, разумеется, не из-под палки, а по доброй воле и, конечно, не для того, чтобы постоять за интересы князей и бояр в ущерб собственной выгоде. Возможность пограбить и взять дань — вот что воодушевляло «людей», когда они собирались на войну с греками. Но на сей раз Русь до византийской столицы не дошла. На полпугп ее встретили императорские послы, предложившие мир и дань. Игорь «взем у грек злато и паволоки и на вся воя (курсив наш.— И. Ф.), и възратися въспять, и приде к Киеву в свояси»672. То была единовременная плата, остановившая поход673. Установление же длительного мира предполагало периодическую выплату дани, которая тоже привлекала «людей», что подтверждается летописными данными. «Не ходи, но возми дань, юже имал Олег, придам и еще к той дани»,— молвили от лица императора «лучие боляре»674. Олег, как известно, велел грекам «даяти уклады на рускыа грады: первое на Киев, та же на Чернигов, на Переяславль, на Пол- теск, на Ростов, на Любечь и на прочаа городы»675. Стало быть, города получали «урок» от дани676. Где-то в 30-е годы X в. Византия аннулировала условия договоров 907 и 911 гг., чем вынудила Русь взяться снова за оружие677. В конечном счете империя опять стала «давать дань». Не случайно в Летописце Переяславля Суздальского сказано: «Иде отмьстити Игорь Греком. Они же яшася по дапь и смиришася и посла рядци укрепити мир до окончания»678. Часть дани, как и раньше, поступала, вероятно, городам, т. е. земству. Именно так мы понимаем текст летописи, рассказы вающий о готовности императора платить дань, «юже имад Олег»679. Но поскольку эта дань предусматривала отчисления, поступающие городам для расходов на общественные нужды, то в пей была заинтересовала не только знать, а и «люди» — древнерусский демос. Вот почему нет ничего невероятного в том, что посольство в Константинополь направлялось как от княжеско- боярской верхушки, так и от демократических слоев Киева и, вероятно, других городов. В летописных преданиях о княгине Ольге нашло отражение участие народа в делах политических. Когда древляне предложили Ольге руку и сердце князя своего Мала, она сказала: «Да аще мя просите право, то пришлите мужа нарочиты, да в велице чти приду за вашь князь, еда не пустять мене людье киевьстии»680. Источник перед нами, конечно, сложный. Как показал А. А. Шахматов, рассказы о мести Ольги попали в летопись много позднее изображаемых там происшествий681. Тем не менее в этих рассказах слышится отзвук некой зависимости княжеской власти от народа 682. Зримо народная инициатива, увлекающая за собой князя, выступает в описаниях враждебного Ольге древлянского стана. Никто иной, как народ задумал убить киевского князя Игоря. Покончив с ним, древляне (т. е. народ) решают жепить Мала па овдовевшей Ольге и засылают в Киев сватов— «лучших мужей». Последние, добравшись до града и став перед Ольгой, начинают речь знаменательной фразой: «Посла ны Деревьска земля»683. Нельзя, разумеется, отождествлять строй отношений с князьями у полян и древлян. По видимому, в древлянской земле ярче проявлялись патриархальные нравы684. Но и в Киеве князь обладал относительной властью, ограниченной пародом. Под 980 г. в Повести временных лет сообщается, как Владимир, собрав огромную рать, пошел па брата Ярополка, княжившего в Киеве. Ярополк не мог «стати противу и затворися Квсзе с людьги своими н с Блудом»685. Владимиру удалось склонить к измене Блуда — воеводу Ярополка. И стал Блуд «лестью» говорить князю: «Княне слютсяк Володимеру, глаголюще: „Приступай к граду, яко предамы ти Ярополка. Побегпи за град”»03. Напуганный Ярополк «побежал», а Владимир победпо «вийде» в Киев. Отсюда ясно, что прочность положепия киевского князя в немалой мере зависела от расположения к нему городской массы. Князя, притязавшего па г;исвскон стол, ждала неудача, если он не снискал приязпь горожан. Так случилось с Мстиславом, который в отсутствие Ярослава, находившегося в Новгороде, хотел было обосноваться в Киеве, но «не прияша его кыяне»686. Чтобы поднять свой престиж в глазах народа и укрепиться на княжеском столе, Рюриковичи раздавали подарки «людям»687. Например, Святополк «седе в Кыеве по отди своем, и съзва кыяны, и нача даяти нм именье. Они же приимаху, и не бе сердце их с нимь, яко братья их беша с Борисом»688. По поводу этих щедрот Святополка А. Е. Пресняков писал: «Стремление найти опору в местном населении, ввиду предполагаемого соперничества Бориса, конечно, признак, что с населением считались»689. Но тут нее, противореча самому себе, исследователь замечает, будто в данном рассказе «скорее поразит пассивность киевлян: они только колеблятся, потому что братья их в рядах Борисовых воев, но каких-либо собственных тенденций, которые вызвали бы их выступление, незаметно до взрыва 1068 г.»690. Надо признать: «кияне», действительно, выжидали. Однако мы поспешим, если примем их осторожность за проявление общей пассивности «людей», лишенных каких бы то ни было «собственных тенденций». Нерешительность киевлян перед Святополком понятна. Она — результат отлучки боеспособного населения, ушедшего во главе с Борисом навстречу печенегам691. Что касается «собственных тенденций» киевлян, то здесь едва ли нужно сомневаться,— о них довольно красноречиво говорят привлеченные уже нами факты. Кроме упомянутых сошлемся еще на известия, относящиеся ко временам княжения Владимира. В «Сказании о первоначальном распространении христианства на Руси», составленном при Ярославе Мудром и легшим в основу русского летописания692, народ наделен ощутимым зарядом социальной эпергии. Князь Владимир предстает на фоне «людей», в окружении не только дружинном, но и народном. Вместе с «людьми» он совершает языческие жертвоприношения693 Вообще же в отправлении языческого культа «Сказание» отводит народу активнейшую роль. Убийство христиан-варягов, обреченных в жертву «кумирам»,— дело рук разъяренных киевлян («людей»)», которые, между прочим, вооружены694. Особенно важно подчеркнуть причастность «людей» к учреждению христианства в России. Они присутствуют на совещании по выбору религии, подают свой голос, избирают «мужей добрых и смысленых» для заграничного путешествия с целью «испытания» вер695. Раньше народ, напротив, противодействовал (и не безуспешно) введению христианства. Известно, например, что в 961 г. по просьбе княгинп Ольги германский император Оттон I направил в Киев миссиопе- ров-католиков во главе с Адальбертом. Разгневанный народ с великим бесчестьем изгнал незадачливых проповедников696. В «Истории Российской» В. Н. Татищева о Ярополке Святославиче говорится, что он любил христиан, но сам не крестился «народа ради»697. Итак, письменные памятники, запечатлевшие древнерусское общество X— начала XI в., характеризуют рядовое население как деятельную социально-политическую силу, ограничивающую княжескую власть. Вторая половина XI—XII вв. не внесла существенных перемен в стиль отношений княжья и «людей». Более того, у нас есть основания полагать, что в это время произошло усиление социально-политической мобильности народа и некоторое ослабление власти князей. Волнения в Киеве 1068 г. с избытком показали, на что способны «людье кыевстии». Князь и дружина оказались перед ними беспомощны. «Кыяне» прогнали Изяслава, разорили и разграбили его «двор», провозгласили новым князем киевским Всеслава полоцкого 698. В поведении киевлян нет того, что выдавало бы в них хаотическую толпу, бьющую в слепом гневе направо и налево. Они — организованная масса, обсуждающая на вече сложившуюся обстановку, а затем исполняющая вечевое решение. События 1068—1069 гг. в Киеве обнаруживают политический механизм, приводимый в движение двумя главными дружинами: княжеско- боярской элитой и народом. Князья были совсем не безучастны к народному мнению и апеллировали к «людям» даже по вопросам внутрикняжеского быта. В 1096 г. «Святополк и Володимер посласта к Олгови, глаго- люща сице: „Поиде Кыеву, да поряд положим о Русьстей земли пред епископы, и пред игумены, и пред мужи отець наших, и пред людми градьскыми, да быхом оборонили Русьскую землю от поганых”»699. Олег, «послушав злых советник», надменно отвечал: «Несть мене лепо судити епископу, ли игуменом, ли смердом»700. Эта фраза многое поясняет. Во-первых, она намекает на то, что за «людьми градскими» скрывались демократические элементы Киева,— недаром Олег уподобил их смердам. Во-вторых, из нее явствует, что Олег приглашался в «старейший град» не только для межкняжеского «поряда» о борьбе с «погаными», но и на суд, где «людям градским», подобно епископам, игуменам и боя- пам предназначалось быть арбитрами. Олегу не понравилась такая перспектива. Он не откликнулся на зов братьев. Однако не забудем, что, по летописцу, поведение князя являлось отклонением от нормы, ибо он «въсприим смысл буй и словеса величава»701. Год спустя в Киеве застаем «людей» в положении консультирующих князя. Тогда в городе назревали трагические события. По навету Давыда был схвачен Василько теребовльский. Так начался пролог к кровавой драме, кульминацией которой стало ослепление ни в чем не повинного теребовльского князя. Свято- полк, замешанный в неприглядной истории с Васильком, почувствовав то ли угрызения совести, то ли страх за содеянное, «созва боляр и кыян, и поведа им, еже ему поведал Давыд, яко «Брата ти убил (Василько. — И. Ф.), а на тя свечался с Володимером, и хощет тя убити и грады твоя заяти». И реша боляре и людье: „Тобе, княже, достоить блюсти головы своее. Да аще есть право молвил Давыд, да прииметь Василко казнь; аще ли неправо глагола Давыд, да прииметь месть от бога и отвечаеть пред богом“»702. Как видим, «кыяне» тут—«людье», простые горожане703. Сколь свободно поступали «кыяне» в обращении с князьями свидетельствует эпизод, помещенный в Повести временных лет под 1093 г., когда Святополк, Владимир и Ростислав пошли на половцев, разорявших русские земли. Дойдя до Стугны, князья заколебались, переправляться ли через реку или же стать на берегу, угрожая кочевникам. И киевляне настояли на том, от чего тщетно отговаривали Владимир Мономах и лучшие мужи; перевозиться через Стугну. Летописец сообщает: «Святополк же, и Володимер и Ростислав созваша дружину свою па совет, хотяче поступити через реку, и начата думати. И глаголаше Володимер, яко „Сде стояче черес реку, в грозе сей, створим мир с ними” (половцами.— И. Ф.). И пристояху совету сему смыслении мужи, Янь и прочил. Кияке же не всхотеша совета сего, но рекодга: «Хочем ся бити; поступим на ону сторону реки». И възлюбиша съвет сь, и преидоша Стугну реку». Кто такие «кияне», выясняется из последующего повествования о том, как половцы «налегоша первое на Святополка, и взломиша полк его. Святополк же стояше крепко, и побегоша людье, не стерияче ратных противленья и по- слеже побежа Святополк»704. Бежавшие с поля боя «людье» — это народные ополченцы из киевского войска, приведенные Свято- полком. Они и есть «кияне», отвергнувшие совет Мономаха и «смыслених мужей»705. Бывало князья попадали в худшее положение, пасуя буквально перед требованием парода. В 1097 г. «людье» с гамом и шумом, в форме явно непочтительной, заставили Давыда выдать на смерть доверенных его мужей — Туряка и Лазаря706. По Лаврентьевской летописи, в 1138 г. киевский князь Ярополк, собрав многочисленное воинство, устремился к Чернигову, где «затворился» противник его Всеволод Ольгович. Тогда «людье Черниговци воз- пиша ко Всеволоду, ты надеешися бежати в Половце, а волость свою погубиши, то чему ся опять воротишь, луче того останпся высокоумья своего и проси мира» 707. Всеволод «посла с покореньем к Ярополку и испроси мир»708. В Ипатьевской летописи сохранились примечательные описания событий 1150 г. в Киеве. Князь Юрий Долгорукий перед лицом наступавшего Изяслава Мстиславича, «не утерпя быти в Киеве», спешно бросил город. Но Изяслава опередил Вячеслав, который «вшел в Киев» п обосновался «на Ярославля дворе». Тем временем приехал Изяслав, и киевляне «изидоша» навстречу князю «многое множьство и рекоша Изяславу: „Гюірги вышел из Киева, и Вячеслав седить ти в Киеве, а мы его не хочем“»709. Изяслав через своих посланцев просил Вячеслава перебраться в Выш- город. Но тот заупрямился: «Аче ти мя убити, сыну, на сем месте, а убии, а я не еду»710. Изяслав Мстиславич, «поклонивъся святой Софьи», въехал на Ярославль двор «всим своим полком и Киян с ним приде множество». Непокладистый же Вячеслав «сидеша на сенници». И тут «мнози начата молвити князю Изяславу: „Княже, ими и, (а) дружину его изъемли”». Друзии же молвяхуть, ать посечем под ним сени»711. Встревоженный растущим возбуждением «киян», Изяслав «полез» на сени к «строеви» своему, чтобы образумить старика. Он говорил Вячеславу: «Не лзе мп ся с тобою рядити, видиши ли народа силу людии полк стояща, а много ти лиха замысливають, а поеди же в свои Вышегород, оттоле же ся хочю с тобою рядити». Вячеслав притих и робко молвил: «Аже ныне тако есть, сыну, а то тебе Киев, а я поеду в свои Выш- город» 712. Та же Ипатьевская летопись повествует о военном поражении полоцкого князя Рогволода. В битве пало много полочан, а Рог- волод «въбеже» в Случеск и потом «иде в Дрьютеск, а Полотьску не сме ити, занеже множьство погибе Полотчан. Полотчане же посаднша в Полотьски Василковича» 713. Значит, князь Рогволод лес ответственность перед полоцкой общиной за разгром ее рати п гибель полочан714. Только этим можно объяснить боязнь кпязя появиться в Полоцке. Разгневанные на Роговолода полочане (масса горожан и не исключено — селян), произвели княжескую замену, «посадив» в Полоцке Васильковича. Характер отношений князя и «людей» рельефно виден в записях о Липецкой битве 1216 г. Юрий Всеволодович, разбитый в бою счастливыми соперниками, прискакал во Владимир, созвал народ и взмолился: «Братья Володимерци, затворимся в граде, негли отбьемся их». В ответ «людие» сказали: «Княже Юрье, с ким ся затворим? Братья наша избита, а инии изимани, а прок нашь прибегли без оружия, то с кым станем» ". Юрий поник совершенно. «То аз все ведаю, а не выдайте мя ни брату князю Константину, ни Володимиру, ни Мстиславу, да бых вышел по своей воли из града»,— просил он униженно. Владимирцы («людье») обещали ему в заступничестве перед победителями715. Несмотря на чрезвычайность происшествия, перед нами яркий эпизод, раскрывающий подлинный взгляд князя на рядовое население, чуждый политического превосходства и пренебрежения. В этой связи мы должны по достоинству оценить тот факт, что древнерусские князья, обращаясь к народу, часто пользовались словом «братие», «братья», подчеркивая тем самым равенство сторон716. Народ в Древней Руси принимал личное участие как в приглашении князей на стол, так и в сгоне их со стола. Эта сфера деятельности народной изучена В. И. Сергеевичем с достаточной полнотой и убедительностью 717. В советской исторической науке имеются на сей счет диаметрально противоположные мнения. М. Н. Покровский и М. Н. Тихомиров признавали за простым людом Руси XII в. право самостоятельно решать, кому из Рюриковичей княжить в той или иной волости718. О подъеме в XII в. «политического значения городской массы, с которой вынуждены считаться не только верхи общества, но и размножившиеся князья», писал и Б. Д. Греков719. Другой точки зрения придерживаются С. В. Юшков и В. Т. Пашуто, которые полагают, что всеми важными делами в городах заправляла местная знать, умело подстрекавшая демос и ловко использовавшая его выступления в собственных узкоклассовых интересах10Ь. В отрицании прав древнерусского народа отдельные историки настолько увлекаются, что приписывают народным представителям ничтожную роль статистов в политических спектаклях, разыгрывавшихся феодальной знатью720. Мы не можем согласиться с этой уничижительной социально-политической аттестацией демократических слоев свободного населения Древней Руси. Позиция М. Н. Покровского, Б. Д. Грекова, М. Н. Тихомирова, придававших серьезное значение волеизъявлению масс в политике, нам кажется несравненно продпочтительнее, чем позиция С. В. Юшкова, В. Т. Пашуто и П. П. Толочко, превращающих народные массы Киевской Руси в печально знаменитое в историографии «калужское тесто», из которого власть имущие крутили любые крендели. Летописцы наперебой извещают о бесчисленных перемещениях князей на Руси XII в. Немало их было вызвано междукня- жескими связями, сплетавшимися в лествицу. Вассальные отношения также служили причиной княжеской передвижки. Но не в меньшей мере переходы князей являлись следствием того, что на Руси называли вольностью в князьях, какой пользовалось население древнерусских волостей, возглавляемых «старейшими» городами. Князей то с честью призывают и принимают, то со срамом великим изгоняют. И это мы видим по всей Руси 721. В сообщениях о перетасовках князей главными героями часто фигурируют «кияне», «переяславцы», «смолняне», «полочане», «новгородцы», «владимирцы», «ростовцы», «суздальцы» и т. п. В них угадываются массы горожан, вбирающие и простых свободных722. Думать так дают основание следующие обстоятельства: во- первых, установленная выше нами большая социально-политическая активность рядового населения; во-вторых, нередко встречающиеся в летописях эквивалентные этим наименованиям слова «люди», «людье»723; в-третьих, практика заключения «ряда» новоизбранных князей именно с «людьми», а не с горсткой знати724. Порядок избрания князей в XII в. был в основном везде одинаков. Новгород в данном отношении мало чем выделялся из остальных городов Руси, лишнее подтверждение чему находим в Новгородской летописи, где в записях о вокняжении в Новгороде и, скажем, в Киеве, выдерживается единая фразеология725. Новгородского летописца нельзя подозревать в механическом переносе традиций своего города на чужую почву, ибо в других нетописях применяются аналогичные выражения 726. Необходимо обратить внимание еще на одну очень существенную сферу компетенции «людей», касающуюся, правда, не князей, а церковных сановников, но имеющую весьма важное значение для определения социально-политического веса народных масс в древнерусском обществе. Когда историки говорят о вечевом избрании епископов, то обычно имеют в виду Новгород с его якобы особым складом социально-политического быта. Однако в источниках сохранились редчайшие и потому драгоценные сведения о сходных обычаях за пределами Новгородской земли. По свидетельству Лаврентьевской летописи, князь Всеволод Большое Гнездо просил митрополита Никифора поставить епископом в Ростов, Владимир и Суздаль «смеренаго и кроткого Луку, игумена святого Спаса на Бе- рестовем». Митрополит «не хотяще поставити его, зане бе по мьзде поставил Николу Грьчина». Всеволод отверг «Грьчина», а летописец пояснил, почему: «Несть бо достойно наскакати на свя- тительскыи чин на мьзде, но егоже Бог позоветь и святая Богородиця, князь въсхочет и людье»727. Никифор вынужден был уступить и возвести в сан епископа «кроткого» Луку728. Ипатьевская летопись содержит еще более ясный текст: «Всеволод же Гюрьевич, князь Суждальскии, не прия его (Николу Гречина.— И. Ф.)} но посла Киеву ко Святославу ко Всеволодичю и к митрополиту Никифору рек: «Не избраша сего людье земле нашее (курсив наш. — И. Ф.), но же еси поставил, ино камо тобе годно, тамо же идежи...» 729. Будь «людье» Владимиро-Суздальской Руси совсем не причастны к избранию кандидата в епископы, князь Всеволод едва ли бы помянул о них. О том, что «людье» в устах Всеволода не случайная обмолвка, судим по некоторым дополнительным сведениям. Так, в проложном житии Кирилла Туровского читаем, что Кирилл «умоленьем князя и людей того града возведен был на стол епископьи» и6. Учреждение Смоленской епископии и выборы епископа также не обошлись без «людей». Князь Ростислав «привел» епископа в Смоленск, «сдумав с люд- ми своими»730, или, по верному наблюдению А. А. Зимина, рассудив на вече731. «Люди» ростиславской грамоты — парод732. Понятно, почему Устав Ростислава служил М. Н. Тихомирову прямым указанием на участие городских масс в политической жизни Смоленска 733. Таким образом, парод в Древней Руси имел право голоса, когда возникала потребность замещения епископских столов. Но избрание «святителя» — одна, так сказать, сторона медали; другая ее сторона — изгнание владыки, возбудившего недовольство паствы, т. е. лишение его епископской кафедры. В 1159 г. «выгна- ша Ростовци и Суждалци Леона епископа, занеже умножил бяше грабя церковь и попы» 734. По всему вероятию, вина Леона не сводилась только к алчпости. Местное общество оп фраппировал своими поучениями. Летописец с негодованием обличает их как ересь. Чему же «учил» Леон? Оказывается, он «поча учити у Суж- дали не ясти мяс в Господьскыя праздникы, аще будеть в среду или в пяток, ли на Рожество Господне, ни на Крещение» 735. Накал страстей достиг напвысшей точки на публичном диспуте, где преосвященный Федор «упре» Леона «пред благоверным князем Андреем и пред всеми людми» 736. Присутствие «людей» на «тяже» между Федором и Леоном — факт не случайный, свидетельствующий о живом интересе народа к происходящему и его сопричастности к низложению епископа 737. «Святитель» Федор, блеснувший «острословием» в споре с Леоном, вскоре тоже уронил свой сан: «Много бо пострадаша чело- веци от него в держаньи его, и сел изнебывши и оружья и конь, друзии же и работы добыша, заточенья же и грабленья не токмо простьцем, но и мнихом и игуменом и ереем безъмилостив сын мучитель. Другым человеком головы порезывая и бороды, иным же очи выжигая и язык урезая, а иныя распиная по стене, и луча немилостивне, хотя исхитити от всех именье, именья бо бе не сыт, акы ад» 738. Федорец, как его презрительно именует летописец, был свергнут со стола и под конвоем доставлен к митрополи ту Константину в Киев. Затем Федора отвезли на «Песий остров», и там по повелению митрополита опальному епископу, «яко злодею и еретику», «урезали» язык, отсекли правую руку, «вынули очи»- «И погыбе память его с шюмом»,— назидательно и с нескрываемым удовольствием резюмирует книжник 739. Если верить всецело летописной версии, то основной причиной падения «пронырливого» Федорца надо признать ссору владыки с «христолюбивым» князем Андреем, который велел ему «пти ставиться к митрополиту в Киев», а он «не въехоте»740. Но рассказ летописца о Федорце, взятый целиком, позволяет выйти за рамки обычного конфликта светской власти с церковной и объяснить произошедшее более глубокими мотивами, в том числе и прежде всего недовольством масс местного населения, вызванном насилиями епископа. Накопец, в Лаврентьевской летописи под 1214 г. узнаем, как «Иоан епископ Суждальскыи отписася епископьи всея земля Ро- стовекыя и пострижеся в черньце в монастыри в Боголюбомь»741. Известие, надо сказать, туманное, покрывающее густой пеленой подробности, при которых Иоанн «отписася епископьи». Но Летописец Переяславля Суздальского снимает досадную завесу, уведомляя, что «Володимирци с князем своим Гюрьем изгнаша Иоанна из епископьства, зане не право творяше, а Симона поставиша епископом, игумена святаго Рожества Господа нашего Иисуса Христа в граде Володимири» 742. Итак, воля народа при избрании высших иерархов и лишении их кафедр играла на Руси далеко не последнюю роль 743°. Н. М. Карамзин был безусловно прав, когда писал, что «епископы, избираемые князем и народом, в случае неудовольствия могли быть ими изгнаны» 744. Особенно неустойчивым было положение князя, не заручившегося народной поддержкой. Без этой поддержки он чувствовал себя случайным гостем, которому вот-вот «укажут путь чист». Чтобы поднять у «людей» свой авторитет и завоевать популярность, князья устраивали престижные пиры и раздавали богатства. Надо заметить, что социальная роль частных богатств в доклассовых обществах все больше привлекает внимание советских ученых: историков, этнографов и археологов. Исследователи обнаруживают своеобразие ценностных ориентаций на ранних этапах формирования классов. Имущественный достаток в условиях обозначившегося распада первобытного строя служил зачастую средством продвижения в обществе как родственным объединениям, так и отдельным индивидуумам 745. На историческом опыте варварских королевств Западной Европы это назначение материальных благ убедительно показал А. Я. Гуревич. Богатство у варваров, подчеркивал он, имело не столько утилитарное свойство, сколько престижное 746. С его помощью родовая знать поддерживала и расширяла личную власть и авторитет среди соплеменников 747. Наблюдения над жизнью индейцев Северной Америки открывают, хотя и более древнюю, но все же наделенную определенным сходством картину. Речь идет о потлаче — социальном институте, который в советской историографии обстоятельно изучала Ю. П. Аверкиева. Существо данного института заключалось в публичной демонстрации и раздаче частных сокровищ, накопленных индейцами748. Потлач был сперва специфическим рычагом имущественного нивелирования и противодействия общинных начал личному обогащению 749. В нем как бы сочетались две формы собственности, предшествующая коллективная и зарождающаяся частная 750, причем последняя носила подчиненный общинной собственности характер 751. С ростом имущественного неравенства в потлаче зримее проявлялась свойственная ему диалектическая сущность: утверждение индивидуального богатства через его распределение по принципу коллективизма. Однако в любом случае потлач был тем инструментом, пользуясь которым люди достигали высоких престижных позиций, укрепляя свое положе ние в обществе 13Э. В потлаче отразились противоречия переходной эпохи от доклассовой формации к классовой ио. В свете выводов Ю. П. Аверкиевой о потлаче североамериканских индейцев пыталась рассматривать так называемое «нище- любие» древнерусских князей В. И. Горемыкина. Обоснованной представляется мысль автора о том, что раздачи имущества и пиры князей с участием народа, замечаемые в Древней Руси, генетически восходят к родовому строю ш. В этих пирах и раздачах В. И. Горемыкина верно угадывает орудие упрочения политической власти и повышения социального статуса древнерусской знати 752. Вместе с тем, проводя слишком прямые аналогии между потлачем индейцев Северной Америки и «гостеприимством» в Киевской Руси, В. И. Горемыкина сглаживает различия сопоставляемых явлений. Не всегда удачно она пользуется сравнительно- историческим материалом из. Возникает вопрос, насколько пиры и раздачи богатств в Древней Руси созвучны обычаям древних обществ. Правомерность такого вопроса вполне очевидна, если учесть повсеместное в первобытные времена распространение порядков, связанных с перераспределением частных сокровищ на основе коллективизма. Подобные порядки засвидетельствованы у эскимосов и индейцев Северной Америки, у племен Полинезии и Меланезии, народов Европы, Азии и Африки 753. Разумеется, эти раздачи модифицировались во времени. На примере потлача Ю. П. Аверкиева показывает их эволюцию. Сначала при разделе частных богатств «действует принцип уравнения в имуществе» 754. Несколько позд- иее «перераспределению подлежат также все частные богатства, но большая и лучшая часть богатств распределялась среди богатой родовой верхушки, беднякам же доставались меньшие и худшие из раздаваемых вещей» 755. На следующей стадии в раздачу шли уже не все, а только часть богатств 756. Сходные перемены прослеживаются и в организации пиров. К числу наиболее древних надо, вероятно, отнести межобщинные празднества — пиры, похожие на те, что описаны у папуасов Новой Гвинеи 757. Межобщинные пиршества, типичные для первобытных обществ, имели свою динамику, обусловленную развитием самой общины. Так, с вызреванием соседской общины в организации пиров явственнее выступает складчина, излишняя в рамках родовой общины, где все запасы составляли общее достояние. Можно далее говорить об устройстве пиров «всеми членами сообщества по очереди» как о новом шаге на путп их развития, и затем уже идет пир в хоромах вождя ,49. Таким образом, и раздачи богатств, и пиры в архаических обществах постепенно менялись соответственно социальным сдвигам, происходящим в педрах этих обществ. Вот почему, выясняя конкретные черты пиров и дарений, мы получаем возможность судить в известной мере об уровне общества в целом. Древняя Русь не представляет здесь никаких исключений. Отечественные памятники старины, преимущественно летописи, донесли до нас многочисленные сведения о пирах и дарениях, процветавших на Руси X—XII вв. Повесть временных лет. сообщая о деяниях Владимира Святославича, вводит исследователя в атмосферу застолья и щедрости, царивших во дворце князя. В 996 г. Владимир, учредив десятину для юной русской церкви, «створи праздник велик в тъ день боляром и старцем градским, и убогим раздан именье много» 15°. В том же году он, «поставив» церковь Преображения в Василеве, устроил «праздник велик, варя 300 провар меду. И съзываше боляры своя, и посадпики, старейшины по всем градом, и люди многы, и раздан убогым 300 гривен. Праздновав князь дний 8, и възвращашеться Кыеву на Успенье святыя богородица, и ту пакы сотворяше праздник велик, сзывая бещисленое множество народа» 758. Летописец оповещает, что князь «творил» все это ежегодно |52. По словам книжпика, Владимир, воодушевленный библейскими призывами к ннщелю- бию, «повеле всякому нищему и убогому приходити на двор княжь и взимати всяку потребу, питье и яденье, и от скотниць кунами»759. Для тех, кто не мог по немощи добраться до княжеского двора, Владимир приказал слугам своим грузить телеги мясом, рыбой, овощами, медом и развозить еду по городу 760. Каждое воскресенье в княжеской гриднице пировали бояре, гриди, сотские, десятские, нарочитые мужи 761. В летописном повествовании о дарах и пирах Владимировых просматриваются две линии в интерпретации мотивов щедрости киевского князя. Доброту Владимира летописец толкует по-раз- ному в зависимости от того, к кому она обращена: к верхушке ли общества, именуемой дружиной, или к народу. В одном случае все выглядит вполне жизненно и реалистично. Князь находится в дружинном окружении как первый среди равных. Без дружины он, в сущности, не князь. Многозначительна в этой связи изображенная летописателем довольно заурядная сцена. Бывало, дружинники «подъпьхуться, начьняхуть роптати на князь: „Зло есть нашим головам: да нам ясти деревяными лъжицами, а не сребряными” Се слышав Володимер, повеле исковати лжице среб- рены ясти дружине, рек сице, яко „Сребром ц златом не имам налести дружины, а дружиною налезу сребро и злато, яко же дед мой и отець мой доискася дружиною злата и сребра” Бе бо Володимер любя дружину, и с ними думая о строи земленем, и о іра- тех, и о уставе земленем762. Наделяя дружину столь ощутимым общественным весом, летописец не искажал действительность, а воспроизводил ее правдиво. Понятно, почему в его описалиях щедрость князя по отношению к дружинникам чужда легкомысленной расточительности или душеспасительной благотворительности. Это — прекрасно осознанное средство сплочения дружинных элементов и поддержания княжеского авторитета в дружинной среде 763. Подобная политика вытекала не из особых и неповторимых личных свойств Владимира, ее диктовала сама историческая обстановка, в которой устои родо-племенного строя были еще не расшатаны. В иной плоскости рисует летописец княжеские дары, принимаемые народом. Тут он отходит от исторической правды и выводит Владимира неким просветленным неофитом, охваченным чувством ншцелюбия, согревающего бедный и убогий люд. Перед нами явная стилизация, исполненная в духе христианского вероучения ,5а. И эту особенность летописи как источника исследователь, изучающий Русь эпохи крещения, должен держать в па мяти. К счастью, важную услугу, восполняющую указанный недостаток летописи, ему оказывают эпические произведения Древней Руси, в которых нет того налета религиозности, какой заметен в летописных записях, принадлежащих иноку-летописцу764. Былины позволяют историку взглянуть на пиры и дарения времен Владимира Святославича не из кельи монаха-книжника, а из обычной городской или сельской избы, т. е. глазами рядового жителя Руси. В эпосе мы обнаруживаем яркие сцены застолий, сопровождаемых различными одариваниями. Сравнительно недавно эпические пиры в их структурном и функциональном аспектах тщательно исследовала Р. С. Липец 765. С большой основательностью она также изучила одаривания на пирах ш. Обработанные ее материалы эпоса плюс известия Повести временных лет, приведенные нами выше, дают право уверенно говорить о широкой распространенности пиров и дарений на Руси конца X столетия 766. Пиры той поры, как правильно считает В. В. Мавродин, нельзя сводить к заурядным придворным увеселениям или общинным попойкам склонной пображничать руси767. Это четко поняли уже ученые прошлого века. Еще А. А. Попов увидел в них социальный институт, составлявший «некогда одно из важных явлений в общественной жизни времен давно минувших» 768. Советские авторы не сомневаются в том, что за пирами и дарениями скрываются политические учреждения. По Д. С. Лихачеву, Владимировы пиры были «формой постоянного общения князя и дружины, формой совещаний. Они находили себе экономическое основание в характере «кормления» дружины у князя» 769. Б. А. Рыбаков, соглашаясь с Д. С. Лихачевым, все-таки полагает, что пиры Владимира есть не только своеобразная форма совещания князя с дружиной, но и форма «реального общения князя и его огПищан и воевод с широкой массой разнородного люда», стекавшегося в стольный град770. Отдавая предпочтение версии Б А. Рыбакова, заметим, впрочем, что речь, вероятно, надо вести не столько о людях, прибывающих в Киев, сколько о народных представителях из местного населения. Пиры Владимира — форма общения княжеской власти с народом (помимо дружины, разумеется), орудие укрепления ее престижа в народе. Являлись ли пиры с участием простого люда и одаривания лишь отзвуками глубокой старины? Были ли они реалиями только княжения Владимира или же и более позднего времени? В современной литературе о пирах и дарениях говорится, как правило, применительно к эпохе Владимира 771. Однако источники свидетельствуют о другом. По Повести временных лет князь Святополк, севший на киевском столе после смерти Владимира, созвал людей и «нача даяти овем корзна, а другим кунами, и раздан множьство»772. Акция Святополка пусть отдаленно, но напоминает потлачи индейцев, приуроченные к замещению должности вождя 773. Конечно, здесь нет прямого сходства. Святополк, видимо, хотел задобрить киевлян и привлечь их на свою сторону в преддверии неизбежной борьбы с братьями за Киев. И тем не мепее в своих действиях он, безусловно, опирался на древние традиции, требующие от князя проявления щедрости при получении власти. Но и находящийся у кормила власти князь был славен тем, что раздавал людям богатства. Митрополит Никифор говорит о Владимире Мономахе: «Рука твоя по Божии благодати к всем простираются, и ни оли же ти съкровище положено бысть, ли злато, ли сребро ищътено бысть, но вся раздавая, и обема рука- ма истощая даже и доселе. Но скотница твоя по Божии благодати неоскудна есть и неистощима, раздаваема и неоскудеваема»774. Древнерусским князьям порой приходилось раскошеливаться, чтобы удержаться на столе. Примечателен в данном случае эпизод, сохранившийся в Ипатьевской летописи под 1159 годом. Дело было в Полоцке, где тогда княжил Ростислав. В городе возникли волнения, ибо многие полочане «хотяху Рогъволода». Князь с трудом сумел поладить с горожанами: «Одва же установи людье Ростислав, и одарив многими да(рми, и води я к хресту» !7І. С помощью даров князья стремились сохранить добрые отношения с народом. Отправляясь «во Плесков» в 1228 г., Ярослав не забыл взять подарки псковичам: «паволоки и овощь»775. Правда, горожане, напуганные слухами о том, «яко везеть князь оковы, хотя ковати вятшии мужи», закрыли ворота и не пустили Ярослава. Но для нас важен не этот инцидент, а то, что князь считал естественным явиться в подведомственный ему город не с пустыми руками. Часто поводом к раздаче богатств была смерть какого-нибудь князя или ее приближение. В апреле 1113 г. «преставися благоверный князь Михаил, зовемыи Святоподк». Вдова усопшего «много раздилп богатство монастырем и попом и убогым, яко ДІІВНТІІСЯ всем человеком, яко такоя милости никтоже можсть створити» 776 По смерти в 1154 г. князя Вячеслава раздавали одежду, золото и серебро монастырям, церквам и нищим 777. Почуяв приближение смерти, Ярослав Осмомысл велел «раз- давати имение свое манастыремь и нищим, и тако даваша по всему Галичю по три дни и не могоша раздавати» 778. Неизлечимо больной Владимир Васильковпч «розда убогим имение свое, все золото и серебро, и камение дорогое, а поясы золотыи отца своего и серебрянье, и свое, иже бяше по отци своемь стяжал, все розда. И блюда великаа сребрянаа и кубькы золотые и серебряные сам перед своима очима поби и полья и розъсла милостыню по всей земли, и стада роздан убогым людем, у кого то конии нетуть» 779. Все эти предсмертные и посмертные раздачи материальных ценностей летописцы тщатся выдать за милостыню «боголюбивых» и «богобоязненных» князей, блюдущих заповеди христианства. Но, как известно, социальные институты возникали «не из природы христианского, а из природы человеческого общества» 780. У нас есть веские причины связывать генетически раздачи богатств «на помин души» с обычаями доклассового общества 781. Летописцы не раз говорят о грабежах имущества умерших князей. В 1157 г. киевляне разграбили дворы покойного Юрия Долгорукого 17Э. Расхищено было богатство и сына Юрия князя Андрея, убитого заговорщиками 782. Историки обычно квалифицируют эти грабежи как акты классовой борьбы 783. Не отрицая наличия в них социального протеста, заметим, что тут звучат и мотивы первобытной ПСИХОЛОГИИ. Так, согласно представлениям южноафриканских скотоводов — банту, «вождь не имеет ничего своего, все, чем он владеет, принадлежит племени» 784. Отсюда «совокупный прибавочный продукт, отчуждающийся в самых различных формах в пользу вождей и предводителей, рассматривается не только как компенсация за отправление общественно полезной функции управления, но и как своего рода общественный фонд, расходование которого должно производиться в интересах всего коллектива» 785. У индейцев-коневодов «бывали случаи, когда общинники, узнав о смерти богатого индейца, бросались к его табуну и захватывали лучших коней. Они могли пренебречь завещанием умершего и ничего не оставить его вдове и детям 1е4. Любопытно, что «ближайшие родственники умершего не имели права препятствовать этому расхищению наследства. С особенным рвением оно осуществлялось в отношении табунов скупых богачей. В этом поведении сородичей и общинников, как и в обычаях дележа наследства умершего, можно видеть пережиточное бытование прежнего коллективизма собственности на скот» 786. В свете приведенных этнографических данных грабежи имущества почивших князей поворачиваются новой гранью, преломляющей остаточные явления, уходящие вглубь веков. Внутренний смысл их становится понятным, если вспомнить, что князья на Руси XI—XII вв. благоденствовали в значительной степени за счет кормлений — своеобразной платы свободного населения за отправление ими общественных служб, происхождение которой теряется в далекой древности787. Такая архаическая по своей сути система оплаты княжого труда способствовала выработке взгляда на княжеское добро как на общественное отчасти достояние. Ничем иным нельзя, например, объяснить обязанность князей в Киевской Руси снабжать народное ополчение конями и оружием 788. Думается, любое истолкование летописных записей о посмертных грабежах княжеских богатств, предпринятое без учета социальной психологии доклассового общества, рискует быть однобоким 18в. Итак, княжеские дарения на Руси XI—XII вв.— события ординарные, привычные для современников. Они не только отголоски и пережитки прошлых столетий, а и учреждения, порожденные социально-политическим строем Руси1 . Одаривая древнерусский люд, князья возвышались в общественном мнении, приобретали популярность в массах и (что самое главное) добивались расположения народа. В сознании людей Древней Руси хороший князь — это прежде всего добрый князь. Недаром в летописных некрологах книжники старались подчеркнуть щедрость усопших князей 789. В XI—XII вв. князья пе только одаривали людей, но и пировали вместе с ними. Летописи пестрят сообщениями о княжеских пирах. Майскими днями 1115 г. в Вышгороде состоялись торжества по поводу переноса мощей Бориса и Глеба в специально построенный для этого храм. В Вышгород съехались Владимир Мономах, Давыд и Олег Святославичи. После освящения церкви князь Олег дал обед: «И бысть учрежение велико и накормили убогыя и странъныя по 3 дни» 790. Летописец, перечисляя тех, кто праздновал в Вышгороде, называет князей, бояр и людей, т. е. народ791. Большим хлебосолом, судя по всему, был Владимир Мономах. В знаменитом «Поучении» он не раз призывает своих детей к щедрости. «Всего же паче убогых не забывайте, но елико могу- ще по силе кормите, и придайте сироте»,— внушает он 792. И еще: «Куда же пойдете, иде же станете, напойте, накормите унеи- на» 793. Под «унеином» здесь надо понимать, как нам кажется, щюстого, «молодшего» человека, представителя социальных низов, т. е. рядового свободного населения 794. У Мономаха, следователь но речь идет об устройстве обедов для простонародья. Гостеприимство, по Мономаху,— одна из высших добродетелей. «Боле же чтите гость, откуда ж к вам придеть, или прост, или добр, или с0л аще можете даром, брашном и питьем...» 795. Двери княжеского дома, как видим, были открыты не только для «добрых», но и простых людей. Неудивительно, что Мономах снискал огромную популярность у народа 796. Превосходным комментарием к сказанному служат слова митрополита Никифора, обращенные к Мономаху: «И вемы, яко же инем на обеде светле готовити, и бывавши всем всяческая, да всех приобрящеши, и закопныя и безаконныя, величества ради княжьскаго; и сам убо служиши и стражеши рукама своима, и доходить подавание твое даже и до комаров, твориши иже то княжениа ради и власти; и объядаю- щимся инем и упивающимся, сам пребываеши седя и позоруя ядуща ины и упивающася, и малом вкушением и малою водою, мнится, и ты с ним ядыи и пиа. Ти тако угаждаеши сущим под тобою, и тръпиши седя и зря их же имееши рабы упивающася, и тем поистине угажаеши и покорявши а...»797. Стало быть, Мономах задавал пиры и прислуживал всем «величества ради княжеского», «ради княжения и власти». Митрополит емко и точно определил социальное значение княжеских пиров. Общественные застолья проходят через весь XII в. На них мы встречаемся как со знатью, так и с демосом. Простая чадь пировала, например, у князя Изяслава, который, будучи в Новгороде, «посласта подвоискеи и бириче по улицам кликати, зовучи ко князю на обед от мала и до велика, и тако обедавше весели- шася радостью великою, честью разидошася в своя домы»798. Тот же Изяслав, прогнав Юрия Долгорукого из Киева, устроил в честь победы над соперником обед. Среди званых отобедать «на вели- цем дворе Ярославли» были и «кияны», иначе — горожане 799. С «киянами» встречаемся и на пиру у князя Вячеслава, приходившегося дядей хлебосольному Изяславу800. Их же застаем на ПИРУ У Святослава Всеволодовича 801. 25 августа 1218 г. распахнулись двери церкви «святых мучеников» Бориса и Глеба в Ростове. В ознаменование открытия храма князь Константин «створи пир и учреди люди, и многу милостыню створи к убогым»802. 3 апреля 1231 г. митрополит ки евский поставил епископом в Ростов некоего Кирилла, духовника князя Василия Константиновича, после чего состоялся грандиозный пир: «И еша и пиша того дни в манастыри святыя Богородица Печерьския много множество людии... их же не бе мощи ищести» 2СИ. Нередко князь и горожане обменивались любезностями, приглашая на обед друг друга: «Кыяне же почата звати Давыда на пир и подаваючи ему честь велику и дары многи. Давыд же позва Кыяне к собе па обед и ту бысть с ними в весельи мнозе и во любви велици и отпусти их»803. В 1159 г. полочане позвали князя Ростислава на городской пир — «братщину», по терминологии летописи 804. Собранные нами рассказы летописцев о пирах указывают на распространенность публичных застолий в быту древнерусского общества. Эти рассказы убеждают в том, что на княжеских пирах XI—XII вв., как и раньше, частыми гостями были представители рядового населения Руси 805. На пирах простые и знатные — в одной компании. В Русской Правде есть очень интересный штрих, лишний раз подтверждающий нашу правоту. Статья 6 Пространной Правды, определяющая наказание общиннику (члену верви) за убийство «княжа мужа», гласит: «Но оже будеть убил или в сваде или в пиру явлено, то тако ему платити по верви ныне, иже ся прикладывають вирою»806. Легко сообразить, что «людин» совершает убийство высокопоставленного «мужа», пируя с ним если и не за одним столом, то рядом. Итак, престижные пиры и дарения на Руси X—XII вв.— явлення, привычные взору современников. Они соответствовали более сложному в структурном плане обществу, чем потлач североамериканских индейцев и родственные ему институты других племен. Частная собственность в Киевской Руси утвердилась достаточно прочно. Поэтому в древнерусских пирах и дарениях нет того, что было характерной чертой потлача: перераспределения богатств по принципу коллективизма, противоборства индивидуального и общинного начал, хотя какие-то следы всего этого еще проступают. В них действовал преимущественно престижный фактор. Однако как пиры и дарения, так и потлач, типичны для обществ с незавершенным процессом классообразования. И в этом их коренное сходство. Прибегая к пирам и раздачам сокровищ, князья Древней Руси преследовали конкретную политическую цель — заручиться расположением и поддержкой масс населения. Таким образом, осуществленное нами исследование позволяет говорить, что в социально-политической жизни Киевской Руси народ играл весьма активную роль. В отношениях древнерусских князей с народными массами («людьми») мы не находим ничего похожего па абсолютное господство с одной стороны и полное подчинение — с другой. «Люди» — довольно самостоятельная политическая сила, способная заставить князей и знать считаться с собой. В своих политических планах и комбинациях кпязья Древней Руси не могли игнорировать народ, а тем более — идти ему наперекор. Данный строй отношений князей с «людьми» отчетливо виден в источниках X в. Хорошо прослеживается он и в XI—XII вв. Вероятно, в конце XI—XII вв. социально-политическая мобильность «людей» несколько возрастает, чему способствовало падение родового строя и образование городовых волостей — государственных образований с заметным демократическим уклоном. И все-таки принципиального различия между характером политической деятельности народа в X и в XII вв. обнаружить не удается 807, ибо в ее основе на протяжении всего древнерусского периода лежали традиции, генетически связанные с демократией доклассовых обществ. Вершиной политической деятельности народа в Киевской Руси являлось вече, к рассмотрению которого мы и переходим.