Глава 8. Примордиализм на службе инструментализма
Местные авторы неоднократно обращали внимание на необычайную живучесть исторической памяти у народов Северного Кавказа. По словам кабардинского историка, во многих кабардинских семьях бережно хранятся семейные предания о своем происхождении, культивируется знание нартского эпоса, из поколения в поколение передаются семейные реликвии типа «полотенца Сосруко», живой интерес вызывают любые данные о происхождении своего народа (Бегидов 2003.
С. 14). Рассмотренные выше данные свидетельствуют о тесной связи историографического дискурса с текущей политической ситуацией. Пытаясь легитимизировать свои политические требования, и кабардинцы, и балкарцы стремятся всеми силами обрести автохтонных предков, которые бы жили на Северном Кавказе с глубокой первобытности. Поэтому и те и другие с надеждой обращаются к археологии, снабжающей их обильной пищей для развития этногенетических мифов. Кабардинцы возводят своих предков к майкопской археологической культуре III тыс. до н. э. Они также гордятся родством с хаттами Малой Азии и с древними средиземноморскими народами доримского времени (особенно почетной представляется связь с басками). Не хотят кабардинцы отказываться и от «кобанских предков» (Кумыков, Мизиев 1995. С. 11-21). Еще более значимой для них оказывается генетическая связь с меотами, жившими на Северо-Западном Кавказе в I тыс. до н. э. [46]. Для кабардинцев важность этой версии связана с тем, что по ней адыги издавна были не только значительной политической силой на Северо-Западном Кавказе, но еще по меньшей мере тысячу лет назад занимали там значительную территорию, простиравшуюся от Причерноморья-Приазовья до верховий р. Кубань (Кумыков, Мизиев 1995. С. 46; Думанов 2001 а. С. 253-254; Бегидов 2003. С. 15).В 1990-х гг. эта версия древнего прошлого находила место в программных документах кабардинского национального движения и неоднократно озвучивалась кабардинскими лидерами, подчеркивавшими, что пришедшие на территорию нынешней Кабарды в позднем Средневековье кабардинцы вовсе не были там чужаками.
Ведь они встретили там сородичей-адыгов, будто бы обитавших в районе Нальчика по меньшей мере с эпохи бронзы. При этом подчеркивалось, что как в эпоху бронзы, так и в позднем Средневековье вплоть до присоединения к России территория адыгов (черкесов) фактически включала все земли «от кавказского Причерноморья до кумыкских степей» (Гучев 1994. С. 17; О результатах 1992; Сокуров 1994. С. 36; Бабич 1994. Т. 2. С. 49-50, 117). На эту версию работают построения некоторых адыгских лингвистов, доказывающих широкое распространение адыгской лексики в первобытную эпоху вплоть до Центрального Кавказа (Балкаров 1965; Шамирзов 1994). Один из них даже рискнул дать этнониму «карачай» адыгскую этимологию («къэрэшей» — «горный сородич, брат») (Шамирзов 1994).Не менее значимым фактом является античная Синдика, в которой кабардинский миф видит древнейшее адыгское государство (Сукунов, Сукунова 1992. С. 289; Гучев 1994. С. 17; Коков 2001а. С. 117; 20016. С. 22-23; Бегидов 2003. С. 16) и самое раннее государство на территории современной России в целом (Мамбетов 2001. С. 64). Но некоторые авторы ищут истоки адыгской государственности в еще более отдаленном прошлом — в III тыс. до н. э. у хаттов Малой Азии (Ахметов, Марчануков 1990. С. 42). Такие представления воспроизводятся на государственном уровне, и их отражает изображение хаттского одноглавого орла на гербе Кабардино-Балкарской Республики (Боров, Думанов, Кажаров 1999. С. 7-9; О гербе 2001). Наконец, кабардинские интеллектуалы представляют позднесредневековую Кабарду независимой страной, потерявшей свой суверенитет только в 1822 г. после вхождения в состав России (О результатах. 1992; Гучев 1994. С. 17; Бабич 1994. Т. 2. С. 50; Коков 2001 б. С. 23-24; Думанов 2001 а. С. 255). При этом, по кабардинской версии, балкарские общества были до 1822 г. неотъемлемой частью Кабарды (Сохов 1991. С. 1; О результатах 1992; Бабич 1994. Т. 2. С. 50, 99; Коков 2001. С. 24-25), представлявшей собой, по мнению ряда авторов, «малую феодальную империю» (Боров, Думанов, Кажаров 1999.
С. 10-11; Бегидов 2003. С. 17).
Балкарский этногенез видится кабардинскими учеными в соответствии с решениями конференции 1959 г., т. е. их называют потомками местных кавказских племен и пришлых ираноязычных алан, тюркоязычных болгар и кыпчаков (Думанов 2001 а. С. 254; Бегидов 2003. С. 16). Но иной раз балкарцам дается понять, что их предками являлись пришлые тюрки, появившиеся здесь много позднее адыгов (Сокуров 1994. С. 36).
Тезис о былой независимости был нужен кабардинцам для того, чтобы Конгресс кабардинского народа мог потребовать «воссоздания в полном объеме государственности Кабарды, которой она лишилась в 1822 г.» (Бабич 1994. Т. 2. С. 91). Кроме того, воспоминания о Синдском государстве служат для отпора тем русским националистам, которые мечтают о «губернизации республик России» (Думанов, Кушхов 2001. С. 131). Что же касается земельной тяжбы с балкарцами, то в ходе нее в риторике кабардинских лидеров со временем стал звучать опасный термин «жизненное пространство», с которым они стали связывать выживание своего этноса (Бабич 1994. Т. 2. С. 140). Кроме того, как мы знаем, кабардинские националисты делали установку на культурную интеграцию с остальными адыгами. Они всеми силами стремились выковывать единое адыгское (черкесское) самосознание, писали о «возрождении адыгской (черкесской) нации» и даже требовали внести соответствующие исправления в паспорта. Эту миссию брали на себя Конгресс кабардинского народа, Международная черкесская ассоциация и партия «Адыгский национальный конгресс» (Бабич 1994. Т. 2. С. 52, 55-57, 96, 106-107, 114, 117, 145, 155-169).
Столь далеко идущие претензии кабардинцев не оставляют равнодушными балкарских националистов, тоже мечтающих о своей независимой республике и ведущих с теми нескончаемую земельную тяжбу. В устах балкарских политических и интеллектуальных лидеров ключевые моменты прошлого выглядят следующим образом. Если в советское время они считали себя и карачаевцев разными народами, то перед лицом растущего сплочения адыгов они все чаще используют термин «карачаево-балкарский народ (этнос)» и настаивают на своем этническом единстве (Червонная 1999.
С. 88-89). Например, этот термин использовался в экспертном заключении комиссии НСБН по вопросам этнической границы, где «карачаево-балкарский народ» назывался одним из древнейших на Кавказе и говорилось о его формировании в предмонгольское время (Об итогах 1992); подчеркивалось даже, что его предки обитали там с эпохи бронзы (Бабич 1994. Т. 2. С. 253). С этой точки зрения определенный интерес представляет герб Карачаево-Черкесии. С одной стороны, изображенная на нем гора с двумя вершинами может интерпретироваться как символ единства двух титульных народов. Но с другой стороны, это можно легко реинтерпретировать как единство карачаевцев и балкарцев.
Мало того, балкарцы и карачаевцы охотно участвуют в общетюркском движении, ожидая помощи от других тюркских народов (Бабич 1994. Т. 2. С. 222-225). Однако Турция, на чью поддержку в особенности рассчитывали сторонники пантюркизма, не спешила прийти к ним на помощь. К неудовольствию националистов, экономические и политические интересы оказались для нее важнее романтических родственных чувств (Barulski 1994. Р. 406). Как сетует Б. Лайпанов, пик эйфории по поводу общетюркской солидарности прошел после того, как «братья по крови» не выказали ожидаемого энтузиазма в поддержке политических требований безгосударственных тюркских народов России (Лайпанов 1998. С. 142-144. См. также: Червонная 2001). Тем не менее он как будто бы не оставляет надежду на сближение тюркских народов на основе общей культурной традиции (Лайпанов 2002. С. 18-19).
Имея в виду достижение политической автономии, балкарцы протестовали против предложения съезда кабардинского народа о переименовании Кабардино-Балкарии в Кабарду. Они настаивали на том, что балкарские общества никогда в прошлом не являлись частью Кабарды (Бабич 1994. Т. 2. С. 232), составляя своеобразную федерацию, и что они вошли в состав России независимо от Кабарды по своей собственной воле (Журтубаев 1991.
С. 7; Об итогах 1992; Бабич 1994. Т. 2. С. 244, 257, 278). Еще дальше шли некоторые карачаевские лидеры, объявлявшие, что еще в предмонгольскую эпоху карачаевцы имели свое обширное государство, простиравшееся от Терека до Лабы и от Кавказского хребта до Ставропольской возвышенности. Окончательно оно якобы было разрушено Тимуром в конце XIV в., но и после этого Карачай сохранился как независимое государство. Он был противоправно захвачен Россией в 1828 г., но даже в этих условиях ухитрился сохранить некоторые государственные институты (Лайпанов, Костинский 1992). Такой взгляд на историю и давал право карачаевцам и балкарцам требовать восстановления своей национальной государственности. Что же касается кабардинцев, то, всячески преуменьшая их политическое могущество на Северном Кавказе в эпоху позднего Средневековья, балкарские и карачаевские авторы делают акцент на том, что те переселились на Центральный Кавказ только в XV—XVI вв. и лишь в конце XVII в. появились в районе р. Баксана (Журтубаев 1991. С. 7; Мизиев 1998. С. 73; Байрамкулов 1996. С. 258-262; 1998. С. 142).Балкарцев и карачаевцев не устраивает и осетинская версия их истории, связывающая их формирование с ассимиляцией части алан пришлыми тюрками-кочевниками (см., напр.: Чибиров 1990. С. 61; Созаев 2000. С. 44-45). Обоснованием балкарских претензий путем обращения к глубокому прошлому и занимался балкарский археолог И. М. Мизиев. Он ставил перед собой две цели: во-первых, опровергнуть общепринятую версию истории, согласно которой балкарцы и карачаевцы оформились как народы достаточно поздно и были обязаны этим пришлым тюркам, смешавшимся с местным северокавказским субстратом; во-вторых, доказать историческое право балкарцев на обширные горные, предгорные и равнинные земли вопреки тому, что еще два столетия назад пять балкарских общин ютились в высокогорьях, испрашивая у кабардинцев разрешение на пользование нижележащими пастбищами.
Балкарские и карачаевские интеллектуальные лидеры хорошо понимают, какой мощный интеграционный заряд несет для кабардинцев, черкесов и адыгейцев единый этноним «адыги (черкесы)».
Между тем, как показал этносоциологический опрос 1998 г., те, кто с энтузиазмом говорили о «карачаево-балкарском народе», продолжали делать различие между карачаевским и балкарским языками и на вопрос о знакомстве с деятелями культуры и искусства указывали прежде всего на представителей своего народа (Червонная 1999. С. 90-91). Следовательно, идеологема «карачаево-балкарского народа», навязывавшаяся народу этническими лидерами, в конце 1990-х гг. еще не проникла в глубины этнического сознания. Поэтому-то они и обращаются к этнониму «аланы», очевидно, рассчитывая, что идея общих предков и общей исторической судьбы окажется более действенной. Как мы видели, немалый вклад в культивацию «аланского самосознания» сделал Мизиев, называвший карачаевцев и балкарцев «этническими преемниками тюрко-язычных алан и асов» (Лайпанов, Мизиев 1993. С. 106). По свидетельству Б. Лайпанова, в сознании карачаевцев и балкарцев уже укоренилось представление о том, что «история Аланского государства — неотъемлемая часть нашей древней национальной истории, а его культура — это наше национальное наследие» (Лайпанов 1998. С. 146). Во второй половине 1990-х гг. участились случаи, когда карачаевцы и балкарцы меняли в паспорте запись о своей национальности на «аланскую» [47]. В разных районах страны их культурные общества присваивали себе название «Алания».В борьбе за право называться аланами балкарские авторы имеют в виду прежде всего не доведенный до конца процесс реабилитации балкарского народа. Это до сих пор не дает балкарцам возможности формально и на полных основаниях ассоциироваться с территорией своего проживания и ставит в зависимость от республиканской власти, состоящей преимущественно из кабардинцев. Ведь после возвращения в республику многие балкарцы были поселены в северных предгорных районах, а не на своих исконных территориях, находящихся в южных горах. Требование о полной территориальной реабилитации балкарцев оказалось нереализованным: из былых четырех балкарских районов были восстановлены только Эльбрусский и Черекский. Отдельные неосторожные высказывания высоких кабардинских чиновников о низком статусе балкарцев, а также бедственное положение балкарских районов больно задевают балкарцев и подталкивают к продолжению борьбы за образование собственной автономии (От редакции 1997). Поэтому настоятельные попытки балкарцев связать себя с аланами преследуют две цели: доказать древность своего обитания на Северном Кавказе и свой статус в качестве коренного народа, а также подчеркнуть наличие у своих предков древней традиции государственности. И то и другое, по их мнению, служит важными аргументами на пути к образованию Республики Балкарии, о чем заявляли съезды балкарского народа в ноябре 1991 г. и в ноябре 1996 г. Не случайно сторонники идеи тюркоязычного Аланского государства размещают его прежде всего на территории современных Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии и стараются максимально расширить его хронологические рамки. Один из них утверждает, что Аланское государство существовало около 800 лет (Байрамкулов 1995. С. 9).
Еще одним фактором служит стремление повысить численность своего народа. Вот почему Мизиев и пишет о неких маргинальных изначально тюркских группах, якобы иранизированных в ходе истории. Он явно имеет в виду мусульман-дигорцев, обитавших в Дигорском ущелье Кабардино-Балкарии до их депортации в 1944 г.
Ясно, каким препятствием в этой «борьбе за престижных предков» являются осетины, упорно настаивающие на своем аланском происхождении. С целью поставить осетин на место и придать их территориальным претензиям сомнительный характер карачаево-балкарские авторы иной раз утверждают, что ираноязычные осетины были переселены на Кавказ с юга не то персидскими царями, не то шахом Ирана и что они расселились по Центральному Кавказу достаточно поздно, едва ли не в начале XV в. (Байчоров 1987. С. 54-57; Байрамуков 1993. С. 116-117; Лайпанов 1995; Абайхан 1998). Много реже эти авторы соглашаются видеть в осетинах потомков более ранних индоевропейских переселенцев, но и в этом случае речь идет о движении с Иранского нагорья, а связь осетин с аланами отрицается (Айт 2001. С. 9-11) [48]. Любопытно, что по вопросу о том, кто мог жить в центральных районах Кавказа до осетин, карачаево-балкарская версия утверждает приоритет тюрков (Байчоров 1994). Впрочем, Джуртубаев допускает, что предками осетин могли быть носители кобан-ской культуры бронзового века, и он доказывает, что именно от них, а не от «тюркоязычных алан» они унаследовали иранский язык (Журтубаев 1991. С. 6). И. Чотчаев отстаивает еще более экстравагантную версию, выводя отдаленных предков балкарцев и карачаевцев от «атлантов-ариев», которые были позднее тюркизированы (Айт 2001. С. 8-9, 12-13).
Тем самым этногенетический миф открывает самые заманчивые перспективы. Вот почему, как мы уже знаем, им так увлекался профессиональный балкарский археолог И. М. Мизиев. Выше говорилось о том, что он готов был объявить тюрками не только скифов и алан, но и создателей всех более ранних археологических культур степного коридора и настаивал на приходе тюрков на Северный Кавказ едва ли не в IV тыс. до н. э. Со стороны такая мегаломания кажется странной, но с учетом кабардинско-балкарского территориального спора, обострившегося на рубеже 1980—1990-х гг., все становится предельно ясным. Мизиев и сам не скрывал своих истинных побуждений. В одной из своих работ он обращался к документам о работе государственной комиссии 1863 г. и откровенно демонстрировал свои симпатии к позиции, занимавшейся тогда ее балкарскими участниками (Мизиев 1995 а. С. 56-57). Он делал особый акцент на том, что широкое расселение кабардинцев происходило лишь в XV— XVI вв., т. е., с его точки зрения, достаточно поздно. А до того в течение тысячелетий здесь, по его мнению, обитали тюркоязычные предки балкарцев и карачаевцев. Вот почему он полностью отрицал наличие какого-либо местного ираноязычного субстрата и не принимал идею кыпчакского компонента в этногенезе балкарцев — последний казался ему недостаточно престижным. Иное дело — булгарский субстрат, позволявший наделить балкарцев великой историей, древней государственностью и, что особенно важно, огромной территорией. Правда, с распадом Великой Болгарии хана Кубрата в этой славной истории возникал очевидный пробел. Но Мизиева это нисколько не смущало, и он объявлял алан и асов прямыми предками балкарцев и карачаевцев. Тем самым последние оказывались наследниками не только Великой Болгарии, но и Аланского царства. А территориальная и государственная преемственность, идущая из глубины веков, прерывалась лишь монгольским завоеванием, вслед за которым наступила эпоха кабардинской экспансии (Мизиев 1991 а. С. 114-130, 136; 1995 а. С. 53-54, 66, 79).
И симпатизирующий автору читатель убеждается в том, что доминирование кабардинцев является столь же исторически преходящим моментом, как и господство монголов, и что все это не идет ни в какое сравнение со славным тюркским прошлым на Северном Кавказе. А чтобы читатель в этом убедился, Мизиев строил соответствующим образом и текст своей книги о «народах Кабарды и Балкарии», где тюркским предкам балкарцев посвящены десятки страниц, тогда как для обсуждения проблем происхождения и этнической истории адыгов ему хватило всего лишь трех страниц. И эти страницы он посвящал доказательству того, что никакой древней истории у адыгов не было (Мизиев 1995 а. С. 48-50).
При этом в одной из своих работ Мизиев пытался выступать защитником прав малочисленных народов и выставлял себя борцом против замалчивания или искажения их богатого историко-культурного наследия (Мизиев 1991 б). Остается отметить, что книги Мизиева, популяризировавшие все рассмотренные идеи (Мизиев 1991 а; 1995 а), были изданы Министерством народного образования Кабардино-Балкарской Республики в качестве пособий для учителей и учащейся молодежи!
В любом случае, как полагают балкарские этнонациональные лидеры и идеологи местного национального движения, изложенная концепция способна заразить народ творческой энергией и мобилизовать его для достижения поставленных этнополитических целей. Кроме того, апеллируя к пантюркской солидарности, она, по их замыслам, может рассчитывать на симпатии к балкарцам, а следовательно, и на их поддержку в тюркском мире. Существенно, что, рисуя балкарцев автохтонами Северного Кавказа, занимавшими когда-то несравненно более крупную территорию, чем ныне, эта концепция подводит историческую основу под территориальные претензии балкарцев к кабардинцам. Ведь из нее следует, что, по сравнению с балкарцами, кабардинцы являлись очень поздними пришельцами, беззаконно занявшими «бывшие балкарские земли». На самом же деле историческая картина была прямо противоположной — начиная со второй половины XIX в. балкарцы при участии русских, а затем и советских властей неоднократно расширяли свои территории за счет кабардинских земель (Думанов 1991; Бабич 1998. С. 145-150).
Все же упомянутые споры ограничились рамками печатных изданий и местных СМИ и не выплеснулись на улицу. По словам кабардинских ученых, главной причиной этого было отсутствие каких-либо насильственных межэтнических конфликтов между оппонентами в прошлом. Они пишут: «Несмотря на то, что в территориальном споре полемика велась сугубо на историческом материале, в общественное сознание и кабардинцев, и балкарцев объективно (ввиду отсутствия) не мог быть внедрен ни один исторический факт, свидетельствующий о прошлых конфликтах (особенно вооруженных) между этими народами. Отсутствие в исторической памяти народов республики такого отягощающего наследия стало весьма важным фактором, умеряющим страсти» (Битова и др. 1996. С. 28; Бегидов 2003. С. 47).