В чем состоял реформационный аргумент нестяжателей и их духовного лидера знаменитого русского монаха и писателя Нила Сор* ского, читателю уже, конечно, догадаться не трудно. Реформация нужна была им, чтобы освободить церковь от любостяжания для исполнения ее естественной функции духовного водителя нации. Впервые представился ей шанс стряхнуть греховный прах наследия ига, стать интеллектуальным штабом России. Политическая необходимость, вдохновлявшая их державного покровителя, и уж тем более экономическая необходимость защитить интересы хрупкой русской предбуржуазии родоначальников нестяжательства не волновали. Для них Реформация начиналась и кончалась реформой церкви. Разумеется, они вступались за еретиков, их возмущала жестокая эксплуатация крестьян на монастырских землях, они вообще защищали всех обиженных и гонимых и в этом смысле выступали, говоря современным языком, как своего рода средневековое движение в защиту прав человека. Историки русской церкви единодушно именуют их — с оттенком презрения — либералами. Но политической артикуляции идеи их, в особенности поначалу, лишены были полностью. Зато их оппоненты, возглавленные, как мы уже знаем, Иосифом Волоцким, политизированы были с самого начала и до мозга костей. Еще в 1889 году М. А. Дьяконов обратил внимание на то, что именно Иосифу принадлежал «революционный тезис» о необходимости сопротивляться воле государя, отступившего от главной своей задачи — защиты церкви. Знаем мы и то, что в пылу борьбы против реформаторских планов Ивана III иосифляне — впервые в русской литературе — выдвинули доктрину о правомерности восстания против государственной власти. И аргументы их были изобретательными и вескими. Печального факта церковного нестроения они не оспаривали, необходимости реформ не отрицали. Более того, претендовали на роль истинных реформаторов. Да, стяжание пагубно для монахов, соглашался преподобный Иосиф. Но для монахов как индивидов, подверженных нравственной порче, а не для монастырей как институтов, обеспечивающих функционирование православия. «Правда, что иноки грешат, но церкви Божии и монастыри ни в чем не согрешают» [Павлов 1871,97]. Обратите внимание на поразительное сходство этого аргумента с тем, что столько лет вдалбливали нам голову «иосифляне» XX века. Поистине этот шедевр диалектической мистики сумел пережить столетия. Отдельные партийцы (сейчас чаще говорят «личности»), действующие от имени Партии, могут оказаться порочны и даже преступны. Но сама Партия, существующая как бы помимо этих «личностей», ни в чем не согрешает, что бы ни творилось во имя ее. Партия непогрешима, ибо полна нечеловеческого мистического величия. Она стоит между человеком и небом, виноват, счастливым завтра, и на ней всегда почиет благодать. За грехи ответственны личности, исключим их из рядов, вынесем из Мавзолея. Ибо Партии принадлежит лишь слава успехов и свершений. Но именно в этом и состояла логика Иосифа. Монах уходит от мира и присутствует в нем уже не как индивид, но как частица Церкви, как орудие воли Всевышнего. Отсюда задача реформы, которую он предложил: возрождение истинных (так и хочется сказать ленинских) норм монастырской жизни. Растворение индивидуальности в Церкви и таким образом коренное оздоровление монастырской общественности. Нетрудно заметить здесь, как мы уже говорили, что так же, как нестяжательство несомненно было православным прото-протестантизмом, иосифлянство предварило аргумент европейской католической Контрреформации. Читателя не должно смущать употребление в этом контексте европейских терминов. Как объясняет нам очень сведущий в этих делах современный историк — богослов A. JI. Дворкин, «ни одна сторона русской жизни, и тем более русская политическая мысль, не избежала влияния западных идей. Не была исключением и идеология нестяжателей. Питомец гуманистов преподобный Максим Грек, много путешествовавший дипломат Федор Карпов, новгородский выходец “благовещенский протопоп” Сильвестр — все они испытали многостороннее воздействие западного стиля жизни» [Дворкин 2005, 54]. Но кроме философских соображений, которыми трудно было тронуть сердце великого князя, у Иосифа были и вполне прагматические. Например, «если у монастырей не будет сел, то как постричься почетному и благородному человеку, а если не будет почетных и благородных старцев, то откуда взять людей в митрополиты, епископы и на другие церковные власти? И так... самая вера поколеблется» [Павлов 1871, 39]. Это был сильный аргумент. Откуда, в самом деле, возьмутся грамотные и культурные кадры, необходимые для устроения церкви, если все станут по скитам добывать себе пропитание собственными руками, как учил, например, лидер нестяжателей при Иване III Нил Сорский? Иосиф точно нащупал здесь социальную неконструктивность раннего нестяжательства. В России, в отличие от Запада, не было университетов и духовных академий. И поэтому простая замена монастырей скитами ничего хорошего и впрямь не обещала. Заметим, однако, что принятие нестяжательской — реформаци- онной — альтернативы как раз и освободило бы церковь для решения этой проблемы. Разгруженная от непосильного бремени дел, связанных с управлением огромным имуществом, она должна была бы раньше или позже переключиться на создание университетов и академий. Какой же еще могла она найти путь, если желала влиять на духовную жизнь нации? А предложение Иосифа превратить в университеты сами монастыри со всеми их громадными земельными владениями, требовавшими менеджериальной хватки, а вовсе не духовной высоты, вело на самом деле в тупик. Если бы и впрямь превратились они в академии, то разве что в сельскохозяйственные. Заметим здесь, что историки русской церкви дружно преуменьшают, чтоб не сказать игнорируют, решающее значение разногласий между Нилом и Иосифом по «земельному вопросу». Митрополит Макарий, например, вообще сводил их к различию между двумя видами монашества — общежительным и скитским. Нил, по его мнению, просто делал ударение на духовном совершенствовании братий. Были, однако, считал он, свои преимущества и у программы Иосифа: она давала богатым монастырям возможность «оказывать материальную помощь окружающему населению и странникам» [Алексеев 2003, 235]. Даже Г. П. Федотов обращает главное внимание на то, что Нил, в отличие от Иосифа, «не хочет быть игуменом или хотя бы учителем... Един бо нам есть Учитель». Конечно, «это недоверие к монашескому послушанию сообщает учению Нила характер духовной свободы» [Федотов 1959, 155]. Но революционный смысл предложенного Нилом решения «земельного вопроса» и у Федотова отодвинут на второй план. Однако именно «земельный вопрос» и был тем общим звеном, которое в глазах иосифлян делало нестяжателей практически неотличимыми от еретиков. Вот почему, раздувая роль еретиков и на Святейшем Соборе, метили они на самом деле в нестяжателей. Но вернемся к Иосифу. Он ведь не только говорил и писал, он делал дело. Он был не только блестящим идеологом, но и талантливым менеджером, наш московский Лойола. Он действительно превратил свой монастырь в образцовую обитель, в запо ведник церковной культуры, в тогдашнюю высшую партийную школу, если угодно, откуда вышло несколько поколений русских иереев. Кто же мог в ту пору знать, что так и останется монастырь этот недостижимым идеалом, обязанным исключительно харизматическому лидерству Иосифа? Можно предположить, что его честолюбивые планы шли значительно дальше его деклараций. Что грезилось ему в перспективе, как окружают царя выпускники его «партийной школы», оттесняя родовитых бояр и безродных дьяков, как диктуют они монарху церковную волю и как высоко поднимается «святительский престол» над царским. Но и без всяких полетов фантазии за версту заметен сильнейший теократический дух, пронизывающий его учение. Нестяжательские публицисты XVI века различали его отчетливо. И уж тем более не мог не распознать его Иван III с его-то опытом и проницательностью. Иосифлянство было серьезным и грозным противником. И именно поэтому идеи нестяжателей становились в глазах великого князя уже не только и не просто оправданием секуляризации, но и политической идеологией.