Российская социальная наука и социальная практика Валентина Федотова
В данной статье мне хотелось бы ответить на некоторые обвинения, которые можно нередко слышать в адрес российской социаль- ной науки. Во многих из них заложены неадекватные представления о задачах наук об обществе и философии. Поэтому данная статья содержит как теоретические соображения о роли социальных наук в обществе, в политической жизни, так и анализ причин неадекватной репутации российской социальной науки. Среди обвинений и подозрений, на которые мы пытаемся ответить, — неэффективность, отставание от западной науки и преимущественное следование ее идеям, отсутствие собственных идей и влияния на западную социальную науку, оторванность от жизни и слабость социальноинновационного внедренческого компонента. При этом некоторые адекватные критические оценки всецело адресуются ученым и институту науки, хотя дело не только в состоянии науки, а также и в том, как общество, элиты, политики воспринимают научное знание и готовы ли они работать с ним. Президиум РАН вернулся к признанию значимости фундаментальных исследований в России, признал неверность политики ориентации науки только на экономику, подчеркнул значимость новых фундаментальных разработок и высоких технологий. Однако в речах журналистов и политиков все еще преобладает ожидание научных результатов в виде утилитарных рекомендаций, которые сами ученые должны сделать. 1990-е: «совки» и «лохи» социально-гуманитарных наук В 1990-е от незнания жизни наши люди пережили страшное самоунижение, ставшее закономерной реакцией на прежнее самовозвеличение. Изобретенные в народе термины «совки» и «лохи» исчезли как характеристики доверчивого, наивного и непредприимчивого советского человека. Сегодня остались только одни «совки» и «лохи» в России — так воспринимаются ученые социально-гуманитарных наук: их ругают, обвиняют, считают не выполнившими свою задачу. Кому придет в голову критически относиться к физикам, биологам, химикам? — ведь для этого надо быть специалистом. Общество — всем доступный объект, и большинство людей имеет по его поводу свои мнения и оценки. Повсед невное знание людей дает им основание для ориентации в обществе и оценок происходящего. Это знание, несомненно, имеет значение и для ученых, но в обществе отсутствует представление о том, что ученые могут увидеть нечто большее за гранью повседневности. Социальные науки сыграли большую роль в западных странах. Послевоенное «Немецкое чудо» было результатом политики Людвига Эрхарда, базировавшейся на ордолиберализме. Послевоенное «Японское чудо» — продукт проекта японских социологов, предложивших в конце 1950-х годов перейти от либеральной реформы, осуществляемой под руководством американских оккупационных властей, к поддержке коллективных структур, хорошо проводящих государственные цели, прежде милитаристские, изменив сами эти цели. Наши неудачи 1990-х — следствие неграмотного социального проекта, который не учел фактора культуры и мотивации поведения людей, возможного преобладания жадности над рациональным экономическим интересом. «Третий путь» (политика Тони Блэра, Герхард Шредера) в Европе — частично успешный, частично неудачный явился воплощением концепции социолога Энтони Гидденса. Этот беглый обзор показывает, что социальные науки повсюду играют роль в преобразовании обществаf предлагая социальные проекты или их основу, стремясь предвидеть негативные последствия или риски тех или иных решений. Для того чтобы проекты были удачными, нужен рынок идей, независимые экспертизы, планирование рисков и ответы на них, отсутствие приватизации знания, свободная дискуссия, обеспечение механизмов ознакомления власти с реакциями на выдвигаемые предложения. Встав на путь посткоммунистического развития, Россия оказалась перед задачей перехода от догоняющего, неорганически-мо- билизационного развития к органически-инновационному. Для этого важно было не просто поощрять инновации, а формировать институты инноваций, к коим относятся наука, рынок, образование. Сосредоточившись на рынке, далеко несовершенном, пытаясь что-то сделать в образовании, власть в 90-е годы весьма пренебрежительно относилась к науке, в том числе и социальной. Были попытки улучшить ситуацию: в марте 2002 года приняты девять приоритетных направлений научно-технического развития, открывающих стране перспективу вхождения в глобальную экономику на основе научных и технических достижений и переориентации ее экономики с сырьевой на научно-технологическую. Среди девяти приоритетных направлений не было ни одной науки об обществе. Наиболее приближенной к ним среди включенных в число приоритетных направлений стала экология. Один из физиков радостно заявил, что наконец-то у никчемных гуманитариев заберут деньги для настоящей науки. Другой представитель естественных наук дал интервью из Англии, что социально-гуманитарные науки — это что-то вроде «блошиного рынка», на котором ищут нечто особенное. Такое направление в социально-гуманитарных науках действительно существует. Это утонченное, эстетически окрашенное, часто связанное с постмодернизмом исследование социальных, антропологических нюансов, весьма самоценное и развивающее научную рефлексию. Но им не исчерпываются задачи социальногуманитарных наук — как познавательные, так и мировоззренческие и инновационно-проектные, что уже показано выше. Научное сообщество и научные результаты В 1990-е многие представители социально-гуманитарных наук уехали на Запад. По отношению к оставшимся в России, если они не были связаны с ельцинской властью и не стали ее идеологами (в те времена репутация сводилась к политической), царило безразличие. Многое было тогда издано, но войди в залы ученых советов Алексей Хомяков или Иван Киреевский, или Сергей Булгаков, или даже Владимир Соловьев, которому сегодня ставят памятник рядом с Институтом философии РАН, многие отвернулись бы от них с революционным презрением. Власти до ученых не было дела, но это создало и известную свободу для их самостоятельного и творческого развития. Многое, сказанное в ту пору известными российскими теоретиками и историками (Александром Ахиезером, рассмотревшим антиномии российской культуры и тенденцию к архаике и демодернизации в посткоммунистическом развитии; Абдусаламом Гусейновым в исследовании этики и толерантности; Анатолием Дмитриевым и др., давшими социологический анализ конфликтов Российского общества; Леокадией Дробижевой, рассмотревшей соотношение этнической и национальной идентичностей; Игорем Клямкиным, Андроником Миграняном, предсказавшими авторитарные сдвиги как реакцию на радикально неолиберальные требования; социологическими организациями — Центром Левады, ФОМом и др., давшими эмпирический и концептуальный анализ российского общества; Николаем Лапиным и Людмилой Беляевой, проанализировавшими ценности россиян; Михаилом Горшковым и Натальей Тихоновой, изучившими своеобразие российского среднего класса; Вадимом Межуевым, Юрием Плетниковым, Ириной Сиземской и др., показавшими значимость социалистических идей и социалистического опыта, марксистской теории, а также культуры в ходе реформирования; Лидией Новиковой (часто совместно с Сиземской), издавшей онтологии российской философской классики и труды по философии истории; Алексеем Кара-Мурзой, исследовавшим российские либеральные традиции; Александром Неклессой, увидевшим новые тенденции и бифуркации в развитии, Игорем Пантиным, написавшим серьезные труды по проблеме российских реформ и революций; Владимиром Пантиным, раскрывшим место и значимость циклов в мо- дернизационных процессах; Владимиром Пустернаковым, давшим анализ российских политических течений; Александром Панари- ным с его меняющимся видением, критическим пересмотром собственных позиций; Юрием Пивоваровым, Андреем Фурсовым, совместно предложившим концепцию «русской системы», и отдельно Фурсовым, расмотревшим последствия для капитализма распада социалистической системы как иной формы индустриализма; Алексеем Руткевичем с его исследованиями, переводами, изданиями и работой по либеральному консерватизму; Вячеславом Стениным с его анализом антропологических факторов и концепцией техногенного развития; Анатолием Уткиным, рассмотревшим историю российско-западных отношений, «вызова» Запада и российского ответа, а также футурологические работы о мировом порядке будущего; Александром Ципко, поднявшим национальные проблемы, равно как Сергеем Земляным, сделавшим к тому же блистательные переводы Георга Лукача; Марией Федоровой, анализирующей историю политических учений в Европе; Вадимом Цымбурским с его геополитическими работами, и многими- многими другими известными людьми) отмечено звучанием их имен, а не признанием их общественно-значимых концепций, способных внести вклад в науку любой страны. В экономике большую роль играют труды Владимира Автономова, Григория Клейнера, Дмитрия Сорокина, тесно связанные с социальными исследованиями. Нельзя не упомянуть журнал «Политический класс» (Виталия Третьякова, Дмитрия Андреева, авторов журнала), ставший экспериментальной площадкой новых идей и концепций. Я говорю только о практически значимых для применения социальных концепциях, которые сегодня называют парадигмальным знанием, не в прежнем значении знания, имеющего образцы в прошлом, а в новом — знания, пригодного к применению, должного быть учтенным в практических проектах, и оставляю в стороне выдающиеся труды по истории философии, социальной философии, теории познания, эпистемологии, эстетике, философии техники, антропологии, весьма развитой у нас экономике, филологии, культурологии, истории, психологии и другим дисциплинам. Лично я, давшая анализ модернизационных теорий, предложившая рассмотреть социальный порядок 1990-х как анархический, конца 1990-х — начала 2000-х как апатический, концепцию национальной модели модернизации в условиях появления нового мегатренда — глобализации, представившая читателям концепцию «Третьего пути», как она воплощалась на Западе, написавшая книгу «Хорошее общество» о социальном конструировании, давшая анализ двух волн Азиатского вызова — Японии и азиатских тигров в 1970-е годы и стран БРИК (Бразилии, России, Индии и Китая) в 2000-е, проанализировавшая роль китайского фактора для будущего развития и сценарии, связанные с новым подъемом Азии, глобальный капитализм и его великие трансформации, не могу похвастаться восприимчивостью тех, кого это могло заинтересовать на практике, к своим работам, хотя мое имя относительно известно. Российские научные традиции признаны в мире, хотя с признанием ученых в своей среде на родине не все обстоит гладко. Достаточно вспомнить, сколько знаменитых ученых стали таковыми, лишь работая за границей, скольким пришлось в России вытерпеть непризнание, часто идущее от своих же коллег в активной форме или в форме замалчивания, сколько ученых, сделавших больше, чем их институты, не получают в них и в системе Российской академии наук адекватного статуса. Возьмем хотя бы нашумевший пример с математиком Перельманом — и это в дисциплине, где результат более прозрачен, чем в социальных науках, и где нет идеологических оппонентов, — пример, весьма постыдный как для его коллег, так и для нашей страны. Международная или посмертная слава спасает положение для многих. Однажды на собрании Института философии РАН, где я работаю, коллега Владимир Порус сказал: «Если бы мы относились друг к другу как Поппер и Лакатос, мы давно бы сами стали Попперами и Лакатосами». Речь шла о выдающихся западных коллегах Карле Поппере и Имре Лакатосе. Вопрос был поставлен правильно, ибо научная среда весьма конкурентна, доброе слово о другом нередко воспринимается здесь как обида себе. Наши научные сообщества, несомненно, нуждаются в большей солидарности и в большей ориентации на результат, чем на командную и административную игру. Социология науки представила убедительные доказательства социально-культурной обусловленности науки, зависимости тех или иных теорий от социального контекста и институционального запроса на исследования. Что касается философских теорий, можно назвать, пожалуй, среди немногих исследователей пробле мы Рейнолда Коллинза. В отличие от социологии науки, он назвал свое исследование «социологией философий» и использовал новые методы — анализ философских сообществ или философских сетей. По мнению Коллинза, «...у нас нет способа узнать, о ком (если о ком- либо вообще) будут помнить как о выдающейся или второстепенной фигуре... Такова уж природа пространства интеллектуального внимания. Оно внутренне образовано потоком конфликтов и перегруппировок через поколения, а наша значимость как мельчайших человеческих узелков в этой долговременной сети производится не нами самими, но процессами резонанса, превращающими некоторые имена в символы того, что произошло в памятных поворотных пунктах данного потока» [Коллинз 2002, 1016]. Чтобы понять, что идеальные научные сообщества практически отсутствуют и наше не составляет исключения, напомним, что современники Макс Вебер и Эмиль Дюркгейм игнорировали друг друга. Идеология, политическое знание и демократия в России: 2008 год За что же отвечает ученый в обществе? В меньшей мере за результат применения своих концепций, так как этот результат зависит не только от него, но от многих людей и учреждений, от общества в целом. То, что выступает как теоретически верное, нуждается в серьезной оценке условий реализации, соответствии техническим, экономическим, социальным, культурным возможностям применения. Все эти условия анализируются с участием ученых, но не только ими одними, а множеством людей разных специальностей, представителей власти, чиновниками и пр. Однако игнорирование научных достижений или использование их с «украшательской» целью создает серьезные проблемы для общества, в частности, в партийном строительстве. В России 90-х годов XX века отождествляли демократию с многопартийностью, политическим представительством, поскольку интереса к непосредственной демократии, которой у нас всегда, видимо, хватало, не было. Именно представительная демократия, которая требует партийного размежевания, и была основой наших исходных представлений, является и, видимо, будет оставаться таковой, как это происходит во всем мире. И сегодня, как и в 1990-е годы, мы имеем большое количество разнообразных партий — появились новые, сохранились старые, те, кто у власти, те, кто не у власти. Накануне выборов в Государственную думу в декабре 2007 года самоочевидным стало то, что сегодняшние партии России не имеют идеологии или доктринальных оснований. Многие, в том числе и эксперты, считали, что это хорошо, потому что народ не отреагирует на слишком большие идеологические замыслы, он уже давно устал от идеологии. Хотя некоторые из экспертов задавались вопросом, что же тогда делает партию политической, возобладало мнение, что именно разрыв с классическими политическими идеологиями — либерализмом, консерватизмом и социализмом — составляет суть момента, который в значительной мере является привлекательным для населения. Партийный плюрализм в 1990-е годы отличался тем, что партии не имели консенсуса по поводу базовых интересов. Это были партии, исходившие из различных вариантов стратегии, которая в России формируется или может формироваться, они конкурировали или вступали в блоки, но все попытки достичь какого-то согласия оказывались мнимыми. И партии не приобретали общности в понимании путей развития России. Поэтому, на мой взгляд, партийная система построена не была, она как бы проклюнулась, но не оказалась эффективным средством реального решения проблем. Партии боролись за власть, и эта борьба характеризовала определенный способ рекрутирования элит. Сегодня эксперты считают, что самая развитая программа, с идеологическим наполнением имеется у КПСС, но она отягощена старым советским стилем, очень громоздкая и не совсем коммунистическая. Она в большей мере патриотическая, потому что проблемы справедливости, характерные для коммунистической идеологии и для российского коммунизма, там по существу не поставлены. СПС и многие другие партии отличались лозунгами, например: лозунг СПС — «Угрозы демократии»; лозунг «Единой России« — это «План Путина — в действие». И чем более конкретный вид приобретали эти лозунги, тем более возможной становилась партийная конкуренция. Один из экспертов говорил, что он предложил «Единой России» пункт программы, включающий «увеличение пенсионного срока», чтобы другие партии, которые предлагают его уменьшение, могли конкурировать с ней по данному конкретному пункту и конкуренция идей была бы более очевидной. Как объясняют свои политические цели даже очень опытные политики? Скажем, Григорий Явлинский выдвигал очень конкретную цель, которая не выглядела даже как лозунг: «Демография под угрозой!» ЛДПР эксплуатировала русский вопрос, но его не формулировала. Геннадий Семигин заявил, что главная цель его Патриотической партии — обеспечить наркодельцам пожизненное заключение. Представители «Единой России» выступали с широким блоком социальных программ, но никто из них не назвал, какой идеологии они придерживаются. Возникает вопрос: с кем же в мире они будут контактировать? Ведь идеологии, доктрины, характеризующие партийную принадлежность сегодня, особенно в условиях глобализации, достаточно интернациональны. Если отсутствие консенсуса по поводу базовых интересов в 1990-е годы создавало бесконечное разнообразие, которое не производило партийной системы, то к моменту выборов в Думу в декабре 2007 года ситуация изменилась: был получен некоторый консенсусу который довел партийные платформы иногда до неразличимости. Игнорировался факт, что от анархического порядка режима 90-х годов XX века люди во многом перешли к апатии, хотя преодолели аномию (деструкцию ценностей), и общими, так сказать, протоценностями стали ценности стабильности и безопасности, а также требования эффективности. Но все же массы при попытке обосновать и проголосовать за эти ценности, скорее, оказались ориентированы на политику президента, чем на партийную борьбу, особенно это усилилось, когда Владимир Путин возглавил партию. И в предвыборном споре о том, насколько хорошо отказаться от классических идеологий, насколько это правильно, напрашивался только один вывод: платформой партий в России стало повседневное сознание. Это делает российские партии партиями, ориентированными на непосредственные нужды людей, партиями без достаточно разработанных программ и ясных целей. С одной стороны, таким путем было легче достичь консенсуса, но с другой стороны, популизм многих партий выходил за возможные пределы. Это напоминает мне времена популистской Америки. Для того чтобы Вильям Генри Харрисон был избран президентом от либеральной партии в 1840 году, партии пришлось делать вид, что он является не образованным и умеренно обеспеченным человеком, джентльменом, живущим на своих 2000 акрах, как это было на самом деле, а первооткрывателем, обитающим в бревенчатом домике и пьющим крепкий сидр. С Эндрю Джексона в Америке утвердился популистский идеал демократии — человек, жующий табак и пьющий сидр. У Джексона было два кабинета: в один он приглашал интеллектуалов, во втором собиралась «теневая кухня». И сторонниками таких популистских мер были Фенимор Купер и Вашингтон Ирвинг. Они считали, что подлинными носителями демократии является именно такая среда. Сегодня, когда обозначилось стремление перейти от демократии меньшинства к демократии большинства, необходимо учесть, что существует и такой вариант демократии большинства, то есть популистский вариант. Повторюсь, что программы сегодняшних партий в России не имеют значения, даже лидеры сегодня меньше значат, чем выдвину тые конкретные лозунги, вроде: «посадить наркоторговцев» или уменьшить возраст выхода на пенсию либо увеличить его, чем-то обеспечить, например «обеспечить жильем» (как говорила «Справедливая Россия»). Сами программы мало отличаются друг от друга, некоторые очень короткие, совершенно лозунговые. Между тем представляется, что имплицитно у партий имеется возможность сформулировать свои идеологии, опираясь на научные концепции, на которые эти партии могли бы быть ориентированы в осуществлении выдвинутых ими частных задач. Так, мне представляется почти самоочевидным, что если бы «Единая Россия» задумалась об идеологии, то эта идеология была бы либеральным консерватизмом, хотя он, видимо, сегодня становится разноликим: и СПС, скорее всего, склонилась бы сегодня к либеральному консерватизму, и Явлинский тоже. Но либеральный консерватизм «Единой России» состоял бы в том, что, признав парламентскую систему и свободный рынок, она могла бы апеллировать к традиционным ценностям российского общества и пытаться поддержать политику национального суверенитета, которая требует определенного понимания российского пути. Мне представляется очень неправильным и даже обидным, что многие исследователи, журналисты и политики считают, что российская наука находится на нуле. В частности, при обсуждении принципов присуждения гранта, который выдвинул президент для общественных организаций, высказывалось мнение, что наука не справилась с поставленными задачами, поэтому сегодня скорее общественные организации могут справиться с этим, и были адепты неких жестких толкований наших научных неудач. Скажем, говорилось о том, что социология — а там формировалась программа и по социологии — была постоянно востребована, но она завела реальную политику в тупик. Я выступила по этому поводу. Социология была востребована в функции легитимации власти, а не в функции раскрытия реальной природы конфликтов и способов их регулирования. Поэтому сказать, что она завела реальную политику в тупик, просто неправильно, ибо социология во всей мощи своих возможностей, равно как философия и другие дисциплины, не была использована. На этом совещании говорилось и о том, что российская экономическая наука абсолютно на нуле, что вообще наука у нас не может обеспечить эффективность производства, поэтому дело передается общественным организациям. Мне кажется, что существует неясность относительно того, какие возможности имеет наука и в какой мере она зависит от политики и общества. Приведу легенду, предложенную коллегой Эриком Соловьевым. Это легенда о купце, который думал, что у него тысяча золотых монет. К нему пришел алхимик и обнаружил, что их только пять. Желая утешить купца, он сумел сделать ему еще пять, так как больше и быстрее не мог их создавать. Хотя реальное богатство купца увеличилось вдвое, его мнимое богатство уменьшилось в сто раз. Суть легенды в том, что наука в значительно большей мере разрушает мнимое всезнание и фиктивную уверенность, чем производит материальные или какие-то другие блага. Неверное понимание возможностей науки приводит к странным выводам, будто люди сами должны исследовать свою жизнь, а не научные коллективы делать это, что наука повинна в социальных неудачах. Именно такой подход явился основанием того, что российские политические партии руководствуются повседневным сознанием. «Единая Россия», «Справедливая Россия» могут выработать свою доктрину, свою идеологию как либерально-консервативную. Для этого они должны, прежде всего, использовать критические функции науки по отношению к обыденному всезнанию. Ни одна партия сегодня не должна быть на уровне Америки 1840 года, когда, для того чтобы быть избранным, нужно было сказать, что ты пьяница, жуешь табак, что ты народный, простой и так далее, поскольку демократия в России является представительной. Я хотела бы указать на две концепции, которые пригодились бы «Единой России», это концепция национальной модели модернизации и концепция ответственного политического класса. Концепция национальной модели модернизации выросла из идей Самуила Хантингтона и Шмуэля Айзенштадта, которые обнаружили, что в условиях глобализации Запад перестал быть единственной моделью развития. Как показал Андрей Фурсов, в условиях глобализации Запад вовлек в систему капитализма общества с самыми разными социальными субстанциями, внедрил в них капиталистические отношения и стал озабочен не выращиванием адекватных социальных субстанций, а эффективным функционированием капитала, получением прибыли повсюду в мире. Развивая эти идеи, я показала, что Запад более не мог предполагать, как это было относительно России в 1990-е годы, что она способна повторить его собственную социальную субстанцию. Он не может считать так применительно к Афганистану, Ираку, государствам Африки, надеяться на то, что они способны догнать Запад и использовать его политическую и экономическую модель развития. В странах, где не существует массовой буржуазной мотивации, как это было и в России, нельзя обвинить экономическую науку в том, что она не построила капитализм, похожий на западный. Появляются национальные модели модернизации, сегодня проявляющие себя в незападных странах, в Китае, Индии, России и пр. Национальная модель модернизации связана с укреплением национального государства, суверенности, традиций и развитием рыночной экономики. Это концепция, которая может сыграть существенную роль в формировании доктринальных оснований «Единой России». Другая концепция, которая может стать полезной для этой цели, это концепция ответственного класса. Обращусь к толкованию русской истории, данному Юрием Пивоваровым и Андреем Фурсовым под названием «Русская система». Русская система характеризуется тем, что в ней власть и народ разделены, середины, соединяющей их — гражданского общества — не существует, и по этой причине система постоянно воспроизводит себя в одном и том же виде. Я считаю, что для этой точки зрения есть существенные основания. Но совершенно далекие от всякой политики историки Глеб и Ольга Елисеевы в статье, опубликованной журналом «Социальная реальность» в 2007 году, предложили концепцию, которая называется «Ответственный политический класс». Авторы показали, что мысль об отсутствии между властью и народом посредствующих звеньев не подтверждается, что для социальной стратификации, которая в России осуществляется на любом историческом отрезке, характерно разделение на классы, на группы, стремление выделить средний класс, уповать на него (но растет он медленно), уповать на гражданское общество (но вызревает оно медленно). Они показывают, что всегда была социальная опора, которая пыталась соединить, не будучи частью гражданского общества, власть и народ, и четко выделяют такие слои в истории России. Всех удивило, когда президент Путин произнес довольно харизматическую речь перед молодежью в Лужниках. Один из комментариев был таким, что существующий политический класс расколот, и поэтому президент через голову этого расколотого класса, который может повести себя по-разному, обратился к народу, ища другую стратификацию, ища тех людей, которые будут его поддерживать в ситуации все еще существующего политического раскола. Не берусь утверждать, что это именно так, но просто думаю, что при переходе «Единой России» к осмыслению своей идеологии как либерального консерватизма она найдет концепции, среди которых, как мне представляется, имеют значение теории «национальной модели модернизации» и «ответственного класса». Опираясь на них, она сумеет составить для себя более ясные неэмпирические цели и только на их основе эмпирические задачи для того, чтобы продолжить более серьезную работу. Что касается «Справедливой России», то, поехав к социал- демократам на Запад, Сергей Миронов, я думаю, показал, что не вполне знаком с современными концепциями и состоянием общества. Ведь что такое социал-демократия? Это консенсус, который возникает между государством, бизнесом и населением в суверенном и полностью закрытом обществе, и экономической базой этого консенсуса является собирание налогов [Мацонаш- вили 2001]. Это баланс, равновесие, но когда в условиях глобализации капитал убегает туда, где выгодно, социал-демократия теряет налоговую базу и становится бессильна. Именно поэтому в условиях глобализации возник новый курс, предложенный социологом Энтони Гиденсом Тони Блэру, а до этого подобный курс был у Била Клинтона. Большую роль сыграли и Юрген Хабермас, и Ульрих Бек в выработке этого курса, представляющего собой попытку сохранения социал-демократии в условиях глобализации, когда не налоговая база, а отношения власти и бизнеса с обществом служат основой того, чтобы события принимали желаемый характер. Бразильский ученый Луис Брессер-Перейра, на которого ссылается Э. Гидденс, назвал их новыми левыми [Bresser-Pereira 2001, 358-371]. В своем исследовании он анализирует взгляды новых левых, которые, по-моему, более адекватны целям «Справедливой России», чем социал-демократия. Приведу некоторые примеры. Отношение к такому критерию, как партийный контроль: у старых левых — это бюрократия, новые левые считают органом контроля новый средний класс, новые правые — бизнес-элиту. (В политическом спектре, таким образом, появляются как новые левые, так и новые правые; СПС и «Яблоко» я бы назвала новыми правыми.) Роль государства: старые левые — центральная, новые левые — дополнительная, новые правые — вторичная, то есть полностью меняется конфигурация отношений. Реформа государства: старые левые — воспроизводство бюрократии большого государства, новые левые — изменения в сторону менеджерских функций, новые правые — минималистская роль. Исполнительность социальных служб: старые левые — контролируется непосредственно государством, новые левые — публичными негосударственными организациями, новые правые — частными фирмами, осуществляющими бизнес. Финансирование социальных служб: старые левые — осуществляется государством, новые — то же, новые правые — частным сектором. Социальная безопасность: старые левые — обеспечива ется государством, новые — государство обеспечивает лишь основание социальной безопасности, новые правые — обеспечивается частным сектором. Макроэкономическая политика: старые левые — популистская, новые левые — неокейнсианская, новые правые — неоклассическая. Глобализация: старые левые — угроза, новые левые — вызов, новые правые — выгода. Мне кажется, что повышение интеллектуального уровня и усиление роли ученых важно не только с целью легитимации власти, как это большей частью происходит сейчас, но и для творческой, концептуальной, мировоззренческой работы, помещающей российское развитие в ясно понятый исторический и социальный контекст. В задачу ученых входят сценарные прогнозы развития, анализ рисков, проектные функции (не сводимые к PR и политтехнологиям), социальные инновации. Наука — это специализированная деятельность по производству знания, которую осуществляют специально подготовленные для этого люди — ученые, используя методы исследования, выработанные в самой науке. Ученый говорит на специализированном языке, понятном либо узкому кругу специалистов, либо образованной публике. И подмена этой деятельности здравым смыслом в современном мире создает очень невнятную ситуацию, отсутствие долгосрочной перспективы. Практические ориентации партий создали минимально необходимый консенсус в понимании тактических задач, но для стратегических решений партии нуждаются в доктринах и идеологиях, вырабатываемых с учетом научного понимания социальной реальности сегодня.