М. М. Сперанский и политическая культура реформаторства в России Владимир Хорос
Говорят, большое видится на расстоянии. Но бывает, что и по прошествии веков видение тех или иных исторических событий или фигур далеко от ясности. Отчасти это, конечно, вызвано тем, что каждое новое поколение по-своему переписывает прошлое или по крайней мере расставляет в нем свои акценты. Но ведь, взятые суммарно, различные трактовки, казалось бы, должны дать более или менее полную картину, приблизить нас к истине. В случае со Сперанским — бесспорно, крупной исторической личностью, два века назад разработавшей грандиозный проект политического переустройства России, — этого, пожалуй, сказать нельзя. Судьба Сперанского — история Золушки, но пережившей вслед за удивительным взлетом глубокое падение, а затем новое восхождение, — не могла не привлекать внимания. Для современников его жизнь была во многом окутана тайной, что не мешало многим из них порицать его и распространять о нем всякие небылицы. Встречались, правда, исключения — вспомнить хотя бы Пушкина, назвавшего Сперанского «Гением Блага» в противовес Аракчееву, «Гению Зла». Последующее поколение после смерти Сперанского (в 1839 г.) было также склонно к критическим суждениям. Их не обойти — ведь они исходили из уст выдающихся представителей российской общественной мысли и культуры. И по поводу каждого из них есть что возразить. «Мечтателем», человеком, не смогшим сообразовать свои цели с намеченными средствами, представил Сперанского Н. Г. Чернышевский. Однако, даже беглое знакомство с биографией «мечтателя» обнаруживает, что он вполне мог быть реалистом и решать различные практические задачи — например, провести финансовую реформу или управлять Сибирью. Другой распространенный упрек — в схематизме, отвлеченности, некритическом заимствовании иностранных политических теорий. «Приступив к составлению общего плана государственных реформ, — писал В. О. Ключевский, — он взглянул на наше общество как на большую грифельную доску, на которой можно чертить какие угодно математически правильные государственные построения» [Ключевский 1959,218]. Опять-таки, если обратиться к проектам и запискам Сперанского, видно, что его все время заботила мысль о связи своих планов с реальной действительностью, и уж как минимум ему было понятно, что нельзя механически переносить политический опыт одной страны в другую. Что же касается «математически правильных построений», то об этом речь впереди. Примечательны также негативные оценки человеческих качеств Сперанского, — что, как предполагалось, осложнило ему политическую деятельность. Карьерист, честолюбец, «проеден самолюбием» (Ф. М. Достоевский). Но если бы Сперанский был карьеристом в нормальном смысле этого слова, не подвергся бы он опале и купался бы в почестях до конца жизни. Все мы помним страницы «Войны и мира» Л. Н. Толстого, где великий писатель набросал портрет Сперанского — человека с «холодным зеркальным взглядом», разговаривающего с окружающими «с неизмеримой высоты». Но стоит заглянуть в письма Сперанского к близким и друзьям, чтобы почувствовать, сколь искренно и благожелательно он мог относиться к людям. В конце XIX — начале XX веков оценки Сперанского становятся более взвешенными и объективными (С. Н. Южаков, С. М. Се- редонин), хотя и в них слышны отголоски прежних критических отзывов. Советские историки о Сперанском писали мало. Зато в последние годы преобладают сугубо позитивные клише: «светило русской бюрократии», «великий русский реформатор» (В. А.Томсинов, С. А. Чибиряев, Ю. С. Пивоваров). Но при этом надо иметь в виду: Сперанский был реформатором без реформ. Из всех его начинаний воплотился в реальность лишь проект Государственного совета, но далеко не в том виде, в каком замышлялся, а главное, вне контекста всего задуманного плана. Не то чтобы приведенные выше суждения о Сперанском совсем неверны — нет, они опираются на какой-то материал и имеют те или иные фактические подтверждения. Но, взятые как базовые характеристики, они, как представляется, упрощают реальную картину — то, что можно назвать личной и политической драмой Сперанского. Разобраться в этом важно не только применительно к данной конкретной исторической личности, но и потому, что деятельность Сперанского проливает свет на характерные особенности реформаторства в России. * * * Михаил Михайлович Сперанский родился 1 января 1772 года в селе Черкутино Владимирской губернии в семье скромного приходского священника. Его предки в течение двух веков служили в одной из трех тамошних церквей. Они не имели фамилии, даже родового прозвища — только имя и отчество. Фамилию (от латинского глагола sperare — надеяться) дал мальчику дядя, записавший его в местную семинарию. Сперанский никогда не отрекался от своей родословной и не стыдился ее. Однажды знакомый Сперанского, уже в пору громкой известности последнего, остался у него ночевать. С изумлением увидел он, что хозяин стелет себе постель на простой лавке, кладет под себя овчинный тулуп и какую-то незамысловатую подушку. Сперанский спокойно пояснил: «Ныне день моего рождения, и я всегда провожу ночь таким образом, чтобы напомнить себе и свое происхождение, и все старое время с его нуждою». Уже в молодости у Сперанского проявились черты, которые потом отличали его — разнообразные дарования, огромная работоспособность, какая-то особая внутренняя сосредоточенность, стремление и умение нравиться окружающим. Восемнадцати лет, как один из лучших учеников, он направляется в Петербург в Александро-Невскую семинарию — фактически духовную академию. Иерархи надеялись увидеть в нем будущего великого пастыря русской церкви. Но судьба распорядилась иначе. Князю Алексею Борисовичу Куракину понадобился домашний секретарь, и ему рекомендовали Сперанского. Князь устроил тому испытание: написать одиннадцать писем сходного содержания, но разным лицам. Каково же было его изумление, когда уже на следующее утро эти письма, изящно составленные и сориентированные на адресатов, лежали у него на столе. Так молодой попович становится секретарем видного вельможи — что-то, напоминающее стендалевского Жюльена Сореля. Сперанский тогда еще колебался — то ли принять ему духовный сан, то ли пойти по ученой части и поехать в «немецкие университеты». Но Куракин, осыпанный милостями Павла I, получает должность генерал-прокурора — одну из самых значительных для того времени. Князь, естественно, приглашает с собой Сперанского. Выбор был сделан. Сперанский уволился из семинарии и, как вспоминал он потом, «завлекся службою». Восхождение его было поистине стремительным. Начав с нижних чинов, за считанные годы он становится действительным статским советником, что соответствовало воинскому званию генерала. И это — в лихие времена Павла I, когда головы летели направо и налево, а генерал-прокуроры, начальники Сперанского, менялись чуть ли не каждые полгода. А Сперанский оставался и продвигался по служебной лестнице. Причем не за счет угодливости и лести — напротив, ему неизменно удавалось сохранять свою независимость и достоинство. Он умел находить подход к своим патронам. «Наука различать характеры и приспособляться к ним, не теряя своего, — говаривал Михаил Михайлович, — есть самая труднейшая и полезнейшая на свете». Но главное, чем «брал» Сперанский, были ум, образованность, громадная трудоспособность, умение схватывать и изящно излагать любой вопрос, что резко контрастировало с крайне низкой бюрократической культурой того времени. Поэтому Сперанский был всем необходим и незаменим. Он разрабатывает проект за проектом, исполняет различные поручения, пишет указы и манифесты самого императора. За это его щедро награждают — чинами, потомственным дворянством, орденами, землями. Грозный граф Пален (убийца Павла I), разъяснял чиновникам, завидовавшим наградам Сперанского: «Попробуйте быть такими орлами, как он, и вам то же самое будет». Сам же Сперанский в первые годы не слишком обольщался своими карьерными успехами. Чиновная жизнь быстро стала вызывать у него скепсис и скуку. «Поверь мне, — писал он в тот период своему другу П. А. Словцову, — вещи блестят только издали; вблизи они почти все равны, то есть исполнены суетности и вздорных мечтаний». Тогда же пришло к нему недолгое семейное счастье. В 1798 году он страстно влюбился и женился на Элизабет Стивенс, дочери эмигрантки из Англии. Но меньше, чем через год жена умерла от скоротечной чахотки, оставив крохотную Лизу. Сперанский невероятно тяжело переживал эту потерю, он до конца своих дней хранил память о жене и посвятил всю жизнь единственной дочери. И это тоже немало говорит о его человеческих качествах. Из апатии Сперанского выводит воцарение Александра!. Воспитанный республиканцем швейцарцем Лагарпом, новый царь лелеет обширные, хотя и не слишком определенные либеральные планы. Вокруг него составляется кружок близких по духу молодых аристократов (П. А. Строганов, Н. Н. Новосильцов, В. П. Кочубей, А. Чарторижский) — так называемый «Негласный комитет», или, как шутливо называл его Александр I, «Комитет общественного спасения». Сперанский очень быстро попадает в орбиту его деятельности. Оценив способности молодого чиновника, Кочубей берет его в свое министерство внутренних дел, которое становится центром всех начинаний. Перечень нововведений, предпринятых с подачи «Негласного комитета» в первые годы александровского царствования, довольно внушителен: разрешение купцам, крестьянам и мещанам поку пать незаселенные земли (1801); учреждение министерств вместо прежних коллегий (1802); «Указ о вольных хлебопашцах» (1803), дающий право помещикам освобождать крестьян с землей за выкуп по договоренности; школьные уставы 1804 года, по которым в школы всех степеней разрешалось принимать детей различных сословий; устав об упорядочении цензуры (1804); открытие четырех университетов в Казани, Харькове, Вильно и Дерпте и т. п. Конечно, эти меры принципиально ничего не меняли в существующем порядке, но общая либеральная направленность их была очевидной и многообещающей. И практически к каждой из них приложил свою руку (авторскую или редакторскую) Сперанский. Постепенно, однако, активность «Негласного комитета» угасает. Членам его не хватало ни квалификации, ни решительности. Опытные придворные, они предпочитали быть осторожными (и, как показало время, недаром). Тогда Александр I обращает всерьез внимание на Сперанского. Он все более приближает его к себе, делает своим личным статс-секретарем для исполнения особых поручений, берет с собой в различные поездки. Самой значительной из них была поездка в Эрфурт на встречу с Наполеоном в 1808 году. В Эрфурте царь спросил Сперанского, как ему нравится за границей. «У нас люди лучше, а здесь лучше установления», — был ответ. «Это и моя мысль, — согласился царь. — Мы еще поговорим о том, когда воротимся». Вскоре по возвращении бывшему семинаристу оказано высочайшее доверие: составить план общей политической реформы. Сперанский с энтузиазмом берется за дело. Осенью 1809 года целая книга «Введение к Уложению государственных законов» уже лежит на столе у императора. В ней расписано не только, что делать, но и когда. Царь в целом принимает план, хотя оставляет за собой право определить время его реализации. Зато император нагружает своего помощника все новыми и ответственными поручениями. Эти три года перед роковым 1812-м стали вершиной политического взлета Сперанского. Он становится фактически вторым человеком в государстве. Встречи с ним домогаются министры, послы, вельможи. Это настоящий grand faiseur, «всеобщий делец», как называет его Кочубей. Он участвует более чем в десятке различных комитетов, проводит финансовую реформу, пишет конституцию Финляндии, реформирует духовные училища, устанавливает новую таможенную политику, подает идею создания Царскосельского лицея и пишет его устав и т.д. И все это толково, эффективно, все приносит пользу. Например, Сперанскому удается в короткий срок поправить расстроенные государственные финансы. В результате принятых мер (изъятие из обращения обесцененных ассигнаций, привязка бумажных денег к серебру, сокращение избыточных расходов, рост обложений, прежде всего дворянства и др.) дефицит бюджета резко снизился, доходная же его часть возросла более, чем в два раза. Большое значение для России имел также подготовленный под руководством Сперанского новый таможенный тариф, отвечавший задаче поддержки отечественной промышленности, а также ослаблявший внешнеторговую привязку к Франции, узы «континентальной блокады». Царю нравилось, что его государственный секретарь «легко работает», как говорил он французскому послу Коленкуру. На самом же деле это была изматывающая работа. Сперанский порой трудился по 18 часов в сутки и доходил до того, что не мог принимать пищу без стимулирующего лекарства. Но, несмотря на очевидные достижения и успехи, главное его дело — политическая реформа — не подвигалось. Более того, он все больше ощущал растущее сопротивление, в том числе со стороны монарха. «Трудно против рожна прати», — жаловался он в частном письме. Чем выше забирался он по ступенькам бюрократической иерархии, тем более приближался печальный финал — крушение всех планов и опала. Чтобы понять причины такого краха, надо обратиться к проекту Сперанского. * * * Начать с того, что это была не первая его попытка реформировать политическое устройство России. Об этом Сперанский задумывается сразу же с началом «александровской весны». Он стремится придать системность всем либеральным поползновениям царя и его приближенных. Он внимательно штудирует труды европейских мыслителей — Ш. Монтескье, Ч. Беккариа, И. Бентама, Д. Юма и других. Вместе с тем он понимает, что «всякая страна имеет свою физиогномию» и в каждом случае требуется конкретное решение. Сперанский выдвигает понятие «правильной» или «истинной» монархии. Последняя основана на «коренных законах» (конституции), так или иначе ограничивающих власть монарха. Ей присуще разделение трех ветвей власти — исполнительной, законодательной и судебной, из которых особенно важна вторая как гарант «коренных законов». Короче, политическая жизнь должна определяться не одним человеком, а обществом, ибо «не правительство рождает силы народные, но народ составляет силы его» [Сперанский 1961, 35]. Сперанский видит, что России, где существуют лишь «два состояния — рабы государевы и рабы помещичьи», еще далеко до «правильной» монархии. Более того, это даже не монархия, а скорее деспотия. Поэтому надо сделать так, чтобы управление в России «было сколь можно ближе к монархическому и не разрушало бы, однако же, настоящего порядка (курсив мой. — В, X.)» [Сперанский 1961, 109]. Обратим внимание на эту формулировку — в ней заложен принцип, который будет сопровождать Сперанского во всех его начинаниях. Кто же в России может стать противовесом самодержавной власти на пути построения «истинной» монархии? Во-первых, «общее» (общественное) мнение — и его надо воспитывать в духе просвещения, осознания своих прав и готовности их отстаивать. Но одного «общего мнения» мало. Необходим еще пусть малочисленный, но «особенный класс людей», независимый от власти, который смог бы встать «между престолом и народом» на страже законности и общественных интересов. Такой класс, по мысли Сперанского, должны составлять «известные роды», аристократия. Предполагалось сделать следующим образом. Дворяне самых высших разрядов в табели о рангах отделяются от всех прочих и образуют особую палату будущего «сейма». Для них учреждается майорат, в результате чего данная группа лиц и их «первородных» потомков сосредотачивает в своих руках основные имения; им же дается наследственное право быть депутатами законодательной палаты. Таким образом обеспечивается как материальная, так и политическая независимость «особенного класса». Остальные, включая не первородных отпрысков знатных фамилий, зачисляются в «народ», становятся просто личными дворянами. Это обстоятельство, как считал Сперанский, очень важно для того, чтобы не допустить превращение аристократии в олигархию. Ибо высший класс будет связан с низшим еще и родством, что побудит его заботиться о «пользе народа». Указывая на эту конструкцию, некоторые исследователи (в частности, А. С. Пивоваров) усматривают в Сперанском родоначальника современной теории политических элит. Вряд ли это правильно — ведь Сперанский имел в виду всего одну элиту, по сути феодальную. Просто в тогдашней России не было никакой другой политической силы, способной противостоять самодержавию. Вместе с тем Сперанский имел большие основания сомневаться, что само российское благородное сословие одобрит его предложение — в свое время дворянство было недовольно законом о майорате, принятом Петром I, и застави ло Анну Иоанновну отменить его. А тогда остается последний аргумент: «государь всемощный, народу своему любезный», прикажет — и все тут. «Не от власти ли государя, — спрашивал Сперанский, — зависит и ныне пожаловать половину России в дворяне?» [Сперанский 1961, 52]. Сперанский так увлекается идеей всесилия царя-освободите- ля, что в «Записке об устройстве судебных и правительственных учреждений в России» (1803) выдает перечень реформаторских мер, что называется, по полной программе: свобода всех сословий; участие их в той или иной мере во власти законодательной; «независимое сословие законодателей», перед которым ответственна исполнительная власть; выборность суда; публичность власти; свобода печати и пр. [Сперанский 1961, 113-114]. И... останавливается. Элементарная трезвость подсказывает ему несбыточность подобных надежд. Взять хотя бы царя — год назад он даровал Сенату право указывать на несовершенство тех или иных законов, но когда Сенат попробовал воспользоваться этим правом, Александр I высказал резкое недовольство. Еще более очевидна была консервативная настроенность большинства дворянства. И уж совсем немыслимо было сколько-нибудь всерьез затронуть крепостное право. В результате перечень радикальных преобразований остается в черновике. В официально же поданном тексте «Записки» господствует идея, что проблемы превращения самодержавия в «истинную» монархию на сегодня «не разрешимы и... одно время разрешить их может». Вместо мер предлагаются полумеры — чисто техническое разделение властей, полностью подчиненных монарху. Смысл в том, чтобы приучить народ смотреть на эти власти «в некотором наружном отдалении» от престола, воспитывая россиян тем самым «к другому порядку вещей» [Сперанский 1961, 120, 132]. Кроме того, намечаются некоторые возможные изменения различных ведомств — полиции, «государственной економии», губернских учреждений и т.п., то есть по большому счету косметические улучшения. После этого Сперанский на несколько лет как бы затаивается, занимаясь текущей бюрократической деятельностью. Но вот император сам обращается к нему, оказывает особое доверие, побуждает к широким реформаторским планам. И надежды Сперанского вновь оживают. Тогда-то он и представляет на суд Александра I главный замысел своей жизни. Модель новой российской власти, предложенная Сперанским, была следующей: Император Исполнительная власть Закон^ательная власть Судебная власть Правительствующий Сенат (Совет министров) Г осударственная Дума а Судебный Сенат ч Министерства 4 - Губернское управление Губернская Дума Губернский суд Окружное управление 4 Окружная Дума Окружной суд Волостное управление Волостная Дума Волостной суд Схема выглядит вполне стройной и убедительной. Проведено четкое разделение властей. Законодательная и судебная власти избираются снизу доверху на основе имущественного ценза свободными сословиями (куда, естественно, не входили крестьяне). Исполнительная власть (министры) ответственна перед Государственной Думой. Последней даны серьезные полномочия — принятие судебных уставов, установление налогов, решения по продаже государственных имуществ и пр. Определены перечень и структура министерств, порядок их работы. Но если внимательнее вглядеться в данное построение и его правовое обоснование, то возникает сомнение в «математической правильности», о которой писал Ключевский. Противоречия возникают прежде всего в центральном вопросе распределения власти. Сперанский не может не признать, что «начало и источник» всех ветвей власти «в народе», и это подтверждается принципом выборности, а также ответственности исполнительных структур перед законодательными. Но вместе с тем император у него обладает «державной властью» «во всем ее пространстве». Он есть верховный законодатель, верховный судья и глава исполнительной власти. Особенно ощутимы нестыковки в законодательной сфере. «Источник закона», его предложение и утверждение — в компетенции «державной власти». Однако, никакой закон не может быть принят без «уважения» (согласия) Думы. «Предполагается, — выражает надежду Сперанский, — что власть державная, предлагающая и отвергающая закон, никогда не может действовать сама собою против его разума». Ну, а если все же пойдет против? Тогда преимущество за ней — царь может как отсрочить созыв Думы, так и действовать «совершенным всех членов ее увольнением», правда, с назначением новых выборов [Сперанский 1961, 145, 222-223, 169, 171, 195, 172]. При таком порядке принцип ответственности правительства (министров, назначенных царем) в значительной мере теряет свою значимость. Точно так же хотя судебная власть (Сенат и нижестоящие суды) образуются через выборы, они объявляются в «источнике своем» властью исполнительной, и главе ее дано право утверждать или отвергать выборных судей. Весьма неопределенными были функции Государственного совета. Он как бы стоит над всеми ветвями власти, обладает правом предлагать законы, принимать (помимо Думы) отчеты министров, которые, кстати, являются его же членами. Все высочайшие манифесты должны начинаться словами: «Вняв мнению Государственного совета...» Одновременно этот орган полностью зависим от царя, который лично определяет его состав. Кроме того, в департаментах Совета практически дублируются действия всех ветвей власти — министерств, суда, законодательства. В целом получилась некая администрация при императоре, совещательная бюрократическая надстройка (а какой монарх не советуется с приближенными?). Все эти противоречия или изъяны проекта проистекали, конечно, не из недостатка логических способностей у его автора. Сперанский вполне мог бы внести в свое построение более четкие и твердые правовые принципы, как сделали это, скажем, декабристы десять лет спустя — в «Конституции» Никиты Муравьева царю оставлена лишь исполнительная власть, подконтрольная власти законодательной. Но декабристы намеревались ввести конституционную монархию силой. Для Сперанского этот путь исключался — он был искренним монархистом и не хотел никаких «великих переломов». Поэтому ему пришлось решать по сути неразрешимую задачу — как ограничить самодержавие, не ограничивая его. И снова Сперанский мог опереться лишь на добрую волю царя. К тому времени он уже отказался от своих планов создания привилегированной законодательной палаты. Более того, он предпринял наступление на дворянство, убедив царя издать два указа, согласно которым, во-первых, обладатели придворных званий перестали автоматически получать выгодные служебные должности, а во- вторых, для производства в значительные служебные чины (от коллежского асессора до статского советника), занимаемые в громадном большинстве дворянами, необходимо было либо свидетельство об окончании университетского курса, либо сдача определенных экзаменов. Естественно, что оба указа вызвали резкое недовольство в дворянской среде. Но Сперанский обращал на это мало внимания. Он даже не нашел нужным ознакомить с реформаторским проектом высший сановный круг. Все дело политического переустройства России должны были решать только они с царем. Однако, эти расчеты не оправдались. Хотя Александр I действительно долгое время носился с идеей учреждения конституционной монархии в России, его намерения были по большей части платоническими. «Император, — вспоминал по этому поводу бывший одно время одним из близких его сотрудников А. Чарторижский, — любил лишь формы свободы, как любят зрелища. Ему нравилась внешняя сторона народного представительства, и это составляло предмет его тщеславия... одним словом, он охотно согласился бы на то, чтобы весь мир был свободен при том условии, чтобы все добровольно подчинились исключительно его воле» [Отечественная война... 1911,170]. Между тем проект Сперанского при всех оговорках и компромиссах был все же слишком радикален для монарха. Учреждение Государственной думы, ответственность перед ней подчиненных царю министров, выборность судейского корпуса — все это так или иначе ограничивало его власть и во всяком случае было чревато будущими конфликтами. В связи с этим характерен эпизод, который позднее вспоминал сам Александр I. Незадолго перед надвигающейся войной он спросил совета у Сперанского, принимать ли ему личное участие в военной кампании. Тот, сославшись на полководческие таланты Наполеона, рекомендовал ему передоверить ведение военных действий будущей Государственной думе. «Но что же я такое? — спрашивал царь. — Разве нуль? Из этого я убеждаюсь, что он... точно подкапывался под самодержавие, которое я не могу и не вправе сложить с себя самовольно к вреду моих наследников» [Шильдер 1905, 38]. Эта реакция царя на конкретный эпизод фактически относилась ко всему проекту Сперанского. Поэтому император все охотнее начинает прислушиваться к хору критических голосов против Сперанского в своем окружении. Хор этот все усиливался. К недовольству указами по чинопроизводству прибавилось неприятие новых налогов, введенных Сперанским прежде всего на дворянство. «Дерет этот попович кожу с народа, сгубит он государство», — толковали вокруг. Но главное, что волновало благородное сословие, это слухи о возможном ослаблении царской власти в связи с таинственными проектами «поповича». В большинстве своем российское дворянство было заинтересовано в самодержавии как силе, охранявшей крепостной порядок и как источнике различных щедрот. Даже некогда либерально настроенный историк Н. М. Карамзин в своей записке «О старой и новой России», в значительной мере направленной против Сперанского, в резкой форме предупредил царя о невозможности какого бы то ни было нарушения единовластия. Против Сперанского составился настоящий заговор, в котором приняли участие чиновники Г. Армфельд и Г. Розенкампф, министр полиции А. Д. Балашов, князь П. М. Волконский и другие. За ним было установлено наблюдение, его письма прочитывались, сказанное им перетолковывалось и передавалось царю. Появилась масса подметных писем, где Сперанский обвинялся во всевозможных грехах — государственной измене, замыслах в духе Кромвеля или Робеспьера, масонстве, держании счетов в Английском банке и т. п. Словом, использовалось все, чтобы возбудить подозрения и даже ненависть императора к своему фавориту. Александр I некоторое время колебался — все-таки Сперанский был его лучшим и умнейшим помощником, — но, наконец, принял решение. Вечером 17 марта 1812 года Сперанский был вызван к императору и той же ночью отправлен в ссылку в Нижний Новгород. Позже царь объяснял, что он должен был уступить «общественному мнению», давлению извне. Но с этим, конечно, соединилось его собственное недовольство перешедшим дозволенную грань реформатором. Никакого серьезного разбирательства вины Сперанского не было. Зато ему воочию было продемонстрировано, что такое самодержавие в России. * * * Вторая половина жизни Сперанского, может быть, не столь интересна, но по-своему тоже значительна. Несколько лет он мается в ссылке — сначала в Нижнем Новгороде, затем в Перми, наконец, в своем небольшом имении в Великополье недалеко от Новгорода. Положение его — человека на подозрении, почти государственного преступника — тягостно, к различным нападкам и унижениям прибавляется стесненность в средствах. Сперанский выносит все это с удивительным спокойствием и достоинством. Одновременно он пишет царю письма, где, опровергая всевозможные наветы на себя, спрашивает: в чем моя вина, ведь я исполнял ваши же пожелания; либо назначьте следствие, либо верните на службу. Александр I прекрасно понимал, что Сперанский никакой не изменник и так или иначе надо сменить гнев на милость. Осенью 1816 года Сперанский назначается губернатором в Пензу. Начинается его второе пришествие во власть. И здесь происходит неожиданная для многих метаморфоза: теоретик-реформатор становится весьма успешным администрато- ром-практиком. Новый губернатор без колебаний подавляет крестьянский бунт в одном из пензенских сел и одновременно наказывает тех помещиков, кто бунт спровоцировал, незаконно отняв у крестьян их земли. Он разбирается со взяточниками, награждает дельных чиновников, открывает легкий доступ к себе просителей, ходатайствует «наверх» о пересмотре судебных дел, регулярно посещает различные губернские службы, тюрьмы, места общественного призрения. За какие-нибудь два года губерния приведена в порядок. После этого Михаил Михайлович ожидает вызова в Петербург. Но царь по-прежнему предпочитает держать его вдали и назначает новое испытание — пост генерал-губернатора всей Сибири. С тяжелым сердцем Сперанский едет на новую службу. Громадный сибирский край, включавший три губернии (Тобольскую, Томскую, Иркутскую), а также управление Якутии, Камчатки и Охотского порта, был тогда почти нетронутой целиной. Суровый климат, необъятные пространства, необустроенность, примитивные нравы, беззакония местных держиморд — все это предстояло ему преодолеть. И постепенно Сперанский увлекается грандиозностью задачи. Как справедливо заметил один из биографов Сперанского, последний впервые «поднял в Сибири знамя законности» [Южаков 1892, 80]. За злоупотребления он отправляет под суд ряд должностных лиц вплоть до губернаторов. Он привлекает к службе всех мало-мальски просвещенных местных людей, открывает школы и библиотеки, готовит организацию университета. Одновременно он разрабатывает различные проекты обустройства в Сибири: о сибирских инородцах, о земских повинностях, о кир- гиз-кайсаках (казахах), устав о ссыльных и др. Важной чертой этих проектов была забота о правах местных этносов. Сперанский побывал в разных уголках Сибири и вынес о ней представление как о крае огромных природных богатств и большого будущего. Поэтому он оказывал содействие научным экспедициям, строительству дорог на Восток, расширяющих возможности торговли. Все эти начинания были продолжены затем в специальном Сибирском комитете, и фактически в течение многих следующих десятилетий управление Сибирью осуществлялось по замыслам Сперанского. Сам Михаил Михайлович в одном из писем дочери не без гордости сравнивал себя с Ермаком, открывшим «проблему Сибири». Труды Сперанского высоко оцениваются в Петербурге и, наконец, в 1821 году он возвращается в столицу. Опять получает он почести и должности, но близость с царем безвозвратно утрачена. Круг деятельности, который ему определен, неизмеримо меньше его запросов и возможностей. В таком положении его и застает начало нового царствования. Оно приносит ему еще одну боль, связанную с восстанием декабристов. Сперанский знал лично некоторых из них — например, Г. С. Батенькова, одного из его ближайших сотрудников по Сибири. Цели тайного общества были ему близки, хотя он не одобрял революционных средств. Декабристы же прочили Сперанского, вместе с Н. С. Мордвиновым и П. Д. Киселевым, во временное революционное правительство. Об этом известил Сперанского пришедший к нему утром 14 декабря 1825 года декабрист А. О. Корнилович. «Разве делают такие предложения преждевременно? — ответил Михаил Михайлович. — Одержите сначала верх, и тогда все будут на вашей стороне». А после поражения восстания Сперанский назначается членом Верховного уголовного суда над декабристами и вынужден выносить им приговор. Сперанский подчинился, но это стоило ему больших мучений — по свидетельству дочери, он неоднократно колебался и порывался в отставку. Зная о связях Сперанского с декабристами, Николай I тем не менее доверял ему и высоко ценил. Он привлек его ко всем законодательным начинаниям и попыткам в очередной раз реформировать структуры власти, в частности, в так называемом «Комитете 6 декабря». Большинство этих попыток было торпедировано самим же императором, но Сперанскому к этому было не привыкать. Зато Сперанский преуспел в другом. Под его руководством по заданию императора в короткий срок были подготовлены 45 томов «Полного собрания законов Российской империи», начиная от Уложения 1649 года до Николая I. Через несколько лет увидели свет 15 томов «Свода законов», где российские законы были систематизированы на основе римского права, исходя из деления на публичное и частное право. Этот монументальный труд стал как бы своеобразным памятником многотрудной деятельности Сперанского на поприще российской политики и юриспруденции. К былым реформаторским идеям он больше не возвращается — в николаевские времена это было бессмысленно. Тем не менее и в последние годы он успевает сделать немало полезного. Он заботится о расширении юридических курсов в университете, основывает училище правоведения. Он читает лекции наследнику престола, будущему Александру II, — и, наверное, тем самым вносит какой-то свой вклад в будущие преобразования 60-х годов. Перед самой кончиной его удостаивают графского досто инства. А умирает он, не заработав ни копейки, — стоимость его имущества оказалась равной сумме его долгов. Всю жизнь Сперанский стремился к тому, чтобы «постановить образ правления империи на непременяемом законе, дать внутреннее политическое бытие России» [Сперанский 1961, 231]. И нельзя сказать, что его усилия были напрасны. Он сумел привнести определенную правовую культуру в национальную политическую жизнь. Начатки разделения властей, рациональные правила бюрократических структур, порядок работы министерств, элементы правильного суда, ступенчатость местных властей, унификация губернского управления — в этом и во многом другом наметились позитивные сдвиги как при жизни Сперанского, так и после него. Но осуществить коренную политическую реформу ему не удалось. Он знал, что надо делать, но безуспешно искал путей, как делать. Здесь, разумеется, не было вины реформатора — обстоятельства оказались сильнее его. Но это было глубокой личной драмой Сперанского, так же как драмой всей России. Решить задачу превращения своей страны в правовое государство он завещал будущим поколениям. * * * Случай Сперанского, при всех его конкретных деталях и индивидуальных красках, вполне вписывается в политическую культуру реформаторства в России. И, наверное, не только России, но и других стран запоздалой модернизации, так называемых latecomers. Всемирно-исторический процесс модернизации, перехода от традиционного, аграрного типа общества к индустриальному, протекал неравномерно, выдвинув поначалу «первый эшелон», ряд стран Запада. Для «второго эшелона» (куда, кроме России, можно причислить Японию, Турцию, ряд периферийных европейских стран) импульс модернизации в значительной мере шел уже извне, от более передовых государств, выступавших в качестве примера и одновременно угрозы. Вместе с тем внутренние предпосылки модернизации — технологический прогресс, ослабление феодальных институтов, рост социальной мобильности, появление различных «групп интересов» и т.д. — были выражены здесь значительно слабее. Короче, возникала проблема социального субъекта (или субъектов) соответствующих реформ — экономических, политических, культурных. В России таким субъектом всегда выступало государство (вспомним пушкинское: «первый европеец в России»). Российская модель модернизации стала складываться со времен Петра I и обладала немалым своеобразием. Ее отличительными чертами явились: 1) выборочное заимствование, главным образом для во енных целей, технических и организационных достижений более развитых стран в обмен на сырье и сырьевые продукты; 2) одновременное продолжение и даже ужесточение эксплуатации собственного народа архаическими, добуржуазными методами; 3) растущая централизация и бюрократизация управления. В каких-то отношениях эта модель могла быть эффективной и обладала немалыми мобилизационными возможностями. Недаром с тем или иными модификациями она просуществовала почти три века. Однако, в силу своей внутренней противоречивости (сочетание прогрессизма и архаики) она периодически давала сбои и нуждалась в «ремонте», реформировании. Но и она же затрудняла проведение реформ. Бюрократическая вертикаль власти с доминацией первого лица, с одной стороны, и пассивность общества, неартикулирован- ность политических и гражданских интересов, с другой, — эти факторы не могли не сужать возможности преобразований. Социальный авангард российского общества, его образованную элиту составляло дворянство. Однако по ряду причин, подробное рассмотрение которых завело бы нас слишком далеко, российское дворянство в целом не стало полноценным субъектом модернизации. Оно много способствовало военным успехам империи, создало яркую (правда, во многом элитарную) культуру. Но в хозяйственной и особенно в политической сфере его активность была гораздо ниже той, что объективно требовалась. В массе своей дворянство, особенно высшее, являлось консервативным, приверженным добуржуазным институтам и ценностям. Что касается среднего класса (купечество, городские ремесленники и др.), то оно, по подсчетам социологов, даже в начале XX века составляло не более 5,5% населения [Миронов 1999, 142-143], а в начале XIX в. вообще ничтожную долю, к тому же непросвещенную и политически бесправную. В таких условиях реформатор мог рассчитывать лишь на поддержку какой-то части бюрократии и прежде всего — императора. С этой ситуацией и столкнулся Сперанский. Указанные ограничители продолжали действовать и в дальнейшем. Спустя полвека после проекта Сперанского Россия прошла через серию «великих реформ». Их инициатором — на этот раз достаточно решительным — был Александр II, и именно поэтому они состоялись. Однако наиболее удавшимися среди них были лишь судебная, военная и отчасти земская реформы. О политических преобразованиях речи вообще не шло. Главная же реформа — крестьянская — была выполнена с существенными дефектами. Принципиальные идеи реформы разрабатывались квалифицированными и свободомыслящими деятелями (Н. А. Милютиным и другими), но в дело вмешалась сановная чиновничья верхушка, определявшая конкретные меры по реализации крестьянской реформы и лоббировавшая интересы консервативного дворянства. Эти люди, как выразительно заметил В. О. Ключевский, «разделывали циркулярами высочайше утвержденные проекты в насмешки над народными ожиданиями» [Ключевский 1993, 386]. «Насмешки» заключались в растянутости реформы на многие десятилетия; в «отрезании» у крестьян части надельных земель в пользу помещиков; в непомерно высоком выкупе; в прикреплении (некоторые историки даже употребляют термин «закрепощение») крестьян к общине. Все это привело к тому, что в деревне еще долго фактически сохранялись пережитки крепостных отношений, а подавляющей массе крестьянства были закрыты пути к ведению более или менее рентабельного хозяйства фермерского типа. Итог не случайный, поскольку реформа проводилась сугубо «сверху», в интересах привилегированного меньшинства и без учета интересов самого крестьянства, что в конце концов обусловило социальные взрывы 1905 и 1917 годов. Следующий цикл реформ в России приходится на конец XIX — начало XX веков. С. Ю. Витте, один из выдающихся государственных деятелей империи, больше занимался реформированием экономических институтов. Результаты оказались в целом значительными: были достигнуты высокие темпы промышленного роста, рубль стал конвертируемым, Россия успешно вошла в мировую хозяйственную среду. Витте действовал, как вспоминал он потом, имея «за собой только одну силу... это — доверие императора» [Витте 1960,96]. Александр III действительно безоговорочно доверял ему, Николай II — до поры до времени. Экономический курс Витте натолкнулся на большое сопротивление — прежде всего со стороны крупных дворян-землевладельцев, доходы которых снизились в связи с конвертированием национальной валюты. Их влияние на царя пересилило, и Витте был смещен с поста министра финансов на почетную, но мало что определявшую должность председателя совета министров. Здесь ему пришлось принять участие и в реформе политической. Революционный подъем 1905 года вынудил приступить к созданию представительных учреждений. Николай II, как и все Романовы, упрямо не хотел ограничений своей «Богом освященной» власти. Под его нажимом был выработан так называемый «булыгинский» проект Государственной думы, дающий ей в основном лишь законосовещательные функции. Витте оказался на распутье. Подобно Сперанскому, он был убежденным монархистом; но как трезвый политик, он понимал, что в революционной ситуации необходимо уступить. Он уговорил царя издать «Манифест 17 октября», в котором декларировались демократические гражданские права и полноценная роль будущего парламента. Однако, как только первая волна революции была подавлена, бюрократическая верхушка во главе с императором вернулась к варианту «булыгинской» Думы. Политическая общественность не имела сил помешать этому, но конфликт между законодательной и исполнительной властью стал перманентным и явился одним из детонаторов взрыва 1917 года. Аграрная реформа П. А. Столыпина была последней попыткой «сверху» спасти режим. Столыпин также был монархистом и полагал, что форсированное разрушение общины, организация хуторов и отрубов создадут слой зажиточного «верноподданного» крестьянства и погасят революционные настроения. Но результаты оказались иными. Две трети крестьянства не приняли столыпинскую реформу. Дело было не только в том, что большинство крестьянства держалось за общинную форму как определенную ячейку самоуправления, защищавшую, худо-бедно, их интересы. Главное заключалось в том, что реформатор стремился решить земельную проблему, не затрагивая — под предлогом охранения принципа частной собственности — помещичьего землевладения. С точки зрения монархиста защита интересов дворянства, главной опоры трона, была естественной и логичной. Но она не учитывала интересов и настроений крестьянской массы. Это понимали даже такие сравнительно умеренные политики, как кадеты, которых вряд ли можно заподозрить в непочтительном отношении к частной собственности. «К основной идее Столыпина, — писал один из лидеров конституционных демократов историк А. А. Кизеветтер, — можно относиться как угодно, но и те, кто видели в ней для будущего ключ к разрешению социального вопроса, должны были бы понять, что для данного момента необходимость прирезки земли к крестьянским владениям оставалась в полной силе и проведение этой меры в широких размерах законодательным путем могло бы сыграть решающую роль в предотвращении катастрофы, жертвою которой через несколько лет стала Россия» [Кизеветтер 1997,311]. Несмотря на особенности всех этих этапов реформаторства в России, в них просматриваются некоторые общие черты. Реформы замысливаются и разрабатываются на самом верху узкой группой людей, иногда даже одним человеком, и с явной оглядкой на первое лицо. Реформы могут быть пресечены в самом зародыше. Но и когда они «запускаются», их направленность сориентирована в пользу привилегированных слоев. Остальное общество воспринимает реформы пассивно, оно недостаточно структури ровано, организовано, не готово защищать собственные интересы, которые поэтому и слабо учитываются. Так может продолжаться долго, но не бесконечно. Отложенные решения накапливаются, социальные и политические противоречия обостряются, и происходит взрыв. Недоделанные реформы (или отсутствие необходимых реформ) в конце концов приводят к революции. Аналогичные тенденции — бюрократическая вертикаль с до- минацией первого лица и отсутствие противовесов со стороны общества — можно обнаружить и в советском периоде российской истории. Но советская эпоха обладает большой спецификой, и разговор о ней требуется особый. А вот о постсоветском десятилетии стоит сказать хотя бы несколько слов. В начале 1990-х годов казалось, что стремительный приход к власти политиков, проповедующих демократические ценности, и отступление в тень компартии изменят привычный сценарий реформ в России. Но после расстрела парламента и принятия новой конституции все постепенно стало возвращаться на круги своя. Политическая жизнь все более стягивается к первому лицу, президенту, и создаваемой им властной вертикали. Роль законодательной и судебной ветвей власти становится все менее значимой. Экономические реформы, — если можно назвать реформами действия, приведшие к обрушению почти половины национальной экономики и к массовому понижению жизненного уровня, — выиграл немногочисленный слой «новых русских» (5—10% населения). Остальное общество более или менее пассивно наблюдает происходящее. Объясняется это не только тем, что советские времена отучили людей от общественной активности, но и тем, что политика «шоковой терапии» стала для многих также своего рода психологическим шоком: за короткий срок они были выброшены на обочину жизни. Таким образом, в России вновь дефицит социального субъекта преобразований. Потенциально такой субъект есть: достаточно массовая прослойка ученых, инженеров, гуманитариев, квалифицированных рабочих, созданная в предшествующий период и сегодня оставшаяся не у дел. Именно она в принципе призвана определять развитие страны в постиндустриальную эпоху. Но как скоро она сумеет превратиться из потенциального в реального социального и политического субъекта, стать авангардом гражданского общества, пока неясно. А без этого все дальнейшие преобразования и процесс модернизации в целом будут идти в России по знакомой — еще со времен Сперанского — заезженной колее. Деятельность Сперанского и связанные с этим проблемы политической культуры реформаторства в России являются час тью более широкой темы о ценностях и институтах Российской цивилизации. К этой теме сегодня приковано внимание многих ученых и публицистов. Можно сказать, что происходит настоящая «разборка» Российской цивилизации, выявление как ее конструктивных, жизнеутверждающих основ, так и устаревших элементов, тормозящих развитие. Такой поиск цивилизационной идентичности и важен, и необходим — без него не преодолеть тот системный кризис, ту социокультурную смуту, которые постигли российское общество в последние десятилетия. Александр Самойлович Ахиезер явился одним из первых, начавших данную «разборку». Его подходы к Российской цивилизации (и к цивилизационной теории в целом), трактовки отечественной социокультурной истории и введенные в научный оборот новые понятия вызывали и вызывают до сих пор большой интерес в научном сообществе. Это не значит, что все написанное им принималось безоговорочно. Мне, например, дважды пришлось оценивать его труды [см.: Хорос 1993 и 1999], и в этих откликах содержалось изрядное количество несогласий с ним. Но нет никакого сомнения, что исследования Александра Самойловича, даже те его положения, которые тем или иным могут представляться спорными, стимулируют научный поиск. По-моему, это самое ценное достоинство любого научного труда, обещающее ему долгую жизнь в восприятии читателей — настоящих и будущих. Литература 1. Витте 1960 — Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 2, Мм 1960. 2. Кизеветтер 1997 — Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий. Воспоминания. 1881 - 1914. М., 1997. 3. Ключевский 1959 — Ключевский В. О. Сочинения. Т. 5, М., 1959. 4. Ключевский 1993 — Ключевский В. О. Афоризмы. Исторические портреты и этюды. Дневники. М., 1993. 5. Миронов 1999 — Миронов Б. Н. Социальная история России. Т. 1, СПб., 1999. 6. Отечественная война... 1911 — Отечественная война и русское общество. 1812-1912. Т. 2, М., 1911. 7. Сперанский 1961 — Сперанский М. М. Проекты и записки. М.-Л., 1961. 8. Шильдер 1905 — Шильдер Н. К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. Т. 3, СПб., 1905. 9. Южаков 1892 — Южаков С. Н. М. М. Сперанский. Его жизнь и общественная деятельность. М., 1892. 10. Хорос 1993 — Хорос В. Г. В поисках ключа к прошлому и будущему. (Размышления в связи с книгой А. С. Ахиезера) // Вопросы философии. 1993. №5. С. 99-110. 11. Хорос 1999 — Хорос В. Г. В ловушке традиционализма или специфика России? (Заметки на полях книги А. С. Ахиезера). В кн. Российский цивилизационный космос. К 70-летию А. С. Ахиезера. М.: Эйдос, 1999. С. 287-308.