7. Современное состояние рабочего класса России (и СНГ вообще).
Переходя к современному состоянию российского и вообще СНГовского рабочего класса, приведем три характеристики этого состояния. Первая и третья принадлежат имеющим социалистические убеждения рабочим активистам, а вторая – достаточно левому молодому социологу А.
Хвостову:
«Апатия, абсолютная аполитичность и безыдейность, отсутствие тенденций к солидаризации и даже намеков на возможность сопротивления, зацикленность на проблемах приусадебного хозяйства, - таковы рабочие ДЗПВ (Днепровский завод прокатных валков). Таков, если брать шире, «пост-советский» пролетариат, не только Днепропетровска и Индустриального Приднепровья, но и всей Украины в целом. Такова украинская реальность на исходе ХХ ст.. Нет не только рабочего движения, нет даже зародышей, крошечных очагов классового сопротивления господству эксплуататоров». [Цит. по: 233, с. 250.]
«В период с августа 1998 г. по март 1999 г. автор, работая на заводе, анонимно проводил структурированное включенное наблюдение за рабочими (50 человек) азотной станции цеха №20 ОАО "Саратовстекло". …В процессе наблюдения было определено, что значительную часть рабочих цеха составляли люди предпенсионного возраста, которым невозможно сейчас уже перейти на другую работу. В цехе работало также несколько пенсионеров - по их словам - ради материальной поддержки своих детей и внуков. Наблюдались и молодые рабочие, не нашедшие своего места в жизни и более высокооплачиваемую работу. У кого из молодых есть возможность получить достойное образование, связи или какие-либо другие способы совершить восходящую вертикальную социальную мобильность ("выйти в люди") без особого сожаления покидали производство, чтобы впоследствии устроиться на более престижную работу. В цехе и в целом на заводе практически ежемесячно происходила текучесть кадров. Из-за низкой зарплаты и плохих условий труда (ветхое состояние оборудования и цеха в целом, оглушительный шум от работающих компрессоров) молодежь задерживалась в цехе не более чем на 3-6 месяцев.
Основной костяк составляли люди старшего возраста, проработавшие на заводе не один десяток лет.Удалось выяснить, что ни одного рабочего не устраивала зарплата (например, осенью 1998 г. в среднем по цеху она составляла 500 рублей). В советские времена на свою зарплату рабочие могли себе позволить приобрести товаров и услуг намного больше, чем сейчас. Но, не имея возможности устроиться в другом месте, люди вынуждены были работать за низкую зарплату, которую всегда платили вовремя в отличие, скажем, от соседних промышленных предприятий. Отметим еще и тот факт, что в сравнении с советским периодом, использование рабочей силы в условиях современного капитализма характеризуется высокими темпами труда рабочих и нервным напряжением. Еще до того, как приступить к работе, рабочий человек устает от поездок в вечно переполненном транспорте, от плохих жилищных условий и бытовых неурядиц. Вследствие этого, восстановление рабочей силы требует более разнообразного и полноценного питания. На это и на содержание семьи зарплаты рабочего не хватает. Поэтому многие рабочие имеют дополнительные источники дохода - пенсия, вторая работа, "калым", продажа продукции с дач и огородов, рыбалка и собирательство, чтобы как-то прокормить свои семьи. В связи с этим, ни о каком восстановлении сил вне рабочего времени и досуге рабочих речь идти не может. Тем более, что все спортивные сооружения ОАО "Саратовстекло" стали коммерческими и тем самым недоступными для рабочих. Таким образом, тяжелая работа на заводе и вне его отбирают у человека столько сил, что он способен после этого только ко сну или к просмотру телевизора.
У всех наблюдаемых рабочих было положительное отношение к алкоголю. Автор обращал внимание на то, что два-три человека неоднократно приходили на работу в ночную смену в нетрезвом виде. Несколько раз рабочие отмечали праздники, дни рождения, оставив свои рабочие установки без присмотра, что является грубым нарушением техники безопасности. Все это делалось при активном участии сменного мастера, который всячески прикрывал провинившихся.
Но замеченных охраной нетрезвых рабочих администрация завода беспощадно увольняла, предварительно известив об этом всех остальных заводчан, поместив список провинившихся на главной проходной завода. Из наблюдаемых рабочих многие пили продукцию домашнего приготовления. За годы перестройки 1985-1991 гг. трудящиеся, страдая от нехватки спиртного, научились в домашних условиях изготовлять вино и прочую алкогольную продукцию, а также гнать самогон. Сейчас в тяжелое экономическое время эти навыки им очень пригодились, так как на доброкачественные спиртные напитки у рабочих не всегда хватает денег.В связи с этим, мы можем отметить несколько причин нынешнего алкоголизма рабочих. Это и бытовые неурядицы, и нехватка средств к существованию. Сегодняшняя жизнь людей наполнена различными стрессами. Алкоголь - одно из "лекарств" от этой проблемы, чтобы на какое-то время уйти от реальности. Также следует отметить, что рабочим, впрочем, как и многим другим бедным категориям граждан, отныне практически не доступны санатории, дома отдыха и различные спортивные секции. Все это им заменяет телевизор, по которому часто рекламируется алкогольный образ жизни, что также увеличивает процент пьющих граждан. Так что распространенные представления о рабочих как об алкоголизированной и деклассированной массе все же имеют под собой определенную почву.
Упомянем еще одно существенное нарушение техники безопасности - это так называемые "ночевки" в ночную смену, которые практикуются на заводе не одно десятилетие. Суть их в следующем: предварительно закрыв на засов входную дверь, чтобы не быть обнаруженными начальством, одна половина персонала уходила спать на досках в раздевалку с 23 часов до 2 часов 30 минут, а другая половина персонала в это время следила и за своими, и за чужими непрерывно работающими установками ("за себя и за того парня"). А с 2 часов 30 минут до 6 часов утра - рабочие менялись местами: те, кто спал - шли работать за себя и за своих товарищей, а те, кто до этого работал - шли спать.
Такие "рокировки" до сих пор повторяются в цехе каждую ночь и в каждой смене, чтобы рабочие смогли хотя бы два с половиной часа ночного времени посвятить сну и отвлечься от оглушительного шума работающих компрессоров.Стоит отметить и распространенные в рабочей среде еще с прежних времен мелкие хищения. Вспомним время так называемых "несунов". Это были миллионы людей, которые несли с фабрик и заводов все, что "плохо лежит". Эта проблема актуальна и в наши дни, так как автору приходилось наблюдать, как некоторые рабочие во время своей смены, когда начальство отсутствовало, изготовляли и выносили с территории завода металлические решетки для своих дач и огородов.
Из общения с рабочими выяснилось, что никого из них не устраивала социально-экономическая ситуация в стране и руководящий состав России, но ни один из них не участвовал в общественно-политической жизни Саратова, в проводимых оппозицией и профсоюзами демонстрациях и митингах протеста (хотя все являлись членами отраслевого профсоюза). Все с ностальгией вспоминали времена СССР. Рабочие хотели, чтобы кто-нибудь (прежде всего коммунисты из КПРФ, которым они сочувствовали и голосовали за них на выборах) вернул им социализм, но сами участвовать в политической борьбе не хотели, хотя некоторые с удовольствием читали оппозиционную прессу, соглашаясь с написанным. Никто из них не состоял ни в одной партии, а среди множества рабочих партий и движений вспоминали только "Трудовую Россию".
К рабочему самоуправлению большинство относилось отрицательно, так как не знало, что с ним делать в условиях капитализма. Все они надеялись на опеку со стороны своего заводского начальства - патернализм. Например, некоторые рабочие говорили о том, что если руководство предприятия создаст им такие же условия работы и отдыха, как на преуспевающей Саратовской табачной фабрике английское руководство создало для своих рабочих, то им не пришлось бы задумываться ни о социализме, ни о самоуправлении - их устроил бы такой капитализм с высокими заработками и социальными гарантиями как на табачной фабрике.
На основе наших наблюдений, мы можем констатировать, что рабочий класс находится в состоянии депрессии и подавленности. В поведении рабочих прослеживается апатия, равнодушие к политике, отсутствие инициативы и духовной цели в жизни. Многие из них - это смирившиеся, покорные и усталые люди, от которых кроме скепсиса, недоверия и мрачного пессимизма вряд ли что-то можно услышать. Их среда обитания - это окраины жизни, окраины культуры. Можно сказать, что российский рабочий конца ХХ - начала XXI вв. не испытывает никакой гордости за свою профессию, так как престиж рабочей профессии серьезно упал, а школы сейчас ориентируют своих выпускников на вузы. На наших заводах и фабриках давно забыты рабочие традиции советских времен. Если раньше рассказы о рабочих династиях не сходили с экранов телевизоров и страниц печати, то сейчас о них не знают вообще. Все это еще раз подтверждает, что рабочая профессия сейчас выглядит непривлекательно. Поэтому не удивительно, что по данным департамента Федеральной государственной службы занятости населения по Саратовской области, промышленным предприятиям и строительным организациям не хватает более 2,4 тысяч рабочих, а средний возраст рабочих по России сегодня составляет 53 года [см. 434].
Психология и мировоззрение нынешних рабочих никак не связаны с их профессией, мало отличаясь от психологии и мировоззрения других беднейших слоев нашего общества. В свободное от работы время они, как и прочие простые граждане, заняты дополнительным заработком, связанным с физическими усилиями. Проживая в городе, современный рабочий содержит в себе много сельских привычек. Например, у него имеется возможность "доить" село, получая помощь родственников, а также работать на огородах и дачах, оставшихся в его собственности с советских времен. В рабочей среде преобладают иждивенческие настроения и ностальгия по прежней жизни, соседствующая с идеалистическими иллюзиями по поводу некоторых действий нынешней власти. Основным содержанием жизни рабочих стало физическое выживание, а основным состоянием психики стал постоянный страх потерять источники существования.
Это обстоятельство никак не может прибавить боевитости той категории граждан, которую называют рабочим классом. Нельзя не упомянуть и еще одно важное явление нашей жизни - это воспроизводство в больших масштабах социального дна. Процесс перестройки социальной структуры связан с увеличением числа деклассированных элементов из рабочего класса. На социальное дно опускаются те, кто не в состоянии оправиться от материальных потерь и морального шока, приспособиться к новым экономическим условиям и образу жизни, кто не сумел найти новую сферу для приложения своего труда. В состав социальной группы, оказавшейся вне производственного процесса, обычно входят рабочие, профессия которых в результате изменений в структуре производства уже не находит спроса. Большинство из них по возрасту или по другим причинам не могут приобрести другую специальность, вследствие этого они остаются без постоянной работы. В результате, эти рабочие оказываются в так называемой люмпенской прослойке.Массовая пассивность - еще одна характерная черта современных рабочих. Как известно, еще в 40-х гг. XIX в., Ф. Энгельс в своем труде "Положение рабочего класса в Англии" выделял два варианта психологических реакций рабочих на условия их жизни в капиталистическом обществе: 1) борьба против хозяев, протест, защита своего человеческого достоинства; 2) покорность судьбе. В России XXI в. преобладает именно второй вариант поведения рабочих. А некоторые из тех, кто изредка протестует, часто не верят в свой успех и "отправляются, подобно немецким теоретикам, мирно почивать, как только их протест занесен в протокол и приложен ad acta, где он будет так же мирно покоиться, как и сами протестующие" [392, с. 443]. Сейчас, в основном, каждый сам за себя. Если рабочие и объединяются, то только в крайних случаях - когда зарплату не платят по полгода и больше. Но часто происходит так, что стремление удовлетворить в первую очередь экономические требования мешает рабочим обратить внимание на политическую составляющую, даже если это могло быть наиболее быстрым способом разрешения их трудностей. Конечно, длительного опыта отстаивания своих прав у современных российских рабочих нет, так как в советские времена за них бороться просто было невозможно из-за жесткого политического режима, но и в сегодняшней России рабочие ведут себя очень пассивно. Следует отметить позицию экономиста А. Бузгалина: "Мир отчуждения в Российской Империи, затем в СССР и сейчас вновь в России всегда в той или иной форме был построен на тоталитарном подавлении бюрократией не только свободы личности, но и форм самоорганизации трудящихся граждан" [82, с. 89]. Далее он указывает на то, что в современной России до сих пор еще не сложились настоящие классы капиталистического общества, и классовое самосознание рабочих редко где поднялось даже до уровня организованной защиты своих экономических прав и интересов. Аргументацию этого положения можно видеть в недостаточной активности рабочих в немногочисленных акциях, в том числе и во время проведения стачек, забастовок и других протестных мероприятий (в основном, связанных с длительной задержкой заработной платы). Радикальных акций протеста российские рабочие практически не проводят (исключением можно считать, например, столкновения рабочих с вооруженными людьми, нанятых администрацией, на Выборгском ЦБК в Ленинградской области в 1999 г.). Хотя известно, что к протестующим только тогда относятся всерьез, когда ущерб от их протеста составляет большую сумму, чем стоимость их требований» [цит. по: 233, с. 250-254].
««Перестройка», при характерном для нее общем всплеске социальной активности, показала, что промышленные рабочие оказались самой пассивной и наиболее консервативной частью населения городов. Перипетии 90-х годов показали практически полную неспособность к простейшей классовой самоорганизации у рабочих огромных предприятий тяжелой индустрии, несмотря на то, что производственный процесс объединял их там в очень большие, многотысячные коллективы. (На самом деле именно “практически полная неспособность к простейшей классовой самоорганизации” рабочих этих огромных предприятий показала, что производственный процесс не объединял этих рабочих в коллективы, т. к. на таких огромных предприятий резко доминировали не коллективные, а авторитарные отношения управления, а рабочие таких предприятий представляли собой не коллективы, а разобщенную массу, управляемую начальством и потому полностью беззащитную перед этим начальством. - В. Б.) Реализация, в это время, ряда тред-юнионистских инициатив (наиболее заметная из которых – НПГ) представляет собой лишь исключение из общего правила доминирующей пассивности. Отсутствие зародышей самоорганизации, поразительная неспособность экс-«советских» промышленных рабочих сообща защищать свои элементарные классовые интересы, вполне объясняют невосприятие этой косной, пассивно-апатичной, одной ногой в селе стоящей, социальной стратой, социалистических идей и ценностей. Такой рабочий класс, который до сих пор не является, собственно, пролетариатом, остается глухим к социалистической пропаганде по вполне объективным условиям своего существования, и поэтому попытки поставить его социалистическое просвещение обречены на неудачу. Долгосрочный внутренний макро-фактор изменения такой ситуации, - в процессах пролетаризации, в разорении мелко-буржуазных элементов, в лишении бывших «советских» рабочих всяких других источников существования, кроме продажи своей рабочей силы. (Заметим, что это невозможно уже по той причине, что капиталист всегда заинтересован в том, чтобы рабочий класс воспроизводил как можно большую долю стоимости своей рабочей силы не за счет зарплаты, а за счет “других источников существования”, т. к. в этом случае можно не платить ему часть зарплаты, замещаемую "другими источниками существования“. - В. Б.)" [цит. по: 233, с. 254-255].
Вот как объясняет причины паралича и распыления пролетариата А. В. Гусев. Он делает выводы по данным Санкт-Петербурга, однако подобные же причины действуют, в большей или меньшей степени, и в остальных городах:
«1.Абсолютное и относительное сокращение численности промышленных рабочих. В период с 1985 по 1995 гг. их количество в связи с упадком производства сократилось в городе на 49,5%. Одновременно снизился их удельный вес в общей совокупности рабочих, зато выросла доля работников, занятых в торговле и сфере услуг: численность данной категории возросла более чем в два раза и превышает ныне количество транспортных и строительных рабочих, вместе взятых.
2. Деконцентрация пролетариата. Количество предприятий с числом занятых более чем 5 тысяч человек сократилось в период 1991-1995 гг. в три раза, численность же предприятий, на которых работает 500 человек и меньше, выросла в 1,2 раза. В 1995 г. на малых предприятиях (т. е. в условиях полного произвола работодателей и отсутствия контроля над условиями труда) работал 21% занятого населения.
3. Старение рабочего класса. К 1995 г. доля лиц в возрасте до 20 лет упала среди рабочих и служащих по сравнению с началом 80-х годов почти в 2 раза, численность рабочих в возрасте 20-29 лет сократилась за тот же период на 40%. Повсюду на промышленных предприятиях отмечается явное преобладание работников старших возрастов» [цит. по: 233, с. 256].
Сокращение численности квалифицированных рабочих и их старение можно видеть и на примере Тульской области, где «рабочих высокой квалификации насчитывается не больше 4% от всего работающего населения… Причем их средний возраст максимально приближается к пенсионному: токарь – 53, шлифовальщик – 58, слесарь – инструментальщик – 55, механизатор широкого профиля – 62 года» [цит. по: 233, с. 256].
100 лет назад на заработки в город, на заводы, уходили лучшие, самые энергичные и активные представители крестьянской молодежи. Сейчас все сколько-нибудь энергичные и активные бежали с заводов. В конце XIX – начале XX века российские рабочие ощущали, что находятся в авангарде общественного прогресса – и сами являлись общественным авангардом. В конце XX – начале XXI века они были разгромлены общественным упадком и деградацией. 100 лет назад в молодом гиганте – еще немногочисленном, но растущем пролетариате - представители разночинной интеллигенции увидели новую надежду, увидели силу, которая сможет разрубить все гордиевы узлы на путах, обездвиживших Россию. По словам публициста начала XX века, «идея пролетариата оказалась единственным исходом и опорой для растерявшейся русской мысли. После годов тоски, скуки, цинизма и равнодушия где-то вдали блеснула надежда на какое-то великое решение (а мы всегда искали великих решений), явилась мысль, могучая по своей организующей силе» [цит. по: 140, с. 6]. «Растерявшаяся русская мысль» конца XX века уже не искала великих решений и чувствовала себя посреди скуки, тоски, цинизма и равнодушия столь же уютно, как жаба в болоте.
Но беда заключалась в том, что рабочие устаревших, разоряющихся и деградирующих предприятий и сами не чувствовали и не думали, что именно они, рабочие, могут дать великое решение.
Чудовищный экономический крах 1990-х годов на территории бывшего Восточного блока на самом деле представлял собой лишь предельную форму обыкновенного экономического кризиса при капитализме. Как и любой экономический кризис, в конечном счете он был вызван несоответствием между производительными силами и актуальными потребностями капиталистической экономики. При прежних экономических кризисах это противоречие разрешалось тем, что уничтоженные в ходе кризиса устаревшие производительные силы сменялись новыми, более прогрессивными, и капитализм вступал в фазу подъема. На сей раз уничтожение устаревших и отсталых производительных сил не сопровождалось появлением вместо них новых и прогрессивных (поскольку, во-первых, весь мировой капитализм уже находился в фазе застоя, предшествующей подготовке к новому переделу мира, а во-вторых, неоазиатский способ производства, окончательно загнив, разложился в настолько неэффективный - за частичным исключением Китая - монополистический капитализм, что модернизация экономики даже исключительно через модернизацию производства оружия оказалась для СССР, Албании, Северной Кореи и Кубы никак невозможна), экономика в Восточной Европе и экс-СССР не поднялась на более высокую ступень, но слетела на куда более низкий уровень, где и закрепилась. Устаревшие и отсталые производительные силы СССР оказались слишком развитыми по отношению к потребностям мирового капиталистического рынка – а потому были уничтожены. Эксплуататорский прогресс всегда оплачивался чудовищной ценой – на сей раз чудовищная цена была заплачена за регресс и деградацию.
Следствием экономической катастрофы было перераспределение рабочей силы из сферы производства в сферу услуг и потребления, что означало превращение производящих прибавочную стоимость наемных рабов капитала в потребляющую эту прибавочную стоимость личную прислугу буржуазии. Мы уже приводили цифры, согласно которым работники сферы обращения составляли в СССР в 1988 г. 5,5% населения, а сферы производства – 31%, а в 1995 г. в РФ соответственно 19 и 15%! [см. 197, с. 27]. Доля услуг в ВВП в 1990 г. составила 34,9%, а в 1997 г. – уже 49,4% [113, с. 56], в промышленности в 1990 г. работало 30,3% всех занятых, в 1998 г. – только 22,2%, зато в «органах управления», т. е. в паразитическом государственном аппарате – соответственно 2,3 и 4,4% - относительный рост почти в два раза! [113, с. 149].
Доля фонда оплаты труда в ВВП составляла в конце 80–х годов приблизительно 40%, а в конце 90-х годов – всего лишь 15%! [113, с. 156]. Зато «доходы от собственности и предпринимательства» составляли в 1990 г. – 8,7% общего объема всех доходов, а в 1998 г. – уже 41,3% [113, с. 213]. Доходы самых богатых 10% населения в 1991 г. были выше доходов 10% самых бедных в 5 раз, а в 1999 г. – уже в 14,5 раз [113, с. 218]. Доля доходов 60% населения (кроме 20% самых богатых и 10% самых бедных, иначе говоря, доля доходов пресловутого «среднего класса») в 1988 г. составляла 56% всех доходов, в 1998 г. – 46,4%, зато доля доходов 20% самых богатых выросла с 34 до 47,4% [113, с. 226], при этом «20% наиболее богатых россиян получают 47% доходов, и эта часть населения не платит налогов с трех четвертей своих доходов, чего как раз и не хватает для исполнения государством социальных обязательств» [113, с. 289], - а еще утверждают, что государству неоткуда взять деньги на пособия детишкам и на пенсию старикам!
Еще социалисты старых времен заметили, что при капитализме чем более тяжелой и чем более общественно необходимой является работа, тем хуже живется делающему ее работнику. И напротив, чем данная «работа» легче и общественно бесполезнее (а то и прямо вреднее), тем доходы выполняющих ее больше. За прошедшие века ничего в этом смысле не изменилось, в чем можно убедиться, сравнив жизнь пролетариев города (а того больше – деревни) с жизнью не только членов эксплуататорского класса, но даже и обслуги этого эксплуататорского класса – всех этих секретарш, охранников и т. п.
Говоря об условиях жизни современного пролетариата, нельзя обойти молчанием резко ухудшившиеся условия труда. Производственный травматизм уменьшился в период 1990-х годов, когда почти замерло производство, но с возобновлением последнего (что было окрещено «экономическим подъемом» - подъемом, которому неимоверно долго подниматься даже до не столь уж высокого по мировым меркам уровня 1989 г.!), в условиях чрезвычайно изношенного оборудования и полного безразличия капиталистов к охране труда (на нее в 1997 г. тратилось в 5-6 раз меньше средств, чем в 1989-1990 г. [268, с. 31]), этот производственный травматизм снова пошел вверх. В итоге если в доперестроечные годы каждая тонна добытого подземным способом угля стоила жизни одного шахтера, то теперь – уже двоих [268, с. 28]. На обеих чеченских войнах в 1994-1996 гг. и в 1999-2000 гг. погибло 10 тысяч российских военных и милиционеров, а от несчастных случаев на производстве в эти же годы погибли 55-60 тысяч работников! [141, т. 2, с. 165] - еще одно доказательство истины, что при капитализме работа смертельней, чем война.
Хуже всего обстоит дело с охраной труда в столь любимом всеми подголосками буржуазии «малом предпринимательстве». Здесь производственный травматизм превосходит средний уровень в два–три раза, а иногда и намного больше [268, с. 29]…
* * *
В годы великого краха 1990-х годов все, кто мог, бежали с заводов. Многие молодые парни из рабочих семей ушли в бандиты, большая их часть сложила головы в бандитских разборках, некоторые сумели все же выбиться в буржуи. Многие рабочие и ИТРы ушли в мелочную торговлю, кое-кто тоже смог выбиться в буржуи не очень высокого ранга, остальные либо превратились в торговых наемных работников, либо до сих пор мыкаются в рядах люмпен–буржуазии. О них, несчастных представителях прославляемого «среднего класса», со знанием дела пишет Кагарлицкий:
«Такие «предприниматели» являются не столько мелкой буржуазией, сколько маргиналами, не имеющими ни собственности, ни надежных средств к существованию, с трудом зарабатывающими себе на пропитание. Их жизнь нестабильна и полна опасных неожиданностей» [250, с. 33].
Разобщал экономический кризис и тех, кто все-таки оставался в рядах промышленного пролетариата. Как уже говорилось, основным источником доходов для работников стала не регулярно задерживаемая нищенская зарплата, но всевозможные побочные заработки и доходы с огородов. Многие, причем наиболее квалифицированные и инициативные рабочие, ушли с ни живых, ни мертвых крупных предприятий на недавно основанные небольшие частные предприятия, где зарплата была в 1,5 – 2 раза выше и выплачивалась регулярно, но условия труда были намного хуже и система выжимания рабочего пота намного беспощаднее. Наконец, в целях уклонения от налогов капиталисты предпочитали выплачивать чуть ли не большую часть заработка в форме «черной», незадокументированной зарплаты, выдача которой всецело зависела от хозяйского произвола. Это еще больше разобщало и унижало рабочих.
Современный российский пролетариат – это чрезвычайно разделенный класс. В катастрофе 1990-х годов на плаву удержалась добывающая промышленность, топливно-энергетический комплекс. В топливной промышленности, цветной и черной металлургии, электроэнергетике работают 15% всех занятых в промышленности, но здесь производится больше 40% всей промышленной продукции и почти 75% российского экспорта [113, с. 59]. Зато рухнули машиностроение (в 1991-1996 гг. производство здесь упало на 64%) и – еще страшнее – легкая промышленность (за тот же период падение производства на 86%) [113, с. 57].
Естественно, что в прибыльных отраслях заработки рабочих значительно выше, чем в депрессивных. В 1997 г. зарплата работников в газовой промышленности в 4 раза выше средней, в нефтедобыче – в 3 раза выше, в электроэнергетике, угольной промышленности и цветной металлургии – в 2 раза выше [113, с. 19].
В легкой промышленности рабочие в 1990 г. получали зарплату, равную 80% от средней зарплаты в промышленности, в 2000 г. – всего лишь 40%, тогда как в топливной промышленности соответственно 140 и 240% от средней зарплаты по промышленности. В топливной промышленности средняя зарплата в 2001 г. составила 6624,8 руб., а в легкой промышленности – всего-навсего 1209,1 руб. – в 5,5 раз меньше! [См. 233, с. 259.]
Отраслевая дифференциация влечет за собой региональную. Очень по-разному живут рабочие в крупных городах (прежде всего – в столицах) и в богом забытых селах, в регионах нефтедобычи и в регионах рухнувших машиностроения и ткачества.
Но резкая грань между рабочими разных категорий существует и в крупных городах. Коренные москвичи редко становятся рабочими физического труда на промышленных предприятиях, эта работа достается в основном жителям Подмосковья, условия жизни которых хуже уже из-за необходимости тратить 4 часа в сутки и больше на дорогу на работу и с работы. Самую тяжелую и черную работу, прежде всего на стройках, делают рабочие–мигранты – полурабы, беззащитные перед хозяйским и полицейским произволом. Однако и такую полурабскую жизнь они считают для себя предпочтительнее, чем жизнь без работы и без средств в своих депрессивных регионах или в странах «ближнего зарубежья» – трудовые мигранты из которых куда более бесправны, чем иногородние – граждане РФ.
О масштабах, каких достигает трудовая миграция из отдельных стран СНГ, можно судить на примере Украины, откуда при населении 49 млн. человек на заработки в другие страны уехало от 5 до 7 млн. – самые активные и энергичные работники. О них, о «заробитчанах», говорится в современной пролетарской украинской песне:
«Нашi фабрики й заводи
Майже не працюють,
А славнi? укра?нцi
По свiту мандрюють.
?де Фима аж до Рима
Панам ноги мити,
Бо на рiднiй Укра?нi
Не мож заробити…
Роз'?халися селяне
Бакси заробляти,
Поля неньки–Укра?ни
Нiкому орати.
Пролетарi?, повстаньте!
Берiть владу в руки!
Не майте вiру в президента,
Матимете муки!”
(Наши фабрики и заводы
Почти не работают,
А славные украинцы
Странствуют по всему миру.
Едет Фима аж до Рима
Мыть господам ноги,
Потому что на родной Украине
Не может заработать…
Разъехались крестьяне
Зарабатывать доллары,
Поля матери–Украины
Некому пахать.
Пролетарии, восстаньте!
Берите власть в руки!
Не верьте президенту,
Не то получите муки!”)
Рабочие–мигранты являются сегодня самой эксплуатируемой, угнетенной, бесправной и задавленной частью пролетариата. Подниматься на протест и борьбу им, в силу их бесправности и задавленности, куда труднее, чем более благополучным местным рабочим. В то же время рабочие-мигранты не склонны к бунту не только из страха перед полицейской дубинкой, но и из-за надежды свои каторжным трудом заработать деньги и, вернувшись с этими деньгами на родину, подняться с помощью этих денег наверх, стать мелкими буржуями. В результате они пока что потеряны для классовой борьбы у себя на родине и не приобретены для нее в стране, где подвергаются эксплуатации. Без их активного участия, без их великой ненависти и гнева, пролетарская революция невозможна, но недооценивать трудности, с которыми связано их вовлечение в революционную борьбу, было бы легкомыслием…
* * *
К такому вот разделенному, разобщенному, атомизированному, не умеющему бороться за свои классовые интересы пролетариату и обратились мелкие революционные группы СНГовии.
Хороший фактический итог таких попыток пропаганды в пролетариате был подведен еще 10 лет назад, весной 1993 г., существовавшей в Ленинграде в первой половине 1990-х годов полутроцкистской группой «Рабочая борьба»:
“Осенью 1990 г. в результате сближения активистского ядра Анархо–Коммунистического Революционного Союза с троцкистскими позициями была образована новая левацкая организация – Революционные Пролетарские Ячейки (с начала 1992 г. – группа “Рабочая борьба”)… Еще в АКРС мы заработали неплохой практический опыт распространения газет и листовок у проходных завовов и в университетах…
…Распространять газеты у заводских проходных мы начали с весны 1990 г. В то время в обществе еще не успел пропасть интерес к политике, и рабочие охотно покупали нашу газету с экзотическим названием “Черное знамя” (с сентября 1989 г. по июнь 1990 г. вышло 12 номеров газеты). Утром – во время прохода рабочей смены – мы продавали по 100–150 экземпляров газеты. В мае 1990 г. АКРС выпустил первую листовку, обращенную к рабочим. Мы распространили ее на Кировском заводе. В этой листовке содержался призыв взять прибыль предприятия под рабочий контроль. Судя по данным, которые нам удалось тогда получить, листовка имела успех: рабочие читали ее, передавали друг другу, вывешивали в цехах на стендах информации. Первые успехи все более и более укрепляли нас во мнении: ядро организации нужно создать из рабочих.
Переход на около–троцкистские позиции ничего не изменил в нашей тактике. Наш прежний романтический увриеризм ничуть не ослаб. По утрам мы продолжали продавать газеты рабочим (в то время уже вышел первый номер газеты “Рабочая борьба”). Но покупателей с каждым разом становилось все меньше. Мы пытались как-то поправить положение, распространяли заводские листовки – но безрезультатно. Общество вступало в затяжной период политической апатии. С большим трудом нам все–таки удалось познакомиться с некоторыми рабочими, сочувствующими нашей деятельности. Для них мы были хорошими парнями – но не более того. Вступать в группу, состоящую из нескольких студентов–гуманитариев, рабочие не спешили… Наш опыт доказал: в условиях крайней политической дезориентации “низов” создать ядро будущей революционной организации из промышленных рабочих невозможно” [цит. по: 233, с. 261].
Из всего этого «Рабочая борьба» сделала вывод, что революционную пропаганду необходимо вести пока что в первую очередь среди студенчества, готовя из студентов будущих агитаторов в пролетариате. Но студенты в первой половине 1990-х годов были столь же нереволюционны, как и промышленные рабочие. В итоге, равняясь по господствующим общественным настроениям, которые все больше кренились вправо, «Рабочая борьба» сама все больше сдвигалась вправо, пока не отмерла бесславно где-то в середине 1990-х годов, успев перед смертью посотрудничать с лимоновской Национал-большевистской партией и поддержать русский империализм в первой чеченской войне.
Однако столь жалкий конец не отменяет верности обрисованной «Рабочей борьбой» в 1993 г. картины отношения рядовых рабочих к марксистским агитаторам.
Возникает вопрос: почему даже те, весьма немногие рабочие, которые видели в марксистских активистах «хороших парней» и относились к их пропаганде с определенной симпатией, тем не менее не вступали в марксистские группы и даже не спешили оказывать им практическую помощь? (В начале XX века ленинская «Правда» выходила на собранные среди рабочих деньги, в конце XX века даже сочувствующие на словесном уровне рабочие предпочитали не покупать газеты левых групп – а продавались эти газеты по символическим ценам, – но брать их на прочтение бесплатно. В итоге эти газеты выходили исключительно на личные деньги марксистских активистов – а потому выходили мизерными тиражами, редко и нерегулярно).
Прежде всего, рабочие не верили, что деятельность этих групп может что-либо изменить в реальном мире – и, к сожалению, были правы, ибо эта деятельность на 95% сводилась к написанию и распространению статей на теоретические темы. Однако получался заколдованный круг, так как для того, чтобы марксистские группы могли делать что-то большее и лучшее (например, организовывать забастовки), требовалось, чтобы в них пошли смелые и пользующиеся уважением товарищей по работе передовые рабочие – те самые рабочие, которые идти в марксистские группы не собирались.
В итоге преобладающими занятиями марксистских групп оставались схоластические дискуссии и организационные склоки, а преобладающим человеческим типом в их составе являлись всевозможные чудаки–оригиналы (и это был еще не худший тип по сравнению с также встречавшейся категорией «вождиков», мелких интриганов и мелких карьеристов!), а от подобных чудаков–оригиналов буржуазному строю не было ни малейшей угрозы. Люди, не в пример более крупные и твердые, люди, из которых в другой обстановке могли выработаться замечательные революционеры, не уступавшие даже Халтурину или Варынскому, повозившись в такой затхлой атмосфере и устав от схоластического бумагокорпения и мышиной возни, нередко махали на все рукой и с горечью уходили в частную жизнь, а если все же и не делали этого, все равно не могли ничего изменить и походили на могучего кита, выброшенного на липкое болото…
В одном неопубликованном лирико-сатирическом романе о нравах московских левых группок есть эпизод, когда в Москву к отцу главного героя – лидера троцкистской группы - приехал друг молодости этого отца, настоящий кузбасский шахтер. Этот шахтер с достаточной симпатией относится к болеющей за рабочее дело троцкистской молодежи, однако, несмотря на все уговоры, присоединяться к ней отказывается: у вас, мол, по молодости, времени свободного много, а мне семью кормить надо, две дочери на выросте, незамужние, одна даже еще не встречается ни с кем (и слышит примечательный ответ: «А пусть тоже к нам вступают, тогда с этим у них проблем точно не будет!»). Сделав свои дела в Москве, он возвращается к себе домой, а спустя некоторое время троцкистские лоботрясы видят его по телевизору как лидера шахтерской голодовки в забое.
За единичными исключениями, так оно и было. Марксистские группки и реальная рабочая борьба существовали в различных, хотя порою и пересекающихся мирах. Когда становилось совсем невтерпеж, рабочие бастовали, голодали в забоях, перекрывали дороги, объявляли заложником директора. Марксисты описывали эти их подвиги в своих газетах и, самое большее, приходили с этими газетами к тем же самым или к другим рабочим. Рабочие достаточно вежливо разговаривали (т. е. жаловались на свою невыносимую жизнь), столь же вежливо брали вручаемые им бесплатно газеты, пуская их затем после беглого просмотра на хозяйственные надобности, а в глубине души недоумевали: кто эти странные люди, с чего они взялись уверять, что борются за наши интересы, и чего им на самом деле надо?
Рабочие просто-напросто не знали, кто такие революционеры. Данный социальный тип был прочно и основательно забыт за СССРовскую эпоху вообще и за годы брежневского классового мира в особенности. Кое о чем догадывались пожилые рабочие, смотревшие в молодости «Юность Максима» и даже читавшие когда-то книжки о большевиках, но такие рабочие составляли малое меньшинство.
По правде сказать, в эпоху «хождения в народ» крестьяне также не знали социальный тип революционера, и поэтому порой тащили своих заступников к начальству (следует, впрочем, подчеркнуть, что подобные случаи не были столь часты, как рисует их охранительская и марксистская историография, и представляли собой скорее не правило, а исключение. Все зависело от того, насколько умен или глуп был данный пропагандист, какие именно ему попались крестьяне, и от других конкретных обстоятельств). Однако за видимым сходством 1870-х и 1990-х годов скрывалась огромная разница.
Крестьяне-общинники первоначально не знали городского революционера, но сам тип человека, искренне и бескорыстно отстаивающего общее благо, был им весьма известен и очень понятен. Это был тип мирского заступника и страдальца за правду, чрезвычайно уважаемый крестьянами, горнозаводскими рабочими Урала и т. п. народными группами. Недоумение вызывал лишь факт, что в роли мирского заступника оказался на сей раз не свой брат, мужик, а барин (барином крестьянин считал любого интеллигента).
Подобный барин, однако, принадлежал к тоже весьма известному и понятному типу кающегося грешника. Лишь только до крестьянина или мастерового доходило, что кающиеся грешники из дворян, желая спасти свою душу, становятся мирскими заступниками (как сделал это в поэме Некрасова разбойник и душегуб Кудеяр, которому за убийство злого помещика господь отпустил все грехи), так все недоразумения исчезали, и революционный интеллигент становился понятен и, более того, уважаем – ничуть не меньше, чем тот же разбойник Кудеяр или лидер восстания бездненских крестьян в 1861 г., народный интеллигент, т. е. старообрядец–начетчик, Антон Петров.
В эпоху упадочного капитализма, когда остатки доиндустриальных коллективистских навыков солидарности и взаимопомощи практически полностью исчезли в среде эксплуатируемых классов, всеобщая ненормальность достигла таких размеров, что ненормальными стали выглядеть именно самые нормальные, т. е. разумные, понятия и высказывающие такие понятия люди. Человек, понимающий, что его частный интерес неотделимо связан с общим интересом, и потому отстаивающий этот общий интерес, не преследуя никакой особой мелкой выгоды, - такой человек стал выглядеть абсолютно непонятной, а потому подозрительной белой вороной. Для крестьянина 1870-х годов революционер был просто неизвестен, для рабочего 1990-х годов – прежде всего непонятен. Все, кто смог, «делали деньги», кто не смог, со слюнками мечтали об этом, но прежде всего пытались свести концы с концами, а тут какие-то ненормальные заявляли, что если пароход идет ко дну в открытом океане в тысяче километров от берегов, то единственное средство спастись состояло не в том, чтобы бросаться вплавь поодиночке, а в том, чтобы путем совместного действия заткнуть пробоину*. Ясное дело, что так рассуждать могли только подозрительные люди. О том, кто они такие, высказывались разные мнения.
Когда несколько московских троцкистов пришли в общежитие иногородних рабочих, где в это время назревал конфликт с администрацией, они услышали от этих иногородних рабочих вопрос: «А кто ваша крыша?». Поскольку русский человек задним умом крепок, одному из этих троцкистов уже после разговора пришло в голову, что правильным ответом было бы: «Наша крыша – мировой пролетариат!» Однако, поскольку современные российские пролетарии абсолютно не знают из своего собственного опыта о международной рабочей солидарности, зато хоть краем уха, да слыхали об иностранных шпионах, а кое-кто – даже о масонах и сионистах, крепость задним умом оказалась в данном случае к лучшему.
Когда один чрезвычайно хороший активист, органически орабочившийся интеллигент, поступил работать на новый завод, то рабочие поначалу сочли его, за его необычность, твердость и надежность, бывшим зэком. В романе Степана Злобина «По обрывистому пути», повествующем о рабочем и революционном движении в России в 1901-1904 гг., чернорабочие на строительстве железной дороги – в основном крестьяне–отходники или босяки - приняли за такую же необычность и твердость поступившего с ними работать большевика из заводских рабочих за сектанта. Времена меняются, и народные представления – вместе с ними.
Засоренность рабочего класса блатными нравами и понятиями тоже чрезвычайно препятствовала кристаллизации пролетарского классового движения – уже хотя бы потому, что самые боевые и инициативные молодые пролетарии, из которых при другом раскладе получились бы прекрасные революционеры, вместо этого уходили в бандиты. При этом следует указать на пропасть, отделяющую современного уголовника от величественной фигуры крестьянского разбойника, какими были Робин Гуд, Олекса Довбуш и Устим Кармалюк.
Крестьянский разбойник старых времен, нарушая законы, восстанавливал справедливость для самого себя и для всей крестьянской общины. Современный преступный мир, нарушая законы, «делает деньги» и представляет собой всего лишь специфическую отрасль делового мира, бизнеса и предпринимательства. Робин Гуд и подобные ему принадлежали к прямому миру честных крестьян и ремесленников; весь современный капиталистический мир стал кривым, преступным и стяжательским.
Легендарный карпатский опришок XVIII века Олекса Довбуш, по жалобе крестьян на исключительно жестокого помещика, наведался к последнему в гости. Убив его жену и детей, он стал убивать медленной смертью самого помещика. На мольбы помещика пощадить его в обмен на огромную сумму Довбуш ответил с суровой лаконичностью: «Я пришел к тебе не за деньгами, а по твою душу – чтобы ты, гад, больше людей не мучил». Представить подобный ответ из уст современного «братка» трудно даже при самом богатом воображении.
Другой великий украинский разбойник, Устим Кармалюк, все награбленное тратил на нужды своего отряда и на помощь окрестным крестьянам, сам же жил и кормил семью, поставляя на продажу собственноручно сделанные сапоги, так как, кроме прочих достоинств, был еще и прекрасным сапожником. В отличие от Довбуша, Кармалюк был склонен к сентиментальности и гуманизму, потому не убивал жестоких помещиков, а порол их в присутствии их крестьян, обещая в случае возобновления издевательств над крестьянами повторить подобную процедуру. Как ни удивительно, такое воспитательное средство всегда оказывалось очень эффективным.
О Кармалюке сохранилась народная песня, в которой он и хлопцы из его отряда сидят у дороги и ждут прохожего: остановим – спросим, сколько денег? Много – отнимем, мало или совсем нет – дадим:
«У богатого хоч вiзьму,
А бiдному даю.
Отак, гроши [деньги] подiливши,
Я грiхiв не маю”.
На преступный мир эпохи упадочного капитализма все это абсолютно не похоже… Было, правда, такое, что превратившийся из обычного бандита в очень крупного капиталиста Анатолий Быков (к которому, кстати, проникся горячей симпатией Эдуард Лимонов, попытавшийся представить Быкова чем-то вроде нового русского Робин Гуда; одно время Быков пользовался поддержкой лимоновской Национал-большевистской партии - разумеется, не только благодаря лимоновской симпатии к нему, но прежде всего на почве борьбы с общим конкурентом, ныне покойным Александром Лебедем) занялся широкой благотворительностью и благодаря этому одно время пользовался немалой популярностью среди жителей Красноярского края [578, с. 222, 226-227]; однако эта благотворительность буржуя не имела ничего общего с борьбой крестьянских разбойников за крестьянскую правду. Было и такое, что екатеринбургская мафиозная группировка "Уралмаш" устраивала образцово-показательные налеты на торгующих наркотиками цыган, широко рекламируя эти свои акции и тоже приобретая немалую популярность в массах. Однако посмотрим, на чем зарабатывали деньги сами эти "народные заступники":
"…наиболее рентабельным делом была продажа водки, изготовленной из технического спирта, который по закону запрещен к потреблению. Банда имела три завода, выпускающих технический спирт, наклеивала этикетки известных фирм на бутылки с фальшивой водкой. Такая поддельная водка продавалась примерно за одну треть от ее обычной стоимости. Самыми верными покупателями такой водки были алкоголики региона, многие из которых от нее умерли" [578, с. 279-280].
Как видим, истинно русские бандиты-уралмашевцы травили русский народ не хуже своих конкурентов - цыганских наркоторговцев. Вообще, забота этих мафиози, играющих в робин гудов, о простых русских людях принимала порой весьма экстравагантный характер:
"Кампания "Город без наркотиков" открыла также два "реабилитационных центра". Реабилитация состояла в том, что молодого наркомана хватали, привязывали ремнем к узкой кровати, стаскивали с него штаны и били кожаными ремнями по ягодицам 300 раз. Наркоман, неспособный после этого ходить, первые несколько недель был прикован к постели и отвыкал от наркотиков, сидя на хлебе и воде. 20-летний Андрей, пройдя курс такого "лечения" в центре, сказал, что его избили до такой степени, что он провел три недели в больнице и рубцы у него остались на всю жизнь. После того, как его избили до потери сознания, его повесили в наручниках на стене на три дня. "Это садисты, - сказал он. - Они любят власть, и этим все сказано. Едва ли это можно назвать лечением"" [578, с. 285].
Крестьянский разбойник Устим Кармалюк порол жестоких помещиков; современные буржуазные бандиты порют беззащитных наркоманов из небогатых семей (наркоманы из зажиточных семей, понятное дело, в их "реабилитационные центры" не попадают), издеваются над пролетарской молодежью. Вот замечательная иллюстрация, демонстрирующая истинную классовую сущность современной мафии.
Следует указать еще несколько причин, парализующих развитие классовой пролетарской борьбы. Сюда относятся, в частности, алкоголизация*, утрата классовой памяти и потеря интереса к чтению и навыков чтения.
С алкоголизацией все очень понятно, и много говорить о ней мы не будем. Еще Август Бебель произнес замечательные слова: “Мыслящий рабочий не пьет, а пьющий – не мыслит”. Непригодность для любого серьезного дела (а пролетарская революция – самое серьезное дело в мировой истории) человека с наркотической зависимостью, разновидностью которой является зависимость от алкоголя, - факт очевидный (такого алкоголика не следует, однако, смешивать с человеком, который может пить, а может и не пить)*…
О потере привычки к серьезному чтению хорошо сказано в одной статье в фашистской газете “Лимонка”:
«Читать в массе пока умеют. Но нет привычки к чтению. Трудно доходит смысл прочитанного. Не умеют удерживать в памяти, вычленять главное, следить за мыслью. Вспоминаю выступление на съезде НБП кого-то из региона: «Пытаемся работать и со скинхэдами. Трудно. Хотят газету («Лимонку». - В. Б.) прочитать, интересно, видят – женщины напечатаны голые. А не могут…”" [цит. по: 233, с. 265].
Не надо строить иллюзий, что подобное неумение читать присуще только соплякам–скинхэдам. То, что рабочие в массе своей читают почти исключительно бульварную прессу, факт известный. Приведем здесь рассказ о неудачной попытке распространения левой литературы среди своих товарищей по работе, предпринятой днепропетровским рабочим активистом Олегом Дубровским:
«За более чем три месяца распространения объявлений о деятельности абонемента революционно-социалистической библиотеки, интерес к соответствующей литературе проявился только у троих рабочих! Двое заинтересовались каталогом анархистских изданий и сделали одинаковый выбор в пользу книги Аршинова «История махновского движения» (скорее всего, здесь сказался тот фактор, что Н. Махно был и остается самой легендарно-харизматической личностью Екатеринославщины со времен гражданской войны). Еще одного заинтересовали произведения Троцкого, и он взял читать «Преданную Революцию». Но даже с этими товарищами, после того, как они вернули прочитанные книги Троцкого и Аршинова, не возникло никаких обсуждений. У них не было вопросов, как и не было больше интереса к троцкистской или к анархистской литературе. Все это значит, что братья по классу продемонстрировали полное равнодушие к социалистической литературе и прессе! При попытках непосредственного распространения газет (чем Дубровский занялся сразу же, буквально с первого дня своего возвращения на завод), получался тот же отрицательный результат. За последние 8-9 месяцев Дубровский пытался (и только бесплатно!) распространять на Опытном трубном заводе следующие издания: «Пролетарий»; «Позиция революционных пролетарских сил»; «Классовая Борьба»; «Стачка»; «Рабочая Демократия»; «Человечность»… Реакция рабочих на бесплатное распространение этих изданий: «Нет, спасибо, не надо!…»; «Это и так уже известно!»; или, - «Это слишком серьезно! Жизнь и так тяжела, чтобы такой серьезной литературой голову забивать!…» Можно было наткнуться и на реакцию типа: «Это все х…йня!»?. Регулярно обновляемая расклейка газет, например, в комнате отдыха прокатчиков на участке сплавов, давала плачевный результат. Никто не интересовался! Не читали даже заголовков! Раскладывание на рабочих местах? Тогда те, для кого эти газеты были предназначены, использовали их для бытовых, или даже санитарно-гигиенических нужд! В мае 2003 г. некоторое оживление вызвал №5 газеты Марксистской рабочей партии «Стачка», и то только потому, что там, в статье «Политический сыск на предприятиях…», содержался материал о ноябрьских событиях на Опытном трубном заводе. Чтобы как-то заинтересовать рабочих этим выпуском «Стачки», Дубровскому приходилось специально анонсировать ее, - здесь, говорил он, вы найдете кое-что и о нашем заводе… Таким образом, удалось заинтересовать «Стачкой» термистов, крановщиков, электриков (хотя, ни вопросов, ни развития интереса Дубровский так и не дождался). Но тот же №5 «Стачки», без соответствующего анонса висящий в комнате отдыха прокатчиков, не привлекает абсолютно никакого внимания. Никто ничего не может сказать о его содержании! В то же время, все это вовсе не значит, что рабочие на работе ничего не читают. По крайней мере, до того, как Дубровскому «влепили» выговор «за чтение печатных изданий в рабочее время на рабочем месте», прокатчики читали в любое время, как только производственный процесс позволял делать это. Но что они читали? Какие издания в изрядных количествах валялись на рабочих местах? Исключительно «желтая пресса» на пять «С»: секс; страхи; слухи; скандалы; сплетни!.. «Популярная Газета», «Семейная газета «Ника»», «События», «Мир увлечений», «Днепр Вечерний»… Это означает, что классовый враг не только преобладающим образом доминирует на информационном пространстве. Он также плотно контролирует сознание рабочих, полностью доминируя в сфере борьбы идей…» [цит. по: 233, с. 265-266].
Эта нелюбовь к чтению - продукт не только нынешней подавленности и апатии СНГовских рабочих, но прежде всего монополистического капитализма и неоазиатского строя как таковых, проституировавших интеллигенцию и тем самым обесценивших книжное знание в глазах эксплуатируемых масс - способствует, среди прочего, потере классовой памяти. В доиндустриальных обществах, где народная масса не владела письменностью, подобная классовая память передавалась из уст в уста, в песнях о Степане Разине или Устиме Кармалюке, в рассказах о том, как наши ребята сожгли в 1905 г. мельницу у барина, и т. п. В современных условиях, из-за возрастания доли отношений индивидуального управления между пролетариями и исчезновения отношений коллективного управления между ними (иными словами - атомизации пролетариата; именно ее результатом явилось исчезновение старой крестьянской и раннепролетарской культуры), подобный механизм формирования классовой памяти исчез, а без классовой памяти классовое сознание столь же невозможно, как и какое–либо сознание у человека с напрочь исчезнувшей памятью. Книг же, как сколько-нибудь серьезных буржуазных, так и революционно-социалистических (многочисленных старых и чрезвычайно редких и плохо доступных современных), пролетарии в массе своей не читают. Подобное исчезновение классовой памяти описано в двух статьях, вторая из которых принадлежит Дубровскому, а первая – его товарищу А. Белобородову:
«Есть такое понятие, - социальная память: предания, легенды, традиции, приоритеты и авторитеты прошлого, передаваемые из поколения в поколение в том или ином человеческом сообществе. Что же сохранила социальная память рабочих завода прокатных валков? Этот вопрос также интересовал канавщика Д. В 1904 г. директор завода г-н Германн был убит анархистами за издевательства над рабочими. В Екатеринославе этот акт открыл героическую эпопею анархистского революционного террора во время социального шторма 1905-1907 гг. Современные рабочие завода ничего об этом не знают. Никаких легенд, воспоминаний, знаний о революционных событиях первой четверти ХХ ст. в Екатеринославе, об участии в них рабочих завода «Сириус» (так до 1928 г. назывался нынешний ДЗПВ), о заводских красногвардейцах и продотрядовцах не сохранилось… Перманентно закрытый заводской музей никого не интересует, никто не требует, чтобы он был открыт. Революционные традиции пролетариата, - это миф, «мыльный пузырь», который в свое время надувала и надувала КПССовская пропаганда, с целью обоснования претензий КПСС на революционную преемственность. Однако социальная память рабочих ДЗПВ сохранила легенды иного сорта – о некоем дореволюционном, строго-справедливом хозяине-капиталисте. Тоска по конкретному «хозяину» звучит в этих преданиях наемных рабов. «От колы диды робылы», - рассказывают пожилые рабочие, - привез этот хозяин из Америки снимающуюся по секциям крышу для 30-тонных «пламенных» плавильных печей, чем значительно облегчил тяжелый труд плавильщиков. Прошло 90 лет, но эта крыша, эта технология работает до сих пор: после плавки мостовой кран снимает секции крыши и в густом дыму, мульда за мульдой, загружает печь, а затем ставит секции крыши на место. Здесь все зависит от профессиональной подготовки крановщика, который работает в открытой кабине, страдая от дыма, жары и пыли. До этой американской «новинки», рассказывают старики, загрузка печей производилась вручную… «Колы диды робылы пры хозяини» – характерная деталь этих легенд, - на весь литейный цех был один управляющий и один десятник, и всё успевали, а теперь начальства черт знает сколько, а порядка нет…» [цит. по: 233, с. 267].
«Растревоженная социальная память городских рабочих показывает, что и в начале нового столетия мелкобуржуазное сознание все еще чувствует травму сталинской коллективизации. Ожили и озвучиваются характерные, как сейчас принято говорить, «знаковые» воспоминания. В рабочей среде весьма редкие социально-исторические разговоры обязательно свернут на тему о том, что у кого-то из рабочих дед «держал» мельницу; у кого-то - столько-то лошадей, коров и овец; а еще у кого-то, у деда был дом под железной крышей и много-много земли… И все забрали-разорили-испоганили проклятые большевики-коммунисты, «краснопузые жидо-масоны». А чья-то, до сих пор живая, очень древняя бабушка все еще помнит, как хозяйничали сами и горя не знали, а пришла «коммуна», - работать перестали, церковь разорили, батюшку убили, головой попадьи как мячом играли… И никто из рабочих не скажет, - а мой дед-прадед был членом комбеда, был чоновцем или красноармейцем, гонялся за бандами и рубил на скаку кулацкую сволочь или был сельским активистом во время раскулачивания и коллективизации. Общественный климат теперь не тот, он не располагает к подобным откровениям… Но когда высокооплачиваемый рабочий основной профессии ездит в отпуск на родину, в Северный Казахстан, «своим ходом», на собственном автомобиле(!), и, вернувшись оттуда, говорит, как там, на родине, хорошо, - там на пай дают 10 гектаров, а не 3-4, как здесь, - это тоже «знаковый» признак. Это тоже симптом того, что мелкобуржуазное сознание живо, что оно и в городе хранит легенды о «своем» клочке земли.
Тяга к «своей земле» велика. Даже в глухие 70-е годы пожилые городские рабочие (бывшие колхозные крестьяне) в очень доверительной обстановке, почти шепотом, высказывали автору сокровенное: «Если бы Гитлер дал (вернул) нам землю, мы бы не имели ничего против него…» [цит. по: 233, с. 267-268].
Дубровский, замечательный рабочий–социалист, в качестве марксиста и промышленного пролетария все же не совсем верно понимает дело. В старой культуре общинного крестьянства присутствовали отнюдь не только хуторянская заскорузлость и собственническая жадность (хотя при желании можно найти и их). На той же Днепропетровщине (в ту пору – Катеринославщине) некогда сражалась повстанческая армия Махно – замечательный образец борьбы пролетаризируемого крестьянства за свою правду и волю. Махно, как мы видели из свидетельства А. Белобородова, остается «самой легендарно-харизматической личностью Екатеринославщины», но за что сражалась эта «легендарно-харизматическая личность» вместе со своими товарищами, сейчас очень мало кого интересует.
Социальная память избирательна. Помнят то, что хотят помнить. На события прошлого всегда смотрят сквозь очки настоящего. Современный атомизированный рабочий только с крайним трудом может понять старого общинного крестьянина. Современное село, обескровленное оттоком всех сколько-нибудь активных элементов в города, происходившим в 1920-1980-е годы, и достаточно разложенное денежными отношениями в 1960-1980-е годы, могло давать в 1990-е годы ушедшим в город непутевым детям и внукам сало и другие «материальные ценности», но никак не «духовные ценности» солидарности и совместной борьбы…
Результат утраты классовой памяти понятен. Человек, лишившийся памяти, становится несчастным идиотом, беззащитным перед первым встретившимся мерзавцем, то же самое происходит с лишившимся исторической памяти классом…
Следует, наконец, упомянуть еще одну причину пассивности пролетариата.
Люди восстают не просто тогда, когда их жестоко угнетают и эксплуатируют, но лишь тогда, когда они чувствуют и знают, что эти угнетение и эксплуатация несправедливы, и что угнетаемые и эксплуатируемые достойны чего-то большего и лучшего. Раб, который видит в себе жалкую тварь, заслуживающую только рабства, а в хозяине – великого полубога, никогда не восстанет, сколь бы безжалостен ни был его хозяин. Для того, чтобы эксплуатируемые чувствовали несправедливость эксплуатации, требуется, чтобы у них была своя правда, противостоящая господствующей лжи эксплуататоров.
У угнетенных и эксплуатируемых старых времен была в большинстве случаев своя правда, запечатленная в многочисленных народных пословицах вроде «От трудов праведных не наживешь палат каменных». Вот что пишет бывший неоазиатский, а ныне буржуазный прислужник Г. Г. Дилигенский в своем интересном исследовании по социальной психологии французских рабочих:
«Из-за того, что во Франции, в отличие от Англии и США, преобладал финансовый, а не промышленный капитал, для француза XIX века капиталист – это прежде всего «великий вор», спекулянт и казнокрад. Он наживается на легких плутнях, займах и выгодных подрядах» [178, с. 33].
Парижский рабочий – июньский повстанец или коммунар, испанский рабочий-анархист, питерский рабочий 1917 г. (и разве только они?) прекрасно знали, что капиталист – это вовсе не «делающий деньги» для себя и обеспечивающий работой ближних «предприниматель» и «деловой человек», а вор и паразит, все богатства которого нажиты за счет труда рабочих, а потому, по естественной справедливости, должны быть рабочими возвращены себе.
Подобные опирающиеся на чувство справедливости презрение и ненависть к богатым не имели ничего общего с завистью (то, что их смешивают с завистью интеллигентские прислужники капитала, говорит только о самих этих интеллигентских прислужниках, которые могут завидовать третирующим их своим хозяевам - владельцам капиталов и желать самим занять их место, но не могут понять, как возможен мир без хозяев и рабов).
Завидует тот, кто желает занять место того, кому он завидует. Ненавидит и презирает тот, кто хочет уничтожить само это место. Восстававшие крестьяне–общинники и пролетарии первого поколения вовсе не желали сами жить в паразитической роскоши, они хотели уничтожить эту роскошь наряду со своей нищетой.
Рабочий в современной России ничуть не меньше французского рабочего XIX века знает, что им управляет «великий вор, спекулянт и казнокрад» - и куда уж до современных русских воров наивным гобсекам и папашам гранде XIX века! Однако к осуждению подобных «великих воров» примешивается сейчас заметная доля восхищения («Умеют жить люди!») и раздражения против самих себя, при всем желании так жить не умеющих.
Буржуазная пропаганда на протяжении всего своего существования говорила трудящимся, что капиталисты богатеют исключительно благодаря своим уму и таланту, а пролетарии живут в нищете исключительно из-за своих лени и бездарности, а потому и не должны винить в своей ничтожной доле кого-либо, кроме самих себя. Но современный атомизированный и разобщенный рабочий склонен верить во всю эту буржуазную лажу куда больше, чем проникнутый рабочей и профессиональной гордостью, знающий, что «именно мы создали дворцы и города», уверенный в себе - именно потому, что уверенный в своих товарищах, братьях и сестрах по классу - рабочий старых времен…
* * *
Когда мы говорим о потере рабочим классом способности к самоорганизации и коллективной борьбе, не следует понимать самоорганизацию и коллективную борьбу в демократическом смысле и представлять себе идиллические картинки, как рабочий класс, дружно прочитав «Капитал», сразу станет сознательным и единогласно проголосует за мировую коллективистскую революцию. Классовая война, как и любая другая война, невозможна без существования инициативного меньшинства наиболее смелых и готовых на самопожертвование пролетариев, которые могут повести за собой основную пролетарскую массу.
Сказать, что подобные мирские заступники совсем уж перевелись даже в современном рабочем классе, было бы неправдой. Точно так же было бы неправдой утверждать, что основная часть рабочего класса совсем уж потеряла уважение к таким людям, которым больше всех надо. Однако теперь таких людей осталось гораздо меньше, чем их было 100 лет назад, и, что чрезвычайно важно, они не встречают активной поддержки со стороны своих товарищей по работе. Как говорили одному рабочему активисту (а он был даже не революционным социалистом, но бескорыстным и энергичным тред-юнионистом с демократическими и антикоммунистическими взглядами): «Ты, Петро, за нас борись, а мы тебе спасибо скажем». Подобным рабочим активистам, при определенных обстоятельствах, удавалось увлекать на забастовку рабочих своего цеха или небольшого предприятия, но, если забастовка не заканчивалась скорой победой, бастующий коллектив был способен противостоять нажиму аминистрации лишь короткое время, а затем разваливался и капитулировал.
Готовность к энергичной и беззаветной борьбе за общее дело, за рабочую правду, не проявляли, как общее правило, ни рабочая масса в целом, ни активное меньшинство этой рабочей массы. Подобное активное меньшинство, вследствие господствующей при позднем капитализме индивидуалистической, а не коллективистской психологии, стремилось не к общему освобождению рабочего класса, а к личному освобождению путем ухода из рабочего класса. Пассионарии бежали с заводов, на которых оставались самые задавленные, пассивные и безынициативные рабочие.
Во время одной из забастовок забастовщики говорили: «Эх, сволочи наши начальники! Убить бы их всех! Нанять какого-нибудь бомжа – и убить! Сейчас любого бомжа для этого дела за тыщу рублей нанять можно». Мысль о том, что если сволочи-начальники достойны смерти, убивать их нужно самим, не приходила в головы ни всего бастовавшего коллектива, ни отдельных рабочих.
Фантазия о нанятом забастовщиками «за тыщу рублей» киллере из бомжей стала возможна только в мире, совершенно отличном от того, где испанские крестьяне из деревни Фуэнте Овехуна всей деревней убили особо вредного чиновника, а на следствии на все вопросы, кто персонально его убивал, дружно отвечали: «Мы, Фуэнте Овехуна». Отличен этот мир был и от того мира, в котором самые отважные ремесленники Белостока, по собственной инициативе, не спрашивая одобрения общего рабочего собрания, бросали бомбы в фабрикантов и полицмейстеров…
Классовая борьба не могла не происходить в России 1990-2000-х годов. Не столь уж редким явлением были дикие стачки, охватывающие обыкновенно только рабочих одного цеха, быстро гаснущие после достижения какого-то компромисса и очень часто неизвестные даже рабочим других цехов того же завода. Гораздо реже, но все-таки регулярно случались перекрытия улиц и железных дорог, блокирования зданий администрации, захвата начальников в заложники. Были даже единичные акты стихийного фабричного террора, т. е. убийства рабочими особо алчных до пролетарского пота буржуев.
Однако потрясающим символом состояния рабочего класса в современной России может служить рабочий – испытатель танков на танковом заводе в Нижнем Тагиле. Не получая, как и его товарищи по работе, долгие месяцы зарплату, он, придя однажды на завод, сел в танк и выехал на нем в город. «Мощная боевая махина с ревом двигалась по улицам, причем водитель, как говорят очевидцы, соблюдал все правила уличного движения, останавливался перед светофорами, делал правильные повороты. Когда испытатель вернулся со своим танком на завод, он не мог толком объяснить, что с ним случилось, и чего он надеялся достичь своим «танковым прорывом». Ничего определенного не сказали журналисту и другие рабочие. Только поглядывали на 400 готовых танков, заполнивших пространство между цехами…» [141, т. 2, с. 319].
Они чувствовали, что жить невыносимо, и знали, что ими создана и может быть ими использована огромная сила. Но как пустить ее в дело, и можно ли с ее помощью изменить мир, они не знали…
* * *
По относительному количеству стачек Россия 1991-1999 гг. лишь чуть-чуть превосходила Россию 1908-1910 гг. [см. 268, с. 4-5], т. е. периода самой глухой реакции, наступившей после поражения революции 1905 г. И это не было случайностью, т. к. все, что происходило в России в 1990-2000-е годы, представляло собой пик реакции, самую дальнюю точку отката назад, последовавшего после поражения пролетариата в Октябрьской революции, - иначе говоря, означало реставрацию, аналогичную реставрации Бурбонов в 1815-1830 гг. [об этом пишет, например, Кагарлицкий. См. 250]. Разница заключалась лишь в том, что реставрация Бурбонов пришлась на эпоху, когда капитализм в целом имел прогрессивный характер, поэтому политическая реакция во Франции 1815-1830 гг. соединялась с экономическим и даже культурным подъемом. В настоящее же время весь мировой капитализм является реакционным и упадочным общественным строем, поэтому современная Россия демонстрирует единство политической реакции, экономической деградации и духовного маразма…
Забастовочное движение в России, бывшее на подъеме в 1989-1991 гг., резко падает в 1993-1994 гг., разгромленное экономическим кризисом и «рыночными реформами». Затем оно идет по нарастающей в 1995-1997 гг., а с 1998 г. количество и масштаб стачек вновь идут вниз. Однако в 1998 и отчасти даже еще в 1999 гг. ослабление рабочей борьбы по ее количеству сопровождается радикализацией ее качества. В 1998 г. происходит знаменитая «рельсовая война», в 1998-1999 гг. – захваты предприятий в Выборге и Ясногорске, поэтому 1998-1999 гг. можно считать вершинным периодом пролетарского сопротивления в России после 1991 г. Затем следует глубокий спад, вплоть до того, что в 2001 г. численность забастовок в промышленности сокращается до… 4! [См.: 233, с. 271. Статистику динамики стачек в России см.: 268, с. 59].
Однако для понимания того, как на самом деле происходила пролетарская борьба, одной статистики стачек явно недостаточно. Прежде всего следует отметить, что, как пишут Гордон и Клопов, на долю шахтеров и учителей «в 90-е годы приходилось 2/3 – ? всех бастующих… Но в остальных категориях подавляющее большинство трудящихся до сих пор ни разу не было вовлечено ни в одну стачку и даже не знает людей, у которых есть личный забастовочный опыт” [141, т. 1, с. 223].
Что еще важнее, большая часть забастовок принадлежала к числу директорских и профсоюзных «забастовок».
Такой феномен, как «директорская забастовка», т. е. забастовка, организованная при содействии или даже при активном участии администрации предприятия, был возможен в переходных условиях первой половины 1990-х годов, когда директора еще не успели стать полными верховными собственниками управляемых ими предприятий и с помощью забастовок выбивали из властей льготы и кредиты. Как пишет Кагарлицкий, «порой доходило до курьезов. Так, в Иваново директор АО «Шуйские узоры» В. Тихонов, член КПРФ, самолично возглавил забастовочный комитет, требовавший от дирекции повышения заработной платы» [250, с. 235]. По мере того, как продукт разложения неоазиатской общественно-экономической формации - обыкновенный государственно-монополистический капитализм окончательно оформлялся, «директорская забастовка» постепенно отмирала.
В противоположность ей, «профсоюзная забастовка» еще долго (вплоть до новых пролетарских восстаний) будет выполнять свою функцию в буржуазном обществе – функцию дырки в котле, через которую выпускается пар пролетарской ненависти. Это признают порой и буржуазные авторы. По словам Гордона и Клопова, «наши забастовки в большинстве случаев – не проявление социальной стихии, но гораздо чаще – средство ее организации и цивилизации» [141, т. 1, с. 225].
Акции профсоюзного псевдопротеста в большинстве случаев сводятся к символическим одночасовым забастовкам и к проведению митингов и пикетов, где произносятся не подкрепленные делами речи, после чего трудящиеся, разрядив скопившуюся классовую ненависть на подобном мероприятии, расходятся по домам и возвращаются к привычному каторжному труду и привычной нищенской жизни. Вот что говорит другой буржуазный «социолог рабочего движения», А. М. Кацва, о подобной «акции протеста» осенью 1998 г., после рельсовой войны и дефолта, когда в воздухе чуть-чуть, но запахло освежительной грозой:
«В октябре 1998 г. число городов и населенных пунктов РФ, где проходили массовые выступления трудящихся, выросло по сравнению с апрелем того же года почти в 1,5 раз, а число участников этих акций увеличилось больше чем в 3 раза.
И только благодаря решительным действиям руководителей исполнительной власти в центре и на местах, представителей ФНПР и правоохранительных органов (это “и”, ставящее в один ряд профбоссов с полицией, бесподобно! - В. Б.), работе антикризисных щтабов и соответствующих групп удалось снизить социальную напряженность в регионах, предостеречь массы от разрушительных действий, ввести акции протеста в цивилизованное русло” [268, с. 86-87].
ФНПРовские боссы, вместе с начальниками и полицейскими «предостерегающие массы от разрушительных действий» и «вводящие акции протеста в цивилизованное русло» – где может быть лучшее доказательство, что подобные «цивилизованные акции протеста» являются не формой пролетарской борьбы, но, напротив, средством удержания пролетариата от борьбы!
Однако русский буржуй до такой степени жаден и алчен, что обращает на такие «цивилизованные акции» внимания не больше, чем на христианские десять заповедей. Это с горечью душевной вынуждены признавать порой буржуазные социологи:
«…именно ожесточенные, плохо организованные, почти стихийные, но опасные действия работников оказывают наиболее сильное влияние на власть и директорат. Пока трудящиеся выступают в мирных и организованных формах, на них, в сущности, не обращают внимания. Когда же выступления приобретают опасный, а то и разрушительный характер, возникает, по крайней мере, подобие какого-то ответа; иной раз что-то сдвигается на самом деле» [141, т. 1, c. 225].
Уже в 1993-1994 гг. во время «цивилизованных акций протеста» в Надыме, Анжеро-Судженске, Коврове и некоторых других городах ситуация накалялась и «доведенные до отчаяния люди перекрывали транспортные магистрали и оказывались на грани массового насилия. Особенно тревожно (кому тревожно, а кому и приятно. - В. Б.), что роль стихийного начала в таких событиях год от года становилась все более значительной” [141, т. 2, с. 320]. Летом 1996 г. в городе Черногорск в Хакассии стоявшие мирным пикетом шахтеры во время беседы с главой местной администрации взбунтовались (как взбунтовались некогда новочеркасские рабочие, услышав от директора завода предложение вместо мяса есть пирожки с ливером), и властям лишь с большим трудом удалось спасти этого главу от растерзания, а дома местных богачей – от погрома [141, т. 2, с. 320].
Наряду с перекрытием улиц, железных и автомобильных дорог любимым методом бунтующих пролетариев было провозглашение заложником директора или какого-то другого буржуя.
Весной 1996 г. шахтеры шахты «Кузнецкая» в Кузбассе, не получавшие зарплату с лета 1995 г., объявили голодовку в забое, с помощью представителя администрации президента (на носу были президентские выборы!) получили зарплату, однако вскоре были уволены. Директор отказался разговаривать с ними, заявив: «С этим быдлом я без карабина разговаривать не буду». После этого шахтеры заперли его в кабинете вместе с 14 другими управленцами [см. 268, с. 99].
А работницы и шахтерские жены Новошахтинска, «чьи мужья много месяцев не получали полных зарплат, в исступлении потребовали ««продать в Чечню» (!!! - В. Б.) главу местной администрации» [141, т. 2, c. 320].
Как с горечью душевной вынуждены констатировать Гордон и Клопов, «самое печальное, что захват заложников оказался практически очень действенным средством. Зачастую именно в этих случаях власти, до того лениво отговаривавшиеся от протестующих, начинали предпринимать реальные меры по сокращению задолженности по оплате труда» [141, т. 2, с. 321].
Подобные взрывы классовой ненависти и пролетарского гнева случались не только у промышленных рабочих, но и у других обездоленных слоев. В сибирском городе Юрга зимой 1998-1999 гг. не получавшие детских пособий матери стали громить “все, что попадалось под руку”, и, как со спартанским лаконизмом повествуют те же неразлучные Гордон с Клоповым, “лишь вмешательство милиции привело толпу в чувство” [141, т. 2, с. 322].
Порой бунтовали пенсионеры:
«…мирные действия пенсионеров то и дело подходят к опасной черте… Тогда пенсионеры в Твери на многие часы перекрывают железную дорогу Москва–Петербург; в Кимрах, вооружившись кольями, арматурой, вилами и грозя расправиться с чиновниками, занимают мост через Волгу; в Ростове-на-Дону с криками «не защищаете нас – и вам пощады не будет!», блокируют областной департамент социальной защиты; в Йошкар-Оле бросаются на приступ президентского дворца, бьют стекла и останавливаются, не зная, что делать дальше» [141, т. 2, с. 321].
Вот именно, «не зная, что делать дальше». Захватывать президентский дворец имело смысл не для того, чтобы получить задержанную пенсию, но для того, чтобы провозгласить Йошкар-Олинскую Коммуну, но это означало бы революцию, а ни в необходимости, ни в возможности революции не было убеждено даже большинство тех, кто бил стекла в президентском дворце.
Все подобного рода стихийные взрывы вплотную приближались к черте, по ту сторону которой было уже вооруженное восстание, но ни один из них не пересек эту черту. Кроме неверия масс в возможность иного мира, у этого была еще одна причина. Это отсутствие лидеров - не именующих себя таковыми представителей политических партий и группок, но таких, самых смелых, пролетариев, которые способны первыми сказать «нет!» начальнику или первыми встать под огонь, еще не зная, пойдет ли за ними остальная масса.
Восстание на броненосце «Потемкин» не началось бы без готовности матросов к такому восстанию, без мощного чувства, что дальше терпеть невозможно. Но эта готовность и это чувство рассеялись бы бесследно и бесплодно, если бы среди матросов не было Григория Вакуленчука, который воскликнул: «До каких пор мы будем рабами!» - и если бы после того, как Вакуленчук упал, смертельно раненый офицером Гиляровским, не было бы Афанасия Матюшенко, который застрелил Гиляровского и закричал: «Братцы! Хватай винтовки и патроны! Бей офицеров!» Без настроенности на восстание всего матросского коллектива, восстание не смогли бы поднять ни Вакуленчук с Матюшенко, ни самая правильная партия, но матросский коллектив никогда не восстал бы, если бы в нем не было таких, как Вакуленчук и Матюшенко.
В 1990-е годы не существовало ни настроенности на восстание рабочих масс, ни пригодных для инициирования этого восстания рабочих вожаков. Потенциальные пролетарские лидеры либо шли в рэкетиры, либо, в лучших случаях, перерождались и вырождались в мелких профсоюзиках и марксистских группках…
* * *
Крупнейшей из акций подлинной классовой борьбы в 1990-е годы была “рельсовая война”, о событиях которой Гордон и Клопов с некоторым даже ужасом говорят, что они “на деле подвели страну к порогу крушения социального порядка” [141, т. 2, c. 324].
Начавшись в первых чисах мая 1998 г., перекрытие шахтерами железных дорог продолжалось 3 недели – до 26 мая, а 3 июля возобновилось снова, на этот раз сразу с требованием отставки Ельцина, и длилось до 23 июля, хотя последние шахтерские пикеты держались до 3 августа, а шахтерские делегаты стояли в Москве палаточным лагерем у Горбатого моста до осени.
“Рельсовая война”, хотя не могла стать и не стала началом революции, как надеялись некоторые марксисты, принадлежала все же к подлинной классовой борьбе, а не к разряду “цивилизованных акций протеста”. Шахтерские профсоюзы ею не руководили [268, с. 105-106], и, как с неудовольствием пишут Гордон и Клопов:
“…Знаменательно и то, что в ряде случаев акции “рельсовой войны” осуществлялись вопреки решениям центральных и региональных профсоюзов, вне их координирующих усилий, без учета предварительно обсужденных и принятых региональных и общероссийских планов и требований» [141, т. 2, c. 325].
Действия шахтеров вызвали сочувствие других слоев пролетариата:
«Во всероссийском обследовании, проведенном Фондом «Общественное мнение» в мае 1998 г., действия шахтеров одобрило 62% опрошенных, тогда как против них высказался лишь 31%. Проводники поездов, на много дней застрявших в кузбасской сердцевине сибирской магистрали, рассказывали…, как первоначальное и понятное недовольство пассажиров сменилось энтузиастической поддержкой шахтеров теми из них, кто в качестве делегатов, посланных пассажирами, побывал в местах блокады и оказался в поле эмоционального воздействия протестующей массы» [141, т. 2, с. 327–328].
Отличительной чертой «рельсовой войны» был радикализм методов борьбы, методов, переступающих границы буржуазной легальности. В лучшую сторону, сравнительно с первичными акциями рабочего протеста (такими, как дикая стачка в одном цеху, случаи которых редко попадались на глаза буржуазным социологам, но были не столь уж единичны), «рельсовую войну» отличало и присутствие политических требований.
Однако до какой степени ограниченны и до какой степени буржуазны были эти требования!
Они сводились, самое большее, к отставке Ельцина («Ельцин! Мы тебя поставили – мы тебя и скинем!!!») и национализации угольной промышленности, т. е. являлись зеркальным отражением забастовок 1989-1991 гг., когда шахтеры требовали отставки Горбачева и приватизации (последняя первоначально маскировалась различными благозвучными терминами вроде «разгосударствление», «многообразие форм собственности» и т. п.). Иначе говоря, если шахтеры в 1989-1991 годах объективно содействовали переходу от неоазиатского строя к капитализму и субъективно желали этого перехода (другой вопрос, что каким явится на самом деле капитализм, им не могло присниться в самом страшном сне), то в 1998 г. они хотели, самое большее, вернуться назад, к неоазиатскому строю.
А. М. Кацва пишет, что в 1998 г. «в шахтерском движении Воркуты явно наметились леворадикальные тенденции. Усилились позиции РКРП и «Трудовой России», а также прокоммунистического профсоюза «Защита». Начали раздаваться призывы к насильственным действиям. Впрочем, подобные настроения разделялись далеко не всеми коллективами шахт Печорского угольного бассейна. Но надежды, связанные с введением частной собственности (характерные для начала 1990-х годов), исчезли окончательно, и вновь возобладали настроения, что выжить можно только при помощи государственной поддержки, ренационализации угольной промышленности» [268, с. 96].
На самом деле РКРП и «Трудовая Россия» были (и остаются) не леворадикальными, а праворадикальными партиями. Субъективно они стремятся к смене существующего сейчас в России государственно-монополистического капитализма неоазиатским способом производства, подобным тому, который существовал в СССР. Однако в объективной действительности восстановление СССРовских порядков является невозможной утопией (уже потому, что за это не будет бороться ни буржуазия, которой и сейчас живется вольготно, ни пролетариат, который может с ностальгией вздыхать о временах брежневского «классового компромисса», но не пойдет умирать на баррикадах за возвращение брежневских порядков). Поэтому реально политическая линия РКРП и подобных ей партий на «наведение порядка» и «спасение русской государственности» означала (и означает) укрепление и усиление диктатуры русской государственно–монополистической буржуазии, а самым адекватным определением этой линии будет термин «социал-фашизм» [подробнее об этом см. 77 и 790]. То, что при всем при том в РКРП могло быть немало людей, искренне верящих, что борются за освобождение рабочего класса, дела не меняло. Пословица о добрых намерениях, которыми вымощена дорога в ад, всем известна.
Когда шахтерские делегаты летом 1998 г. стояли пикетом у Горбатого моста, председатель одного из шахтерских профсоюзов, известного НПГ, А. А. Сергеев написал от их имени «Обращение к гражданам России представителей шахтерских коллективов Печорского, Ростовского, Кузнецкого, Тульского угольных бассейнов, пикетирующих здание правительства РФ». В нем, в частности, говорилось:
«Сегодня между властью, капиталом и наемным трудом стоит глухая стена непонимания. Если не изменить ситуацию в стране цивилизованным путем, то не останется никого – ни власти, ни капитала, ни наемного труда, и в конце концов России» [268, с. 169].
Старое революционное рабочее движение боролось за уничтожение «власти, капитала и наемного труда», иначе говоря, за уничтожение общества, в котором бесправные и неимущие работники являются всего лишь «наемным трудом», эксплуатируемым капиталом и угнетаемым властью. Современный профбосс пужает жуткими последствиями, который произойдут от уничтожения такого, эксплуататорского и грабительского, общества, такой России, - и этот профбосс получает от «шахтерских коллективов Печорского, Ростовского, Кузнецкого и Тульского угольных бассейнов» полномочия подписывать декларацию от их имени!
Перекрытие шахтерами железных дорог закончилось, и само движение пошло на резкий спад (хотя от него оставался еще палаточный лагерь на Горбатом мосту) до дефолта 17 августа, после которого положение народных масс резко ухудшилось. Это ухудшение вызвало смутную, но реальную, радикализацию народных настроений, для удержания которой под контролем буржуазии и послужили профсоюзные митинги осенью 1998 г. Однако перекрытие дорог не возобновилось, и вообще классовая борьба пошла на спад.
Шахтерское движение мая–июля 1998 г., при радикализме его методов, не имело представления о тактической и стратегической перспективе своих действий. Не было надежды на иной мир, ради которого нужно идти на революцию. Но не было и представления, какими методами, в какой последовательности добиваться ограниченных, реформистских целей (хотя бы отставки Ельцина и национализации угольной промышленности). Отсутствовала перспектива нарастания движения, охвата им все больших слоев пролетариата и перехода к реальной борьбе за власть. Шахтеры не знали, как бороться, и не очень знали, за что бороться, поэтому, лишь только власти приступили к выплате задолженностей по зарплате, шахтерское движение обречено было угаснуть.
Точно так же лишенными общей перспективы, а потому обреченными на поражение были захваты пролетариями предприятий в Выборге и Ясногорске, и уж тем более действия рабочих на Ачинском глиноземном комбинате, Кузнецком металлургическом комбинате и угольном разрезе «Черниговский». В трех последних случаях рабочие просто участвовали в драке за передел собственности между различными группами буржуазии, поддерживая одну такую группу против другой, поэтому принадлежность данных событий при всем их внешнем драматизме к пролетарской борьбе очень сомнительна. По-другому обстояло дело в Выборге и Ясногорске, хотя в Выборге рабочие все время оставались под контролем профкома (который их в конце концов и предал), тогда как в Ясногорске элементы низовой активности и самоорганизации были гораздо сильнее.
Ясногорск представлял, пожалуй, высшую точку пролетарской классовой борьбы в России 1990-х годов. Захватная забастовка, происходившая на Ясногорском металлургическом заводе, быстро переросла рамки директорской забастовки и превратилась в настоящую самоорганизованную стачку. В отличие от Выборга, руководство стачкой осуществлялось не профкомом, но общим собранием.
Уникальность Ясногорской забастовки объясняется прежде всего двумя причинами. Половина рабочих бастовавшего завода имела высшее образование - и относилась, таким образом, к замечательному типу интеллигентного рабочего, который, как и любой слой, принадлежащий двум мирам, куда более способен на борьбу и протест, чем запертый в ограниченную односторонность тип только рабочего или только интеллигента. Кроме того, Ясногорск представляет собой небольшой город в Тульской области, город, где все друг друга знают, где сохранились еще сильные общинно-коммунитарные навыки и где, поэтому, коллективная самоорганизация может осуществляться с гораздо большей легкостью, чем в многомиллионном мегаполисе…
Каждая подлинная, а не липовая – профсоюзная, забастовка содержит черты, сближающие ее с революцией. В ней, как и в революции, рабочие начинают решать сами. Власть осуществляется не стоящим над трудящейся массой начальством, пусть даже выбранным, но общим собранием трудящихся. Во время одной из подлинных, т. е. «диких» и «стихийных», а не профсоюзных забастовок, бастовавшие послали на переговоры с администрацией двух своих делегатов, окрестив их «стачкомом» (что переговоры с администрацией нужно вести всем бастующим коллективом, забастовщики не знали). Администрация сумела убедить этих двух делегатов «войти в положение» и согласиться на компромисс (чтобы зарплата была повышена не на 50%, а всего лишь на 20%). Радостные и довольные от предварительно достигнутого компромисса, делегаты вернулись к бастовавшим товарищам. Глядя на их улыбающиеся лица, заулыбались и те, предвкушая победу. Однако, услышав вместо сообщения о предполагаемой победе рассказ о достигнутом компромиссе, бастовавшие пролетарии, после секундного замешательства, все как один закричали «Нет! Бунтовать – так бунтовать, бастовать – так бастовать!» Это была рабочая власть в действии, пророчество грядущей рабочей революции.
Пророчество – не более того. Солидарность борющихся рабочих и власть общего собрания забастовщиков как прообраз пролетарской диктатуры – все это по естественным причинам существовало в большинстве случаев очень недолго (дикие забастовки в России 1990-х годов обыкновенно продолжались не более нескольких дней) и рассыпалось, лишь только забастовка шла на спад. Однако, не переоценивая такие предвестники грядущей революции и зачатки рабочей власти, какими являются дикие стачки и возникающая в их ходе власть общих собраний, нельзя и недооценивать их. Рабочие, кричавшие: «Бастовать – так бастовать! Бунтовать – так бунтовать!» - хоть на несколько дней, но разогнули спины, и увидели, как испугалось их коллективной силы начальство. При подходящем случае они еще вспомнят все это…
Протестная волна 1998-1999 гг. угасла в обстановке экономической стабилизации и даже экономического оживления, начавшегося в 1999 г. Однако списывать со счетов пролетарскую борьбу было бы явно преждевременно, при этом ее грядущие акции будут по своим формам и методам во многом подобны «рельсовой войне» и Ясногорску, а не «акциям протеста», организованным профсоюзами. В том же самом 2001 г., когда в промышленности наблюдалось только 4 забастовки (!!! - В. Б.), рабочие крупнейшего в Красноярском крае завода «Сивилит», требуя работы и зарплаты, вышли колоннами на улицы Красноярска и перекрыли основную транспортную артерию города [268, с. 139].
Так что не зря беспокоится А. М. Кацва:
«Если же массовые акции протеста повторятся, то они могут оказаться во много раз сильнее событий 90-х годов и носить гораздо более разрушительный характер» [268, с. 139].
Еще по теме 7. Современное состояние рабочего класса России (и СНГ вообще).:
- Глава шестая. ФУНКЦИИ И ОБЕСПЕЧИВАЮЩАЯ ИХ СТРУКТУРНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ГОСУДАРСТВА
- Глава восьмая. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОПРОСЫ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ
- Глава девятая. ТЕОРИЯ ПРАВА КАК ЮРИДИЧЕСКАЯ НАУКА
- НАЧАЛО РЕФОРМЫ ПОЛИТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ СССР. И989 — НАЧАЛО 1990
- «Круглый стол» в газете «Красная звезда»
- 4. Классовая борьба, психология и сознание класса государственных рабочих в СССР.
- 7. Современное состояние рабочего класса России (и СНГ вообще).
- 8. Итоги и перспективы.
- 1. Философия Ницше - философия господ.
- ПРАВОВОЙ СТАТУС ИДЕНТИЧНОСТЕИ В НОВОЙ РОССИИ
- 9. ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ПРЕОДОЛЕНИИ МЕЖЭТНИЧЕСКИХ КОНФЛИКТОВ
- Лекция IX ФОРМИРОВАНИЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭЛИТЫ РОССИИ
- Мы и наша история