Отдел первый Постоянные причины

Две группы народов в европейской цивилизации. — Итальянцы среди латинских народов. — Фламандцы и голландцы среди народов германских. — Национальный характер фламандского и голландского искусства.

Г>

JJ трех предыдущих курсах я излагал вам историю живописи в Италии; в этом году мне предстоит ознакомить вас с историей живописи в Нидерландах.

Дело столь обширное и разнообразное, живопись, державшаяся около четырехсот лет, искусство, насчитывающее столько великих произведений и запечатлевшее их всеобщим и своеобразным характером, — такое дело прямо уже национально; оно тесно связано со всею жизнью народа, корень его в самом народном характере. Это — цвет, подготовленный издалека и из глубины выработкою жизненных соков, сообразно приобретенному строю и первичный природе принесшего тот цвет растения. По усвоенному нами методу мы наперед изучим ту заветную и предварительную историю, которая объяснит нам историю внешнюю и окончательную. Я сперва покажу вам зерно, т. е. породу или племя, с их основными неизгладимыми свойствами, проявляющимися при всех возможных обстоятельствах и во всех климатах; затем — растение, т. е. самый народ, с его изначальными качествами, разросшимися или, напротив, суженными впоследствии и уж во всяком случае приложенными к делу и видоизмененными его историей или его средой; и наконец, цвет, т.

I

Племя. — Противоположность германских племен латинским. — Тело. — Животные инстинкты и способности. — Недостатки германских племен. — Преимущества их. — Наклонность к труду и к свободной ассоциации. — Потребность

истины.

Люди, населяющие Нидерланды, принадлежат, большею частью, к тому племени, которое наводнило Римскую империю в V веке и тогда же впервые наряду с латинскими народами потребовало себе места в божьем мире. В некоторых краях, например в Галлии, Испании и Италии, они доставили только предводителей и поддержку первобытному населению. В других странах, например в Англии и Нидерландах, они прогнали, истребили и совершенно заменили собою прежних обитателей, и их чистая или почти чистая кровь течет и теперь в жилах людей, занимающих поныне эту местность. В продолжение всех средних веков Нидерланды назывались Нижней Германией. Бельгийский и голландский языки только ведь наречия немецкого, и за исключением Валлонской стороны, где говорят испорченным французским языком, они составляют народный говор всего края.

Рассмотрим черты, общие всему этому германскому племени, и разности, противопоставляющие его народам латинским. В физическом отношении мы находим более белое и мягкое тело, глаза обыкновенно голубые, часто цвета фаянсовой лазури или светлые, и чем севернее, тем светлее, а в Голландии стекловатые; волосы бледно-льняного цвета, почти белые у маленьких детей; еще древние римляне удивлялись этому и говорили, что у германских детей стариковские волосы. Цвет лица у молодых девушек пленительно-розовый, чрезвычайно нежный; у юношей, а иногда и пожилых людей он оживлен румянцем, обыкновенно же среди рабочих классов и в зрелом возрасте я встречал его бледноватым, брюквенным, а в Голландии похожим на цвет сыра, и притом еще не свежего, а уже поиспортившегося. Тело чаще всего большое, но неотесанное или слишком приземистое, тяжелое и некрасивое. Равно и черты лица зачастую неправильны, особенно в Голландии; они как-то взбуровлены, скулы торчат наружу и челюсти выступают напоказ.

Если теперь мы взглянем на это тело в его действии, то найдем, что способности и животные потребности его грубее, чем у латинцев; вещество и масса как будто преобладают в нем над движением и душой; оно прожорливо и даже кровожадно. Сравните аппетит англичанина или голландца с аппетитом француза или итальянца; пусть те из вас, кто бывал в тех краях, вспомнят общие столы и число блюд, в особенности мяса, какое преспокойно и по нескольку раз в день проглатывает себе какой-нибудь обитатель Лондона, Роттердама или Антверпена; в английских романах завтракают то и дело, и под конец третьего тома вы видите, что самые чувствительные героини истребили бездну поджаренных в масле тартинок, чашек чаю, кусков дичи и бутербродов с мясом. Этому немало содействует сам климат; под густым северным туманом невозможно поддержать свои силы одной чашкой супа, или ломтем хлеба, натертого луком, или полутарелкой макарон, как делает мужик латинского племени. В силу тех же причин германец любит крепкие напитки. Это заметил еще Тацит, а Луиджи Гвиччардини, свидетель XVI столетия, на которого придется сослаться еще раз, говорит о бельгийцах и голландцах: "Почти все они наклонны к пьянству и до страсти предаются этому пороку; здесь наливаются по горло под вечер, а иногда и с раннего утра". И теперь в Америке и в Европе, в большей части германских земель неумеренность — национальный недостаток; половина самоубийств и душевных болезней положительно происходит от него. Даже у людей среднего состояния и, вообще говоря, благоразумных влечение к крепким напиткам очень сильно.

В их внешности остается указать еще одну, последнюю черту, особенно поражающую уроженцев юга, — это их медленные, тяжеловатые впечатления и движения. Какой-то тулузец, продавец зонтиков в Амстердаме, почти бросился мне на шею, узнав, что я говорю по-французски, и целые четверть часа я должен был выслушивать его сетования. Для его живого темперамента туземцы были просто невыносимы: "Это мертвецы, деревяшки, ни одного человеческого движения, ни одного чувства — безжизненные, вялые, просто репа, сударь, репа как есть!" И в самом деле, его искренность и болтовня представляли решительную им противоположность.

Но мы не остановимся на этом первом взгляде: он дает нам только одну сторону предмета, не более; есть еще другая, неразлучная с нею сторона, как теневая неразлучна со светлою. Тонкий ум и скороспелость, свойственные латинским народам, сопряжены со многими дурными последствиями; они поселяют в них потребность приятных ощущений, и от того народы эти чересчур требовательны относительно счастья; им необходимы многочисленные, разнообразные, сильные или утонченные удовольствия, развлечения, беседы, учтивая вежливость в обращении, удовлетворение суетности, чувственная сторона любви, наслаждение всегда чем-нибудь новым и неожиданным, гармонические симметрии форм и даже самых оборотов речи; они легко становятся риторами, дилетантами, эпикурейцами, сластолюбцами, вольнодумцами, волокитами и суетными до конца ногтей. В самом деле, эти именно пороки развращают и губят их цивилизацию; вы встретите те же недостатки в эпоху падения Древней Греции и Древнего Рима, в Провансе в XII столетии, в Италии в XVI, в Испании в XVII и во Франции в XVIII столетии. Их темперамент, быстрее достигающий утонченности, быстрее преутончает и их самих. Они непременно хотят отведать изысканных ощущений и не могут удовлетвориться вялыми, обыденными; это люди, которые, привыкнув к апельсинам, бросают подальше от себя репу и морковь; и, однако ж, будничная наша жизнь вся ведь составляется из моркови, репы и других не очень вкусных овощей. В Италии одна знатная дама, глотая великолепное мороженое, заметила: "А как, однако, жаль, что есть его не-грех". Во Франции один знатный вельможа, рассказывая про какого-то беспутного дипломата, промолвил: "Как не обожать его? Он ведь так порочен!" С другой стороны, живость впечатлений и крайняя быстрота на все делают их импровизаторами; они слишком скоро и слишком сильно приходят в возбуждение; при всяком столкновении с вещами они как раз готовы забыть долг и рассудок, хватаются за нож в Италии, за ружья во

Франции; стало быть, они мало способны выжидать, подчиняться чему бы то ни было, соблюдать заведенные порядки. А для успеха в жизни необходимо уметь потерпеть, поскучать, делать и переделывать, начинать сызнова и продолжать начатое так, чтобы порыв гнева или вспышка воображения не останавливали и не отвлекали вас от урочного занятия. Одним словом, сопоставив их наклонности с настоящим ходом света, мы найдем, что он слишком для них механичен, однообразен и суров, а наклонности их признаем для него слишком живыми, восприимчивыми и блестящими. По истечении нескольких столетий этот коренной разлад всегда снова обнаруживается в их цивилизации; они требуют от вещей слишком уже много и, не умея вести себя как следует, не достигают даже и того, что вещи могли бы действительно им доставить.

Теперь устраните эти счастливые дары, а с другой стороны, эти невыгодные наклонности; вообразите себе на неповоротливом и тяжелом теле германца хорошо образованную голову, полное разумение и посмотрите, что из этого выйдет. Обладая не столь живою впечатлительностью, человек такого склада будет более степенен и рассудителен. При меньшей потребности приятных ощущений он, не скучая, может выполнять довольно скучные дела. Так как чувства его вообще суровее, он предпочтет сущность форме и внутреннюю правду приглядной внешности; будучи менее быстр в первых, он менее подвержен безрассудным вспышкам и нетерпению; у него всегда есть довольно выдержки, и он может быть настойчив в тех предприятиях, для которых необходимо время. Короче, разум у него хозяин над всем, потому что соблазнов извне у него меньше, а внутренние вспышки несравненно реже. В самом деле, рассмотрите германские народы, каковы они теперь и в течение всей их истории. Во-первых, они величайшие в свете труженики, работяги; с этой стороны, в области умственной работы, никто, конечно, не сравнится с немцами; за ними ученость, философия, знание самых трудных языков, великолепные издания, словари, сборники, классификация, лабораторные исследования; во всех возможных науках им принадлежит все, что требовало скучного и неприятного, но необходимого, подготовительного труда; с удивительным терпением и самоотвержением обтесывают они все камни новейшего здания. В области вещественного труда англичане, американцы и голландцы делают то же самое. Мне хотелось бы показать вам какого-нибудь английского отделщика материй или ткача как есть, за его работой; это совершенный автомат, работающий целый день, ни на минуту не отвлекаясь от дела, в десятом часу работы точно так же, как и в первом, все равно. Если он в одной мастерской с французскими рабочими, последние представляют разительную противоположность: они отнюдь не способны усвоить себе этой машинной точности; они скорее становятся невнимательными, скорее устают; поэтому к концу дня оказывается, что они сработали гораздо меньше: вместо тысячи восьмисот шпулек они пропустят каких-нибудь тысячу двести. Чем далее на юг, тем способность к труду становится меньше; провансальцу, итальянцу непременно надо поболтать, попеть, поплясать; он готов слоняться без дела и жить чем Бог пошлет, хотя бы для этого пришлось щеголять в очень и очень потертом платье. Праздность там кажется чем-то естественным и даже почетным. Благородная жизнь, т. е. лень человека, который не работает из гордости, живя впроголодь и кое-как, была истинным бичом Испании и Италии за два последние века. Напротив, в то же самое время фламандец, голландец, англичанин, немец ставили себе в особенную честь добывать трудом все полезное и нужное; инстинктивное отвращение простолюдина от труда и ребяческое тщеславие, побуждающее образованного человека не становиться на одну ногу с простым рабочим, уступили — и то и другое — перед их здравомыслием и умом.

Тот же ум и то же здравомыслие основывают и поддерживают у них разнообразные виды общественных отношений, и прежде всего брачный союз. Вы знаете, что он не слишком уважается у латинских народов: в Италии, в Испании, во Франции главным сюжетом театра и романа всегда было нарушение супружеской верности; литература по меньшей мере берет героем своим страсть, сосредоточивает на ней все симпатии и предоставляет ей всевозможные права. Напротив, в Англии роман — картина любви честной, добросовестной и восхваление брака; пустое волокитство считается в Германии недостойным делом даже между студентами. В латинских землях оно извиняется, допускается, а подчас вызывает и одобрение. Зависимость брачной жизни и однообразие семейного очага кажутся тяжкими. Обаяние чувств там слишком сильно, воображение прихотливо через меру; ум создает себе какую-то грезу небывалых наслаждений и восторгов или, по крайней мере, целый роман, полный живой и разнообразной чувственности; затем, при первом же удобном случае, едва сдерживаемый поток выходит из берегов, разрушая на пути всякий оплот долга и закона. Взгляните на Испанию, Италию, Францию в XVI столетии; прочтите повести Банделло, комедии Jlone де Вега, рассказы Брантома и в то же время прислушайтесь к замечаниям очевидца этой поры, Гвиччар- дини, о нравах нидерландцев: "Они ужасаются перед супружеской неверностью... Их жены ведут себя очень хорошо, хотя им предоставлена полная свобода". Они одни ходят в гости и даже отправляются путешествовать, не возбуждая о себе злых толков; они сами себя охраняют, не нуждаясь ни в чьем надзоре со стороны. К тому же они истинные хозяйки и любят свой домашний быт. Еще недавно один богатый голландский дворянин рассказывал мне про молодых своих родственниц, которые не пожелали взглянуть на всемирную выставку и оставались дома, в то время как мужья и братья их ездили в Париж. Столь спокойная и сидячая натура немало содействует семейному счастью; вдали от приманок любопытства и от разгара вожделений влияние чистых идей, разумеется, сильнее; если прискучивает всегда оставаться с одним и тем же лицом, то воспоминание о данном обете, чувство долга и самоуважение легко одерживают верх над соблазнами, которые торжествуют в других странах, потому что они сильнее там. То же можно сказать и о других общественных союзах, в особенности о свободной ассоциации. Осуществление ее очень нелегко: чтобы механизм действовал правильно и без зацепки, необходим состав людей, обладающих спокойными нервами и проникнутых одною идеей общей цели. На митинге надо непременно быть терпеливым, хладнокровно выслушав противоречия и даже оскорбления, дожидаться очереди для ответа, возражать сдержанно, по двадцать раз кряду выслушивать одно и то же рассуждение, обставленное цифрами и положительными документами. Не следует бросать газеты, как скоро политика перестанет быть интересною, заниматься ею из одного лишь удовольствия вести прения и разглагольствовать, восставать против начальников и вожаков, чуть только они нам не по нраву; так оно водится в Испании, да и в других краях; вы знаете ведь одну страну, где правительство низвергли только потому, что оно было недовольно деятельно и что народу "стало скучно". У германских племен люди вступают в союзы не для того, чтобы говорить, а для того, чтобы действовать; политика — такое дело, которое непременно надо вести хорошо, к ней дельно и относятся, слова тут — только средство, не более; последствия, хотя бы и отдаленные, — вот цель. Германцы вполне подчиняются этой цели и относятся весьма уважительно к лицам, ее представляющим. Единственная в своем роде вещь! — здесь управляемые чтут управляющих; если же последние дурны, им сопротивляются, но всегда только законным путем и терпеливо; если плохи учреждения, их мало- помалу исправляют, но никогда не ломают сразу, вдруг. Германские края —

отечество свободного и парламентарного управления; вы видите его теперь в Швеции, Норвегии (Дании), Англии, Бельгии, Голландии, в Пруссии, даже в Австрии; поселенцы, обрабатывающие материк Австралии и запад Америки, пересаживают туда с собою и учреждения; и как ни грубы эти пришельцы, свободные порядки сразу у них принимаются и держатся без всякого труда; вы встретите их в первобытнейшую пору Бельгии и Голландии: старые нидерландские города все были республики и отстаивали себя в этом виде в течение всех средних веков, наперекор феодальным своим владыкам. Свободная ассоциация вводится и поддерживается там сразу и очень легко, мелкая точно так же, как и крупная, и мелкая притом в точных пределах крупной. В XVI столетии мы находим в каждом городе, в каждом даже местечке общества или артели стрелков, общества или артели риторов; всего их насчитывают более двухсот. Да и теперь еще в Бельгии процветает множество подобных ассоциаций: общества стрельбы из лука, общества пения, общества для развода голубей, певчих птиц и т. п. В Голландии частные лица добровольно вступают между собой в союзы для заведования всеми делами общественной благотворительности. Действовать сообща так, чтобы при этом ни один не теснил другого, — вот способность чисто уже германская; это тот же самый талант, который так сильно помогает им овладевать вещественными средствами, материей, —

уменье терпеливо и рассудительно приноровляться к законам физической и человеческой природы и извлекать из них для себя пользу, вместо того чтобы очертя голову идти им наперекор.

Теперь, если от внешней деятельности мы перейдем к умозрительной, к образу понимания и представления себе ими окружающего мира, то увидим и тут печать той же прирожденной обдуманности и то же отсутствие чувственных увлечений. Латинские народы обладают необыкновенно живым вкусом к внешней обстановке, к декоративной стороне вещей, к стройному распорядку — короче, к форме. Напротив, германские народы более дорожат сущностью вещей, самой истиной, т. е. основным содержа- ниєм. Племенной инстинкт внушает нам не гнаться за наружным блеском, а всегда стараться приподнять завесу, схватить именно то, что за нею скрыто, как бы ни было оно горько и отвратительно, не исключая и не смягчая в нем ни одной черты, хотя бы даже пошлой и противной. Между многими порожденными этим инстинктом явлениями два в особенности выставляют его в полном свете, так как противоположность формы с сущностью нигде именно так не видна, как в них: я говорю о литературе и верованиях. Литературы латинских народов все сплошь классические и находятся в более или менее близкой связи с поэзией греков, с римским красноречием, с элементами итальянского возрождения и века Людовика XVI; они стараются очистить и облагородить свой сюжет, всячески его изукрасить, отсечь от него все лишнее, привести его в стройный порядок и соразмерность. Последним их созданием является театр Расина — этого живописца царственных приемов и придворных приличий, образованных светских людей, этого мастера ораторского слога, обдуманной композиции, литературного изящества. Напротив, литературные произведения германцев прямо романтические, и первый корень их мы находим в Эдде и древнесеверных былинах, или сагах; величайшим их созданием является театр Шекспира, т. е. нагое и полное изображение действительной жизни со всеми ужасными, гнусными и плоскими подробностями, со всеми высокими и грубыми инстинктами, со всеми крайностями человеческой природы, живописуемой слогом то простым до тривиальности, то поэтическим до лиризма, не зависящим ни от каких правил, бессвязным, преувеличенным, но необыкновенно могучим на передачу любой душе той еще горячей и животрепетной страсти, которая выливается тут из сердечной глубины. Возьмите также религию и рассмотрите ее в ту решительную минуту, когда европейские народы были призваны избрать для себя то либо другое верование, рассмотрите ее в XVI веке: кто читал подлинные документы, тот знает очень хорошо, в чем, собственно, заключалось тогда дело, какие сокровенные причины руководили одними в предпочтении старой колеи и другими в избрании новой. Латинские народы все до одного остались католиками: они не захотели выйти из своих умственных, духовных привычек, были верны преданию и подвластны авторитету; до того их увлекали обаяние внешней обстановки, пышность богослужения, стройный порядок духовной иерархии, величавая идея католического вековечного единства; они придали особенную важность обрядам, тем наружным и видимым для всех действиям, в каких проявляется набожность. Напротив, почти все германские народы сделались протестантами. Если Бельгия, наклонная к реформе, тем не менее отстала от нее, то это благодаря лишь силе, победам Фарнезе, смерти и бегству многйх протестантских семейств и тому особенному нравственному перелому, какой вы увидите в истории Рубенса. Прочие германские народы внешний культ подчинили внутреннему; спасение свое они видели в обращении сердца путем растроганных в нем религиозных чувств; официальный авторитет церкви преклонился у них перед личным убеждением каждой особи; в силу такого преобладания внутреннего содержания над формою последняя заняла второстепенное уже место, внешнее богослужение и обряд отодвинулись на задний план. Мы сейчас увидим, что в искусстве та же противоположность инстинктов произвела во вкусе и стиле соответственный этому контраст. Пока нам достаточно уловить основные черты, отличающие оба племени одно от другого. Если второе, в сравнении с первым, представляет форму менее скульптурную, более грубые наклонности и не столь подвижный темперамент, зато, благодаря спокойствию своих нервов и холодности своей крови, оно скорее поддается внушениям разума; его мысль, менее совращаемая с прямой дороги соблазном чувственного наслаждения, порывами неудержной импровизации, очарованием внешней красоты, лучше умеет приноровиться в действительности, как для того, чтобы понять ее, так и для того, чтобы направлять согласно своим целям.

II

Народ. — Влияние климата и почвы. — Физические свойства Нидерландов. — Образование положительного ума и спокойного характера. — Пределы философского и литературного духа. — Раннее усовершенствование полезных искусств. — Практические изобретения. — Внешняя обстановка, нравы и вкусы.

Племя, таким образом наделенное от природы, запечатлелось различными влияниями, смотря по различным средам, в каких приходилось ему жить. Посейте несколько зерен одного и того же растительного вида в разные почвы и под разными температурами; дайте им приняться, подрасти, принести плод, воспроизвестись бесконечное число раз каждому в своей местности; любое зерно приурочится к своей почве, и у вас выйдет несколько подвидов одного и того же вида, тем более различных, чем сильнее противоположности климатов. Такова история германского племени в Нидерландах; тысячелетнее жительство сделало там свое дело; к концу средневековья мы находим в этом племени, сверх врожденного характера, и характер приобретенный, нажитой.

Итак, нам следует начать свои наблюдения с почвы и с неба; за невозможностью побывать на местах взгляните, по крайней мере, хоть на карту. Кроме гористого юго-восточного круга, Нидерланды представляют равнину, чуть не всю затопленную водой: три большие реки, Маас, Рейн, Шельда, и множество маленьких образовали ее своими наносами. Прибавьте к этому притоки, пруды, многочисленные болота; страна служит вся стоком для огромного количества вод, которые, прибыв туда, замедляют свое течение или делаются стоячими за недостатком спуска. Прокопайте яму где хотите, оттуда покажется вода. Взглянув на пейзажи ван дер Неера, вы составите себе понятие об этих широких, лениво струящихся реках, которые, приближаясь к морю, разливаются в ширину версты на три или четыре; они дремлют в своем русле, как какая-нибудь громадная, плоская и клейкая рыба: бледные, тенистые, сверкают они по временам оттенками своей тусклой чешуи; равнина местами ниже их и ограждена от наводнения только земляными плотинами; так и чудится, что вот-вот они хлынут из берегов; от поверхности их беспрестанно идет пар, а ночью при свете месяца густой туман одевает всю окрестность синеватой влагой. Проследи- те их вплоть до моря; там другой, еще сильнейший приток воды, ежедневно поднимаемый приливами, довершает действие первого притока. Северный океан враждебен человеку. Припомните Свайные постройки (Estacade) Рейсдала и представьте себе те частые бури, которые бросают грязные волны и чудовищные гребни пены на этот клочок плоской земли, уже полузатопленной рекоразливом. Целый пояс островов, из которых иные в половину французского департамента, указывает по всему берегу на этот приток речных вод и на этот напор моря — Валкерен, северный и южный Бевланд, Толен, Шувен, Ворн, Бейерланд, Тексель, Влиланд и др. Подчас океан все-таки вторгается и образует внутренние моря, например Гарлемское озеро, или глубокие заливы, каков Зюдерзеэ. Если Бельгия —

наносная земля, вся намытая реками, то Голландия не более как куча грязи среди вод. Добавьте к этой негостеприимной почве суровый климат —

и вы, пожалуй, придете к заключению, что страна эта назначена не для людей, а скорее для бобров и для болотной птицы.

Когда первые германские племена водворились здесь, она, конечно, была еще хуже. Во время Цезаря и Страбона это был сплошной топкий лес; путешественники говорили, что всю Голландию можно пройти с дерева на дерево, вовсе и не касаясь земли. Вырванные с корнем дубы, падая в реки, сцеплялись в виде плотов, как теперь на Миссисипи, и немало затрудняли этим движение римских флотилий. Каждый год Ваал, Маас и Шельда выходили из берегов и заливали на далекое пространство плоскую равнину. Каждый год осенняя буря потопляла остров Батавов; в Голландии очертания берегов изменялись беспрестанно. Дождь шел без умолку, а туман стоял такой же непроницаемо-густой, как в бывшей русской Америке; день длился не более трех или четырех часов. Толстый слой льда покрывал Рейн ежегодно. Цивилизация, распахивая грунт, всегда смягчает и температуру воздуха; дикая Голландия по климату подходила тогда к Норвегии. Четыре века по вторжении германцев Фландрия слыла еще "бесконечным и непроходимым лесом". В 1197 году округ Ваас (Waes), ныне сплошной цветущий огород, стоял совершенно необработанным, и водворившимся там монахам не было житья от волков. В XIV веке в лесах Голландии бродили еще табуны диких лошадей. Море беспрепятственно захватывало сушу: Гент был приморским портом в IX веке, Теруан, Сент-Омер и Брюгге — в XII, Дам — в XIII и Слёйс — в XIV в. Рассматривая Голландию на древних картах, вы просто ее не узнаете1. Поныне жители вынуждены ограждать землю от рек и моря. В Бельгии береговая линия ниже уровня прилива, и отвоеванные у моря "польдеры" простирают свои обширные глинистые луговины, свою вязкую с фиолетовым отливом почву между плотинами, которые даже и в наше время иногда прорывает напор вод. В Голландии опасности еще больше, и вся жизнь далеко не обеспечена. В течение тринадцати столетий там насчитывают средним числом на каждые семь лет по одному значительному наводнению, не говоря о мелких; 100 ООО челбвек утонуло в 1230 году, 80 777 — в 1287-м, 20 000 — в 1470-м, 30 000 — В 1570-м, 12 ООО — в 1717-м. В 1776, 1808, 1825 годах и еще позднее также бывали подобные несчастья. Бухта Доллард в 12 километров шириной и в 35 длиной, Зюдерзеэ в 44 (французских) квадратных мили пространства образовались вследствие моревторжений в XIII столетии. Чтобы оградить Фризию, понадобилось на 22 мили свай, в три ряда, по семи гульденов каждая свая. Чтобы защитить гарлемский берег, потребовался оплот из норвежского гранита длиною в 8 километров, вышиною в 40 футов и погруженный на 200 футов в море. Амстердам со своими 260 000 жителей весь построен на сваях, длина которых доходит иногда до 30 футов. Все места, на которых стоят города и села в Фризии — сплошь искусственные сооружения. Полагают, что все оборонительные постройки между Шельдой и Доллар дом стоили до семи с половиной миллиардов. Вот во что обходится жизнь в Голландии; а иногда из Гарлема или Амстердама увидишь, как бурливо-громадный, грязно-желтый прилив подступает к ничтожной кромке грязи, противопоставленной ему на всем видимом протяжении; нельзя не согласиться, что, бросив чудовищу эту жертву, человек отделывается от него еще дешевою ценой.

Теперь представьте себе, как на этой зыбкой трясине, одетые в камлеи из тюленьих шкур, древние германские племена рыбачат и охотятся в своих кожаных байдарах, и сообразите, если можно, ту массу усилий, какую должны были употребить эти варвары, чтобы устроить себе наконец обитаемую почву и самим превратиться в образованный народ. Люди с иным характером никогда бы не дошли до этого — так страшно неблагоприятна была среда. При подобных же условиях низшие по природе племена в Канаде и в (прежней) русской Америке остались дикарями; другие, даровитые даже, народы, ирландские и горношотландские кельты например, успели выработать себе только рыцарские нравы и поэтические легенды, не более. Здесь же нужны были дельно мыслящие головы, способные подчинить ощущение идее, терпеливо переносить и скуку, и усталость, преодолевать всевозможные лишения и труды ввиду отдаленной еще цели — короче, здесь нужны были германцы: люди, созданные на то, чтобы смыкаться в дружные союзы, работать, вести борьбу, то и дело начинать сызнова и неустанно добиваться цели, обрамлять реки плотинами, сдерживать море, осушать почву, пользоваться ветром, водой, плоским грунтом, глинистой грязью, сооружать каналы, строить корабли, выделывать кирпич, заводить домашний скот, всяческие промыслы и мены. Ввиду величайшей трудности на преодоление ее были направлены все мысли; они всецело обращены были в эту сторону, а потому и должны были отвернуться от всего остального. Забота о существовании, об устройстве себе приюта, об одежде, прокормлении, об охране себя от холода и сырости, о заготовке впрок съестных припасов, о том, чтобы разбогатеть, — вот на что уходило все их время; ум принял безусловно положительное и практическое направление. В такой стране не до того, чтобы мечтать и философствовать на немецкий лад, блуждать в области химерических фантазий и метафизических систем. Окружающее тотчас же сведет вас с облаков на землю; призыв в деятельности слишком повсеместён, слишком настоятелен и беспрерывен; если кто здесь когда и думает, то для того лишь, чтобы действовать. Под этим вековечным гнетом слагается характер; привычки обращаются наконец в инстинкт; форма, добытая отцом, становится у сына уже наследственной; работник, мастеровой, торговец, делец, хозяин, здравомыслящий человек, да и только, — вот чем становится он от рождения и без труда, тогда как его предки добивались всего этого по необходимости и часто поневоле.

С другой стороны, этот положительный ум отличается спокойствием. Сравните нидерландца с другими одноплеменными ему народами, и вы найдете, что он как-то лучше уравновешен и более способен быть довольным. В нем не видно тех рьяных страстей, того боевого настроения, той напряженной воли, тех мордашечьих, бульдожьих инстинктов, той велича- во-мрачной гордости, какими три прочные завоевания и вековое наследие политической борьбы наделили англичан. В нем не видно того тревожного чувства и той жажды деятельности, какие сухость воздуха, резкие переходы от тепла к холоду и обилие электричества укоренили в американцах Соединенных Штатов. Он живет в сыром и однообразном климате, ослабляющем или, точнее, распускающем нервы, развивающем лимфатический темперамент, умеряющем вспышки нетерпения, взрывы и пыль души, притупляющем рьяность страстей и обращающем характер больше к чувственности и к веселости. Вы встречались с подобным же климатическим влиянием, когда мы сравнивали гений и искусство венецианцев с гением и искусством флорентинцев. Здесь, впрочем, и события пришли на помощь климату, история действовала с физиологией заодно. Люди этих стран не испытали, как заморские их соседи, двух или трех нашествий, вторжений целого народа, саксов, датчан, нормандцев, водворившихся на земле тех. Они не унаследовали той ненависти, какую тяжкий гнет, сопротивление, раздражение, продолжительные усилия, борьба сперва открытая и жестокая, потом глухая и законная передают из рода в род. С древнейших пор мы уже видим их, как во времена Плиния, добывающими себе соль, "соединенными, по стародавнему обычаю, в товарищества или артели для обработки болотистой земли"30, свободными в своих гильдиях, отстаивающими независимость, самосуд, древнейшие права свои, занятыми крупным рыболовством, торговлей и промышленностью, величающими города свои именем портов, короче — такими, какими Гвиччардини находит их в XVI столетии, "весьма падкими к наживе и зоркими ко всякому барышу"; но и в этом нет у них, однако же, ничего лихорадочного или безрассудного. "Они покойны и совершенно степенны характером. При случае благоразумно пользуются и богатством, и другими мирскими благами, но нелегко выходят из себя, что сейчас же видно по их речам и лицам. Они не слишком склонны ни к гневу, ни к гордости и живут между собой, как следует добрым людям, и особенно отличаются веселым и шутливым расположением". По его мнению, у них вовсе нет искательного и непомерного честолюбия; многие из них рано покидают дела, занимаются постройками, развлечениями и живут в свое удовольствие. Все физические и нравственные обстоятельства, география и политика, настоящее и прошлое — все содействовало одному и тому же результату: развитию в них одной способности и одной наклонности в ущерб, конечно, остальным — умения вести себя и сердечного благоразумия, практического соображения и ограниченности желаний; они мастера улучшать действительный, реальный мир и не ищут затем ничего больше.

В самом деле, взгляните на их произведения: своим совершенством и своими недостатками они обнаруживают в одно и то же время и пределы, и могучие способности их ума. У них нет великой философии, которая так естественна в Германии, великой поэзии, которая так пышно расцвела в Англии. Они не умеют забыть чувственных вещей и положительных интересов, с тем чтобы отдаться чистому умозрению, последовать за смелым ходом логики, пуститься во все тонкости анализа, уйти в самую глубь отвлеченной мысли. Они не знают тех душевных волнений и той бури подавленных чувств, которые сообщают слогу трагический отпечаток; они не знают тех беспредельных фантазий, тех чудных или возвышенных грез, которые, поднявшись над пошлостями жизни, открывают новый мир перед мечтателем. У них нет ни одного философа крупного разбора; их Спиноза — еврей, ученик Декарта и раввинов, одинокий, разобщенный от сограждан и духом и племенем. Ни одна их книга не стала общеевропейской, как произведения Камоэнса, Бернса, которые, однако, произошли среди столь же небольших народов. Одного только из их писателей читали все люди его века, именно Эразма Роттердамского, утонченного литератора, но писавшего на латинском языке и по своему воспитанию, своим вкусам, слогу и идеям принадлежащего к семье гуманистов и ученых Италии. Старинные голландские поэты, например Якоб Кате, являются серьезными, рассудительными, немножко растянутыми моралистами, восхваляющими радости сердца и тихую семейную жизнь. Фламандские поэты XIII и XIV веков заранее объявляют своим слушателям, что они станут рассказывать им не рыцарские басни, а истинные происшествия, и перелагают в стихи практические изречения или случаи современной действительности. Их так называемые риторские школы напрасно обрабатывали и выводили на сцену поэзию: ни один талант не извлек из этого материала великого и прекрасного произведения. У них выдавались хроникеры, каков Шателен, и памфлетисты, как Марникс де Сент-Аль- дегонд; но вялый рассказ их всегда напыщен; их тяжелое, сыромятное и резкое красноречие напоминает грубоватый колорит и энергическую тяжеловесность национальной их живописи, хотя, конечно, и не может равняться с ней. В настоящее время литература их почти, можно сказать, ничтожна. Их единственный романист Консианс хотя и изрядный наблюдатель, однако же очень тяжел и пошловат, на наш вкус. Попавши в их сторону и взглянув в их газеты, по крайней мере в те, которые фабрикуются не в Париже, подумаешь, что заехал в провинцию или куда-то еще подальше; полемика в них груба, риторические прикрасы устарели, шутки дубоваты, все остроты притуплены; тут ничего нет, кроме плоской веселости или грубого озлобления; самые карикатуры кажутся нам аляповатыми. Захотите вы определить долю их участия в великом здании современной мысли, вы найдете, что кропотливо, методически, как подобает честным и добрым рабочим, они обтесали несколько камней, — вот и все. Они могут привести ученую филологическую школу в Лейдене, юрисконсультов, как Гуго Гроций, таких натуралистов и врачей, как Левенгук, Сваммердам и Бургаве, таких физиков, как Гюйгенс, таких космографов, как Ортелий и Меркатор, — короче, известный подбор специалистов полезностей, но не укажут вам творческих гениев, открывающих великие и самобытные воззрения на мир или оправляющих свои замыслы в прекрасные, для всех обаятельные формы. Соседним народам предоставили они ту роль, какую исполняла у ног Иисуса Христа созерцательная Мария, а для себя избрали роль Марфы домостроительной; в XVII столетии они доставили кафедры изгнанным из Франции протестантским ученым, дали у себя приют преследуемой во всей Европе свободной мысли, нашли издателей для всех научных и полемических книг; позже они печатали всю французскую философию XVIII века, выставили книгопродавцов, сводчиков и даже подпечатчиков для новейшей литературы вообще. Изо всего этого они извлекают себе пользу: они знают языки, читают и приобретают образование; а это такое богатство, которым никому не мешает запастись. Но далее этого они не идут; ни прежние, ни нынешние их произведения не обличают в них потребности созерцать мир отвлеченный за пределом мира чувственного и мир фантазии за пределом мира реального.

Напротив, они всегда преуспевали, да преуспевают и теперь, во всех искусствах, называемых полезными. "Первые по ту сторону Альпов, — говорит Гвиччардини, — они изобрели шерстяные ткани". Вплоть до 1404 года они одни умели ткать и выделывать их; Англия снабжала их шерстью; англичане только и знали тогда, что разводить и стричь овец. К концу XVI века — единственный в тогдашней Европе пример — "почти все они, даже и крестьяне, умеют читать и писать; большая часть знает притом грамматические правила". Оттого риторские школы, т. е. общества красноречия и театральной игры, распространились даже в местечках, что уже показывает, до какой степени совершенства довели они свою цивилизацию. "Они обладают, — говорит Гвиччардини, — особенным талантом и удачей в быстром изобретении всяких машин, остроумно приспособленных к облегчению, ускорению и выполнению всего, что они ни делают, даже и по части кухни". Сказать правду, они первые наряду с итальянцами достигли в Европе благосостояния, богатства, безопасности, свободы, жизненных удобств и всех тех благ, которые теперь кажутся нам уделом новейшего только времени. В XIII веке какой-нибудь Брюгге стоил Венеции; в XVI — Антверпен был промышленной и торговой столицей Севера. Гвиччардини не нахвалится этим городом, а он видел его только уже ведь в полном упадке, снова завоеванным герцогом Пармою, после страшной осады 1585 года. В XVII веке Голландия, оставаясь свободной, в течение целого столетия занимает то место, какое в нашу пору принадлежит Англии; Фландрия сколько раз ни попадала в руки испанцев, сколько ни попиралась во всех войнах Людовика XIV, как часто ни отдавалась на жертву Австрии, как ни служила побоищем для французских революционных войн, никогда не опускалась до уровня с Италией или Испанией; то полублагоденствие, каким пользовалась она, несмотря на погромы частых нашествий и на неловкий деспотизм незваных владык, обнаруживает всю энергию ее живучего здравомыслия и всю плодотворность в ней прилежного труда.

Теперь из всех европейских стран Бельгия кормит на одинаковом пространстве самое большее число жителей; вдвое больше Франции, и самый населенный из наших департаментов, Северный, — это оторванный от Бельгии же Людовиком XIV клочок. Уже близ Лилля и Дуэ раскидывается бесконечным кругом до пределов горизонта сплошной обширный огород —

плодоносный и толстый слой земли, испещренный бледноцветною лозой, полями мака и тяжелолистной свекловицы, — над которым наседкою налег низкий свод теплых небес, переполненный испарениями. Между Брюсселем и Мехеленом начинается необъятный луг, исполосованный рядами тополей, пересеченный мокрыми рвами и большими газонами, где круглый год пасется скот, — это неисчерпаемый источник кормовых трав, молока, сыра и говядины. В соседстве Гента и Брюгге округ Ваас — "классическая страна земледелия", которое поддерживается удобрением, собираемым отовсюду черноземом, доставляемым даже из Зеландии. Равным образом Голландия —

все сплошное пастбище, с такой естественной обработкой, которая не истощает, а только обновляет почву, доставляя владельцам дивное обилие произведений и приготовляя самое питательное продовольствие потребителям. В Голландии, в Вейкслоте, есть хозяева коровьих стад, разжившиеся на миллионы; Нидерланды во все времена казались заезжему иностранцу родиной изобилия и всякой пищи. Если от земледелия вы обратитесь к промышленности, то повсюду встретите уменье разработать и полезно употребить любую вещь. У них и препятствия-то обращаются во вспомогательные средства. Земля была плоска, затоплена водой; они воспользовались этим, чтобы покрыть ее каналами и железными дорогами; нигде в Европе нет такого множества путей сообщения и транспорта. Недоставало им дров, — они прорылись в глубь земли, и бельгийские каменноугольные копи так же богаты, как и английские. Реки затрудняли их своими разливами, а внутренние озера отнимали у них часть пахоты; они осушили озера и заперли реки в плотины, воспользовавшись тучными наносами, постепенными осадками ила, который воды разнесли по поверхности их страны. Каналы мерзнут у них зимою — они пробегают по ним на коньках до двадцати верст в час (по пять лье). Море угрожало им; смиривши его, они воспользовались им для торговли со всеми народами. Ветер неудержно бушевал по их плоской стране и по волнующейся равнине океана — они употребили его в дело, чтобы надувать паруса своих судов и приводить в движение крылья своих мельниц. В Голландии на каждом повороте пути вы увидите одну из тех громадных построек, во сто футов вышиной, с зубчатыми шестернями, машинами, насосами для выкачивания излишней воды, для пилки бревен, для бойки семенного масла. С палубы парохода перед Амстердамом, насколько обнимает глаз, вы видите бесконечную сеть паутины, сплошную тонкую, многосложную бахрому судовых мачт и мельничных крыльев, опоясывающих бесчисленными рядами весь горизонт. Побывав там, вы вынесете впечатление, что это — край, снизу до верху переделанный рукою и искусством человека, весь сработанный им вновь, как нарочно, для того, чтобы стать возможно удобным и производительным. Философия искусства 135

і

Пойдем далее, подступим к человеку и взглянем на первое из йсей окружающей его обстановки — именно на его жилье. В крае нет ни однрго камня; под рукой была только липкая земля, в которой вязли люди и лошади. Но им пришло в голову пережигать ее, и вот они добыли себе кирпич и черепицу — лучшую охрану против мокроты. Вы видите удобные и приятные на взгляд постройки, стены красные, коричневые, розовые, покрытые блестящей штукатуркой, белые и изразцовые фасады, иногда украшенные лепными цветами и животными, медальонами и колонками. В старых городах выходящий на улицу конек дома часто разукрашен аркадами, древесными ветвями и разной лепной работой, с изображением птицы, яблока или каким-нибудь бюстом на самом верху; дом этот не составляет, как в наших городах, только продолжения смежного с ним соседского, участок — одной общей сплошной казармы, но стоит особняком, отличаясь своим собственным характером, интересным и вместе живописным. Все это содержится как нельзя лучше и опрятнее; в Дуэ даже и беднейшие домовладельцы ежегодно белят свои дома снаружи и внутри и с рабочими для этого необходимо договариваться за полгода по крайней мере. В Антверпене, Генте, Брюгге, а особенно в мелких городах большая часть фасадов всегда кажутся как бы только что окрашенными или подновленными очень недавно. Везде то и дело моют и метут. Но, подъезжая к Голландии, вы видите, что заботы о чистоте еще удвоились и просто уж переходят в крайность. С пяти часов утра начинается мытье тротуаров служанками. В окрестностях Амстердама деревни точно декорации Комической оперы — до того они все нарядны и вычищены. Есть коровники, где пол настоящий паркет, куда и вас не пустят иначе, как в туфлях или деревянных башмаках, нарочно для того поставленных при входе; грязное пятно показалось бы там скандалом, а о навозе нечего и говорить; коровьи хвосты бережно приподняты на веревочке, чтобы предохранить их от малейшей нечистоты. Повозкам запрещен въезд в деревню; тротуары из кирпича и голубоватых изразцов безукоризненнее любой нашей передней. Осенью ребятишки собирают по улицам опавшие листья и прячут их в какую-нибудь нору. Везде в маленьких комнатках, похожих на корабельные каюты, порядок и расположение те же самые, что и на судах. В Брукке есть, говорят, в любом доме одна парадная горница, куда входят только раз в неделю, чтобы обмести пыль и обтереть мебель, а потом тотчас же и запирают ее опять наглухо: в таком влажном крае всякое пятно скоро превращается во вредную плесень; человек, вынужденный к боязливой опрятности, понемногу свыкается с ней, чувствует в ней потребность и, наконец, становится ее рабом. Но вы с удовольствием увидите во всяком переулке Амстердама, в самой скромной лавочке ее крашенные бочонки, ее чистую конторку, опрятные скамьи, каждую вещь на своем месте, так что ни малейший уголок не пропадает даром и все расположено с толком и как нельзя удобнее. Еще Гвиччардини замечал, что "их дома и платья опрятны, красивы и хорошо убраны, что у них много мебели, хозяйственных орудий и домашнего скарба, содержимых в порядке и изумительной чистоте", лучше, нежели в каком бы то ни было другом крае. Надо видеть удобство помещений, особенно в домах горожан: ковры, клеенки для паркетов, экономичные печи, железные или изразцовые, тройные занавесы у окон; чистые, блестящие стекла в черных лоснящихся рамах, вазы с цветущими розами и зеленью, пропасть безделушек, обличающих вкус к домоседной жизни и делающих ее приятною, зеркала, расположенные так, чтобы в них отражались прохожие и все, что ни делается на улице. Каждая подробность указывает на какое-нибудь устраненное неудобство, на какую-нибудь удовлетворенную надобность, на какую-нибудь заранее подготовленную приятность — короче, на повсеместное господство предусмотрительной заботы и благоустройства, доходящего до последних мелочей.

Да, человек там и действительно таков, каким он проявляется во всей своей обстановке. С таким характером и душевным расположением он наслаждается и умеет наслаждаться. Плодородная земля снабжает его обильной пищей, говядиной, рыбой, овощами, пивом, водкой; он ест и пьет много, и германский аппетит, значительно утончаясь, но отнюдь не уменьшаясь, в Бельгии превращается уже в гастрономическую сладострастность. Кухня там мастерская и превосходна даже в так называемых общих столовых; они едва ли не лучшие в Европе. В Монсе есть гостиницы, куда по субботам стекаются жители окрестных городов только для того, чтобы хорошенько пообедать. У них нет своего вина, но они вывозят его из Германии и Франции и хвастаются тем, что пьют самые лучшие сорта его; по их мнению, мы, французы, не довольно внимательны к своим винам; надо быть бельгийцем, чтобы беречь и держать их как следует. Нет ни одной значительной гостиницы, где не было бы разнообразного и отборного склада вин; склад этот — ее слава и лучшая приманка для публики; в вагоне зачастую ведутся оживленные споры насчет достоинства двух соперничающих между собою погребов. У иного расчетливого купца зарыто в песке подвала до двенадцати тысяч бутылок, расставленных в порядке по сортам, — это его "библиотека". Иной голова маленького голландского городка обладает бочкою настоящего иоганнисбергера, припасенного в урожайный год, и эта бочка — новый повод к почету для ее хозяина. Там человек, задающий обед, умеет подобрать вина таким образом, чтобы не притупить вкуса своих гостей и заставить их выпить как можно побольше. По части приятного для уха и для глаза они столько же знают толк, как и в том, что относится до нёба и желудка. Они инстинктивно любят музыку, тогда как мы, французы, доходим до вкуса к ней разве что только путем воспитания. В XVI столетии они первенствовали в этом искусстве; Гвиччар- дини говорит, что их певцы и инструменталисты нарасхват забирались ко всем христианским дворам; за границей их профессора были записными учителями музыки, их композиции принимались за закон. И теперь еще главное музыкальное дарование, способность исполнять многоголосные партии, встречаются между ними даже у простолюдинов; углекопы составляют промеж себя хоровые общества, я слышал рабочих в Брюсселе и Антверпене, конопатчиков и простых матросов в Амстердаме, распевающих хором за работой или на улице при возвращении вечером домой. Нет ни одного значительного города в Бельгии, где устроенный на городской башне бой не забавлял бы каждые четверть часа ремесленника за его станком и торговца в его лавке странными гармониями своих металличес- ких звуков (курантами). Их ратуши, фасады их домов, их старинные кубки своими затейливыми украшениями и перепутанными линиями, своим оригинальным и фантастическим подчас замыслом, очевидно, рассчитаны на приятное впечатление для глаз. Прибавьте к этому яркий или хорошо подобранный тон кирпичей, из которых выводятся стены, роскошные, темные и красные оттенки, вперемежку с белым, какими щеголяют кровли и фасады домов; несомненно, что нидерландские города столь же живописны в своем роде, как и итальянские. Там всегда любили храмовые базары или торги (кермессы), праздники Геяна, торжественные хоры корпораций, выставку нарядных тканей и одежд; я покажу вам (на тогдашних картинах) чисто итальянское великолепие въездов и церемониалов XV и XVI веков. Жители этого края, очевидно, не только обжоры, но еще и лакомки в стремлении хорошо пожить: степенно, правильно, покойно, без энтузиазма и лихорадки воспринимают они все отрадные гармонии вкуса, звуков, красок и форм, рождающиеся из среды их благоденствия и богатства, как роскошные тюльпаны возрастают из их рыхлых цветников. Все это отзывается, пожалуй, не очень далеким здравомыслием и счастьем, маленько грубоватым, на наш вкус; у француза все это скоро вызовет зевоту, но он был бы тут не совсем прав. Эта цивилизация, кажущаяся ему аляповатою и вульгарною, все-таки отличается тем единственным в своем роде достоинством, что она по крайней мере здорова; живущие здесь люди пользуются таким даром, которого преимущественно недостает нам, — именно благоразумием, и такою за него наградой, которой мы уж вовсе не заслужили, — довольством.

III

Искусство. — Низшая степень развития живописи у других германских племен. —

Причины ее слабости в Германии и Англии. — Превосходство живописи в Нидерландах. — Причины такого превосходства. — Ее характерные черты. —

В чем именно она германская. — В чем она народна. — Преобладание колорита. — Причина этого преобладания. — Сходство между климатом Венеции и климатом Нидерландов. — Различие между этими двумя климатами. — Соответствие тому сходства и разности у живописцев. — Рубенс и Рембрандт.

Таков в этом крае растение-человек; нам остается еще рассмотреть цвет его — искусство. Единственный из всех стеблей на общем корне украсился он таким полным цветом; живопись, столь успешно и естественно развившаяся в Нидерландах, не принялась у других германских племен, и причина этой противоположности заключается в национальном характере, который мы сейчас только что определили.

Чтобы понимать и любить живопись, нужен глаз, чуткий к формам и краскам, необходимо, чтобы помимо воспитания и навыка ему приятно было видеть один тон рядом с другим, чтобы он обладал известной тонкостью оптических ощущений; человек, из которого выйдет живописец, способен забыться перед богатым сочетанием известной красноты с известной зеленью, перед постепенным потуханием темнеющего и изменяющегося при этом света, перед оттенками шелка и атласа, который, смотря по своим изгибам, складкам, расстояниям, блестит опалом, отсвечивает зеркалом, незаметно отливает в синь. Глаз такой же лакомка, как и рот, а живопись изысканная — это подносимые ему яства. Вот почему никогда не было великой живописи у немцев и англичан. В Германии чрезмерное преобладание чистых идей не дало простора чувственности глаза. Первая там по времени школа, кельнская, писала вовсе не тела, а мистические, набожные и умиленные души. Великий немецкий художник XVI века Альбрехт Дюрер хотя и знал произведения итальянских мастеров, однако тем не менее остался при своих неграциозных формах, угловатых складках, безобразных наготах, при своем тусклом колорите, своих диких, грустных и как-то пасмурных фигурах; странная, причудливая фантазия, глубокое религиозное чувство, смутные философские гадания, проглядывающие в его произведениях, обличают ум, не способный удовлетвориться формою. Взгляните в Лувре на небольшое изображение Христа, работы учителя его, Вольгемута, и на Еву его современника Луки Кранаха — вы почувствуете, что люди, писавшие такие группы и такие тела, рождены для богословия, а не для живописи. И теперь еще ценят и любят они только внутреннюю сторону, а не внешнюю; Корнелиус и мюнхенские мастера считают за главное идею, а исполнение у них вещь второстепенная; мастер замышляет, создает общий план картины, пишет же ее ученик; произведения их, всецело символические и философские, силятся обратить мысль зрителя на какую-нибудь великую нравственную или социальную истину. Так же точно Овербек всегда имеет в виду назидание и проповедует сентиментальный аскетизм; точно так же и Кнаус — до того искусный психолог, что картины его просто идиллии, а не то комедии. Что касается англичан, то ведь вплоть до XVIII века они ограничивались только привозом к себе иностранных картин и вызовом иностранных живописцев. В этом крае темперамент до того настроен к борьбе, воля до того закалена, ум до того утилитарен, человек до того очерствлен, до того затянут в дело и надсажен, что ему уж не до наслаждения изящными и тонкими оттенками очертаний и красок. Их национальный живописец, Хогарт, только и писал что нравственные карикатуры. Другие, как, например, Уилки, употребляют свою кисть единственно лишь для того, чтобы "онаглядить" характеры и чувства; даже и в ландшафте они изображают душу; телесные предметы для них только указание и как бы косвенное внушение. Это очевидно даже в их двух великих пейзажистах, Констебле и Тёрнере, и в их двух великих портретистах, Гейнсборо и Рейнолдсе. Теперь же колорит у них отличается поразительной резкостью, а рисунок буквальной мелочностью. Из всех германских народов одни фламандцы и голландцы любили формы и краски ради их самих; чувство это держится у них и доныне; живописность их городов и их внутреннее домашнее убранство служат тому доказательством, и еще очень недавно, на Парижской всемирной выставке, вы могли видеть собственными глазами, что настоящее искусство, живопись, свободная от философских замыслов и ли- тературных затей, способная владеть формою без рабства и красками без замашек варварства, существует только у них да у нас.

Благодаря этому народному дарованию, в XV, XVI и XVII веках при благоприятных исторических обстоятельствах они, стоя лицом к лицу с Италией, могли образовать великую живописную школу. Но так как они были германцы, то и школа их, естественно, пошла своим, германским путем. Племя это отличается, как вы видели, от классических племен тем, что предпочитает содержание форме, сущую правду — изящному украшению, все действительное, сложное, неправильное, естественное — всему подборному, подстриженному, очищенному и преобразованному. Этот инстинкт, влияние которого мы заметили уже в их религии и литературе, руководил также и их искусством, в особенности живописью. "Высокое значение фламандской школы, — прекрасно заметил Вааген31, — происходит оттого, что школа эта, чуждая всякого иноземного влияния, раскрывает перед нами всю противоположность чувства у греков и германцев, этих двух племен, стоящих во главе цивилизации древнего и нового мира. Между тем как греки старались идеализировать не только замыслы мира собственно идеального, но даже и свои портреты, везде упрощая формы и яснее отчеканивая важнейшие черты, — первобытные фламандцы сводили, напротив, на портрет идеальные олицетворения св. Девы, апостолов, пророков, мучеников и силились передавать самым точным образом мельчайшие подробности природы. Тогда как греки выражали подробности пейзажа — реки, ключи, деревья — в отвлеченных (лицевых) формах, фламандцы старались изображать их так, как они их видели. В противоположность идеалу и стремлению греков к олицетворениям фламандцы создали реалистическую школу, школу ландшафта". В этом отношении "сперва немцы, затем англичане пошли по их стопам". Проследите в каком-нибудь музее гравюр все чисто германские произведения, начиная с Альбрехта Дюрера, Мартина Шонгауэра, ван Эйков, Гольбейна и Луки Лейденского до Рубенса, Рембрандта, Паулюса Поттера, Яна Стена и Хогарта: если воображение ваше полно благородных итальянских или изящных французских форм, глаза ваши будут оскорблены видом этих произведений, вам трудно будет стать на их точку зрения, вам часто покажется, что художник, как нарочно, метит на безобразие. Справедливо тут только одно, что его не возмущают пошлости и уродливости действительной жизни. Он по своей внутренней природе не понимает требований симметрии, спокойного и развязного вместе движения прекрасных соразмерностей, здоровья и бойкости наших членов. Когда в XVI веке фламандцы принялись учиться у итальянцев, они только испортили этим свой оригинальный стиль. В течение семи — десяти лет терпеливого подражания они производили на свет одни уродливые помеси, не больше. Этот длинный период неудач, находящийся между двумя длинными периодами превосходства, ясно указывает и пределы, и силу их врожденных способностей. Они не умели упрощать природы; им надо было воспроизводить ее всю целиком. Они не сосредоточивали ее в нагом теле; они придавали одинаковое значение всем вообще внешно- стям32 — пейзажам, зданиям, костюмам, аксессуарам. Они не способны были понять и полюбить идеальное тело: они созданы для того, чтобы передать и еще усилить своей кистью тело действительное.

Установив это основание, мы легко распознаем, чем именно фламандцы отличаются от других одноплеменных с ними (т. е. германских же) мастеров. Я вам описал уже их народный гений, столь рассудительный и равномерный, свободный от всяких высших порывов, ограниченный настоящим и склонный пользоваться вещами такими, как они есть налицо. Подобные художники не изобретут грустных фигур, скорбно-мечтательных, подавленных тяготами жизни, покорных во что бы то ни стало своей судьбе, — фигур, какие видим у Альбрехта Дюрера. Они не станут, подобно мистическим живописцам Кельна или английским живописцам-нравоучи- телям, изображать души или характеры; в их произведениях вы не ощутите несоразмерности между духовной и телесной природой. В плодоносной и богатой стране, среди веселых нравов, перед целым населением спокойных, добродушных или цветущих фигур они отыщут себе образцы, соответственные их гению. Почти всегда они станут писать вам человека, благоденствующего и довольного своей судьбой. Если они и преувеличат его немного, то никогда не поднимут выше земной жизни. Фламандская школа XVII столетия только и сделает, что порасширит его инстинкты, его вожделения, его силу и веселье. Чаще всего она оставляет его таким, каков он есть: голландская школа ограничивается воспроизведением тишины мещанского жилья, удобств какой-нибудь лавочки или мызы, веселья гульбищ и харчевен, всех мелких наслаждений правильной и мирной жизни. Ничего не может быть сподручнее для живописи; избыток мысли и чувства вредит ей. Подобные сюжеты, задуманные таким именно умом, дают чрезвычайно гармонические произведения; образцы тому мы видим у одних греков да у нескольких первостепенных итальянских мастеров; ступенью ниже их нидерландские живописцы, в сущности, делают то же самое: они изображают нам тип совершенного в своем роде человека, сжившегося с своею обстановкой и потому счастливого без натяжки, без усилий.

Остается рассмотреть еще один пункт. Одна из главных заслуг этой живописи — превосходство и утонченность колорита. Это потому, что воспитание глаза во Фландрии и Голландии пользовалось особенно благоприятными условиями. Край — такая же влажная дельта, как дельта реки По, и города Гент, Брюгге, Антверпен, Амстердам, Роттердам, Гаага, Утрехт своими реками, каналами, морем и атмосферой похожи на Венецию. Здесь, как и в Венеции, природа сделала человека колористом. Заметьте,

Ян Стен. Летний праздник. Сер. 1670-х гг. Санкт-Петербург, Эрмитаж

какой различный вид принимают предметы, смотря по тому, находитесь ли вы в сухой стране, каковы Прованс и окрестности Флоренции, или в такой мокрой низине, как Нидерланды. В сухом крае преобладает линия, и она-то прежде всего привлекает на себя ваше внимание; горы обозначаются на небе архитектурными громадами благородного и величественного стиля, и все предметы высятся в чистом воздухе, как бы вонзаясь в него острым ребром. Здесь, напротив, плоский, низкий небосклон не представляет интереса, а все очертания предметов смягчены, притуплены, отчасти застланы неприметным паром, вечно плавающим в воздухе; какое-нибудь видное пятно преобладает надо всем. Пасущаяся корова, крыша среди поляны, человек, облокотившийся на низкую ограду, являются как особенно яркий тон между многими другими тонами. Предмет как будто всплывает из среды их не сразу и не резко выделяется из окружающей его обстановки; тут вы невольно поражены его лепкою, т. е. различными постепенностями усиливающегося или умаляющегося света и многообразными видоизменениями переливчатых красок, которые общий колорит его превращают как бы в рельеф и дают глазам ощущение его толщи, массивности33. Вам следовало бы провести несколько дней в такой стране, чтобы ощутить это подчинение линии пятну или одному ярко выдававшемуся тону. Из каналов, из рек, с поверхности моря, с напоенной сыростью земли беспрестанно поднимается голубоватый или сизый пар, повсеместная туманность, окружающая предметы каким-то влажным газом даже и в ясные совершенно дни. Вечером и утром ползучие дымки, тонкие белые клочья так и носятся по луговой равнине. Я часто останавливался на набережных Шельды, глядя на громадную массу белесоватой, слегка зарябившейся воды, из-под которой чернеют погруженные в нее кили кораблей и барок. Река блестит, и на ее плоской поверхности потухающий уже день отражается бродячими вспышками там и сям. По всему округу небосклона беспрерывно поднимаются облака, и их бледно-свинцовый цвет, их неподвижные ряды наводят на мысль о целом полчище привидений; это — привидения сырой страны, всегда возрождающиеся призраки, наносящие вечный дождик. Но они краснеют, и чреватая их масса, вся пронизанная золотом, напоминает багряные мантии, парчовые симарры, узорчатые щелки, в которые Йордане и Рубенс облекают своих окровавленных мучеников, своих многоскорбных мадонн. В самом низу неба солнце кажется громадным раскаленным углем, теперь уже потухающим и дымящимся. Когда приедешь в Амстердам или в Остенде, впечатление это все усиливается; море и небо представляются там бесформенными, туман и страшный ливень, чередуясь с другим, только и оставля- ют в памяти что цвета. Вода каждые полчаса меняет свои оттенки: то похожа на палевый осадок вина, то совсем бела, как мел, то желтовата, как раствор гашеной извести, то черна, как разведенная сажа, подчас мрачно- фиолетового цвета, испещренного широкими полосами зелени. Через несколько дней опыт ваш закончен и вы знаете, что подобная природа дает значение только оттенкам, контрастам, гармониям цветов — короче, цените одни тона (а не линии и очертания).

С другой стороны, надобно сказать, что тона эти полны и богаты. Сухой край отличается, напротив, тусклым вообще видом; юг Франции, вся гористая часть Италии оставляют в глазах только ощущение серо- желтой шахматной доски. К тому же все тоны почвы и домов гаснут и слабеют перед преобладающей яркостью неба и повсеместным освещением воздуха. Говоря правду, любой южный город, любой провансальский или тосканский пейзаж не более как простой рисунок; с помощью белой бумаги, рашкуля и бледноватых всегда цветных карандашей его можно передать вполне точно. Напротив, в таком влажном крае, как Нидерланды, вся земля одета зеленью и множество ярких пятен разнообразят монотонность повсеместных сплошь лугов: то черноватый или темно-коричневый цвет смоченной дождем нивы, то ярко-красный цвет черепицы и кирпичей, то белая или розовая обмазка фасадов, то буро- желтое пятно от прилегших стад или, наконец, блестящая лазурь рек и каналов. И пятна эти не ослабляются чрезмерной ясностью неба. В прямую противоположность сухой стране здесь не небо, а земля имеет преобладающее значение. Особенно в Голландии несколько месяцев подряд "воздух совершенно непрозрачен; какая-то тусклая пелена, протянутая между небом и землею, не пропускает ни малейшего излучения... Зимою темнота словно так и падает на вас сверху"34. Поэтому богатые краски, какими облечены земные предметы, остаются без соперников. К их силе присоедините еще их оттенки и подвижность (переходчивость). В Италии известный какой-нибудь тон остается все один и тот же; неизменный цвет неба поддерживает его в течение нескольких часов: вчера точно так же, как и завтра. Воротясь к нему, вы найдете его точь-в-точь таким, каким положили, за месяц, на своей палитре. Во Фландрии он неизбежно меняется, смотря по переменам света и окружающих паров. Здесь снова хотелось бы мне привести вас в этот край, чтобы вы сами ощутили своеобразную красоту его городов и его пейзажей. Краснота кирпичей, лоснящаяся белизна фасадов приятны для глаз, потому что смягчаются в сероватом воздухе. По тусклому грунту неба тянутся длинными рядами островерхие чешуйчатые кровли, все очень темного цвета, местами проглянет какой-нибудь готический фиал, гигантская вечевая башня, убранная затейливыми колоколенками и разными геральдическими животными. Часто зубчатые края печных труб и кровельных верхушек ярко отражаются в канале или в рукаве реки. Вне городов, как и внутри, все может служить содержанием для картины: вам остается лишь копировать. Повсеместная зелень полей не резка и не однообразна; она оттеняется различными степенями зрелости листвы и трав, различной густотой и беспрерывными видоизменениями облаков и тумана. Чтобы дополнить или ярче выдвинуть эту зелень, есть чернота туч, мгновенно разрешающихся ливнями, есть сизый цвет разрывчатого или рассеивающегося тумана, голубоватая сеть, облекающая собой дали, мерцания света, мгновенно задерживаемого движением исчезающих паров, подчас ослепительный атласный блеск какого- нибудь застоявшегося облака или нежданный разрыв туч, из-за которых проглянет вдруг лазурь. Небо, столь полное и подвижное, до того способное соглашать, изменять и выдавать оттенки земли, — это прямо школа для колориста. Здесь, как и в Венеции, искусство последовало за природой и рука невольно водилась тем ощущением, какое получал глаз.

Но если сходства климата доставили глазу венецианца и нидерландца приблизительно сходное воспитание, то и климатические разности также ведь обнаружились разностями в воспитании того и другого. Нидерланды лежат на триста французских миль севернее Венеции. Воздух там холоднее, дожди обыкновеннее, солнце чаще подернуто облаками. Отсюда естественная гамма красок, вызвавшая соответственную гамму в живописи. Так как полное освещение там гораздо реже, то и предметы не носят на себе солнечного отпечатка. Вы не встретите там золотистых тонов, этих чудных загаров, сплошь и рядом видных на памятниках Италии. Море никогда не бывает сизо-зеленым, шелковистым, как в лагунах Венеции. Луга и деревья не имеют того прочного и сильного тона, каким отличается зелень Вероны или Падуи. Трава здесь как-то блекла и бледна, вода грязна или белесовата, белое вообще тело то слегка розовато, как цветок, выросший где-нибудь в тени, то уж совсем красно от влияния всяких непогод и слишком раскормлено от чрезмерной пищи, но зачастую желтовато, а в Голландии иногда совсем безжизненно и как будто воскового цвета. Ткани всякого живого существа, будь то человек, животное, растение, получают здесь слишком много воды, а солнечного припека у них мало. Вот почему, сравнивая обе школы живописи, мы найдем между ними различие в общем колорите. Проследите в каком-нибудь музее венецианскую школу, потом фламандскую; перейдите от Каналетто и Гварди к Рейсдалу, Паулюсу Поттеру, Гоббеме, Адриану ван де Вельде, Тенирсу, ван Остаде, от Тициана и Веро- незе к Рубенсу, Ван Дейку и Рембрандту и проверьте ощущение ваших глаз. С переходом от первых ко вторым колорит теряет часть своего жара. Типы теневые, прокаленные, красно-желтые совершенно исчезают; доменйый жар, исходящий от картин, изображающих венецианское успение, теперь потух; тело принимает белизну молочную или снежную, темный пурпур занавесок светлеет, побледневшие шелка отливают холоднее. Напряженно- густой оттенок, пропитывавший всю листву деревьев, могучий багрянец, золотивший освещенные солнцем дали, тоны пестрожильного мрамора, аметиста и сапфира, какими отсвечивала вода, слабеют, уступая место матовой белизне нависших испарений, синеватому свету влажных сумерек, аспидному отблеску моря, грязно-мутному цвету рек, побледневшей зелени полей, серому воздуху внутри самих комнат. Между этими новыми тонами устанавливается и новая опять гармония. Иногда полный свет обдает предметы; они не привычны к нему, и зеленые поля, красные крыши, лоснящиеся фасады, атласное тело, в котором так и играет кровь, кажутся тогда необыкновенно блестящими. Они были созданы для полусвета северной и влажной везде страны; их не преобразил, как в Венеции, продолжительный припек солнца; под таким внезапным светоразливом тоны их становятся слишком живы, почти резки; они все голосят, как дружный хор рожков, и оставляют на душе и в чувствах впечатление энергического и шумного веселья. Таков колорит тех фламандских живописцев, которые любят полный свет; лучший образец его вы видите у Рубенса; если реставрированные картины этого мастера в Лувре представляют нам его создание в том виде, в каком оно вышло из рук своего творца, то можно положительно сказать, что он не щадил глаз; во всяком случае, колорит его не отличается полною и мягкою гармонией венецианцев; у него соединены вместе самые резкие крайности: снежная белизна тела, кровавая краснота драпировок, ослепительный лоск шелков — все остается в полной своей силе, не сближенное, не умеряемое, не облитое, как в Венеции, тем янтарным тоном, который не дает контрастам грубо сталкиваться и смягчает резкость эффектов. То, напротив, освещение тускло или почти совсем ничтожно; это бывает зачастую особенно в Голландии, предметы едва возникают из теней; они чуть не сливаются с тем, что их окружает; вечером в каком-нибудь подвале, освещенном лампою, или в комнатке, куда едва проскальзывает из окна умирающий луч, они почти совершенно стираются, являясь разве только более темными пятнами на черном вообще фоне. Глаз вынужден ловить и подмечать эти оттенки мрака, эти слабые просветы, исподволь сливающиеся с темнотой, эти последние остатки дня, играющие на лоснящихся выступах мебели, отблеск какого-нибудь зеленоватого стекла, какой-нибудь вышивки, бусинки или золотой пластинки, сверкнувшей в ожерелье. Выработав в себе чуткость к таким тонкостям, живописец, вместо того чтобы сближать крайности в гамме красок, берет только одни начальные цвета; вся картина его, за исключением одного лишь места, находится обыкновенно в тени; концерт, который он дает нам, — постоянная игра под сурдиной, с громким взрывом только изредка, по временам. Таким образом, он открывает неведомые гармонии, гармонии светотени, гармонии лепки, гармонии души, вкрадчивые, потрясающие и бесконечные; этой на первый взгляд пачкотней, смесью грязно-желтого с цветом винного отстоя, с сероватыми и черными оттенками, оживленной там и сям каким-нибудь ярким пятном, он успевает затронуть самые глубокие тайники нашей природы. В этом состоит последнее из великих изобретений живописи; при его-то именно посредстве живопись всего лучше говорит теперь современной душе, и таков-то именно колорит, каким природное освещение Голландии наделило гений Рембрандта.

Вы видели зерно, растение и цвет. Племя, совершенно противоположное по гению латинским народам, добывает себе, после них и рядом с ними, почетное место на земле. Между многочисленными народами этого племени есть один, у которого особенности его страны и климата развивают особенный характер, вырабатывающий в нем наклонность к искусству и к известному его роду предпочтительно. Живопись рождается здесь, принимается, достигает полноты, и окружающая ее физическая среда, равно как и основавший ее национальный гений, дают и, можно сказать, навязывают этой живописи ее сюжеты, ее типы, ее колорит. Таковы отдаленные подготовки, глубокие причины, общие условия, давшие пищу этим живым сокам, направившие эту растительность и произведшие окончательно ее расцвет. Теперь нам остается только изложить исторические обстоятельства, которых разнообразие и преемственность вызвали преемственные и разнообразные фазы столь великого процветания.