<<
>>

Глава 1.1.1 Векторы социально-исторической эволюции

...Историю можно изучать только так: не отдельно историю каждой страны (для древности и Средневековья понятие «страны» довольно расплывчато), а историю человечества в целом.

Л.Б.

Алаев

Чем далее подвигается человек по пути прогресса, тем более естественное заменяется искусственным.

§1.1.1.1. Общечеловеческая история: реальности и идеологемы

Метель чертила на стекле кружки и стрелы...

Б.Л. Пастернак

Трудно определить, на какой именно стадии исторического и психического развития люди начали сознательно оценивать время как протяжённую цепь событий. Возможно, временная координата приобрела самостоятельную значимость с переходом к оседлому земледелию и скотоводству: неолитическому производителю, в отличие от первобытного охотника-собирателя, требовалось мыслить масштабом месяцев и годов, а не часов и дней. Расширявшиеся границы прошлого и будущего постепенно делались предметом осмысления.

С тех пор во всех культурах мира утвердились, так или иначе переплетаясь, три архетипа исторического времени. Первый представлен образом наклонной линии с золотым веком в ретроспективе: «Чего не портит пагубный бег времён? // Ведь хуже дедов наши родители, // Мы хуже их, а наши будут // Дети и внуки еще порочней» [Квинт 1970, с.140]. Второй - горизонтальная линия монотонно следующих друг за другом событий: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чём говорят: “Смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас» (Еккл. 1: 9-10).

Наконец, третий архетип - одна (пифагорейская эра) или несколько вложенных окружностей различного, иногда невообразимого размера. Например, в индийской мифологии сутки Шивы складывались из «человеческих суток», годичных циклов и «кальп».

По расчётам аль-Бируни, каждая кальпа состояла из 10значного числа лет, а максимальный цикл - из 56-значного числа кальп. Однако индийцы не утруждали себя арифметическими построениями, главным для них было наличие замкнутых циклов1.

Всегда полезно поискать примеры, выбивающиеся из общего контекста. Прорывами к эволюционному мировоззрению выглядят некоторые фрагменты в текстах Г ераклита, Демокрита, Анаксагора, Эмпедокла, Эпикура и Лукреция. Однако при более полном прочтении видно, что они сочетаются с указаниями на неизбежность обратных фаз деградации или на грядущее разрушение земли и неба. В ряде политических документов эллинизированного Востока («Сивиллины книги») обещание всеобщего братства после падения ненавистного Рима использовано как пропагандистский инструмент [Грант 2002]. В ближневосточных религиях, начиная с Зара- туштры, у иудейских и раннехристианских богословов происходит частичное «распрямление» временного цикла. В действительности, однако, как отмечал А.Я. Гуревич [1984, с.21], изменилось только конкретное понимание циклизма. Например, христианство приписало истории опорные точки (сотворение мира - изгнание из рая - Великий потоп - пришествие и смерть Христа - возвращение Мессии и Страшный Суд); «но та же самая история, взятая в целом, в рамках, образуемых сотворением мира и концом его, представляет собой завершённый цикл: человек и мир возвращаются к Творцу, время возвращается в вечность».

Оригинальную версию циклического архетипа предложили мыслители Возрождения, начертавшие направление дальнейшего развития - от тысячелетней тьмы к светлому миру античности. Но в некоторых версиях гуманистической «ереси» уже пробиваются ростки будущего хроновосприятия. Рассуждения гуманистов вдохновлены занесёнными ранее в Европу идеями арабских философов - зиндиков (безбожников) и дахритов (материалистов) [Сагатеев 2009], и они подчас читаются как смелые антирелигиозные памфлеты. Так, в середине XV века Дж. Манетти доказывал, что человек призван сделать «мир и его красоты, созданные всемогущим Богом, ...значительно более прекрасными и изящными и с гораздо большим вкусом» (цит.

по [Средневековая. 1994, с.63]).

Отвлекаясь от замечательных прецедентов и используя терминологию М. Мид [1988], можно сказать, что до XVII-XVIII веков все культуры в мире носили «постфигуративный» характер: они ориентированы на воспроизводство традиционных знаний, ценностей и норм поведения и на пресечение новизны. При всём многообразии мифологических представлений, общим для них оставалась устремлённость сознания в прошлое с опорой на сакрализо- ванные образы предков в форме тотемов или небесного пантеона2. Такое мировоззрение концентрированно воплотилось в монотеистических культурах Ближнего Востока и Европы, где Бог мыслился как «Сверхпредок», «Отец всех отцов» - не только Демиург, но также Эталон и непререкаемый Арбитр.

Лейтмотивом интеллектуального переворота, совершённого европейцами Нового времени, стало перемещение Божества из прошлого в будущее. Идея «детерминации будущим», устремлённости природных и социальных процессов к идеальному состоянию (по К. Марксу, анатомия человека есть ключ к анатомии обезьяны) овладевала сознанием философов, учёных и обывателей. Впервые в истории на смену «постфигуративным» культурам пришла культура «префигуративная», постулировавшая в качестве определяющих ценностей новизну и прогресс. Бог превратился в Сверхпотомка, «Сына всех сыновей», которому теперь и были переданы функции верховного Эталона, Арбитра, а то и Демиурга3.

Этот переворот, его культурно-исторические предпосылки и последствия подробнее рассмотрены в §1.1.2.6. Здесь же отметим, что к концу XVIII века среди передовых европейских интеллектуалов успел утвердиться и всё глубже проникал в массовое сознание качественно новый образ истории как восходящей линии или лестницы развития «от худшего к лучшему» (post hoc ergo melius hoc).

Позже, когда новое мировосприятие, в свою очередь, почти безраздельно возобладает в Европе и будущее сделается «синонимом радости», образ Сакрального Потомка будет обозначен фразеологическими маркёрами типа: «Юность всегда права», «История меня оправдает», «Будущие поколения оценят (не простят)», «Время всё расставит по своим местам»...

Но в конце XVIII - первой половине XIX века оптимистическая, преимущественно линейная и жёстко евроцентрическая (служившая надёжным основанием колониальной экспансии) картина прогрессивного развития пробивала себе дорогу в остром конфликте с прежними архетипами.

По мнению И.М. Дьяконова [1994, с.10], первым, кто ясно сформулировал идею о «последовательном и бесконечном прогрессе человечества», был маркиз Ж. де Кондорсе, активный участник Французской революции (казнённый впоследствии своими же единомышленниками). Уточним, однако, что на вывод о бесконечном прогрессе пылкий оптимист всё-таки не решился, поскольку совершенствование человека и общества ограничено «длительностью существования нашей планеты, в которую мы включены природой» [Кондорсэ 1936, с.5]. Аналогично рассуждали и другие «серьёзные» мыслители, старавшиеся оставаться в рамках современного им естественнонаучного мировоззрения. О неограниченном прогрессе осмеливались рассуждать чудаковатые «космисты» вроде Г. Фихте, Н.Ф. Фёдорова и К.Э. Циолковского, связав перспективу развития человечества с выходом за пределы Земли, однако они были далеки от научного «мейнстрима».

Прогрессисты противопоставляли свои теории «ложной философии», сторонники которой «беспрестанно жаловались на упадок просвещения, когда оно прогрессировало» [Кондорсэ 1936, с. 183]. Философы идеалистического и позитивистского направлений (Г.В.Ф. Гегель, О. Конт) выстраивали впечатляющие схемы поступательного развития человека и общества на фоне неизменной природы, но уже Г. Спенсер, Ф. Энгельс и их последователи распространили теорию прогрессивной эволюции также и на животный мир.

Противоборство образов времени дало о себе знать и в специальных дисциплинах.

Средневековые историки и летописцы оставались, по выражению Ж. Ле Гоффа [1992], «великими провинциалами». Каждый описывал известные ему события как центральные процессы мировой истории и не имел оснований задумываться о различии между историями отдельных регионов и историей человечества.

Географические открытия и колониальные завоевания, находки геологов и археологов, а главное, новое историческое мировосприятие - всё это существенно расширило пространственно-временные горизонты европейцев, побудив к выделению и сопоставлению локальных историй.

Как отмечает немецкий учёный Р. Козеллек [2004], только к концу XVIII века Новое время осознало себя как таковое, и именно тогда сформировалось само понятие истории в нынешнем смысле; прежде оно употреблялось во множественном числе - «истории», рассказы о событиях. Например, Г. Лессинг избегал слова «история», считая его «данью сомнительной моде». Но идея уже витала в воздухе. В XVIII-XIX веках, параллельно с национальными историями, сформировалась концепция всемирной истории, опиравшаяся на идею поступательного развития (которое, однако, чаще всего распространялось, в зависимости от общего мировоззрения, либо до Страшного Суда, либо до Светлого Будущего).

Сходным образом складывались события в антропологии. Когда в начале XVIII века иезуит Ж. Лафито усмотрел в общественном строе первобытных народов низшую ступень, через которую прошло всё человечество, его предположение стало антитезой преобладавшему убеждению, что дикари суть выродившиеся потомки цивилизованных людей. Отсюда следовало, что дикое состояние - перспектива ныне цивилизованных, но забывающих Бога и постепенно деградирующих народов. Накал противоречий не снижался, несмотря на убедительные данные археологов и этнографов, послужившие основанием для эволюционной схемы Л.Г. Моргана: «дикость - варварство - цивилизация».

К. Лоренц отмечал, что генеалогическое дерево искони изображалось растущим сверху вниз. С этим связана и сама этимология слова «происходить» (по-латыни - descendere), буквально означающего «нисходить, опускаться». «До Дарвина от внимания людей ускользало, что древо жизни растёт не сверху вниз, а снизу вверх» [Лоренц 2008, с.268].

Вечное «нисхождение» от великих предков к убогим потомкам причудливо встраивалось в статическую картину мира.

О том, насколько прочной она оставалась в науке о живой природе, красноречиво свидетельствуют рассуждения основоположника биологической систематики К. Линнея. Он был настолько убеждён в неизменности всего «произведённого Совершеннейшим Существом», что по аналогии с видами классифицировал и человеческие расы, включив в перечень видовых (!) характеристик особенности темперамента, политического устройства, одежды и украшений4.

С началом палеонтологических исследований на стыке XVIII и XIX веков представление об исторической неизменности живого мира было развенчано, так как выяснилось, что в прошлом существовали животные и растения, отсутствующие в современной природе. Отец палеонтологии Ж. Кювье выдвинул биологическую «теорию катастроф»: прежде природа была обильнее и многообразнее, но геологические катастрофы приводили к последовательному вымиранию видов. Бескомпромиссный консерватор, впервые предметно доказав нестационарность общего состава биосферы, вопреки собственной воле оказался «одним из творцов эволюционной теории» [Берг, Ляпунов 1968, с.6].

К тому времени мысль об эволюционной изменчивости путём борьбы за существование и естественного отбора была на слуху. Она восходит к философскому учению Г.В. Лейбница, которое, впрочем, ещё представляло собой утончённую версию консервативно-циклической картины мира. Развёртывание изначально заложенного содержания каждой монады исключало формирование подлинно новых качеств, хотя сам философ и его приверженцы в биологии допускали филогенетическое совершенствование видов и даже ограниченное влияние среды. Уже Ж. Бюффон, современник Линнея, активно разрабатывал частные замечания Лейбница об изменчивости видов и ясно выразил мысль о борьбе за существование; поэтому его иногда считают основоположником биологического эволюционизма [Osbom 1929]. Несколько позже Э. Дарвин (дед Ч. Дарвина) высказал оригинальную идею наследования приобретенных признаков, а Ж.Б. Ламарк - самый последовательный и бескомпромиссный эволюционист додарвиновской эпохи - уверовал в неё до того, что вовсе отрицал реальность видов.

Теорию Ламарка подхватили его младшие современники И.В. Гёте, П. Кабанис и Ж. Сент-Илер. Однако она не имела ещё внятных эмпирических оснований и справедливо оценивалась респектабельными учёными как спекуляция. Историк биологии В.В. Лун- кевич [1960] рассказывает, как молодой самоуверенный император и академик Наполеон Бонапарт довёл до слёз седого профессора Ламарка, публично отчитав его и отказавшись даже взять в руки подаренную автором книгу. После смерти Ламарка на заседании Французской Академии Кювье профессионально и в блестящем полемическом стиле разгромил его молодых последователей, доказав, что изменчивость органических форм - такая же вздорная выдумка, как наследование приобретённых признаков.

Наконец, в 1854 году Р. Клаузиус сформулировал законы (начала) термодинамики, второй из которых гласит, что все физические процессы сопровождаются ростом энтропии. Соответственно, «прослеживая время в прошлое, мы находим всё большую и большую организацию в мире. Если мы не остановимся раньше, то дойдём до такого момента, когда материя и энергия имели в мире максимум возможной организации» (А. Эддингтон, цит. по [Мелюхин 1958, с.29]). Физики вынесли окончательный вердикт: прогрессивное развитие иллюзорно, так как противоречит законам природы.

Между тем общественное настроение всё более склонялось к идее прогресса. В её пользу свидетельствовал и насыщенный поток вновь открываемых фактов, так что во второй половине XIX века поступательное развитие природы и общества превратилось из философской спекуляции в совокупность эмпирически фундированных теорий. Это происходило на фоне растущего экономического благополучия, качества жизни, напряжённого (стимулированного классовыми конфликтами) совершенствования демократических институтов и трудового законодательства, обеспечившего, в частности, вертикальную мобильность, и - что немаловажно - значительного ограничения военных столкновений внутри Европы.

Геологи и археологи настаивали на том, что их данные решительно противоречат представлению о многотысячелетней деградации общества. Если бы эта теория была верна, писал Ч. Лайель, то «вместо грубейшей глиняной посуды или кремневых орудий... мы находили бы теперь скульптурные формы, превосходящие по красоте классические произведения Фидия и Праксителя. Мы находили бы погребённые сети железных дорог и электрического телеграфа, из которых лучшие инженеры нашего времени могли бы почерпнуть драгоценные указания. Мы находили бы астрономические инструменты и микроскопы более совершенного устройства, чем те, какие известны в Европе. Мы обнаружили бы и другие указания на такое совершенство в искусствах и науках, какого ещё не видел XIX век. Мы нашли бы, что торжество гения и изобретательности было ещё более блестящим в те времена, когда образовывались отложения, относимые теперь к бронзовому и железному векам. Напрасно напрягали бы мы своё воображение, чтобы угадать возможное употребление и значение находок, дошедших до нас от того периода: это могли бы быть машины для передвижения по воздуху, для исследования глубины океана, для решения арифметических задач, идущих дальше потребностей или даже понимания нынешних математиков». Э. Тейлор, приведя эту яркую цитату [Тэйлор 1939, с.34-35], дополнил соображения геолога множеством аргументов из области этнографии, археологии и даже психологии, но счёл их все же недостаточными для окончательного решения спора между сторонниками и противниками «общераспространённой теории вырождения».

Палеонтологи обнаружили, что, хотя в прежних геологических эпохах жили неизвестные теперь животные и растения, но знакомые нам виды отсутствовали. Поскольку же Кювье категорически отрицал естественное видообразование, после его смерти верные ученики вынуждены были дополнить теорию катастроф «теорией творения»: Бог каждый раз создаёт новые виды взамен вымерших. Подлинные высоты изобретательности продемонстрировали английские богословы, которые в стремлении как-то согласовать результаты раскопок с библейским мировоззрением чуть ли не впервые в истории авраамических религий наделили Творца подобием чувства юмора. Оказывается, Он, создавая этот мир, разместил в недрах кости никогда не существовавших животных с целью испытать человеческую веру (не усомнятся ли в едином творении?).

При этом под давлением открывающихся фактов приходилось всё далее отодвигать в прошлое срок существования Земли. В XVII веке один ирландский архиепископ вычислил дату возникновения мира: 9 часов утра 26 октября 4004 года до рождения Христа - и эта дата приводилась в англоязычных изданиях Библии. В 1778 году Бюффон поразил воображение современников, заявив, что Земля и небо возникли 75 тысяч лет назад, а Лайель писал уже о миллионах лет геологической истории...

Историки науки отмечают [Chaisson 2001], что в оригинале великой книги Ч. Дарвина «Происхождение видов» (1859) ни разу не использовано существительное «эволюция», и только в заключительном абзаце проскользнул глагол «эволюционировать». Однако собранные автором факты настолько обильны, выверены и так функционально выстроены, что эта книга ознаменовала перелом в сторону эволюционной картины мира: эмпирически фундированные естественнонаучные представления вошли в консонанс с оптимистическими установками массового сознания.

Правда, научные дискуссии по частным вопросам и идеологические споры затемнили главный недостаток теории Дарвина. Ламаркистская идея о выживании самых крупных и сильных особей легко опровергалась фактами палеонтологии (птеродактиль явно крупнее воробья), а компромисс, построенный на заимствованной у Спенсера категории «наиболее приспособленный» (the fittest), создавал порочный круг: условием выживания объявлялась приспособленность, а критерием приспособленности - выживание. Но этот дисквалифицирующий порок был обнаружен только к середине ХХ века, когда в философской методологии успело сформироваться представление о «фальсифицируемости» как критерии научности (хотя ещё раньше Л. фон Берталанфи с сарказмом отметил, что у теории Дарвина масса достоинств и только один недостаток - её совершенно невозможно опровергнуть). В XIX веке дарвиновская модель происхождения видов путём естественного отбора казалась последним или, по крайней мере, предпоследним этажом в здании биологического эволюционизма.

Теперь одни только физики сохраняли приверженность традиционному архетипу наклонной линии, поскольку термодинамическая стрела времени определённо направлена в сторону разрушения и хаоса. А. Эддингтон писал, что, если «ваша излюбленная теория вселенной» противоречит любым известным уравнениям или экспериментальным фактам, то с этим ещё можно будет разобраться. «Но если окажется, что ваша теория противоречит второму закону термодинамики, я не смогу хоть как-то обнадёжить вас; ей останется лишь пасть в глубочайшем позоре» [Eddington 1948, р.74].

Так во второй половине XIX века обозначился глубокий парадокс, который мы подробнее рассмотрим в гл. 1.2.1. Но пока естествоиспытатели ломали копья, в социальной науке и в обыденном сознании европейцев укреплялась картина истории как линейного, ступенчатого или спиралевидного восхождения от тёмного прошлого к светлому будущему, «от меньшего счастья к большему счастью» (Дж. Бентам). В 1910 году двухмиллионным тиражом разошёлся и был переведён на 25 языков бестселлер английского экономиста Н. Анджела «Великая иллюзия». Будущий лауреат Нобелевской премии мира убедительно доказал, что войны в Европе далее невозможны, ибо, в силу теснейшей взаимосвязанности национальных систем производства и потребления, разрушение одной из них автоматически обвалит остальные, а в том, что подоплёку военных конфликтов составляют экономические мотивы, мало кто сомневался. Зазвучал лозунг «Соединённых Штатов Европы», образование которых обеспечит гражданам этой части света, а в перспективе и всему человечеству вечный мир. Революционеры коммунистического толка (В.И. Ленин и др.) добавляли к лучезарной картине будущего бесконфликтного общества только один штрих: для этого необходим «последний и решительный бой», который обеспечит повсеместную диктатуру пролетариата и обобществление собственности.

Итак, традиционные архетипы исторического времени, а равно и местечковые «истории», как казалось, окончательно уступили место картине прогрессирующей общечеловеческой Истории со стремительно приближающимся светлым будущим. При этом История - по крайней мере, за последние три тысячи лет - была сведена едва ли не исключительно к событиям в Западной Европе, а «мировая периферия» вовлекалась в неё по мере соприкосновения с «цивилизованными» странами. Разве не ясна отсюда благородная миссия европейских колонизаторов во всех мировых закоулках? И разве жизни миллионов неразумных туземцев, отстаивающих свои варварские традиции, не являются приемлемой платой за приобщение к столбовой дороге «от худшего к лучшему»?..

В конце XIX - начале ХХ веков немногие критики прогресси- стского мировоззрения воспринимались как диссиденты, а их пессимистические прогнозы - или как философское кокетство, или как пережитки прошлого. Некоторые из «диссидентов», действительно, всего лишь играли в нонконформизм. Однако не больше сочувствия вызывали и весьма серьёзные возражения. Например, указания на родовой порок прогрессистских концепций - их неискоренимый телеологизм, т.е. постулат об идеальном состоянии, к которому устремлено и которым завершится развитие природы и общества. Соответственно, на этическую сомнительность мировоззрения, которое лишает все прежние поколения самоценности, усматривая в них только ступени к вершине, а неведомое поколение счастливцев представляет вампирами, пирующими на могилах предков [Бердяев 1990]. Фразы типа «история оправдает» служили рефренами к любым формам политического насилия...

Но Европе, охваченной ожиданием неограниченного прогресса во всех сферах жизни, суждено было столкнуться с самыми тяжкими со времён Средневековья испытаниями. Две мировые и несколько гражданских войн, забытые было ужасы геноцида, Хиросима, разрушительные экономические и экологические кризисы принесли с собой горькие разочарования. В середине века выдающийся российско-американский социолог П.А. Сорокин [1991, c.16] писал: «Волна смерти, зверства и невежества, захлестнувшая мир в ХХ цивилизованном, как считалось, столетии, полностью противоречила всем “сладеньким” теориям прогрессивной эволюции человека от невежества к науке и мудрости, от звероподобного состояния к благородству нравов, от варварства к цивилизации, от “теологической“ к ’позитивной” стадии развития общества, от тирании к свободе, от нищеты и болезней к неограниченному процветанию и здоровью, от уродства к красоте, от человека - худшего из зверей к сверхчеловеку-полубогу».

К тому времени среди западных обществоведов понятия «прогресс» и подчас даже «социальная эволюция» сделались признаками дурного тона и чуть ли не расизма. В антропологии «политкорректная» идея самоценности и равноценности культур воплотилась в образе добрых дикарей, живущих в гармонии с природой и превосходящих нравственными качествами агрессивную и обречённую цивилизацию. У историков в моду вошли унаследованные от «диссидентов» XIX - начала ХХ веков модели прошлого и настоящего как множества замкнутых цивилизационных циклов, выстроенных в пространстве и времени, но лишённых причинной связи и преемственности. Впоследствии на их основе выросли взаимно контрастирующие версии постмодернизма и национального (или религиозного) фундаментализма. Квинтэссенцию этого многоликого мировоззрения, вернувшего человечеству свободу от единой истории, выразил один из его провозвестников: «Человечество - это зоологическое понятие или пустое слово» [Шпенглер 1993, с.151].

«Сама идея прогресса, - писал Э. Фромм в 1964 году, - названа детской иллюзией, вместо него проповедуется “реализм”, новое слово для окончательной потери веры в человека» [Фромм 1992,

с.12]. А уже на заре XXI века авторитетный американский историк У. Макнил в интервью, посвящённом выходу в свет его (в соавторстве с Дж. Макнилом) книги, отметил: «С тех пор как понятие прогресса было полностью дискредитировано, никто не осмеливался поставить вопрос о том, что же представляет собой история человечества в целом» [Yerxa 2002].

Это, конечно, преувеличение, даже если полностью отвлечься от марксистского обществоведения в социалистических странах (пропитанного «формационным» мышлением со всеми его достижениями и извращениями) и в странах Западной Европы. И «респектабельная» западная наука ХХ века была насыщена конфликтом двух картин мира в их многообразных вариациях. В социальной философии, культурной антропологии, исторической социологии и психологии периодически оживлялась и временно затухала полемика между исследователями, склонными трактовать историю как бессистемный набор цивилизационных монад или как чисто внешние изменения, не затрагивающие сущность общественного бытия и сознания, с одной стороны, и как преемственный и эволюционно связанный процесс - с другой стороны.

Если к середине ХХ века очевидное преимущество было на стороне антиэволюционистов - сказывался шок первых десятилетий, - то в последующем, под давлением накопившихся фактов, ситуация заметно менялась даже в американском обществоведении, представители которого часто демонстрируют удивительное безразличие к достижениям европейских коллег. Причём в эволюционную парадигму исторического мышления вовлекались не только новые поколения учёных, но также всемирно признанные авторитеты, которые нашли в себе силы переосмыслить устаревшие взгляды.

Так, один из столпов «цивилизационного подхода» А. Тойнби в письме советскому академику Н.И. Конраду признался, что по завершении классического многотомника «Постижение истории» был вынужден существенно пересмотреть исходную установку. Полученные впоследствии результаты, пишет он, «заставили меня почувствовать, что структура даже прошлой человеческой истории менее “монадна”, чем я предположил, когда думал, что открыл действительные “монады” истории в форме цивилизаций» [Тойнби... 2012, с.182]. Похоже, впрочем, что ещё в процессе работы над знаменитой книгой английский учёный понял, насколько философско-поэтическая метафора «цивилизаций» перестала соответствовать уровню исторической науки. Он «это остро переживал, утратил творческую энергию и, вероятно, искал повод отказаться от дописания своего многотомного труда. Но будучи подлинным джентльменом, Тойнби через муки продолжал работу над потерявшей смысл книгой, превратившейся в епитимью», - так пишет историк Г. Дерлугьян [2008, c.13], ссылаясь на свидетельство У. Макнила в предисловии к русскому изданию его монографии.

В другой работе сам Макнил сообщает, что его первые книги, представляющие всемирную историю как нагромождение изолированных цивилизаций, написаны под сильным влиянием Тойнби.

Только к 1980-м годам он «осознал - вместе с Валлерстайном и Данном, - что собственно мировая история должна фокусироваться прежде всего на изменениях в ойкуменической мировой системе...» [Макнил 2001, с.26]. О том, что С. Хантингтон, не так давно переполошивший обывателей страшилкой о «столкновении цивилизаций», пересмотрел свою позицию [Huntington 1999], мы упоминали во Вступительных заметках.

Далее будут приведены и другие примеры. Дело в том, что классики концепции изолированных цивилизационных циклов - Дж. Вико, Н.Я. Данилевский и О. Шпенглер - основывались на двух доводах, которые оппоненты долго игнорировали, поскольку недостаток фактического материала не позволял их аргументированно опровергнуть. Во-первых, между процессами, происходившими в разное время в разных регионах Земли, не прослеживаются явные причинные связи. Во-вторых, за историческое время не было событий, значимых для всех «цивилизаций» и культурных сообществ.

В XIX и в начале ХХ века сила этих аргументов перебивалась оптимистическим (и однозначно евроцентрическим) умонастроением. Напротив, к середине ХХ века в науке накопился достаточный массив фактических контраргументов, но их в значительной мере затемнял изменившийся эмоциональный фон.

Стоит повторить, что неприступной цитаделью «социального оптимизма» оставалась марксистская школа обществоведения, влияние которой после Второй мировой войны расширилось. Лучшие из работ этой школы были нацелены как раз на смягчение старомодного евроцентризма и грубого схематизма «формационной» доктрины и апеллировали для демонстрации регионального своеобразия к оговоркам классиков типа «азиатского способа производства». Но и за стенами этой цитадели, которые долго казались несокрушимыми, множились свидетельства того, что циклические процессы в различных регионах мира связаны между собой преемственными зависимостями и что в истории происходили переломные события общечеловеческой значимости. Ключевую роль здесь сыграли исследования В.Г. Чайлда, К. Ясперса, Л.А. Уайта, Л.С. Выготского и А.Р. Лурия (создателей культурно-исторической школы в советской психологии, чьи труды получили распространение на Западе), Р. Карнейро, Э. Янча, Э. Тоффлера, У. Макнила,

Дж. Даймонда, Д. Кристиана и их многочисленных последователей. Показано также, что народы Америки, жившие десятки тысяч лет изолированно от Евразии и Северной Африки, развивались с отсрочкой в том же направлении; открытие этого обстоятельства дало новый импульс интересу учёных к эволюционной картине мира [Cameiro 1970; Семёнов 2009].

Именно то, что в калейдоскопе событий, взлётов и катастроф, духовных прозрений и преступлений, циклов рождения, расцвета, старения и гибели обществ прослеживаются сквозные векторы и глобальные фазовые переходы, служит решающим доводом в пользу единства человеческой истории. Прежде чем представить эти векторы, разберёмся с терминологией и предметом исследования, потому что слишком часто дискуссии по существу дела упираются либо в спор о словах, либо в неопределённость выделяемых «единиц» анализа.

Терминологический разнобой более всего провоцирует разночтение понятий развитие, эволюция и прогресс. Согласно энциклопедическим источникам, термины «эволюция» и «инволюция» первоначально сформировались в военном лексиконе Франции XIV века и означали, соответственно, развёртывание войск в боевой порядок и свёртывание боевого порядка для движения на марше. В XVIII веке Ш. Бонне ввёл термин «эволюция» в эмбриологию - биологическую дисциплину, изучающую последовательные превращения зародыша во взрослый организм, - и сам же распространил его на историю видов [Kellog 1944]. В конце XIX века он стал применяться также в сочетании с новым понятием биосферы. Кроме того, в некоторых контекстах «эволюция» служит оппозицией «революции». Слово «развитие» в современных европейских языках - калька с латинского evolutio, сохраняющая (ср. англ. development, исп. desarrollo и т.д.) прозрачную аллюзию с образом развертывающегося свитка или клубка. «Прогресс» - слово более древнее. Оно происходит от латинского pro-gredo, progressus - продвижение, движение вперёд - и использовалось позднеримскими авторами (например, Лукрецием) также в значении «успех».

Заметим, последний из трех синонимичных терминов изначально менее других телеологически окрашен. Он возник тогда, когда идея направленности мировых событий к конечной цели, по крайней мере, в мышлении средиземноморских народов, была слабо представлена. «Движение вперед» может ассоциироваться просто с ориентацией в пространстве (Дарвин утверждал, что направление биологической эволюции предполагает наличие цели не больше, чем направление ветра), а «успех» - с разрешением конкретной проблемы, что не столь явно предполагает наличие конечного результата, как развёртывание свёрнутого клубка. Но, по иронии судьбы, в Новое время именно термин «прогресс» приобрёл наиболее выраженную сотериологическую подоплеку, став наименее нейтральным и как следствие - труднее всего формализуемым.

Мы будем использовать эти близкие по значению термины по мере стилистической необходимости. Программным же при рассмотрении социальных, природных и социоприродных процессов служит понятие векторных изменений - эмоционально и ценностно не нагруженное и обеспеченное надёжной доказательной базой.

Далее решающим становится выбор адекватного предмета, для чего уместна осторожная аналогия между социальной и биологической историей.

Ограничившись отдельными популяциями, видами и даже экосистемами, мы обнаружим только циклы рождения, развития и смерти: как ранее отмечено, более 99% существовавших на Земле биологических видов вымерли ещё до появления человека [Аллен, Нельсон 1991]. Формировались, достигали расцвета, деградировали и разрушались биоценозы. Популяции дивергировали и адаптировались к различным экологическим условиям, значительно изменяя второстепенные признаки. Из-за генных мутаций возникали новые виды, которые чаще всего не выдерживали конкуренции, но изредка сохранялись и, в силу изменившихся обстоятельств, получали преимущество перед предковыми видами. Вся эта динамика имеет лишь косвенное отношение к эволюции, если, следуя классическому определению Спенсера, связывать её с ростом внутреннего разнообразия и усложнением структуры.

Совсем иначе выглядит биологическая история при рассмотрении планетарной биосферы как единой системы, существовавшей и изменявшейся на протяжении миллиардов лет. Согласно современным представлениям, «жизнь возникла не в форме отдельной первичной клетки, а в форме совокупности (ценоза) биохимических реакций; позже ценоз разделился на отдельные организмы (на множество разнородных первичных клеток). lt;...gt; Органические реакции одна за другой встраивались в неорганические геохимические круговороты, постепенно делая их органическими, точнее - биогеохимическими» [Чайковский 2006, с.9-10]. По мысли А.С. Спирина, через какое-то время после остывания Земля представляла собой Солярис - гигантский организм. Спустя еще какое-то время Солярис начал дробиться на плавающие и растущие организмы. Произошёл переход от целостной системы к раздробленной, в которой образовавшиеся организмы стали поедать друг друга (см. там же).

Обстоятельства биологической эволюции подробнее рассмотрены в гл. 1.2.2, а во Второй части приведены новейшие данные, заставляющие предположить, что живое вещество всё-таки образовалось вне Земли и представляет собой системный эффект галактических взаимодействий. Здесь ограничимся отсылкой к палеонтологической летописи, по которой видно, как последовательно, от одной геологической эпохи к другой, росли разнообразие живого вещества и сложность внутрисистемных связей, как на верхних этажах иерархии формировались всё более интеллектуальные организмы, как увеличивалась совокупная отдача от использования энергии и как после глобальных катастроф биосфера достигала устойчивости на более высоком уровне неравновесия с физической средой.

В данном случае важно обосновать существенную параллель. Мы не обнаружим в человеческой истории ничего кроме циклов и цивилизационных монад, ограничив обзор пространственными или временными рамками. Чтобы увидеть за деревьями также и лес, необходимо варьировать масштабы, дистанции и визуальные приборы. Охватив единым взглядом десятки и сотни тысяч лет, мы с такой же отчётливостью прослеживаем поступательное становление единой планетарной антропосферы, которое возможно по- разному оценивать, но уже невозможно игнорировать.

Выделяя сквозные векторы, пронизывающие историю и предысторию человечества, прежде всего покажем, что как раз тот из них, который особенно вдохновлял приверженцев прогрессистской идеи, оказывается на поверку иллюзорным.

<< | >>
Источник: А.П. Назаретян. Нелинейное будущее. Мегаисторические, синергетические и культурно-психологические предпосылки глобальногопрогнозирования. 2013

Еще по теме Глава 1.1.1 Векторы социально-исторической эволюции:

  1. Глава 2 Педагогическая деятельность как социально и исторически обусловленный процесс полисубъектного взаимодействия в образовательной среде
  2. ГЛАВА 2 ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ В ПРОСТРАНСТВЕ СОЦИАЛЬНОЙ РАБОТЫ
  3. ГЛАВА 3 ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ ТЕОРИИ СОЦИАЛЬНОЙ РАБОТЫ
  4. ГЛАВА 4 МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ ТЕОРИИ СОЦИАЛЬНОЙ РАБОТЫ
  5. Глава 4. Общество, его структура, социальные, политические институты и регуляторы
  6. Глава 16. Понятие, сущность и социальная ценность права
  7. Глава 17. Право в системе социального регулирования
  8. Глава 1. Право как фактор социальной регуляции поведения личности
  9. § 2. Культура в социально-историческом контексте общественной жизни
  10. § 4. XX век как обретение всесторонности социально-исторического опыта человечества
  11. СОЦИАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ
  12. 1.2.3. Первое значение слова «общество* — социально-исторический (социоисторический) организм
  13. 1.2.4. Второе значение слова «общество» — система социально-исторических организмов
  14. 1.2.10. Проблема границ социально-исторических организмов
  15. 1.8.3. Нация и социально-исторический организм
  16. ГЛАВА 1 МНЕМОСИНА И АМНЕЗИЯ: ПАРАДОКСЫ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ В АНТИЧНОЙ ГРЕЦИИ1