§1.1.1.6. Модель техно-гуманитарного баланса

и шестой вектор эволюции: виртуализация

Такова благородная природа человека, что он не может видеть перед собой значительного развития материальной силы без того, чтобы в нем не возникло стремления к силе нравственной, которая должна к ней присоединиться и управлять ею.

Франсуа Г изо

Множество наций и государств канули в небытие из-за тщеславной гордыни, тогда как умеренность и взвешенность могли бы спасти их.

Артур Хейли

История учит даже тех, кто у неё не учится. Она их проучивает за невежество и пренебрежение...

В.О. Ключевский

Но не думайте однако после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества!

М.Ю. Лермонтов

Чем же объяснить снижение показателей насильственной смертности по мере того как потенциальные возможности насилия возрастали? Может быть, люди становились со временем «менее агрессивными»? Или более приверженными моральным требованиям? Оба эти простые предположения не выдерживают критики.

При описании социально-политических или «цивилизационных» циклов удаётся проследить, как массы, охваченные «пассионарной» идеологией - новым религиозным, национальным, расовым или классовым просветлением - демонстрировали всплеск экспансионистских устремлений. На следующих стадиях мотивационная энергетика постепенно угасала, что часто приводило к растворению сообщества (партии, сословия, этнической, конфессиональной группы). Ниже мы покажем, что всплеск экологической или геополитической агрессии во многих случаях провоцировался внутренней разбалансировкой социума, оборачиваясь катастрофическими последствиями. Но неизвестны какие-либо независимые данные, позволяющие говорить о снижении уровня агрессивности людей как о долгосрочном историческом векторе.

Исходя из косвенных эмпирических свидетельств, более правдоподобно обратное предположение.

Человек в полной мере унаследовал природную агрессивность животных предков. Специальные эксперименты, давно вошедшие в психологические хрестоматии [Milgram 1974; Zimbardo 1975], демонстрируют, как способны высвобождаться подавленные импульсы агрессии в соответствующих ролевых контекстах. При этом веками возраставшая демографическая плотность усиливала фрустрационный фактор, сгущая естественный фон агрессивности, на который накладывалось развитие убойных технологий, повышавших эффект физического усилия и тем самым снижающих порог мотивации, необходимой и достаточной для массовых расправ внутри сообщества. Вместе с тем удалённость потенциальных жертв, возможное отсутствие телесного, зрительного и слухового контакта облегчали перенос агрессии на внешние сообщества. С учётом этих обстоятельств уменьшающиеся показатели смертоносного насилия выглядят ещё более загадочным фактом.

Сомнительно и предположение о возраставшей приверженности людей моральным требованиям. Автору этих строк по работе приходилось общаться с выходцами из первобытных племён. Из личных наблюдений, из бесед и из литературных источников могу судить, что как раз эти люди представляют собой в некотором смысле образец безусловного следования нормам морали и «обычного» права (т.е. права, построенного на обычае). Им не нужны полицейские или доносчики - произвольное нарушение табу исключается почти категорически.

Например, в южноамериканских племенах аше мужчины охотятся индивидуально, приносят добычу женщинам и участвуют в коллективной трапезе (моногамия в обществе практически отсутствует - преобладают отношения промискуитета).

При первом знакомстве с племенем я был 25-летним юношей, ещё не разучившимся задавать наивные вопросы. Я спросил у своего друга, чья мать происходила из этого племени (в последующем это известный в Парагвае учёный, политик и журналист Виктор-Хасинто Флеча), что случится, если охотник по ошибке нарушит пищевое табу. «А примерно то же, - ответил он, - что будет с тобой, если ты узнаешь, что съеденная котлета приготовлена из печени твоего скончавшегося приятеля». Мой друг умел объяснять очень доходчиво...

Если людей, неукоснительно следующих требованиям коллективной нормы без внешнего пригляда, почти инстинктивно или из страха перед мистическими силами - грозным воплощением воли коллектива, - можно считать идеальными субъектами морали, то таковыми и являются палеолитические охотники-собиратели. С одной маленькой оговоркой: это мораль людоедов. Мораль людей, считающих нормальной только насильственную смерть, склонных бояться и смертельно ненавидеть случайно встреченного незнакомца, приносящих в жертву до половины новорожденных девочек, подвергающих мальчиков жесточайшим процедурам инициации. Людей, для которых «война является данностью, состоянием, не нуждающимся в объяснении и рефлексии. Таким же действием, как трапеза» [Кавтарадзе 2012, с.14]9.

Вероятно, в каком-то смысле это и есть исходный полюс, от которого тысячелетиями изменялись механизмы моральной регуляции. Р. Мэй [2001] обратил внимание на то, что телесное насилие представляет собой самый примитивный язык человеческого общения. Отсутствие отчётливой дискриминации «языков», нерасчленённость состояний войны и мира - всё это характерно для первобытного мировосприятия. Касаясь нравственного аспекта социальной эволюции, выскажу предварительное соображение в гротескной форме: не люди более жёстко связывались моральными требованиями, а сама мораль (наряду с прочими культурными регуляторами) становилась человечнее.

Приведённые в §1.1.1.5 расчёты коэффициента кровопролит- ности проводились для верификации модели, построенной на иных эмпирических основаниях. Исследуя опыт антропогенных катастроф, случавшихся в разных эпохах и в различных регионах планеты, мы обнаружили комплексную зависимость между тремя переменными: технологическим потенциалом, качеством культурных регуляторов деятельности и жизнеспособностью социальной системы. А именно, чем выше мощь производственных и боевых технологий, тем более совершенные средства культурной регуляции необходимы для сохранения социума. Эта обобщённая зависимость была обозначена как закон техно-гуманитарного баланса.

Жизнеспособность социальной системы определяется соотношением внешней и внутренней устойчивости, которые по-разному зависят от технологического потенциала. Первая (External Sustainability, Se) выражает способность социальной системы противостоять спонтанным колебаниям природной и геополитической среды. Вторая (Internal Sustainability, Si) - способность избегать разрушительных последствий собственной деятельности.

Общество тем устойчивее по отношению к спонтанным природным и геополитическим катаклизмам, чем более мощными технологиями оно располагает: технический прогресс способствует успеху в борьбе как с военным противником, так и с экологическими эксцессами. Например, таблицы, отражающие последствия стихийных бедствий, демонстрируют, что при прочих равных условиях в технологически развитых странах экономический ущерб, как правило, значительнее, зато число человеческих жертв меньше, чем в странах отсталых [Стихийные... 1978]. Иначе говоря, внешняя устойчивость является положительной функцией технологического потенциала (T):

Se = g (T)              (III)

Связь между технологическим потенциалом и внутренней устойчивостью тоньше и носит, скорее, отрицательный характер; для её формального представления необходима ещё одна переменная -

качество регуляторных механизмов культуры (R).

(IV)

Само собой разумеется, что T gt; 0, поскольку при нулевой технологии мы имеем дело уже не с социумом, а со «стадом», где действуют иные, биологические и зоопсихологические законы (см. далее). При низком уровне технологий предотвращение антропогенных кризисов обеспечивается примитивными средствами регуляции. Очень устойчивым, вплоть до застойности, становится общество, у которого качество регуляторных механизмов значительно превосходит технологическую мощь. Примерами могут служить охотничьи племена, успешно встроившиеся в родные ландшафты и надолго задержавшиеся в «палеолитическом раю». О конфуцианском Китае, далеко обогнавшем Европу в развитии и впавшем в многовековую «экофильную спячку», известный синолог Дж. Нидхэм [Needham 1954] писал, что царивший там совершенный порядок делал нововведения невозможными.

Наконец, рост величины в знаменателе повышает вероятность антропогенных кризисов, если не компенсируется ростом показателя в числителе. В этом случае снижается «дуракоустойчивость» fool proof) общества. Социум, бывший прежде «взрослым», становится инфантильным, более зависимым от массовых настроений, решений авторитетных лидеров и т.д.10

Как следует из уравнений (III) и (IV), растущий технологический потенциал делает социальную систему менее зависимой от состояний и колебаний внешней среды, но вместе с тем более чувствительной к состояниям массового и индивидуального сознания.

Сопоставление данных по различным историческим эпохам позволило выдвинуть гипотезу о том, что на протяжении человеческой истории и предыстории закон техно-гуманитарного баланса служил механизмом отбора социокультурных систем, который интенсифицировался в критических фазах рассогласования между инструментальным и гуманитарным интеллектом.

мы, не сумевшие своевременно привести культурно-психологические регуляторы в соответствие с возросшими деструктивными возможностями, выбраковывались из исторического процесса, разрушив природные и/или организационные основы своего существования.

Одно из нетривиальных следствий гипотезы мы видели в том, что, несмотря на увеличение разрушительного потенциала технологий, коэффициент кровопролитности общества на протяжении тысячелетий колебался в пределах одного порядка. Тот факт, что он нелинейно, но последовательно сокращался, стал для самих исследователей неожиданностью, которая повысила достоверность проверяемой гипотезы.

Гипотеза, кроме указанных выше фактов, имеет общеэволюционные основания. В зоологии выявлена примечательная закономерность: сила инстинктивного торможения внутривидовой агрессии у высших позвоночных в норме соразмерна естественной вооружённости вида. Это правило этологического баланса обеспечивает жизнеспособность популяций в дикой природе.

Обобщив биологические наблюдения, К. Лоренц [2008, с.281] остроумно экстраполировал их на область антропологии: «Можно лишь пожалеть о том, что человек... не обладает “натурой хищника”». Грациальный австралопитек, родоначальник семейства гоми- нид, был обделён естественными орудиями убийства, а потому не нуждался в надёжном инстинктивном торможении агрессии. Если бы нам посчастливилось произойти от львов, то насилие не играло бы в истории столь существенной роли.

Ответ на это парадоксальное суждение пришёл из-за океана и оказался сенсационным. Было показано, что в расчёте на единицу популяции львы (и другие сильные хищники) в естественных условиях убивают себе подобных чаще, чем люди [Wilson 1978].

Итоги расчётов требуют осмысления постольку, поскольку контрастируют не только с растиражированными мифами, но и с рядом бесспорных обстоятельств. Во-первых, лев действительно обладает мощным инстинктивным тормозом на убийство особей своего вида, который у человека отсутствует. Во-вторых, плотность проживания хищников в природе несравнима с возраставшей демографической плотностью. Наконец, в-третьих, несопоставимы «инструментальные» возможности взаимной агрессии. Подобные факты каждый раз новым ракурсом поворачивают перед нами вопрос о том, что же позволило роду Homo существовать сотни тысяч лет, наращивая потенциал разрушительных технологий и не имея биологически унаследованных ограничений на их использование.

В гл.1.1.3 мы подробно обсудим механизм, предположительно обеспечивший самоорганизацию и самосохранение проточеловеческих коллективов нижнего палеолита при необычайной способности внутривидовых убийств с помощью искусственного оружия. Правда, относительное внутригрупповое миролюбие было оплачено ужесточением межгрупповой агрессии. Но до тех пор пока самым опасным оружием оставались галечные отщепы смертельной угрозы для рода удавалось избегать.

На протяжении миллиона лет орудия изменялись крайне медленно и, по нынешним меркам, не развивались: тысячи поколений использовали однотипные чопперы. Но в культурах шелльско- ашельского типа появились ручное рубило и огонь, использование которого увеличило возможность взаимного истребления и вмешательства в природные ландшафты. Далее пришла очередь составных орудий, ловчих ям, каменных топоров и дистанционного оружия, вплоть до стрел с отравленными наконечниками - и, как говорится, процесс пошёл. Каменное оружие сменилось металлическим, бронзовое - гораздо более опасным, стальным. Существенно усовершенствованные луки и копьеметалки дополнились арбалетами и мортирами, возрастали дальнобойность и скорострельность огнестрельного оружия, пушки монтировались с колёсами, а потом и с двигателями, изобретались взрывчатые вещества, бомбардировочная авиация, ядерные боеголовки и межконтинентальные средства доставки... Всё это сопровождалось растущей подвижностью войск, совершенствованием средств связи, созданием химического и биологического оружия (ещё в Средневековье турки додумались забрасывать за крепостные стены заражённые трупы лошадей и людей, провоцируя в городе эпидемии) и т.д. и т.п.

Бесконечные шедевры неистощимого технического гения - и не только в военной сфере - часто оборачивались драматическими проблемами для самих изобретателей. По мере того как убийство становилось (физически и психологически) легче осуществимым, во избежание фатальных для общества разрушений были необходимы всё более совершенные средства внешнего и внутреннего контроля. С ростом же диспропорции между инструментальными возможностями и социальными регуляторами на горизонте каждый раз вновь появлялся зловещий призрак спровоцированных кризисов и катастроф.

Особенно наглядно подобные эффекты наблюдаются в тех случаях, когда общество получило новые технологии извне. В начале XIX века новозеландские аборигены маори, пристрастившись к привезённым европейцами ружьям, за двадцать лет перебили четверть населения [Wilson 1978]. Горные кхмеры, освоив во время Вьетнамской войны американские карабины, за несколько лет истребили фауну, на которую их предки охотились столетиями, и едва полностью не перестреляли друг друга [Пегов, Пузаченко 1994]. Этот сценарий провокации антропогенных катастроф подробно описан в этнографической литературе, которая изобилует схожими эпизодами, имевшими место в Азии, в Австралии, в Америке и в Африке: современное оружие в сочетании с первобытным мышлением грозит племенам самоубийственными последствиями. В общеисторическом контексте такие эпизоды выглядят своего рода артефактами: перескочив сразу через несколько технологических фаз, общество проваливается в глубокую пропасть между «технологией» и «психологией», вследствие чего события развиваются скоротечно и реконструируются (внешним аналитиком) по свежим следам.

В аутентичной истории, когда новые технологии создавались внутри общества, столь резких перескоков не происходило, поэтому причинно-следственные связи сложны, отягощены привходящими факторами и растянуты на века, а в апополитейном палеолите и на тысячелетия. Каузальная схема часто аналогична, но выявить её удаётся только при внимательном анализе, обеспеченном адекватным рабочим инструментарием. Некоторые авторы, обескураженные многообразием предметных ситуаций, приводивших к внезапному разрушению процветающих обществ, целых империй и цивилизаций, заключают, что каждый такой случай уникален и невозможно вычленить общие закономерности [The Collapse... 1988; Корнинг 2004].

Действительно, непосредственными причинами краха социальной системы часто становились внешние события: спонтанное изменение климата, геологический катаклизм или появление могущественных завоевателей. Но, если отвлечься от событий экзогенного происхождения и сосредоточить внимание на тех, которые вызваны деятельностью людей, то механизмы обострения антропогенного кризиса и перерастания его в катастрофу вырисовываются достаточно отчётливо.

В историко-географических работах [Григорьев 1991; Global... 2002] собраны данные о печальной судьбе многих обществ, не сумевших предвидеть долгосрочные последствия хозяйственной деятельности. Бездумная охота опустошала экологические ниши; неумеренный выпас скота оголял почвы, пески приходили в движение и засыпали города; из-за ирригационных каналов мелели и меняли русло реки; свалки из отходов жизнедеятельности увеличивающегося и концентрирующегося в городах населения становились источниками эпидемий... При всех конкретных вариациях события развивались по простой схеме: нарастающее вторжение в биогеоценоз ^ разрушение ландшафта ^ социальная катастрофа.

Трудно не согласиться с австралийским историком Д. Кристианом: «Деградация среды вследствие быстрых социальных изменений, например, истребление мегафауны в каменном веке, злоупотребление искусственным орошением в Месопотамии в третьем тысячелетии до н.э. или в государстве Майя немногим более тысячи лет назад - обычное явление человеческой истории» [Christian 2004, р.474-475]. Исследователи также отмечают, что разрушение империй часто наступало в момент расцвета, если их экстенсивный рост обгонял рост внутреннего разнообразия. А.В. Коротаев [1997], со ссылками на американских авторов, иллюстрировал это фактами из истории Османской империи и Империи ацтеков. А. Тойнби привёл множество примеров, демонстрирующих обратную зависимость между «военным и социальным прогрессом», и недоумевал по поводу того, что сказанное относится и к производственным орудиям. «Если проследить развитие сельскохозяйственной техники на общем фоне эллинистической истории, то мы обнаружим, что и здесь рост технических достижений сопровождался упадком цивилизации» [Тойнби 1991, с.231]. В целом же за усилением власти над природой чаще всего следовали «надлом и распад» (с.335).

У. Макнил, обсуждая экологические обстоятельства в прошлом и в настоящем, высказал предположение, что антропогенные катастрофы являются «ценой, которую мы платим за способность вмешиваться в природные процессы и изменять облик Земли при помощи коллективного использования орудий. lt;...gt; История человечества выстраивается как динамическое равновесие триумфов и бедствий, которые следуют друг за другом по нарастающей, с ростом наших знаний и умений» [McNeill 1992, p.p. 135-136]. «Похоже, - продолжает он, - что рост эффективности производства каждый раз сопровождался снижением устойчивости» (р. 148).

Эти наблюдения иллюстрируют формулу (IV). Как правило, технологический рост на первых порах не только не компенсировался параллельным совершенствованием культурных сдержек, но, напротив, провоцировал снижение их качества. Превосходство инструментального интеллекта над гуманитарным влекло за собой всплеск экологической и/или геополитической агрессии (её простейшей формой часто служил безудержный демографический рост), сопровождавшийся предкризисным психическим синдромом. С ростом потребностей усиливалось ощущение всемогущества и безнаказанности, формировалось представление о мире как неисчерпаемом источнике ресурсов и объекте покорения. Эйфория успеха создавала нетерпеливое ожидание всё новых успехов и побед. Процесс покорения становился самоценным, иррациональным и нарастающим. Массу людей охватывала жажда «маленьких победоносных войн» и поиск умеренно сопротивляющихся врагов. Ак- туализовалось психическое состояние, которое голландский политолог П. Слоттердейк [Slotterdijk 1983], исследовавший психологические предпосылки Первой мировой войны, назвал массовым комплексом катастрофофилии.

К похожим выводам приходят не только профессиональные обществоведы. Так, М.С. Бурцев [2007] показал, что во многих случаях повышение уровня ресурсов приводит к росту агрессивности. А автор математической теории катастроф В.И. Арнольд [1990] вывел общее правило: скорость сползания к катастрофе увеличивается с приближением к ней. В нашем случае этому способствует, кроме эйфории успеха, ещё ряд специфических механизмов общей, социальной и политической психологии.

Гештальтпсихологами выявлен феномен градиента цели, который состоит в том, что с приближением к желанной цели мотивационное напряжение усиливается. Согласно же закону оптимума (закон Йеркса - Додсона), эффективность простой деятельности пропорциональна силе мотивации, но эффективность сложной деятельности при чрезмерной мотивации снижается. Наконец, как известно из экспериментальной психосемантики, эмоциональное напряжение уменьшает размерность сознания [Петренко 1982], т.е. снижается когнитивная сложность субъекта, мышление примитивизируется и проблемные ситуации видятся уплощённо. Иначе говоря, индекс в числителе уравнения (IV) не только не растёт соразмерно знаменателю, но, напротив, падает. Углубляющийся таким образом культурный дисбаланс снижает внутреннюю устойчивость общества, подталкивая его к катастрофе.

Более детально предкризисные процессы изучены в политической психологии. В середине XIX века А. де Токвиль, рассмотрев множество конкретных исторических эпизодов, показал, что социальному взрыву всегда предшествует рост качества жизни и опережающий рост ожиданий. Уже на этой фазе обнаруживается специфическое искажение массового восприятия, которое мы назвали ретроспективной аберрацией. Суть феномена в том, что через призму растущих ожиданий обыденное сознание оценивает динамику экономических и/или политических тенденций искажённо. С ростом объективных возможностей усиливается неудовлетворённость настоящим: по общему убеждению, жизнь становится всё хуже.

Дальнейший ход событий обобщённо описывает график, предложенный исследователем революционных ситуаций Дж. Девисом [Davis 1969].

Рис.2. Динамика удовлетворения потребностей и революционная ситуация (по [Davis 1969]). Сплошная линия - динамика удовлетворения потребностей (экономический уровень, политические свободы и т.д.). Пунктирная линия - динамика ожиданий. Точка Х на горизонтальной оси - момент обострения напряжённости, чреватый социальным взрывом. (Взрыв происходит или нет в зависимости от ряда «субъективных» факторов).

В какой-то момент удовлетворение потребностей действительно несколько снижается (часто в результате бурного демографического роста или неудачной войны, которая мыслилась как «маленькая и победоносная»), а ожидания по инерции продолжают расти. Разрыв усиливает фрустрации, положение кажется невыносимым и унизительным, люди ищут виновных - и агрессия, не находящая больше выхода вовне, обращается внутрь социальной системы. Эмоциональный резонанс провоцирует массовые беспорядки [Назаретян 2005], которые часто становятся завершающим актом в трагикомедии предкризисного развития...

Описанный симтомокомплекс с удивительной регулярностью воспроизводился в разных культурах и на различных исторических стадиях. Показано также, что вероятность катастрофического развития событий возрастает при совпадении растущих ожиданий с начальной фазой демографического перехода и образованием так называемого молодёжного бугра (youth bulge). Через 18-25 лет после заметного сокращения детской смертности (при сохраняющейся высокой рождаемости) «избыточное» количество молодёжи с высокой энергетикой и неудовлетворёнными амбициями составляет горючий материал для социального взрыва, который может быть направлен в то или иное русло [Goldstone 2002; Коротаев, Зинькина 2011].

Изучение комплексных предпосылок позволяет диагностировать приближение кризиса и предупреждать худшие сценарии тогда, когда экономические, политические и прочие объективные показатели свидетельствуют о растущем процветании общества.

Согласно общей гипотезе, с тех пор как Homo habilis Олдовай- ского ущелья навсегда нарушили природный баланс агрессии- торможения, закон техно-гуманитарного баланса служил важным (хотя, конечно, не единственным) механизмом отбраковки деком- пенсированно агрессивных социумов. Во многом действию этого механизма мы и обязаны тем, что общество как единая развивающаяся система смогло сохраниться от нижнего палеолита до наших дней, последовательно наращивая мощь технологий и демографическую плотность.

Для дальнейшей детализации полезно различать понятия угроза и опасность. Угрозой в современной психологии называется фактор, способный нанести ущерб интересам субъекта (его физическому, экономическому состоянию и т.д.). Опасность же - величина, характеризующая отношение угрозы к готовности субъекта ей противостоять.

Например, на улице, в транспорте, на производстве и в общественных местах угроз для человека значительно больше, чем в собственной квартире. Между тем несчастные случаи, травмы и убийства чаще происходят в домашних условиях. Выходя из дома и сознавая наличие угроз, взрослый человек мобилизован, сосредоточен и внимателен. Вернувшись домой и ошибочно оценивая сравнительно невеликие угрозы пребывания в квартире (в одиночестве, среди домочадцев или приятелей) как нулевые, он расслабляется и тем самым повышает реальную опасность неприятных событий. Вероятно, это обстоятельство отчасти объясняет и высокую долю смертоносных конфликтов в семье - закон Веркко, о котором упоминалось в §1.1.1.5.

Здесь со всей наглядностью прослеживается эффект, обсуждавшийся нами в связи с эволюцией коммуникативных каналов - культурно-психологическая притирка (fitting). В исторической развёртке опасность катастроф, обусловленных новыми технологиями, сохранялась до тех пор, пока общество не успевало их обуздать, т.е. не обучалось соразмерному самоконтролю. По завершении адаптационной фазы в общественном сознании вырабатывалась адекватная оценка угрозы. Нормы деятельности приходили в соответствие с возросшим инструментальным потенциалом через механизмы послепроизвольного поведения. Последнее понятие используется для объяснения действий, которые идут вразрез с сиюминутными потребностями и импульсами человека, но «приобретают видимость непроизвольных, даже импульсивных» [Божович 1981, с.27] и субъективно переживаются как бесконфликтные. Те поведенческие реакции, которые в раннем детстве требовали внешнего поощрения-наказания, а затем волевого усилия, в зрелом возрасте осуществляются без внутренних колебаний - альтернативная программа, противоречащая жизненном опыту или моральным требованиям, купируется на бессознательном уровне [Назаретян 1986].

А. Рапопорт [1993] предложил в данной связи мысленный эксперимент. При необходимости быстро спуститься с высокого этажа современного здания человек колеблется между двумя вариантами поведения: ждать лифта или бежать по лестнице. В действительности существует как минимум ещё один, третий вариант, причём самый эффективный, если рассматривать задачу одномерно: быстрее всего можно достичь земли, выпрыгнув из окна. Такой импульсивный порыв, действительно, иногда возникает у маленького ребёнка, оставшегося без присмотра у открытого окна, но у взрослого человека в нормальной ситуации программа наиболее оперативного достижения ближайшей цели даже не актуализуется как факт сознания или переживания. Она, так сказать, «уничтожается на сервере» как заведомо контрпродуктивная, в силу элементарного житейского опыта.

На первый взгляд, пример кажется надуманным. Но давайте проследим за тем, как мы решаем большинство проблемных ситуаций. Проголодавшись в городе и видя вокруг множество продуктовых магазинов и киосков, мы обнаруживаем, что забыли дома деньги. Как быть? Вернуться? Зайти к живущему поблизости приятелю и попросить взаймы? Устроить разгрузочный день? А ведь проще было бы схватить с прилавка пару пирожков, в крайнем случае, разбить витрину ближайшего магазина или выкинуть ещё что-либо столь же экстравагантное. Одно из доброго десятка подобных решений принял бы нормальный первобытный дикарь, но нормальному взрослому горожанину ни одно из них обычно не приходит в голову...

Ментальные программы послепроизвольного поведения в снятом виде содержат опыт культурно нормированного разрешения прежних мотивационных конфликтов и актуально реализуются как безальтернативные. Носитель культуры, прошедшей стадию притирки и аккумулировавшей опыт катастрофических последствий, на бессознательном уровне исключает сиюминутно выгодное, но перспективно дисфункциональное использование доступных технологий. В эволюционном плане этот психологический механизм обеспечивал снижение опасности до «приемлемого» уровня, так что укрощённые технологии, в том числе военные, превращались в жизнесберегающий фактор. После того, как притирка состоялась (но только после этого!), чем большую потенциальную угрозу несло в себе то или иное оружие, тем менее оно оказывалось реально кровопролитным.

Эта парадоксальная зависимость прослеживается и сегодня. Так, от межконтинентальных баллистических ракет, реально угрожавших существованию человечества полвека назад, не погиб ни один человек (и можно думать, что уже не погибнет вследствие состоявшейся притирки). От атомных бомб первого поколения, ещё сравнительно маломощных, погибли (включая отсроченные жертвы радиации) до 300 тыс. человек. Танки, артиллерийские системы и бомбардировочная авиация унесли миллионы человеческих жизней. Жертвами лёгкого стрелкового оружия пали десятки миллионов. А кухонные ножи, вазы, бутылки, хозяйственные топоры, охотничьи ружья и прочие обиходные предметы, использованные при бытовых конфликтах, угробили больше людей, чем все виды боевого оружия вместе взятые. По сути это ещё одно косвенное подтверждение «закона Веркко».

То же и с производственными технологиями. Показано, например, что, если бы деятельность человечества оставалась такой «экологически грязной», как в середине прошлого века, то к концу века жизнь на Земле стала бы невыносимой [Ефремов 2004]. Впрочем (см. §1.1.1.5), даже в худшие времена АЭС в расчёте на единицу добытой энергии производили меньше разрушений и человеческих жертв, чем традиционные крестьянские печи. А после серии взрывов, потрясших мир в 1970-80-х годах, удалось достичь достаточно высокого уровня безопасности.

Таким образом, гуманизация культурно-психологических регуляторов (морали, права, экономических отношений и т.д.) - это не мистический процесс и вместе с тем не произвол великих гуманистов прошлого, а накопление драматического опыта, связанного с прагматикой устойчивости развивающейся социоприродной системы. При изучении прогрессивной эволюции мы каждый раз убеждаемся: дело не в том, что люди становились лучше, а в том, что культура, проходя через горнило драматических катаклизмов, совершенствовала контроль над естественными импульсами агрессии и тем самым адаптировала человека к растущему инструментальному могуществу. Так множились языки человеческого общения, совершенствовались средства сублимации биологической агрессии в конструктивные действия и расширялось пространство индивидуального выбора.

Модель техно-гуманитарного баланса и полученный в её рамках эмпирический материал дают ответ на вековой спор философов о том, насколько «успешна» человеческая история и учатся ли люди на её опыте. Мы вернёмся к этим вопросам в гл.1.1.2, после того как проанализируем конкретные эпизоды «прогрессивного» разрешения антропогенных кризисов.

Здесь же следует ещё раз со всей определённостью подчеркнуть, что сравнительные расчёты коэффициента кровопролитно- сти не дают нам основания для вывода о сокращении уровня социального насилия. В §1.1.1.2 оно отнесено к числу антропологических констант, но «по мере исторического прогресса реальное насилие... всё более замещается насилием символическим» [Бочаров 2001а, с.530].

В приведённой цитате, как и во многих исследованиях на эту тему, под «реальным» подразумевается физическое насилие. Мы здесь и далее используем оппозицию объективного и субъективного мира и как контекстуально близкую - оппозицию масс- энергетической и виртуальной реальности. Замещение реального насилия символическим в этой схеме представляется как вытеснение физического насилия в виртуальную сферу - тенденция, ускоряющаяся с развитием технических средств [Балашова 2012].

Наши исследования [Назаретян 2009; Nazaretyan 2010] показали, что «свободные» (не обременённые государственной цензурой) СМИ, ориентируясь на ожидания публики, выстраивают информационные приоритеты по четырёхступенчатой лестнице. Сообщения о несчастьях и трагедиях «интереснее», чем позитивные сведения. Из трагедий «интереснее» те, что произошли по вине людей. Из рукотворных трагедий особый интерес представляют спровоцированные умышленно (конфликты, особенно массовые). Вершину информационного рейтинга составляют конфликты, выражающие различие в групповой принадлежности.

В итоге сюжеты, связанные с насилием, оказываются самыми динамичными и привлекательными и заполняют львиную долю информационного пространства (включая выпуски последних известий и художественные сценарии). Это не составляет особенность современных людей или «рыночных» каналов - по тому же рейтингу всегда выстраивали информационные сюжеты сказители и летописцы, и оттого история предстаёт перед нами исключительно как череда войн и убийств. В.А. Тишков [2001, с. 15] назвал это «законом жанра исторической драматизации».

Между тем люди склонны смешивать «псевдособытия», сфабрикованные и (или) функционально выстроенные режиссёрами, с событиями, наблюдаемыми воочию [Boorstin 1961]. Далее вступает в действие та самая эвристика доступности, о которой рассказано в §1.1.1.5, - типичная иллюзия, состоящая в том, что выше оценивается распространённость тех событий, примеры которых легче вспомнить. Поскольку же в инфосфере образы физического насилия явно преобладают, постольку их частотность массовым сознанием решительно преувеличивается. То, что наши не столь далёкие предки регулярно переживали и наблюдали внутри и вне родного дома, мы с избытком наблюдаем на страницах и на экранах - и тем удовлетворяем функциональную потребность в острых переживаниях. Погружённый в пространство интенсивного виртуального насилия и пресыщенный им, наш современник ощущает собственное бытие «по эту сторону» экрана телевизоров и компьютеров как пребывание в рекреационной зоне - зоне ненасилия, образующейся обычно более или менее стихийно посреди бушующей войны подобно «оку тайфуна». Всё это служит важным фактором ограничения физического насилия и вместе с тем создаёт иллюзию его роста (типичный пример ретроспективной аберрации!).

Обращает на себя внимание ещё один аспект обсуждаемой тенденции. Специальные эксперименты, проведённые как с людьми, так и с животными, демонстрируют системную подоплёку насилия: при взаимодействии особей одного вида выделяются устойчивые иерархические ниши, которые воспроизводятся при различном индивидуальном и количественном наполнении сообщества. Так, колонии крыс с удивительной регулярностью образуют роли «эксплуататоров» различного ранга, «работяг», у которых более наглые и сильные отнимают большую часть добытой пищи, «независимых» и своего рода «бомжей», собирающих объедки. При попытке экспериментаторов образовать новые сообщества из особей одного ранга или увеличить их численность в них быстро выстраивается изоморфная функциональная иерархия [Helder et al. 1995].

В нашем случае интересно, что по мере того как компьютерные сети складываются в самостоятельную систему в ней репродуцируются хорошо знакомые отношения социального доминирования. В частности, мы встречаем здесь и своеобразное хулиганство («бескорыстное» производство вирусов), и функции «виртуального» грабежа и прочих преступлений - банальный лесной, уличный или квартирный грабёж сменяется хакерскими атаками, взломами кодов, похищением финансовых средств и т.д. Иначе говоря, насилие в быту, как и в политике, смещается из физической в виртуальную сферу.

Многотысячелетняя тенденция «виртуализации» - возрастающий удельный вес событий, происходящих в индивидуальном и общественном сознании, по отношению к событиям внешнего (масс-энергетического) мира - охватывает не только феномены насилия, но всю систему социального бытия. В §1.1.1.4 показано, как за историческое время возрастала (в ускоряющемся режиме) интенсивность информационного потока и как, в частности, с возрастанием скорости и пропускной способности каналов усиливалась роль информационной составляющей в социальной организации и экономике. Долгосрочное влияние художественных образов, технических, философских, религиозных и политических идей на ход событий в обществе и в природе давно превысило влияние стихийных природных эксцессов, что составляет стержень перерастания биосферы в ноосферу [Вернадский 1978] во множестве его позитивных и негативных проявлений. Одним из маркёров «ноосфери- зации» стали также неуклонно возраставшие плотность и частота антропогенных кризисов по мере ускорения исторического развития (см. гл.1.1.2).

Таким образом, шестой вектор социально-исторической эволюции составляет последовательное смещение центра причинноследственных зависимостей в сферу виртуальной реальности.

***

Рост информационной ёмкости интеллекта, совершенствование средств сублимации агрессии и виртуализация бытия - единый пучок векторов, которые несводимы один к другому, но переплетены между собой. Анализируя в гл.1.1.2 переломные эпизоды человеческой истории, мы предметно рассмотрим, как они взаимосвязаны с остальными векторами, и убедимся, что их общим знаменателем оказывается последовательное удаление общества вместе с природной средой - т.е. единой антропосферы - от естественного (дикого) состояния. А в Части II будет также показано, что сопряжённый интегральный знаменатель - последовательное увеличение совокупной сложности системы по мере перерастания биосферы в антропосферу: только возрастающая внутренняя сложность могла обеспечить удаление общества (и ранее - живой природы) от равновесия с окружающей средой.