Глава 1.1.2 Фазовые переходы в истории и предыстории общества

В понятиях математической теории хаоса история человечества представляет собой устойчивую «самоподобную» систему, сохраняющуюся уже около миллиона лет.

Дэвид Кристиан

Ступени каждой в области познанья Ответствует такая же ступень Самоотказа.

М.А. Волошин

Счастливые народы не имеют истории.

Мишель Монтень

Мало сказать, что развитие общества по обозначенным в предыдущей главе векторам никогда не было линейным или гладким, что оно перепахано кризисами и катастрофами различного происхождения. Случались в их числе и спонтанные внешние катаклизмы, подчас очень болезненные. Но в данной главе мы покажем, что решающим фактором прорыва в новые исторические эпохи всегда служили тупики, обусловленные диспропорциями в развитии инструментального и гуманитарного интеллекта, которые в ряде случаев приобретали безусловно глобальный масштаб, а в других случаях, оставаясь региональными по географическому охвату, становились глобальными по эволюционным последствиям.

А началась эта драматическая игра «силы» и «мудрости», разрушительной мощи искусственных орудий и способности их обладателей к самоограничению задолго до того, как на Земле воцарились высшие представители рода Homo - люди современного биологического вида.

§1.1.2.1. «Голубь с ястребиным клювом» и жизнеутверждающий невроз

Поневоле содрогнёшься при мысли о существе, столь же возбудимом, как шимпанзе, размахивающем при внезапных вспышках ярости каменным рубилом.

Конрад Лоренц

Воображение - это condition humana, без которого человек не состоялся бы ни онтогенетически, ни филогенетически.

Кристоф Вульф

От 6 до 1 млн. лет назад в джунглях Южной Африки обитали животные, напоминающие современных шимпанзе, но с более устойчивой вертикальной походкой, сравнительно более человекоподобным строением челюсти и ноги и несколько более крупным мозгом.

Современниками и конкурентами грациальных австралопитеков были обезьяны родственного вида, отличавшиеся превосходством в телосложении и физической силе, - массивные австралопитеки (Australopithecus robustus). Похоже, что именно поражение в конкуренции с сильнейшими родственниками поставило неудачников, оказавшихся под угрозой вымирания, в основание нового витка планетарной эволюции.

Согласно принятой археологической реконструкции [История... 1983; de Menocal 2011], более двух миллионов лет назад, при очередном колебании площади тропических лесов, группа граци- альных австралопитеков была вытеснена на просторы саванны. В непривычной экологической обстановке, вдали от плодородных и спасительных деревьев, их положение стало чрезвычайно трудным. Для выживания в неспецифической нише потребовалась максимальная мобилизация анатомических (качество верхних конечностей) и интеллектуальных способностей.

О потенциальных возможностях интеллекта австралопитековых - психологи называют это зоной ближайшего развития - мы можем косвенно судить по результатам полевых наблюдений за поведением человекообразных обезьян (антропоидов) и особенно - лабораторных экспериментов. Давно описаны их способность составлять новые орудия из готовых элементов или выбирать из набора однородных предметов (например, цветков разного вида) предмет, аналогичный предъявленному экспериментатором, - явные признаки абстрагирования. Но сильнее всего впечатляют эксперименты по обучению антропоидов языку.

Неоднократные попытки обучить шимпанзе звуковой человеческой речи в первой половине прошлого века не увенчались успехом по вполне банальной причине - гортань обезьяны не приспособлена к тонкой артикуляции. Из этого факта некоторые исследователи, склонные к дуалистическим интерпретациям, сделали вывод об отсутствии мышления и психики вообще не только у современных обезьян, но также у всех гоминид кроме неоантропов [Поршнев 1974].

С начала 1970-х годов в США и с 1980-х годов в Японии наблюдаются популяции антропоидов, обученных упрощённому варианту этих языков, которыми пользуются глухонемые люди, причём старшие поколения передают навыки владения речью детёнышам. За прошедшие десятилетия круг тематических предметов в «языковом» общении между обезьянами и людьми, а также между самими обезьянами последовательно расширялся, они упоминают об отсутствующих предметах, лгут, шутят, задают простые вопросы, порождают новые слова и в редких случаях даже метафоры (типа: «огурец - зелёный банан»). По обоснованному мнению экспертов, антропоиды достигают уровня языкового мышления, эквивалентного человеческому ребёнку 2-2.5 лет [Savage-Rumbaugh, Lewin 1994; Matsuzawa 2002; Зорина, Смирнова 2006; Зорина 2011].

В известном смысле, эти артефакты являются лабораторной моделью самого раннего антропогенеза. Даже предположив, что уже зафиксирован предел мыслительных способностей человекообразных обезьян, надо признать, что зона ближайшего развития грациальных австралопитеков была, по крайней мере, не ниже.

Заметим, что австралопитеки едва ли были самыми «умными» представителями современной им фауны. Во всяком случае, по коэффициенту цефализации (отношение веса головного мозга к весу тела, которое считается анатомическим коррелятом интеллектуальной способности позвоночных) они уступали некоторым морским млекопитающим, особенно дельфинам [Dawkins 2004]. Однако дельфины, встроившись в достаточно комфортную экологическую нишу, за миллионы лет не изменились морфологически и, вероятно, поведенчески. Фигурально говоря, они оказались первым «счастливым народом, не имеющим истории»: их избыточный интеллектуальный потенциал остался невостребованным, и орудийный путь развития начался не в воде, а на суше. Благодаря чему, кстати, дельфины избежали жестоких «уроков истории» и благополучно дожили до наших дней, в отличие от большинства гоминид.

Это обстоятельство лишний раз доказывает (подробнее см. гл. 1.2.2), что биосфера эпохи плейстоцена была беременна новым витком эволюции и выход на этот виток именно гоминид - в известной мере «диалектическая» случайность. Разные виды независимо друг от друга движутся по одним и тем же «разрешённым» траекториям (в этом состоит параллелизм эволюции [Марков 2010]), и можно предположить, что, если бы гоминиды, как и морские млекопитающие, не стали на путь орудийного развития, то следующими претендентами на формирование новой ниши были птицы семейства врановых. Тогда цивилизация Земли выглядела бы совсем иначе, хотя в её эволюции реализовались бы те же векторы. Проверка гипотезы, пока умозрительной, возможна на компьютерных моделях в рамках исторической релятивистики [Малинецкий 1997].

Но случилось так, что именно группа автралопитековых попала в экстремальную ситуацию, которая побудила их к производству и регулярному использованию «видоизменённых природных предметов»...

Целенаправленно изменять форму предметов умели уже поздние австралопитеки [Semaw et al. 2003]. Но самые первые бесспорно искусственные орудия археологи обнаружили в Олдовайском ущелье на территории Танзании; их возраст оценивается в 2-2.5 млн. лет. Это продолговатые куски гальки, которым несколькими (от пяти до десяти) прицельными ударами придана заострённая форма. Такие галечные отщепы, или чопперы, считаются материальными памятниками древнейшей из ископаемых культур каменного века - Олдовайской культуры. Её создателя назвали Homo habilis - Человек умелый, или просто хабилис.

Пока не совсем ясно, насколько хабилисы анатомически отличались от обычных грациальных австралопитеков. Большинство исследователей считают, что их мозг превысил по объёму мозг поздних австралопитеков (соответственно 500-800 см3 и 380-450 см3) [Зубов 2004; Дробышевский 2007]. Во всяком случае, по сложности поведения и интеллектуальным способностям эти существа совершили грандиозный отрыв от своих ближайших родственников и стали первыми представителями биологического рода Homo.

Для чего же использовались первые искусственные орудия? Вероятно, хабилисы не занимались систематической охотой, хотя по костным останкам удалось определить, что мясо составляло определённую долю в их рационе. В основном они питались остатками добычи, недоеденной крупными хищниками. Есть даже предположение, что эти сверхинтеллектуальные стервятники вступали с хищниками в своеобразный межвидовой симбиоз, помогая им выслеживать добычу (см. §1.1.2.2). При помощи же чопперов соскабливали с костей остатки мяса и добывали костный мозг [Christian 2004].

Но нет сомнений в том, что остроконечные орудия служили также и оружием. Еще в XIX веке классик антропологии Э. Тейлор подчеркивал, что на протяжении палеолита одни и те же орудия применялись «как для того, чтобы дробить черепа и кокосовые орехи, так и для того, чтобы рубить ветки деревьев и человеческие тела» [Тэйлор 1939, с.94].

Против кого же использовалось оружие, если хабилисы, в отличие от более поздних гоминид, не были охотниками в привычном для нас смысле слова? Почти наверняка - против хищников, от которых приходилось отбиваться, и против других стервятников, также охочих до падали. Но не только. Все черепа, реконструированные по дошедшим до нас осколкам (это относится и к грациаль- ным австралопитекам), имеют признаки искусственного повреждения. Правда, не всегда можно определить, нанесён удар прижизненно или после смерти (для извлечения головного мозга), но характер повреждений делает правдоподобным предположение, что они преимущественно получены в схватках с сородичами [Dart 1948; Дерягина 2003]. Искусственно заострённый предмет в руке Человека умелого мог легко превращаться в грозное оружие при внутренних разборках.

Так мы приближаемся к начальному акту будущей исторической драмы. Австралопитекам не требовалось прочное инстинктивное торможение внутривидовой агрессии (см. §1.1.1.6), к тому же развитие интеллекта, обеспеченное беспрецедентной пластичностью мозга, разрушало и те генетические программы, которые имелись.

Естественный отбор просто обязан был выбраковать эту природную аномалию. Насколько можно судить по косвенным археологическим свидетельствам, большинство популяций не справились с экзистенциальным кризисом антропогенеза, и «на полосу, разделяющую животное и человека, много раз вступали, но далеко не всегда её пересекали» [Кликс 1985, с.32].

В популяционной генетике это хорошо известно как феномен бутылочного горлышка: потомство небольшой группы особей, обладающих какими-либо ситуативными преимуществами, надолго переживает всех прочих представителей вида. В эволюции гоминид такой феномен повторялся многократно, последовательно отсекая подавляющее большинство подвидов, родов и генетических линий. Обсуждая пока начальную стадию антропогенеза, поставим вопрос, которого невозможно избежать: что же позволило некоторой группе хабилисов пережить и преодолеть экзистенциальный кризис?

Коль скоро в новых противоестественных обстоятельствах программы поведения, унаследованные от животных предков, обрекали «голубей с ястребиными клювами» на самоистребление, последние могли выжить только благодаря тому, что выработали надприродный механизм торможения агрессии, соразмерный убойным возможностям искусственного оружия. Для этого был необходим кардинальный сдвиг в мировосприятии, возможность которого обеспечивала всё та же пластичность психоневрологического аппарата - отклонение от здоровой животной психики в сторону невротических состояний и страхов. Поэтому предварительный ответ на поставленный выше вопрос звучит парадоксально: фактором, предохранившим Homo habilis от самоистребления, стала психопатология.

О долгосрочных клинических отклонениях в психоневрологической системе гоминид неоднократно писали нейрофизиологи, палеопсихологи и культурологи. С.Н. Давиденков [1947] указал на нарушение генетически закреплённых форм поведения - инстинктов - в ранней стадии антропогенеза, обнаружившееся выраженными фобиями, истериями и «экспансией инертных психастеников... в человеческой предыстории» (с. 151). Американский историк культуры Дж. Пфайфер [Pfeiffer 1982] характеризовал своеобразие психики первобытного человека как «сумеречное состояние сознания», отводя ему важную роль в эволюционном процессе. Известный врач-психотерапевт Л.П. Гримак [2001] также отмечает эволюционную роль «первичного гипноза» как состояния, характерного для сознания раннего человека. По мнению В.М. Розина [1999], для формирования знаковой коммуникации требовалось «своеобразное помешательство животного»: поскольку образ конструируется семантически, в объективно опасной ситуации гоминид способен действовать так, как будто опасности нет, но и в объективно безобидной ситуации усматривает мифические опасности (ср. теорию контрсуггестии, которая обсуждалась в §1.1.1.6).

При этом каждый специалист опирается на материал своей дисциплины. Но все единодушны в том, что без патологической лабилизации нервной системы и психики гоминид было бы невозможно превращение знака в основное орудие внешнего и внутреннего управления, становление семантической модели мира и культурной коммуникации. Соглашаясь с этими выводами, мы, однако, не можем считать их причинным объяснением того, почему селективное преимущество получили особи с отклоняющейся психикой. Телеологическое же объяснение этого парадоксального факта (в духе: анатомия человека есть ключ к анатомии обезьяны) только профанирует проблему: естественный отбор ориентирован не на конечную цель, а на актуальную задачу. Актуальной задачей было восстановление нарушенного баланса между орудиями агрессии и механизмами сдерживания, и только та популяция, которой удалось её решить, получала шанс на продолжение рода. Наконец, психопатологический сдвиг был едва ли не единственным средством формирования внеинстинктивных механизмов ограничения агрессии.

В §1.1.3.3 будет рассказано об экспериментах, демонстрирующих выраженную способность млекопитающих к абстрагированию от предметного поля, которая достигает естественного предела у человекообразных обезьян. Дальнейшее развитие этой способности (предпосылки орудийного интеллекта) в дикой природе было бы самоубийственным: «мечтательная косуля», «задумчивый лев» или «рефлектирующий шимпанзе» на воле долго не проживут. Генные мутации в сторону дальнейшего увеличения пластичности нейропсихических процессов должны были по большей части отсеиваться естественным отбором. Вместе с тем известно, что «слабовредные мутации, не очень сильно сказывающиеся на жизнеспособности, могут сохраняться на протяжении многих поколений» [Боринская, Янковский 2006, с.11]. Показано также, что, «когда условия жизни становятся невыносимыми, бывает выгодно увеличить частоту возникновения случайных мутаций во всём геноме или в отдельных его участках» [Марков 2010, с.379].

По всей вероятности, мутации, повышающие пластичность психики у австралопитеков, относились к числу «слабовредных» и некоторое время могли накапливаться в качестве избыточного разнообразия. В противоестественных же обстоятельствах этологиче- ского дисбаланса как раз эта патология оказалась спасительной и была интенсифицирована потоком «управляемых мутаций». Она породила зачатки воображения, а с ним и зачатки анимистического мышления, выражающегося склонностью приписывать мёртвому свойства живого. В свою очередь, болезненное воображение Homo habilis создало предпосылку для иррациональных страхов (фобий), которые послужили своеобразным фактором самоорганизации. При систематизации универсальных механизмов эволюции (гл.1.1.3) мы убедимся, что в синергетической модели такой ход событий выглядит почти тривиально.

Сопоставление эмпирических данных археологии и этнографии позволяет предположить, что решающую роль при восстановлении механизмов самоорганизации сыграла некрофобия - невротическая боязнь мертвецов. Именно этот иррациональный (т.е. не вызванный прямой физической угрозой) страх стал первым искусственным блокиратором внутривидовой агрессии. Те популяции хабилисов, в которых преобладали особи со здоровой животной психикой, вымерли из-за высокой доли смертоносных конфликтов. Но там, где разгулявшееся воображение приписывало убитому сородичу способность мстить обидчику (враждебные действия мёртвого непредсказуемы и потому особенно опасны), конфликты с оружием в руках не так легко доходили до логической развязки - и популяция оказывалась жизнеспособной.

Таким образом, невроз, превратившись в норму, компенсировал недостающий инстинкт. Страх перед мёртвыми не только ограничивал агрессию, но также стимулировал биологически нецелесообразную заботу коллектива о раненых, больных и недееспособных сородичах. И стал тем зерном, из которого выросло разветвлённое древо духовной культуры.

Имеются многообразные эмпирические свидетельства того, что грозный архетип восставшего покойника уходит корнями в самую глубокую древность и что страх перед мстительным мертвецом значительно старше всех прочих фобий, связанных с собственной будущей смертью, с инцестом и т.д.1 И древнее, чем сам биологический вид неоантропов. К сожалению, имеющиеся факты фрагментарны и подчас противоречивы, а потому связи между ними в ряде случаев приходится гипотетически домысливать. О том, насколько наши догадки достоверны, позволят судить дальнейшие археологические и антропологические исследования. Но уместно заметить, что в специальной литературе не обнаружено ни одной разработанной концепции, которая бы предлагала альтернативное объяснение механизмов, позволивших ранним гоми- нидам выжить, компенсировав нарушенный этологический баланс. Ссылка К. Лоренца на «естественную мораль» здесь удовлетворить не может, так как инстинктивное торможение более не компенсировало убойные возможности, а гуманитарные сдержки пока не сформировались.

Итак, давно ли живые боятся мёртвых? Наблюдения показывают, что первобытный человек, как правило, не сознаёт неизбежности своей индивидуальной смерти. Это обусловлено не только тем, что в палеолите люди редко наблюдают естественную смерть от старости - как отмечено в §1.1.1.5, умирают чаще всего от внешних причин, включая преднамеренные убийства. И не только анимистическим характером мышления: контраст между живым и мёртвым человеком, хотя и интерпретируется в соответствующем духовном контексте, но фиксируется очень чётко. Главное - в другом.

Конкретное метонимическое мышление охотника и собирателя не ориентировано на вычленение отсроченных причинноследственных зависимостей (что жизненно необходимо уже неолитическому земледельцу или скотоводу - см. §1.1.2.3). Причиной наблюдаемого события считается то событие, которое ему непосредственно предшествовало [Леви-Брюль 1930]. Поскольку же смерть всегда вызвана определёнными обстоятельствами, первобытный мыслитель не расположен к решению дедуктивных силлогизмов типа: «Все люди смертны; Сократ - человек; следовательно, Сократ смертен». Узость временного диапазона определяет и другие свойства палеолитического мировосприятия, хозяйственной деятельности и социальных отношений, к чему мы вернёмся в двух следующих параграфах и далее, в Части II.

Данный вывод основан на этнографических сведениях, касающихся синполитейного палеолита, т.е. охотничьих племён, живущих на Земле одновременно с развитыми цивилизациями. Но они дают основание полагать, что представление о неизбежности собственной смерти и страх перед ней отсутствовали и в культурах апополитейного (безраздельно господствовавшего на планете) палеолита. И совсем невероятно, чтобы к столь сложной рефлексии были способны палеоантропы, архантропы или хабилисы.

Тем не менее в культуре позднего Мустье представлены индивидуальные захоронения с орудиями, а в одной могиле химическим анализом обнаружены даже признаки пыльцы лекарственных растений (возможно, рядом с покойным положили цветы!) [Solecki 1971]. На сегодняшний день останков классических неандертальцев в погребениях найдено больше, чем вне погребений [Буровский 2012], и всё это трудно трактовать иначе как свидетельство наличия у них зачаточных представлений о загробной жизни.

Но Мустье - это уже средний палеолит, а нас пока интересует палеолит нижний, т.е. начальная и самая длительная стадия древнего каменного века. Было ли ритуальное отношение к мёртвым и больным свойственно более ранним формам гоминид? В.П. Алексеев [1984, с.161] считал предположения об аналогах неандертальских могил у питекантропов и даже австралопитеков «спекулятивными» и «недоказуемыми». Об отсутствии прямых свидетельств наличия в нижнем палеолите чего-либо подобного ритуальным погребениям среднего палеолита пишут и другие авторы, хотя, например, немецкий антрополог Г. Ульрих настаивает на том, что уже архантропы использовали погребальные обряды (см. [Смирнов 1991; Буровский 2012]). Археолог Б.М. Медникова [2001, с.145] указала на относящиеся к нижнему палеолиту «неоспоримые находки, подтверждающие сложное обращение с телами умерших», которые выглядят как «примета чисто человеческого поведения, формальный погребальный обряд, за которым скрываются развитие самосознания, ритуал и символизм».

Допускается и существование у ранних гоминид культовых действий, а самые отчаянные авторы не исключают даже зачаточных форм искусства. Доказательством служат нагромождения черепов со следами скальпирования, куски красящего вещества со следами использования, плитка охры, которой преднамеренно придана определённая форма, сеть нанесённых на камень геометрических линий и т.д. Найдено множество ископаемых памятников, относящихся к нижнему палеолиту, функциональное назначение которых неясно и которые поэтому могут трактоваться как продукты ритуальной деятельности [Смирнов 1991; Kumar 1996; Hoek 2004; Бичакджан 2008; Вульф 2012].

Для нашей темы особый интерес представляет находка в знаменитой китайской пещере Чжоукоудянь. Расположение берцовых костей двух синантропов навело исследователей на мысль, что ноги были связаны, причем связаны посмертно [Teilhard de Chardin, Young 1933]. Эта интерпретация согласуется с общими концептуальными соображениями: иррациональные фобии не были чужды и культурам шелльско-ашельского типа.

Конечно, о том, почему или для чего архантропы могли связывать покойнику ноги, а палеоантропы закапывали его в землю, снабжая средствами «мирского» существования, пока можно только гадать. Например, Медникова [2001, с.33] усматривает в погребальных обрядах «осознание собственной смертности». Её коллега В.А. Алекшин [1995] высказал и вовсе странное суждение: неандертальские охотники пытались путем захоронения вернуть соплеменников к жизни.

Совсем иначе видится мотивация древнейших захоронений, если сопоставить археологические данные с наблюдениями этнографов и использовать разработанный ещё Э. Тэйлором [1939] метод реконструкции исчезнувших явлений по их следам в современной культуре - метод пережитков.

Отношение первобытных людей к мёртвым сложно и амбивалентно. С одной стороны, давно умершие предки служат предметом поклонения; их души готовы помогать живым, а если и вредят, то только тогда, когда живые вызвали их неудовольствие. С другой стороны, новопреставленный соплеменник или убитый враг становятся источником повышенной опасности.

«Новоумершие вообще плохо настроены и готовы причинить зло тем, кто их пережил... Как бы добр ни был покойник при жизни, стоит ему испустить дух, чтобы душа его стала помышлять лишь о том, чтобы причинять зло» [Леви-Брюль 1930, с.268-269]. Соответственно, «представление о ревнивой мстительности мёртвых проходит красной нитью через похоронные обряды человечества, начиная от доисторических времён и кончая нашей цивилизацией. Камни, которые наваливались на могилу на острове Тасмании, связанные мумии Египта и забитые гвоздями гробы наших дней - всё это восходит к одному и тому же атавистическому страху» [Введение. 1996, с.106].

Действия, призванные приковать мертвеца к его последнему пристанищу (так называемые повторные убийства), многообразны. В Австралии шею покойного иногда пробивали копьём, «пришпиливая» её к дуплистому дереву, служившему гробом. Тасманийцы перед погребением связывали труп по рукам и ногам. В древней Испании прибивали мёртвых длинными гвоздями к доскам, на которых их клали в могилу, и т.д. Немецкий этнограф Ю. Липс, систематизировавший множество сведений такого рода, отметил также, что ещё в раннегосударственных культурах мотивом массовых человеческих жертвоприношений при похоронах знатной персоны служило стремление к тому, чтобы покойник «не почувствовал себя одиноким. Ведь в противном случае он мог бы, к ужасу живых, возвратиться на землю» [Липс 1954, с.351].

Амбивалентное отношение к мёртвым косвенно выражается и в сожжении тел, и в ритуальном людоедстве, и в повсеместно распространённой практике обезглавливания вражеских трупов. Здесь, правда, обнаруживаются более разнообразные мотивировки.

Так, поедание тела покойного сородича («альтруистический каннибализм») объясняют желанием спасти тело от червей и сохранить душу внутри рода. В §1.1.1.5 приведён пример того, как уважаемого человека умышленно умертвили из «добрых» побуждений, дабы, съев тело, сделать его силу и ум достоянием всего коллектива2. Упоминалось также о племенах, где юноша может жениться только после того, как подарит невесте голову (у некоторых других племён - гениталии) мужчины из соседнего племени. Отрезанная голова становится самостоятельной ценностью, а охота за головами - специальной деятельностью. Количество добытых голов служит демонстрацией боевых достоинств и социального статуса.

«Охота за черепами» имеет очень древнее происхождение, она была распространена и среди палеоантропов, и среди архантропов [История... 1983]. При этом «ценностное» отношение к отсечению голов, равно как к людоедству, представляет собой, вероятно, компенсаторную некрофилию с соответствующей рационализацией первичного мотива. Первичным оставался всё тот же мистический страх.

Поедание или сожжение тела скончавшегося сородича гарантировали живущих от происков с его стороны ещё надежнее, чем любые захоронения. Вполне логично выстраивается в магическом мышлении и необходимость обезглавливания убитого врага. Смерть - не небытие, а переход в новое качество, а потому мёртвый враг, которому теперь доступен контакт с грозными силами иного мира, становится ещё опаснее живого [Першиц и др. 1994]. Чтобы лишить его возможности мщения, надо унести с собой голову, которая затем подвергается различным процедурам. В одних племенах её высушивают, в других вываривают в смоле, в третьих дают мягким тканям сгнить, а ритуальные операции проводят с очищенным черепом [Першиц и др. 1994; Шинкарёв 1997; Мальцев 2012]. В итоге отрезанная голова превращается в безопасный элемент бытовой культуры.

Поскольку анимистическое мышление исключает целенаправленный грабёж (вещи, жилище и даже сама территория, принадлежавшие врагам, станут мстить новым владельцам, во избежание чего их необходимо уничтожить или осквернить), головы часто остаются, по существу, единственным трофеем в войнах между первобытными племенами. «Коллекционирование» голов как элемент «престижного потребления» стало позднейшим наслоением на тот же исконный страх перед мстительным мертвецом.

Следует добавить, что происхождение этого древнейшего страха во многом остаётся загадочным. Медико-биологические объяснения, конечно, небезосновательны, хотя следует учесть, что в первобытном обществе почти не существовало инфекционных болезней, терроризирующих человечество после неолита (см. §1.1.2.3). Правда, при отсутствии большинства знакомых нам вирусов и бацилл разлагающееся тело всё равно становилось потенциальным источником болезней, и этот негативный опыт должен был отложиться в социальной памяти. Вероятно, сильное впечатление на окружающих производили посмертные движения конечностей и изменение мимики лица из-за трупного окоченения мышц. Однако кочевники, живущие при невысокой плотности населения, могли бы гораздо проще избавляться от неприятного соседства: покинуть временное стойбище, унести труп подальше от жилья, сбросить в реку и даже подбросить врагам...

Столь значительные усилия для «обездвижения» покойного (связывание, захоронение) или его ликвидации (съедение, сжигание, расчленение тела) могли быть обусловлены только убеждением в способности последнего произвольно передвигаться, преследовать живых и вредить им. Поэтому «забота» о мёртвом теле - один из первых зримых признаков «сугубой иррациональности человеческого воображения», а значит, рождающейся духовной культуры. Наряду с заботой о живых, но беспомощных соплеменниках, а также «социализацией» неодушевленных предметов.

Звери не пугаются своих мёртвых сородичей, хотя хищники неохотно и лишь при сильном голоде едят мясо особей своего вида. По наблюдениям К. Лоренца [2008], животные могут реагировать на внезапную смерть сородича агрессивно-оборонительной позой и соответствующими действиями, направленными не против трупа, а на его защиту или на самозащиту от неведомой опасности. Вместе с тем природным существам не свойственно длительное время искусственно поддерживать жизнь раненых, больных или одряхлевших особей - как выше отмечалось, это биологически нецелесообразно: «природе не нужны старики».

Что же касается гоминидов, в среднем палеолите у них уже отчётливо обнаруживаются признаки биологически бессмысленной, но длительной и эффективной заботы о сородичах, потерявших естественную жизнеспособность. В Шанидаре, Ла Шапелли, Дмани- си и на ряде других мустьерских стоянок археологи находят останки палеоантропов, которые продолжали жить, оставаясь беспомощными калеками, в отдельных случаях - не будучи даже способными самостоятельно питаться.

Свидетельства заботы о калеках в нижнем палеолите, равно как и признаки навязчивого избегания покойников архантропами, не столь обильны. Тем не менее обзор соответствующего материала, приведённый А.П. Бужиловой в коллективной монографии [Homo... 2000], содержит ряд археологических фактов, доказывающих, что уже тогда некоторые недееспособные индивиды оставались в живых. Хотя имеющихся фактов пока недостаточно для предметного доказательства связи между двумя, в общем-то, противоестественными элементами протокультуры - боязнью мертвецов и заботой об инвалидах, - такая связь представляется психологически правдоподобной.

Выдающийся философ М.К. Мамардашвили как-то в интервью заметил, что человек начинается с «плача по умершему». К сожалению, антропологические данные раскрывают не столь романтическую картину. Бескорыстный и недемонстративный плач по ушедшей личности - это, судя по всему, очень позднее достижение развивающейся духовной культуры. Эмоционально ей предшествовал страх, который на некотором этапе развития и при определённых обстоятельствах мог поведенчески выражаться воплями и стенаниями, призванными продемонстрировать покойному огорчение и тем умерить его опасное недовольство соплеменниками.

Подытожив сказанное, ещё раз подчеркнем, что первый в человеческой предыстории кризис разбалансированного интеллекта завершился формированием надинстинктивных тормозов, компенсировавших самоубийственный потенциал искусственного оружия. Чрезвычайно развитое воображение, позволившее гоминиду свободно манипулировать предметами, послужило, вместе с тем, и предпосылкой иррациональных страхов. Последние, со своей стороны, не только ограничили ситуативно выгодное (при конфликте) использование опасных предметов, но также послужили источником биологически бессмысленной и беспрецедентной склонности проточеловеческих сообществ искусственно оберегать жизнь нежизнеспособных сородичей.

Таковы «позитивные» итоги первого в социальной предыстории экзистенциального кризиса - предтечи многочисленных кризисов различного масштаба, сопровождавших дальнейшее развитие.

Выбрав «меньшее из зол», гоминиды необратимо стали на путь производства орудий и утратили естественные гарантии существования. С тех пор жизнеспособность сообществ зависела от умения искусственно регулировать агрессивные импульсы. Природные этологические регуляторы отходили на задний план, и решающую роль приобретали более сложные зависимости, описываемые моделью техно-гуманитарного баланса...