<<
>>

§1.1.2.3. Неолит: у истоков социоприродной и межплеменной кооперации

Того, кто не смотрит далеко в будущее, ждут близкие беды.

Конфуций

Намерению убивать способно противостоять соображение, что врага можно с пользой употребить для работы, если ему сохранить жизнь.

Тем самым насилие вместо убийства довольствовалось порабощением. Так было положено начало пощады к врагу...

Зигмунд Фрейд

Согласно принятой периодизации, верхний палеолит - эпоха безраздельного господства на планете людей современного биологического вида (неоантропов) - начался 30-35 тыс. лет назад. Осколки вымирающих неандертальцев (как отмечалось, возраст их последних ископаемых останков не менее 28 тыс. лет), судя по всему, уже не играли существенной роли в эволюционном процессе. Вероятно, не играли решающей роли и последующие анатомические изменения головного мозга неоантропов, по поводу которых сведения в специальной литературе противоречивы6. Во всяком случае, доказательства их влияния на ход интеллектуального или социального развития нам не известны, и имеются достаточные основания считать, что с началом верхнего палеолита собственно анатомические факторы эволюции окончательно отступили на задний план.

Зато после «верхнепалеолитической революции» существенно ускорился процесс совершенствования орудий. Если в предыдущие сотни тысяч лет изменения палеолитических индустрий носили часто колебательный характер, то теперь их вектор «приобрёл чётко выраженную направленность, которую с тех пор не утрачивал» [Вишняцкий 2012, с.25].

В §1.1.2.2 приведены данные о превосходстве режущих инструментов верхнего палеолита: из одного килограмма сырья кроманьонские мастера производили в десять раз большую длину острого края, чем неандертальцы. Существенно возросло разнообразие изделий из кости и рога, что обеспечило относительную независимость от природных источников кремня. У неоантропов появились двухмерные изображения - наскальные рисунки.

В плане же инструментальном особое значение приобретало интенсивное развитие дистанционного оружия.

Уже неандертальцы использовали в охоте копья и дротики; обнаружены даже остатки копий с обожжёнными наконечниками. Среди изобретений верхнего палеолита - копьеметалки, втрое увеличившие дальность полёта и силу удара копья, ловушки, ловчие ямы, куда загонялось преследуемое стадо, затем лук со стрелами и прочая «охотничья автоматика», дополненная хитроумной организацией коллективных действий [Семёнов 1964; Дерягина 2003; Christian 2011]. «Высокие технологии» эпохи радикально повысили эффективность охоты, превратив человека в могущественного разрушителя биоценозов, и такое развитие событий не могло не обернуться катастрофическими последствиями.

В XIX - первой половине ХХ века в палеонтологии безраздельно господствовало убеждение, что массовое вымирание мегафауны (млекопитающих массой более 45 кг.) на границе плейстоцена и голоцена было вызвано глобальным потеплением. Со временем, однако, накапливались данные, с которыми такое убеждение было всё труднее согласовать: например, вымершие виды успели благополучно пережить в плейстоцене не менее двадцати глобальных колебаний, в том числе и превышающих по резкости новый послеледниковый период [Diamond 1999]. Для спасения концепции экзогенных катастроф был использован дежурный приём - гипотеза о столкновении Земли с неким космическим телом [Firestone et al. 2007]. Правда, геологических следов такого события обнаружить не удаётся, но уж очень соблазнительно простое объяснение.

Между тем в 1950-х годах советский палеонтолог И.Г. Пидоп- личко подробно обосновал вывод о том, что решающую роль в исчезновении плейстоценовой мегафауны сыграла активность чрезвычайно искусных, но недальновидных охотников верхнего палеолита. Этот вывод, первоначально выглядевший как смелая гипотеза, получил в последующем убедительные подтверждения. Так, обнаружилось чёткое совпадение во времени появления людей и исчезновения крупных животных в Америке, Австралии, на Тасмании и в ряде других регионов планеты, причём в некоторых случаях это явно предшествовало изменению климата, став причиной, а не следствием изменения растительности [Prideaux et al.

2007; Gill et al. 2009; Rule et al. 2012]. На острове Врангеля мамонты обитали ещё 4 тыс. лет назад - когда в Египте строились пирамиды! Правда, у изолированной популяции уменьшились размеры тела, что хорошо объясняет современная генетика. Важнее то, что популяция продолжала существовать до тех пор, пока на острове не появились люди. Они успели смастерить из клыков гарпуны, радиоуглеродный анализ которых и позволил определить возраст последних мамонтов Земли - от 4.5 до 3.75 тыс. лет [Vartanian et al. 1995]. Все эти факты делают «климатическую гипотезу» несостоятельной.

В 2010 году на страницах журнала «Биосфера» развернулась дискуссия о причинах гибели плейстоценовой мегафауны. Биолог В.Б. Сапунов [2010], возражая археологу А.В. Буровскому [2010], настаивал на том, что людей на Земле жило слишком мало (он оценил их численность в 1 млн.), чтобы влиять на события глобального масштаба. Для дополнительного подкрепления подробно аргументированной позиции археолога пришлось обратиться к расчётам [Назаретян 2010б].

Прежде всего: сколько же людей жило тогда на Земле? В книге австралийского учёного Г. Снукса сведены в единую историкодемографическую таблицу три наиболее авторитетных источника [Snooks 1996, с.49]. Данные источников по многим другим эпохам противоречивы, но, по их единодушной оценке, численность населения планеты достигла 1 млн. около 100 тыс. лет назад (вероятно, их значительную часть составляли неандертальцы). В самом конце апо- политейного палеолита она могла стать ещё меньше: похоже, резкое обеднение фауны привело к значительному сокращению населения, и некоторые заселённые прежде территории обезлюдели [Бибиков 1959]. Иначе обстояло дело на пике верхнего палеолита. Оценка в 10 млн. [Арский и др. 1997], скорее всего, завышена. Сводная таблица Снукса в интересующем нас пункте, опять-таки, даёт единодушные оценки: население планеты достигло 4 млн. человек 12 тыс. лет назад и 7,5 млн. человек - 10 тыс. лет назад. Это был по тем временам глобальный демографический взрыв.

А теперь - посчитаем. Общая площадь суши Земли - около 149 млн. км2. Природные условия в конце плейстоцена были изменчивы, но даже в наиболее благоприятных периодах от силы половина этой площади была пригодна для человеческого обитания. Для прокорма же одного охотника-собирателя требуется в среднем территория 15-20 км2. Следовательно, потолок несущей способности Земли даже чисто арифметически был перекрыт людьми, ведущими исключительно присваивающее хозяйство и незнакомыми с искусственным воспроизводством ресурсов. В перспективе их ожидали очень трудные проблемы, даже если бы они хозяйствовали скромно и рачительно. Но подобные качества не свойственны первобытным охотникам, так как в их культурной памяти не закреплён ограничительный опыт, соразмерный наличному оружию.

Бесконтрольный рост населения - только один из параметров нарастающего давления человека на биосферу. Сложившаяся ситуация техно-гуманитарного дисбаланса побуждала охотников к бездумным действиям, форсировавшим развитие событий по катастрофическому сценарию. Археологам открываются следы настоящей вакханалии охотничьего перепромысла (overkill) в верхнем палеолите, отчетливо демонстрирующие эйфорию всемогущества и прочие признаки социально-психологического состояния, которое мы назвали предкризисным синдромом (см. §1.1.1.6). Если природные хищники, в силу естественно установившихся балансов, добывают, прежде всего, больных и ослабленных особей, то оснащённый охотник имел возможность (и желание) убивать самых сильных и красивых животных, причём в количестве, далеко превосходящем физиологические потребности.

И.Г. Пидопличко [1951], С.Н. Замятнин [1960], а за ними и другие исследователи [Owen-Smith 1989; Пучков 1989; Аникович 1999; Буровский 1998, 2010] указали на гигантские «антропогенные» кладбища диких животных, часто убитых единовременно. Сохранившиеся в анатомическом порядке скелеты свидетельствуют о том, что туши были оставлены за ненадобностью, часто их масса в десятки раз превышала потребность промыслового коллектива в пище.

Жилища из мамонтовых костей строились с превышением конструктивной необходимости. В Сибири на строительство одного жилища расходовались кости от 30 до 40 взрослых мамонтов, а черепа новорожденных мамонтят использовались в качестве подпорок и, видимо, в ритуальных целях. В бассейнах Дона и Днепра обнаружили ямы-кладовые мамонтовых костей с непонятным назначением. Загонная охота приводила к ежегодному поголовному истреблению стад.

Палеонтологи фиксируют на исходе апополитейного палеолита исчезновение с лица Земли до 70-80% крупных животных, включая такие виды, как мамонты, мастодонты, пещерные медведи, саблезубые тигры, некоторые породы лошадей и т.д. Виды, пережившие климатические циклы плейстоцена, продемонстрировав способность адаптироваться к глобальным колебаниям температуры, исчезли на границе голоцена, когда к этой стрессовой ситуации добавилась деятельность охотников, столь же технически оснащённых, сколь и безудержных. Впрочем, как выше отмечено, такая деятельность во многих случаях была достаточной для континентальных антропогенных катастроф независимо от климатических изменений. При этом процент исчезнувших животных существенно различался между континентами в зависимости от того, как давно на них обитали люди и их предки [Christian 2011]. И если в Старом Свете сохранились такие животные, как слоны или верблюды, то в Америке их непуганые стада, никогда прежде не встречавшиеся с гоминидами и не выработавшие навыки избегания этих опаснейших хищников, быстро исчезли с появлением там верхнепалеолитических охотников.

Самые первые признаки уничтожения мегафауны фиксируются уже около 50 тыс. лет назад в Африке, но настоящего беспредела этот процесс достиг около 20 тыс. лет назад в Евразии и около 11 тыс. лет назад в Америке [Karlen 2001]. Неумеренная эксплуатация природы превращала естественно возобновимые ресурсы в невозобновимые, а приёмы искусственного возобновления ресурсов только ещё складывались. С истощением объектов традиционного промысла человечество оказалось в положении, подобном тому, в каком в XIX-XX веках оказывались первобытные охотники, овладевшие стрелковым оружием, не имея соответствующей культурной и психологической подготовки (см.

§1.1.1.6). Дефицит ресурсов обострил межплеменную конкуренцию, спровоцировав сокращение населения планеты.

К счастью, разрыв между технологическим потенциалом и культурными регуляторами был всё же не столь глубоким, как, например, в эпизоде с горными кхмерами. А главное, к моменту обострения верхнепалеолитического кризиса наиболее динамичные племена успели накопить достаточный резерв избыточного разнообразия, чтобы найти выход из тупиковой ситуации.

Тысячелетиями использовались (не всегда удачно) подсечноогневые приёмы вторжения в естественные ландшафты для повышения продуктивности «полезных» видов растений и животных [Jones 1969; Christian 2011]. Антропологами приведены доказательства того, что у некоторых палеолитических племён имелись элементарные навыки земледелия и приручения животных [Линдблад 1991; Dayton 1992]. Навыки оставались малопродуктивными и играли не хозяйственную, а ритуальную роль. Например, зёрна закапывались в землю в качестве пожертвования. Вернувшись через несколько месяцев на прежнее место, кочевники обнаруживали, что часть зёрен взошли побегами, и это считалось признаком благосклонного принятия жертвы. Было замечено, что жертва охотнее принимается, если закопанные зёрна полить водой и очистить почву от диких растений. Имеются, например, данные о том, что ещё 16 тыс. лет назад на территории Египта жили люди, умевшие регулярно собирать, сохранять и через год высевать дикорастущее зерно, хотя эти первые производители «ещё почти не отличались от охотников и рыболовов» [Буровский, Якуцени 2010, с.65].

Такой опыт накапливался, сохраняясь до поры на периферии духовной культуры охотников-собирателей как её маргинальный элемент. Но эзотерическое знание приобрело решающее значение тогда, когда присваивающее хозяйство зашло в тупик.

Выход из эволюционного тупика был обеспечен неолитической (или аграрной) революцией - переходом части племён к оседлому земледелию и скотоводству. Как писал В.Г. Чайлд [1949, с.34], люди впервые «вступили в сотрудничество с природой». Если прежде они только использовали в нарастающих объёмах её ресурсы, то теперь обнаружили, что можно получить значительно больше и с лучшей гарантией, если предварительно вложить свой труд.

Выявлено несколько регионов Земли, где переход к производящему хозяйству произошёл более или менее независимо и откуда продуктивный опыт распространялся на другие территории. Реестр приручаемых животных был сравнительно ограничен, зато предметы земледельческой доместикации оказались весьма разнообразными. 11 - 9 тыс. лет назад на Ближнем Востоке (Сирия, Иран, Ирак, историческая Армения) начали культивировать пшеницу, в Китае - рис, в Западной Африке - хлебный злак сорго, в Эфиопии - просо, в Новой Гвинее - сахарный тростник. Позже и независимо от Старого Света в Центральной Америке научились сеять теосин (дикий предок кукурузы), в Северной Америке - кабачки, тыкву и подсолнух [Sykes 2001].

Большинство историков склонны отдавать приоритет в этом великом переходе Ближнему Востоку, ссылаясь на данные генетики: многие зерновые и овощные культуры произошли от диких растений, распространённых именно в этом регионе, и только там встречались дикие животные, от которых ведут начало все овцы на Земле. Правда, появились публикации, доказывающие, что древнейшим очагом земледелия стала долина Янцзы в Китае, где посевы риса появились не позже 12 тыс. лет назад [The Origins... 2002].

Самостоятельный интерес представляет тот факт, что в Австралии, где истребление животных началось раньше, чем в других регионах планеты, неолитическая революция не произошла. Ссылка на отсутствие подходящих растений и животных («нельзя выращивать колючую траву и доить кенгуру») не представляется убедительной - австралийцы знали, например, дикий рис и корни ямса [Роуз 1981]. Вероятно, имело место локальное «зависание» эволюционного процесса, и варианты этого эффекта мы обсудим в следующих разделах.

Здесь важнее проследить, какие психологические и социальные трансформации сопровождали (и обеспечили!) переход к кардинально новому типу хозяйства7.

Чтобы бросать в землю пригодное для пищи зерно в расчёте на будущий урожай, кормить и охранять животных, которых можно немедленно убить и съесть, требуется совсем другое мышление, нежели для собирательства или охоты. Прежде всего, необходим иной диапазон отражения причинно-следственных связей.

Этнографам известно, с каким недоумением наблюдает палеолитический собиратель за «бессмысленными» действиями пахаря. И на какие непреодолимые трудности наталкивались попытки убедить туземцев воздержаться от охоты на домашний скот, получая вместо этого свежее мясо в награду за сотрудничество с европейскими колонистами [Бьерре 1963], причём «непонятливость» охотников не раз служила оправданием варварских актов геноцида. Первобытный ум слабовосприимчив к доводам о далеко отсроченном вознаграждении, равно как и отсроченной расплате. Для охоты и собирательства достаточно прогнозировать события в масштабе часов и дней, поэтому палеолитическая культура не вырабатывает навыки отражения причинно-следственных зависимостей между событиями, отстоящими на недели, месяцы и годы.

Узкий временной горизонт событий определяет весь строй мышления, миропонимания и жизнедеятельности охотника- собирателя. Это касается даже таких аспектов, которые, на первый взгляд, кажутся несущественными, но более всего удивляют «цивилизованных» современников.

Например, путешественники неоднократно сообщали, что люди палеолита не знают о причине деторождения. Выдающийся антрополог Б. Малиновский в книге, посвящённой сексуальным представлениям туземцев Меланезии, приводит курьёзный эпизод. Убеждая собеседников в наличии зависимости между половым актом и рождением ребёнка, он столкнулся с любопытным возражением: если бы это было так, то детей рожали бы только красивые женщины, а на самом деле рожают и некрасивые, к которым «никакой мужчина не захочет подойти» [Malinowski 1957, S.250].

Почему вождь племени не догадывался о половых контактах между «низкоранговыми» мужчинами и «некрасивыми» женщинами - отдельный вопрос, которого здесь касаться не будем. Обратим, однако, внимание на то, что горизонт причинных зависимостей, характерный для первобытного мышления, плохо схватывает связь событий, разделённых промежутком в недели и месяцы: от «эффективного» полового акта до прекращения менструального цикла или до зримых признаков беременности. За это время происходит множество других событий, а выделить среди них ключевые, сопоставить, обобщить и вывести сложную закономерность (ведь не каждый половой контакт приводит к беременности, не все контакты осуществляются открыто и т.д.) - такие операции непривычны для метонимического первобытного ума [Леви-Брюль 1930]. Тем более что в этом нет практической необходимости. Напротив, взгляд на рождение ребёнка как на обычное выделение женского организма выполняет адаптивную роль: так родителям легче отделываться от «лишних» младенцев, принося их в жертву или просто бросая на покинутых стоянках. Эта чудовищная «мудрость обычаев» помогает племени длительно сохранять демографическую, а с ней и экологическую стабильность.

Ценность женского плодородия была осознана вместе с ценностью плодородия земли, и это революционное открытие выразилось сложнейшей символикой мифов и верований. Переход к неолиту ознаменован возросшей ролью женщины в обществе и такой бурной «революцией символов», что некоторые археологи усматривают в этом определяющий признак эпохи [Cauvin 1994]. Неолитическая символика пронизана сексуальной доминантой и эротическими мотивами. «В период сева мужчины и женщины вступали в ритуальные половые сношения... Лопата или плуг земледельца играли роль священного фаллоса, проникающего во чрево земли, дабы породить новую жизнь. Согласно Библии, ритуальные оргии такого рода. проводились в Израиле вплоть до VI века до н.э. Даже в Иерусалимском храме устраивали церемонии в честь Ашеры, ханаанской богини плодородия, и практиковали священную проституцию» [Армстронг 2005, с.53-54]. Это послужило источником многочисленных культов, на заимствовании или отрицании которых (вроде демонизации женского начала и акта зачатия) выстроена мифологическая система мировых религий.

Качественно увеличившийся временной горизонт способствовал трансформации отношений не только людей с природой, но и людей с людьми. Производственная деятельность явственно отделилась от охотничьей и военной, выделился особый класс орудий, не предназначенных для убийства или разделки туши. Племена стали делиться на «сельскохозяйственные» и «воинственные», и между ними устанавливался взаимовыгодный симбиоз. Воины сообразили, что выгоднее охранять и опекать производителей, чем истреблять или сгонять их с земли, а производители - что лучше, откупаясь, пользоваться защитой воинов, чем покидать плодородную землю или гибнуть в безнадёжных сражениях.

Напрашиваются аллюзии с позднейшими отношениями, которые на современном сленге называются рэкетом, «крышеванием», обязательствами «делиться» с бандитской (или чиновничьей) «крышей» и т.д. Такие аналогии не случайны: в §1.1.1.4 упомянуты исследования, демонстрирующие преемственность отношений в современных преступных сообществах с моделью отношений в архаических коллективах. Но то, что сегодня выглядит как малосимпатичные пережитки, в неолите было прорывом в новую реальность межплеменной организации.

Значительно расширился объём социальных связей. Место кочевых племён, состоявших из десятков сородичей, стали занимать вождества, включающие сотни и тысячи людей, не всегда лично знакомых между собой, но уже не воспринимающих друг друга как заведомых врагов. Антропологи, изучающие процесс перехода от первобытных племён к неолитическим вождествам, отмечают, что только тогда «люди впервые в истории научились регулярно встречать незнакомцев, не пытаясь их убить» [Diamond 1999, р.273].

В итоге геноцид и людоедство палеолита вытеснялись коллективной эксплуатацией труда (по крайней мере, в Евразии и в Северной Африке - см. §1.1.2.4). В неолите просматривается прообраз будущей классово-сословной дифференциации, на что недвусмысленно указывал Э.Р. Сервис, который и ввёл в науку сам термин «вождество» (chiefdom) [Service 1962].

Впрочем, ещё Геродот [2006], описывая жизнь скифского общества, выделял «царских скифов», которые занимали пограничные территории и постоянно воевали с сарматами, а прочих сородичей, занимавшихся сельским хозяйством, «почитали своими рабами». Современные этнографы, наблюдают похожую картину в сообществах неолитического типа. «Благородные», преимущественно военные роды располагаются по границам племенного союза, а «неблагородные» - сельскохозяйственные - в центре, под покровительством первых. Кооперация подчас настолько надёжна, что воины, совершая набеги на соседние племена, передают похищенный скот подопечным скотоводам.

Кроме явных этнографических описаний, имеются и данные археологов, косвенно иллюстрирующие динамику социальной ситуации. Так, в мезолите зафиксировано умножение черепных травм, однако позже, «среди первых земледельцев, травмы встречаются редко, хотя плотность населения... в этот период заметно увеличивается» [Бужилова 2005, с.62].

Новый тип хозяйственных и социальных отношений решительно увеличил не только способность людей психологически выдерживать небывало высокую демографическую плотность, но также вместимость экологической ниши: даже при самом примитивном сельском хозяйстве единица территории в среднем кормила на порядок больше людей, чем охота-собирательство, а более развитое и ирригационное земледелие - на два-три порядка. Д. Кристиан считает, что за 250 тыс. лет присваивающего хозяйства на Земле жило только 10% всех людей, а за 10 тыс. лет аграрной эры - 70%. Ещё 20% жили и живут после начала промышленной революции [Christian 2011].

Неолитическая революция, качественно изменив характер социоприродных и внутрисоциальных отношений, увеличив информационный объём интеллекта, продуктивность технологий, численность и плотность населения и сложность организационных структур, вместе с тем создала совершенно новый, неизвестный палеолиту механизм культурного развития. Иллюстрацией последнего может служить история распространения неолита в Европе.

В англоязычной антропологии европеоидная раса квалифицируются как «кавказская». Эта странная традиция восходит ко второй половине XVIII века, когда талантливый лингвист У. Джонс, изучив хинди и затем санскрит, обнаружил их коренное сходство с большинством языков, распространённых на территории Европы. Именно Джонс ввёл в лингвистику понятие «языковая семья» и выделил первую такую семью - индоевропейскую.

Учёный не мог не задаться вопросом о причине того, что на огромной территории от Индии до Англии люди говорят на этимологически близких языках. Он предположил, что все эти народы являются прямыми потомками Ноя (выходило, правда, что, вопреки библейскому мифу, прочие народы от Ноя не происходят, но таким пустяком британец пренебрёг). Поскольку же Ноев ковчег после Всемирного потопа нашёл пристанище на горе Арарат, то оттуда, с Южного Кавказа, и ведут происхождение все индоевропейцы.

В XX веке концепция кавказского происхождения европеоидов получила неожиданное подтверждение от археологии. Выяснилось, что на юге Закавказья и в Малой Азии сложились древнейшие неолитические общества. Демографический рост, обеспеченный сельским хозяйством, толкнул земледельцев и скотоводов, сопровождаемых воинами, на поиск плодородных земель; началась их миграция в северном, северо-западном и восточном направлениях (на юге уже успели сформироваться самостоятельные очаги неолита). Археологи предположили, что выходцы с Кавказа, сталкиваясь с автохтонными охотничьими племенами и превосходя их в интеллекте, технологии и организации, физически истребили аборигенов, как это регулярно происходило на протяжении палеолита. В частности, на территории Европы они уничтожили кроманьонских охотников, так же как те, двадцатью тысячами лет ранее, вытеснили неандертальцев. Таким образом, обозначение европейцев как «кавказцев» получило дополнительное основание.

И только в 1990-х годах исследования по популяционной генетике решительно изменили картину событий: как выяснилось, 70% современных европейцев являются генетическими потомками кроманьонских охотников. Значит, пришельцы с юго-востока не истребили, а ассимилировали коренное население Европы. Они приобщили охот- ников-собирателей к новым технологиям, способам мышления, хозяйствования и социальной организации. Их язык действительно вытеснил местные языки, но генофонд древнейших европейских аборигенов сохранился до наших дней [Sykes 2001].

Тот факт, что нахлынувшие с юго-востока мигранты не истребили европейских аборигенов, демонстрирует принципиальное психологическое отличие людей неолита от людей палеолита - отличие, которое недооценили археологи, сочтя наиболее вероятным устранение прогрессивными «фермерами» отставших в развитии племён. И на которое за полвека до открытия генетиков обратил внимание П. Тейяр де Шарден [1987, с. 168]: «У посленеолитических людей физическое устранение становится скорее исключением или, во всяком случае, второстепенным фактором. Каким бы жестоким ни было завоевание, оно всегда сопровождается... ассимиляцией».

Неолитическая экспансия в Европе знаменует качественно новый механизм исторической эволюции. Впервые прогрессивная социальная идея победила не за счёт физического уничтожения носителей устаревшей идеи, а путём смены ментальных программ: конкуренция между сообществами необратимо смещалась с физической в виртуальную сферу.

Философы, которые представляют неолит как «грехопадение» или «экологическую контрреволюцию», равно как и те, кто усматривает в нём только бегство от первобытной дикости, игнорируют его собственные предпосылки. Люди не от хорошей жизни отказывались от самых естественных способов жизнедеятельности (охоты и собирательства) - они, как обычно, выбирали «меньшее из зол». За каждое достижение приходится платить, и цена прогресса оказалась достаточно высокой.

Неолитическая революция перевела социальную систему в состояние более далекое от равновесия с природой (устойчивость которого была нарушена к концу палеолита), дала толчок очередному ускорению исторического процесса, а значит, действительно укоротила промежутки между антропогенными кризисами. Но и непосредственно она несла с собой тяжёлые последствия. Охота и собирательство обеспечивают естественную, т.е. оптимальную для организма структуру физической активности и питания, которая теряется с переходом к скотоводству и земледелию. Это уже само по себе создаёт предпосылки для «болезней цивилизации».

Кроме того, человек неолита стал подвержен инфекционным эпидемиям. И дело не только в скученности. В палеолите ещё не существовало большинства знакомых нам вирусов, бактерий и микробов - побочных продуктов оседлого скотоводства (в результате мутации микроорганизмов, паразитировавших на животных), которые терроризируют человечество последние десять тысяч лет [Cohen 1989; Diamond 1999; Karlen 2001].

Крупнейший специалист по исторической демографии М. Коэн [Cohen 1989] привёл комплексные доказательства того, что охотники-собиратели были здоровее и даже выше ростом, чем их неолитические потомки; у них была выше и ожидаемая продолжительность жизни. Однако ожидаемая продолжительность жизни совсем не тождественна реальной: ранее (§1.1.1.5) цитировалось признание самим Коэном - восторженным поклонником первобытности - очень высокого процента убийств в палеолите, а также наблюдения других антропологов, состоящие в том, что охотники-собиратели считают «естественной» только насильственную смерть. Человек палеолита, будучи менее подвержен болезням, мог прожить дольше, чем его потомок после неолита, если не становился жертвой той или иной формы насилия. Но высокий коэффициент кровопролитности в палеолите резко снижает шансы каждого отдельного индивида скончаться от болезни или старости.

Итак, на исходе апополитейного палеолита человеческий интеллект окончательно превратился в определяющий фактор планетарной эволюции: началась целенаправленная и регулярная перестройка биоценозов в антропоценозы. Неолитическая революция стала творческим ответом на системный кризис, спровоцированный дисбалансом между высокоэффективными технологиями охоты и консервативным миропониманием первобытного охотника. Принеся с собой множество новых бед, она, тем не менее, помогла разрешить основную экзистенциальную проблему эпохи. И послу-

жила тем историческим рубежом, от которого ведёт начало культура социоприродного и межплеменного сотрудничества.

Конечно, солидарность внутри племенного союза по-прежнему опиралась на страх и враждебность по отношению к внешним сообществам; к тому же военные конфликты приобрели дополнительный мотив - грабёж имущества. Ментальная матрица «они - мы» оставалась ведущим механизмом группообразования, однако она утеряла однозначность и наглядную предметность, присущие первобытному менталитету. Именно в неолите находятся эволюционные истоки терпимости и способности к взаимопониманию, дальнейшее развитие которых мы проследим на новых исторических переломах.

Следующий после неолита скачок в развитии социальных регуляторов связан с образованием городов...

<< | >>
Источник: А.П. Назаретян. Нелинейное будущее. Мегаисторические, синергетические и культурно-психологические предпосылки глобальногопрогнозирования. 2013

Еще по теме §1.1.2.3. Неолит: у истоков социоприродной и межплеменной кооперации:

  1. §1.1.2.3. Неолит: у истоков социоприродной и межплеменной кооперации