§1.1.2.7. Век гуманизма?

Вся разумная деятельность человека есть борьба с борьбой за существование.

К.А. Тимирязев

Человечество ворвалось в ХХ век на гребне оптимистических ожиданий. Прогресс техники, медицины, образования и демократических институтов делал жизнь всё более комфортной, продолжительной, содержательной и безопасной.

Но я начал параграф словом «человечество», стремясь оценить ситуацию глазами европейца столетней давности. Дело в том, что на заре ХХ века значение этого слова было иным: под человечеством понимали европейцев и выходцев из Европы. Например, даже для профессиональных демографов, изучавших численность и состав населения той или иной страны, словосочетания «население Земли», «население мира» звучали непривычно [Сови 1977]. В странах со смешанным расовым составом демографические показатели (продолжительность жизни и т.д.) рассчитывались исключительно для белого населения.

Не только Дж. Вашингтон считал индейцев вредными хищниками, подлежащими полному истреблению (см. §1.1.2.6), и не только в первой половине XIX века организованно уничтожались туземные племена Африки, Америки и Австралии. В 1886 году будущий президент США Т.

И в начале ХХ века, полном лучезарных надежд, респектабельные интеллектуалы кокетничали теориями «негативной евгеники» до той поры пока нацисты не преподали её наглядный урок. Писатель Г. Уэллс выразил настроение легиона современников в утопии всемирной Новой республики, где «рои чёрных, коричневых, грязно-белых и жёлтых» обречены. «Если они не способны развить в себе здоровую, энергичную и полноценную индивидуальность для великого будущего мира, значит, их удел - вымереть и сгинуть» (цит. по [Майло 2011, с.255]). А вот что публично вещал в 1920 году будущий великий политик, лауреат Нобелевской премии по литературе и почти гуманист У. Черчилль: «Мне непонятна щепетильность противников применения газа. Я всецело за использование отравляющих веществ против нецивилизованных племён» (цит. по [Hirst 1988]). Речь шла об арабских и курдских повстанцах...

Добавим, что и «чисто-белые» люди в большинстве своём сотню лет назад даже не мечтали о тех социальных привилегиях, которые теперь считаются само собой разумеющимися.

Только к концу 1960-х в Великобритании прекратилось уголовное преследование мужчин с «неправильной» сексуальной ориентацией. В 1953 году один из величайших математиков ХХ века Алан Тьюринг был осуждён на принудительное лечение от гомосексуализма гормонами, отчего у него фигура стала изменяться по женскому типу. Не выдержав издевательств над телом и личностью, учёный покончил с собой [Каку 2011].

Конечно, пока сохраняется доминанта псевдовидообразования, в число «чёрных» легко попадает рыжий еврей, голубоглазый славянин, гомосексуал, представитель низшего сословия или классово чуждый «кулак» (например, большевики не считали зазорным травить химическим оружием восставших крестьян Тамбовской губернии). И всё же высокомерие по отношению к иным расам превосходило прочие формы дискриминации, так что, говоря о триумфальном вступлении человечества в ХХ век, мы имеем в виду его меньшую часть - носителей европейской культуры. И именно им скоро предстояло испытать тяжелейшие шоки.

Психологическая особенность «войн нового поколения» в том, что, благодаря развитию технологий, во-первых, для уничтожения единицы живой силы требовалось необычайно малое телесное усилие. Во-вторых, физический и часто даже визуальный контакт между противниками свёлся к минимуму. Артиллерист, ракетчик, сапёр, моряк-подводник или пилот бомбардировщика не смотрят жертвам в глаза и не видят их предсмертных мучений; вместе с тем одного их движения подчас достаточно для истребления десятков и сотен людей. При этом снижается необходимый и достаточный для убийства порог мотивации, а с ним ослабевает и моральное торможение, выработанное предыдущим культурным опытом [Лоренц 2008].

Специалисты подсчитали [Севастьянов, Пряхин 1989], что с середины XIX века до середины ХХ века энергетическая мощь оружия (включая ядерные заряды) - увеличилась в миллион (!) раз. Гуманитарная культура не успевала так быстро адаптироваться к растущим инструментальным возможностям, и в этом одна из причин неожиданно высокой кровопролитности конфликтов в Европе, когда внешнее пространство для сброса агрессии было исчерпано и относительное 266-летнее (с 1648 года) спокойствие этой части света было нарушено. Пока философы и экономисты обстоятельно объясняли, почему войны в Европе впредь исключены, политики различного толка, а с ними миллионы обывателей испытывали растущую тоску по острым эмоциональным событиям: жаждали то ли «маленькой победоносной войны», то ли «революционной бури».

Эта иррациональная тяга проявлялась во всех сферах жизни общества [Могильнер 1994; Пирожкова 1997; Рафалюк 2012]. Фотографии демонстрируют нам восторженные толпы на улицах Парижа и Берлина, Вены и Петрограда в августе 1914 года. «Граничащий с истерией боевой пыл» [Мак-Нил 2008, с.354] стал симптомом массового комплекса катастрофофилии (см. §1.1.1.6), который составляет завершающий штрих в картине предкризисного синдрома, поразившего умы европейцев...

После двух мировых и нескольких гражданских войн, ужаса турецкого и нацистского геноцидов, концлагерей, покрывших пространство от Западной Европы до Сибири, после Хиросимы и Нагасаки сформировался устойчивый образ ХХ века как эпохи беспримерно жестокой, а идея социального прогресса была, казалось, окончательно посрамлена. По сравнению с началом века настроения изменились диаметрально: доминантой массового сознания стал страх перед тотальным ядерным конфликтом.

Мироощущение близящегося конца света отчётливо просматривается в научных, политических и художественных текстах. Тотальная неопределённость будущего подрывала «протестантские» ценности отсроченного вознаграждения, на которых веками воспитывалась дети в западном мире.

Умонастроения молодёжи были вполне резонны. А.С. Фекли- сов [2011, с. 152-153] приводит выдержку из доклада англоамериканской штабной группы ещё конца 40-х: «Наиболее благоприятным временем для начала войны против Советского Союза являются 1952-1953 годы». А в 1964 году газеты цитировали слова влиятельного сенатора-«ястреба» и кандидата в президенты США Б. Голдуотера: «Мы скорее погубим человечество, чем отдадим его в руки коммунистов».

В «свингующих шестидесятых» сложилось грозное словосочетание - глобальный кризис. Когда две сверхдержавы ощетинились баллистическими ракетами и было подсчитано, что накопленного запаса ядерного оружия достаточно для многократного уничтожения человечества, многие люди не верили в то, что ХХ век благополучно завершится. За несколько лет произошло три опаснейших политических обострения, когда мир стоял на грани ядерной войны: Берлинский (1961 год), Карибский (1962 год) и Ближневосточный (1967 год) кризисы. В периоды напряжённого ядерного противостояния глобальную катастрофу могли спровоцировать и не столь масштабные события. Так, в нескольких случаях моряки чудом (подчас ценой своих жизней) предотвращали взрывы на атомных подводных лодках, которые могли быть приняты противником за нападение и вызвать ответный удар. Описаны ситуации (наверное, не все), когда из-за сбоя в автоматической системе оповещения стаи летящих птиц принимались за вражеские ракеты, приведя в боеготовность ракетные установки.

К 70-м годам страх потерял прежнюю остроту. Сказалась психическая адаптация, а также то, что острейшие кризисы удалось разрешить политическими средствами.

Правда, в начале 80-х годов независимые группы исследователей в СССР и в США продемонстрировали на компьютерных моделях другой сценарий ядерного Апокалипсиса: поднятые мощными взрывами и пожарами тучи пыли и пепла на несколько месяцев перекроют доступ солнечных лучей, сделав невозможным сохранение сложных форм жизни на Земле [Моисеев и др. 1985]. Но к тому времени люди уже поверили в способность политических лидеров избежать катастрофического поворота событий.

В результате принято считать, что в XX веке произошли только две мировые войны. Понятие «Холодная война» воспринимается как журналистская гипербола, хотя число человеческих жертв в её процессе соизмеримо с предыдущими «горячими» войнами. Но эти жертвы растянулись на четыре с половиной десятилетия, географически рассредоточились и оказались несравнимы с ожидавшимися сотнями миллионов и миллиардами.

К концу века общественная память цепко зафиксировала шоки его первой половины и страхи второй половины, а тот факт, что самые страшные опасения не подтвердились, оставила за скобками. Образ беспрецедентно жестокого, бесчеловечного и немилосердного века превратился в расхожий предрассудок. Предрассудок - поскольку, как показано в §1.1.1.5, самые страшные события ХХ века в сравнительно-историческом ракурсе выглядят иначе. Глобальные и точечные сопоставления, расчёты по комплексным характеристикам и по отдельным параметрам подтверждают, что вывод о его беспримерной жестокости обусловлен рядом неверных концептуальных посылок, включая евроцентризм и акцент на военных жертвах при игнорировании ещё более многочисленных бытовых жертв, а главное, изменениями в общественном сознании, ценностных ориентациях и ожиданиях.

О парадоксальном феномене ретроспективной аберрации мы ранее неоднократно упоминали: он часто выражается в том, что относительное улучшение объективных показателей (экономических, политических, гуманитарных) сопровождает рост ожиданий и, как следствие, массовая неудовлетворённость. В данном случае растущие ожидания сформировали контекст, на который наложились ужасы ХХ века. Как ни открещивались впоследствии европейцы от старомодной веры в нравственный прогресс, она прочно закрепилась в глубинах духовной культуры. Актуализовав сопутствующие механизмы перцептивных иллюзий - хроноцентризм, ретроспективная аберрация, эвристика доступности (см. гл.1.1.1), - она радикально изменила критерии для оценки настоящего по сравнению с прошлым.

Когда мы сопоставляем положение человека в ХХ веке с прежними эпохами по любому объективному показателю, обнаруживаются отличия столь разительные, что я даже рискнул назвать его веком осуществленного гуманизма. Книга с такой формулировкой вышла в 2001 году [Назаретян 2001], её доработанное издание в 2004 году, а отдельные фрагменты перепечатывались в различных сборниках и журналах. Определение ХХ века неизменно вызывало удивление, а то и возмущение оппонентов, поэтому здесь стоит пересказать некоторые данные, на которых оно основано.

Начну с показателей, касающихся социального насилия. В §1.1.1.5 мы вывели чудовищное число в полмиллиарда насильственных смертей, что сопоставимо с общим числом жителей Земли в начале XVII века. Вместе с тем показано, что даже по абсолютной величине насильственных смертей ХХ век, возможно, не превосходит XIX век, а в относительном исчислении уступает ему в разы. При расчёте коэффициента кровопролитности мы убедились, что по-настоящему катастрофическими были события в Европе, где в первой половине века, с исчерпанием резервов экстенсивного геополитического роста, сосредоточились самые жестокие конфликты. Здесь уместно напомнить, что в ХХ веке на Европу пришлось 65-70% военных жертв всего мира вместо 5-7% в XIX веке. Дополнительные десятки миллионов жертв несли с собой «мирные» политические репрессии, но и здесь всё не так однозначно.

В этой и в предыдущей главе приведено множество фактов и цитат, показывающих, что в XIX веке геноцид не был ни подсудным, ни постыдным. Призывы к истреблению «диких рас» и «реакционных народов» оставались в порядке вещей, равно как массовые расправы над населением за пределами Европы. Поэтому не было необходимости в колючей проволоке или газовых камерах, призванных скрыть происходящее от непосвящённых. События Первой мировой войны (геноцид христиан в Турции), приблизив трагические эксцессы к Европе, заставил усомниться в нормальности таких действий и идеологий, а нацисты (да и большевики) уже вынуждены были считаться с изменившимися настроениями. Но только Нюрнбергский суд окончательно определил геноцид как преступление против человечества.

Добавим, что и в области бытового насилия, извечно служившего обильным источником насильственной смертности, прошлый век выглядит значительно благополучнее прежних.

Хотя к началу ХХ века в общественном настроении успела утвердиться квалификация войны как зла, политические элиты по- прежнему не ведали иных механизмов объединения кроме как через конфронтацию: солидарные действия племён, государств, классов и партий издревле обеспечивал образ общего врага. Но в 1919 году была образована первая в истории международная организация, принципиально не направленная против третьих сил (Лига Наций), и в её документах зафиксировано, что война - это не нормальная деятельность государства, не «продолжение политики», а катастрофа [Рапопорт 1993]. Хотя Лига Наций не смогла воспрепятствовать началу новой мировой войны, мысль о возможности ликвидировать войну как форму политического бытия становилась достоянием массового сознания.

К антивоенным настроениям вынуждены были адаптироваться самые воинственные идеологии, спекулировавшие лозунгами «последнего решительного боя» ради дальнейшего вечного мира. Для этого требовалось установить всемирную диктатуру пролетариата, власть высшей расы или истинной веры.

Здесь прослеживаются частичные аналогии с предыдущими эпохами: мировые религии также насаждались огнём и мечом под аккомпанемент проповедей о грядущей благодати. Но симптоматично изменение риторики. Реанимация квазирелигиозных мотивов в XX веке обосновывалась не столько мистической, сколько социальной прагматикой. Ссылки на Божье вознаграждение-наказание, Страшный Суд и прочее остались уделом полубезумных сектантов, а политически продуктивная демагогия строилась на доказательстве практических достоинств навязываемой идеологии. Люди станут жить мирно и счастливо, ликвидировав эксплуататорские классы. Несовершенные нации заживут спокойнее, покорившись всесокрушающей воле и дисциплине арийцев. Правильной, справедливой и безопасной сделает жизнь народов всемирное утверждение Шариата...

Более или менее изощренная мимикрия под гуманизм характерна даже для таких идеологий XX века, которые по содержанию с ним абсолютно несовместны. Что же касается коммунизма - самой влиятельной и амбивалентной из идеологий, - то мимикрия почти не требовалась: сердцевину мировоззрения составляло убеждение в величии и достоинстве человека, его могуществе и безусловной ценности труда по преображению несовершенного мира, социального и природного. Многие интеллектуалы первой половины столетия, так или иначе, переболели этой красивой идеей (классовые идеологии эффективно конкурировали с расовыми), симпатизируя её носителям и долго не замечая гримас её практического воплощения.

В §1.1.2.6 отмечалось парадоксальное влияние гуманистических установок на инновационную мотивацию в сфере военных технологий. Уверенность в том, что наращиванием убойной мощи оружия можно искоренить силовые конфронтации, вдохновляла творческую активность инженеров или, по крайней мере, служила психологическим и социальным прикрытием. До середины XX века жизнь последовательно развенчивала такие надежды, но дальнейший ход событий позволяет думать, что они были не совсем вздорными. Во всяком случае, «равновесие страха» помогло удержать противостоящие блоки от прямого столкновения. В результате, однако, сложилась исторически уникальная зависимость планетарной антропосферы от отдельных решений и действий ограниченной группы лиц.

К издержкам возрастающей «роли личности» мы далее будем возвращаться. Здесь же выделим факт столь же очевидный, сколь фундаментальный, который политологами и публицистами обычно не оценивается по достоинству: накопив технические средства, достаточные для многократного разрушения планетарной цивилизации, человечество, тем не менее, дожило до XXI столетия.

В действительности то, что ХХ век состоялся, завершился и плавно перетёк в следующий, - огромное достижение человечества, включая политических лидеров, учёных, художников и широкие массы. Способность сосуществовать с ядерными боезарядами (совокупная взрывная мощность которых в разгар Холодной войны достигла 1.2 млн. хиросимских бомб [Довгуша, Тихонов 1996]) и межконтинентальными ракетами была подготовлена длительной эволюцией ценностей, бытового и политического мышления.

Сколь ни отвратительны нам многие политические деятели ушедшего века, надо понимать, что наши чувства обусловлены именно временем и местом их деятельности. Анвар-паша, А. Гитлер, И.В. Сталин, Пол Пот и прочие персонажи того же ряда ни по свирепости, ни по числу жертв (если считать коэффициенты, а не абсолютные величины; например, по В.О. Ключевскому [1958], за время реформ Петра I - самого славного из русских царей - погибло 20% жителей России) не превосходят своих исторических предшественников. А рядом с персонажами типа Чингисхана, Калигулы, Ивана Г розного или людоеда Монтесумы тираны ХХ века выглядели бы и вовсе кисейными барышнями.

Жестокости и кровопролития, которые в ХХ веке чудовищны, прежде были нормативными и морально приемлемыми. Нацисты тщательно скрывали газовые камеры от мира и от собственных граждан, а Святая Инквизиция осуществляла массовое уничтожение иудеев и гугенотов демонстративно, с уверенностью в том, что вершит богоугодное дело. Большевики втихаря расстреливали бывших царских офицеров, а якобинцы ловили беременных аристократок, вырезали человеческие плоды из утробы, нанизывали их на штыки и, размахивая «трофеями», шумно дефилировали по Парижу [Бабёф 1977]. Убийство царской семьи в 1918 году всячески замалчивали, а воцарение Романовых ознаменовалось публичной казнью четырёхлетнего мальчика - сына Марии Мнишек и Лжедмитрия, - и стрельцы сгоняли народ на площадь для всеобщего обозрения экзекуции.

Характерно, что в ХХ веке ни в Германии, ни в России, ни даже в Турции правительствам, творящим геноцид, не удалось обеспечить тотальную поддержку населения: известно, как граждане, рискуя жизнью и подчас не испытывая национальной, классовой или религиозной симпатии к жертвам, спасали их от гибели [Мадиевский 2006].

Только достигнутый в ХХ веке уровень политической ответственности позволил воздержаться от использования самого разрушительного оружия. На исходе Второй мировой войны нацисты даже под угрозой безоговорочного поражения и личной гибели всё же не посмели применить боевые химические снаряды, что тридцатью годами ранее считалось приемлемым. В 1945 году и ранее физики, работавшие над созданием атомной бомбы (Н. Бор, Р. Оппенгеймер и др.), ратовали за то, чтобы поделиться технологическими секретами с СССР и установить международный контроль над их использованием, а К. Фукс рисковал жизнью ради устранения опасной монополии [Феклисов 2011]. Учёные проявили замечательную дальновидность, ибо в итоге такие жёсткие политики, как Г. Трумэн, И.В. Сталин и их преемники, сумели выстроить систему международных отношений достаточно гибкую, чтобы избежать прямого военного столкновения сверхдержав.

История и здесь доносит до нас частичные локальные прецеденты. Китайцы долгое время использовали порох для игрушек и фейерверков. В XVII веке японские самураи отказались от огнестрельного оружия, сочтя его недостойным истинного воина (а европейские рыцари покапризничали - но так и не отказались). В 1775 году Людовик XVI отверг предложенный инженером Дю Перроном «военный орган», прообраз пулемёта, выстреливающий одновременно 24 пули, и объявил изобретателя врагом рода человеческого [Шапарь 2005]. Некоторые первобытные племена, изолировавшись, забывали технологии, использовавшиеся их предками.

Но всё это лишь отдаленные аналоги тех глобальных решений, которые удавалось принимать и соблюдать во второй половине ХХ века. Десятилетия напряжённого ожидания послужили мощным импульсом к осознанию планетарного единства и становлению общечеловеческих ценностей. С 1960-70-х годов предметом общественного внимания сделалась глобальная экология12. Образовались международные организации качественно нового типа, предназначенные для согласования хозяйственной политики, защиты экосистем, контроля над мирным использованием атомной энергии. В идеале такие организации принципиально неконфронтационны (объединяющим мотивом служит образ общей угрозы, но не общего врага) и являются уникальными детищами ХХ века.

Глобальные последствия этой грандиозной работы, психологические и практические, трудно переоценить. Речь идёт не только о том, что с 1945 года ядерное оружие ни разу не было использовано по назначению. В 1963 году достигнут один из великих успехов человеческой истории - подписан Договор о прекращении ядерных испытаний в атмосфере, в космическом пространстве и под водой. Даже те ядерные страны, чьи лидеры категорически отказались его подписать (Франция и Китай), под давлением мировой общественности вынуждены были в последующие десятилетия свести эту самоубийственную практику к нулю, а страны, овладевшие ядерным оружием позднее, к ней уже не возвращались. Повторим (см. §1.1.1.6), что без эффективных межгосударственных договоров в этой сфере к концу века отравленная радиацией и прочими выбросами атмосфера крайне затруднила бы жизнь на нашей планете. Но за несколько десятилетий экологическая составляющая в мышлении и поведении людей значительно усилилась, воплотившись на уровне эмоций и «послепроизвольных» мотиваций: забота о состоянии природы, как и неприятие войны, требует всё меньше изощрённых аргументов.

Обстоятельства такого рода следует учитывать при оценке века, его итогов и последствий. Но ещё более очевидны исторические достижения в собственно гуманитарном измерении.

Развивая идеи К.А. Тимирязева [1949], Б.Ф. Поршнев [1974] усматривал в противоборстве с естественным отбором сущность социальной истории. В данном отношении за последние десятилетия произошёл решительный перелом.

Мы ранее отмечали, что продолжительность человеческой жизни на протяжении всей предыдущей истории в среднем не превышала 20 лет. В странах европейской культуры ситуация начала решительно меняться в XIX веке, а за ХХ век средняя продолжительность жизни возросла вдвое и более. Этот рывок прослеживается настолько отчётливо, что американский исследователь Г. Кларк [Clark 2008] предложил разделить всю человеческую историю на два периода: тот, в котором «мальтузианская ловушка» оставалась фактором социальной динамики, и тот, в котором демографические ограничения утратили решающую роль. Рост продолжительности жизни охватил все континенты Земли, хотя происходил неравномерно и к концу века достиг различных значений, в отличие от XVIII века, когда средняя продолжительность жизни в Европе, Азии и Африке заметно не различалась.

Так, к концу XVIII века во Франции она достигла 23 лет [Арьес 1992], и это был высокий показатель по сравнению с соседними странами. В таких городах, как Стокгольм и Манчестер, ещё в начале XIX века большинство населения жило в среднем 17-20 лет [Cohen 1989]. Историк Г.П. Аксёнов [2002], изучивший массив документальных данных о Тамбовской губернии, указывает, что «в середине XIX века только высокая рождаемость спасла русский народ от вымирания, людей косили оспа, холера, дизентерия, туберкулёз... встречались целые сёла бытового сифилиса» (c.300).

И вот характерный образец ретроспективной аберрации. Пока люди жили в среднем 20 лет, большинство умирали в детстве, а дожившие до 50 лет, ощущали себя (и физиологически были) глубокими стариками, это считалось нормальным и ни у кого не вызывало протеста. Когда средняя продолжительность жизни достигла 30 лет (скажем, в России на исходе XIX века), социологи и публицисты принялись бичевать политическую власть, ссылаясь на то, что в США - среди белых граждан - она уже приблизилась к 40 годам. Имея же среднюю продолжительность жизни в стране более 60 лет, только ленивый не сокрушается (и справедливо!) по поводу того, что россияне живут короче шведов или японцев.

Проще всего было бы объяснить рост продолжительности жизни развитием и распространением медицины - той самой медицины, которая, наряду с «цивилизацией» и «экологией», является излюбленным объектом публичной критики. В действительности, однако, сама медицина является только одним из проявлений общей динамики культурных ценностей.

На протяжении ХХ века, с одной стороны, необычайно расширились объём и содержание понятия «человечество», а с другой - небывало возросла цена отдельной человеческой жизни. Впервые не теоретически, а на уровне обыденного сознания общество начало ощущать ответственность за судьбу индивида, независимо от его возраста, сословной, классовой, расовой или географической принадлежности.

Это утверждение выглядит декларативным и отчасти является таковым постольку, поскольку наличное положение дел не удовлетворяет радикально возросшим требованиям и критериям. Европейцев шокирует высокая (5-7%) детская смертность в африканской стране, они собирают средства, а самые отчаянные и лично отправляются помогать голодающим или страдающим от эпидемии. При этом редко вспоминают, что каких-нибудь двести лет назад в их собственных странах детская смертность была значительно выше, а продолжительность жизни - ниже. Нас потрясают дикие случаи семейного насилия, убийства детей, столкновения на этнической и расовой почве, потому что они стали носить исключительный характер, вызывая общественный резонанс.

Хотя утверждение об ответственности общества за каждую индивидуальную судьбу в констатирующем плане, мягко говоря, несколько преувеличено и даже провокационно, диахронные сопоставления красноречиво демонстрируют динамику изменений в норме человеческих отношений. Критики справедливо указывали на неравномерность в материальных доходах и условиях жизни между развитыми и развивающимися странами: например, с 1800 по 1995 год разрыв в подушевом ВВП возрос в 50-60 раз [Фридман 1999]. Но от многократных указаний на обстоятельства такого рода у неискушённого читателя складывается впечатление, будто речь идёт об обнищании бедных регионов. Хотя в действительности, конечно, это следствие рывка, который совершили страны Европы и Северной Америки за два столетия, а некоторые страны Азии и Южной Америки - всего за несколько десятков лет. Те же расчёты показывают, что технологический и экономический прогресс в ре- гионах-лидерах даёт, хотя и с отставанием, ощутимые эффекты в регионах-аутсайдерах, а дистанция между полюсами в гуманитарной сфере сокращается [Фридман 1999]. Гуманитарная сфера - это не только показатели детской смертности и средней продолжительности жизни, но также уровень грамотности, доступность образования, информации и т.д.

Гуманитарные итоги ХХ века являются прорывом в человеческой истории. Но, как учат синергетическая теория и живая практика, за всё приходится платить. В частности, радикальное снижение детской смертности и рост продолжительности жизни обернулись, во-первых, демографическим взрывом (с массой сопутствующих социальных и экологических проблем) и, во-вторых, накоплением генетического груза.

Первым ареалом бурного демографического роста стала Европа. Европейцы и выходцы из этой части света, распространившиеся по всем континентам, в 1800 году составляли 22% населения Земли, а в 1930 году - примерно 30% [Кеннеди 1997]. Затем, однако, в Европе началась следующая фаза «демографического перехода», усугубленная новой мировой войной: с ростом экономики, бытовых и образовательных потребностей деторождение адаптировалось к очень низкой смертности настолько, что население начало сокращаться. Вместе с тем западные технологии и - в меньшей степени - западные ценности распространялись по планете, повлекши быстрый демографический рост в странах «третьего мира». Острейшие социальные проблемы из локальных переросли в глобальные.

В обстановке информационного бума эффект ретроспективной аберрации дополнился эффектом зеркала: люди склонны оценивать качество своей жизни через сравнение с жизнью других. При усиливающемся дефиците пахотных земель и рабочих мест в городах телекартинки «райской жизни» в других регионах и слухи о её доступности стимулировали массовую миграцию в направлении развитых стран. Иноэтничные мигранты несут с собой отличную от новоевропейской, традиционную трудовую мотивацию, а их заметное превосходство над коренными (или успевшими укорениться) жителями в количестве детей ложится бременем на национальные бюджеты. Изменяется соотношение «белого» и «цветного» населения США. Простая арифметика показывает, что при сохранении наметившейся тенденции «лица европейского происхождения» могут составить меньшинство и в странах исконного проживания.

Заметим, что расширение «жизненного пространства» европейцев обеспечивалось превосходством в военной силе, а сопротивление иммиграции в Европу и Северную Америку блокируется гуманистическими представлениями об индивидуальном и этническом равноправии, а также чувством вины за колониальное (в США - также за рабовладельческое) прошлое. Но модели отношения с иммигрантскими общинами, выработанные в европейских странах, не дают пока того эффекта, какого от них ожидали [Наумкин 2011], психологическое и политическое напряжение весьма ощутимо, а углубляющееся влияние право- и леворадикальных сил чревато дальнейшими обострениями и нарушением стабильности.

При этом так называемый конфликт цивилизаций в большинстве случаев на поверку оказывается конфликтом исторических эпох. Ксенофобия - нормальная реакция здорового организма на чужеродные клетки - в XXI веке чаще направлена не на цвет кожи или форму носа мигрантов, а на поведение, неприемлемое для носителя современной западной культуры. Лондонец, избивающий дома жену «до 21:00», петербуржец, секущий кнутом провинившуюся крестьянку на Сенной площади (вполне нормативные действия их родных прапрадедов), вызовут такое же активное отторжение, как поведение иммигрировавшего в Европу традиционного мусульманина. Но если, тем не менее, в странах Евросоюза в среднем происходит одно убийство в год на сто тысяч населения, эта статистика свидетельствует о том, что при всех разочарованиях «политика мультикультурализма» оказалась всё же не настолько провальной, как принято утверждать в последние годы.

В целом бурный рост населения планеты давно начал вызывать у учёных и политиков тревогу, подчас доходящую до истерии. Хотя пик темпов прироста населения Земли (2,04% в год) был пройден во второй половине 60-х годов, а пик его абсолютного прироста (86 млн. человек в год) - в конце 80-х годов, общая численность людей даже при убывающей фертильности продолжает расти. В начале XXI века среднегодовой прирост оценивается в 0.08 млрд. человек, что соразмерно населению Г ермании.

Ещё одна волна издержек, связанных с практическим подавлением культурой естественного отбора, - прогрессирующее накопление генетического груза - станет предметом подробного обсуждения во Второй части книги. Здесь отметим, что точечные сопоставления (эмоциональный фон и реакция на события жестокости в разных исторических эпохах) и специальные расчёты показывают, что никогда в истории планеты средний «маленький» человек не знал такой индивидуальной безопасности, какую ему предоставило современное общество. В начале XXI века он как никогда защищён от агрессивной биологической среды, от голода и эпидемий, а также от физического насилия (см. §§1.1.1.5, 1.1.1.6).

Параллельно с насилием снижется порог чувствительности к насилию, равно как к смерти вообще, к своей и к чужой боли, к грязи, к дурным запахам и т.д. Сами понятия насилия, даже убийства разрослись до немыслимых прежде значений (дрейф семантических рядов). В начале XXI века многие готовы объявить «убийством» внутриутробные аборты по медицинским показаниям, тогда как все традиционные культуры терпимо относились к многообразным практикам «постнатального аборта» (см. §1.1.1.5). Случаи жестокого обращения с ребёнком, растиражированные СМИ, становятся темой массового пристрастного обсуждения. Локальное боестолкновение или теракт, в которых гибнут десятки людей, остро переживаются сотнями миллионов на далеких континентах и, попав на экраны ТВ и персональных компьютеров, служат поводом для заявлений о «чудовищном росте жестокости в современном мире».

Прежде сочувствие к трагедии лично незнакомых людей (не являющихся при этом «братьями» по вере или по крови, которых обижают «чужаки») оставалось уделом отдельных выдающихся личностей или, в лучшем случае, тонкого слоя гуманистической интеллигенции и не принимало массового характера. Исключительные события, бывшие когда-то нормативными, вызывают теперь острое беспокойство и тревогу.

Снизившийся порог чувствительности к насилию составляет подоплёку ретроспективной аберрации, и люди ощущают возрастающую опасность. Здесь, однако, мы не можем ограничиться ссылкой на перцептивные иллюзии. Согласно закону техногуманитарного баланса, с необычайно возросшим энергетическим потенциалом мировая цивилизация сделалась менее «дуракоустойчивой», т.е. даже при заметно снизившейся жестокости резко повысилась цена насилия: каждый его акт как никогда чреват далеко идущими последствиями.

Человечеству удалось избежать тотального ядерного конфликта ценой переноса противоречий между сверхдержавами в русло локальных войн, почти постоянно пылавших в том или ином регионе с 1945 по 1991 годы. За эти десятилетия искусство политической демагогии было поднято на такую высоту, что средневековые иезуиты выглядели бы теперь школярами.

После Нюрнбергского процесса, сделавшего слово «война» одиозным, официальное объявление войны сделалось большой редкостью. Нам удалось зафиксировать в последующей мировой истории четыре таких случая, причём три из официально объявленных войн остались периферийными и сравнительно краткосрочными, а четвёртая и вовсе выглядит насмешкой над здравым смыслом13. В подавляющем большинстве случаев табуированное слово вытеснялось неиссякающими эвфемизмами: сдерживание, принуждение к миру, миротворческая операция, братская интерна-

циональная помощь. Непревзойдённым перлом стали «гуманитарные бомбардировки» (!) Югославии в 1999 году...

Хотя в сумме все эти «не-войны» унесли десятки миллионов человеческих жизней, согласимся со знаменитым американским политологом: сам по себе тот факт, что войны стали восприниматься как отклонение от нормального поведения, сравнимое чуть ли не с уголовными преступлениями, есть «мерило прогресса. Тем не менее в эру глобализации “война” лишь уступает место неформальному, не знающему территориальных границ и часто анонимному противоборству» [Бжезинский 2005, с.29].

Завершение Холодной войны даже в странах, потерпевших фиаско, было воспринято многими как общечеловеческий успех и в значительной мере являлось таковым. Но, как обычно происходит в подобных случаях, у победившей стороны вскоре появились признаки эйфории с сопутствующим симптомокомплексом предкризисного состояния. Иррациональная тяга к маленьким победоносным войнам обуяла элиту и значительные массы населения. По сравнению с эпохой Холодной войны снизилось интеллектуальное качество политических решений, а пропагандистские апелляции опустились до манихейского уровня (противник - исчадье ада!), который, по наблюдению аналитиков, не был присущ англоамериканской пропаганде даже в мировых войнах [Kris, Leites 1947]. И, что самое поразительное, широкие слои европейцев и американцев довольствовались столь убогим /^-сопровождением, молчаливо одобряя милитаристские акции правительств.

В январе 1991 года, когда противостояние сверхдержав формально ещё не завершилось, решение НАТО, поддержанное Советом безопасности ООН, силой освободить оккупированный иракской армией Кувейт вызвало массовые демонстрации протеста. А в 1999 году неспровоцированное нападение на европейскую страну (Югославию) было воспринято с энтузиазмом. Граждане стран НАТО получали из СМИ односторонние, часто фальсифицированные сведения и не искали альтернативных источников информации. Сравнительный анализ текстов показал, что пропагандистский образ президента С. Милошевича превосходил демоническими чертами образ Гитлера времён мировой войны - и это не рождало у телезрителей когнитивного диссонанса. Всё свидетельствовало о том, что за восемь лет массовые настроения сдвинулись в направлении военных решений, что силовые

победы становятся самоценными и массы, влекомые иррациональной

жаждой маленьких победоносных войн, «обманываться рады».

Вместе с тем политическая ниша, опустевшая с развалом международного революционного (в том числе коммунистического) движения - более или менее централизованного и управляемого, - начала быстро заполняться «неспециализированными видами». Экологическая метафора наводит на аналогию с биоценозом, в котором после истребления волков опустевшую нишу занимают стаи одичавших псов, несущие гораздо большую опасность и для экосистемы, и для людей. Разношёрстные экстремистские группировки, когда-то вскормленные спецслужбами противостоявших блоков и затем одичавшие, неуправляемые и непредсказуемые, хлынули в политическую жизнь. С совершенствованием боевого оружия и приёмов террора войны окончательно потеряли фронтовую конфигурацию, и локальные конфликты отзываются географически рассредоточенными эффектами. «Конец географии» углубляет зависимость мировой цивилизации от отдельных индивидуальных действий, приобретающую всё более причудливые формы.

Радикальная гуманизация общественного бытия в ХХ веке - творческий ответ культуры на исторические вызовы, обусловленные очередным дисбалансом в развитии инструментального и гуманитарного интеллекта. Информационная революция, в значительной мере способствующая этому успеху, воспроизводит тот же механизм разрешения антропогенных кризисов, который зафиксирован на стадии зарождения протокультуры, в эпизодах неолитической, городской, осевой и промышленной революций, составивших переломные фазы в развитии человечества. И, как прежде, прогрессивное решение неизбежно продуцирует новые проблемы и угрозы, к которым мы вернёмся в Части II.