<<
>>

ДЕРЖАВНЫЙ ИНСТИНКТ НАРОДА

(И.Л.Солоневич о русской идее)

Нам сто лет подряд Бердяи Булга- ковичи и Булгаки Бердяевичи с кафедр, трибун, столбцов, из пудовых томов и копеечных шпаргалок втемяшивали такое представление о России и о нас самих, что мы в России и самих себя стали как-то конфузиться.

И.

Солоневич

Выдающийся отечественный мыслитель, историк и литературный критик Иван Лукьянович Солоневич, монархист и эмигрант, прошедший через лагеря Гулага, однажды заметил, что подлинная история русского народа ещё не написана. В своих книгах «Народная монархия», «Белая империя», «Россия в концлагере», «Диктатура импотентов» и др. он попытался создать новую концепцию исторического развития России.

В своём фундаментальном труде «Народная монархия» Солоневич, протестуя против лживого мифа о России как «тюрьме народов», подчеркивает уникальность Российской империи, которая строилась на православных основах. И потому тот, кто использует термин империя применительно к России в бранном смысле, не понимает существа дела, ибо в России отсутствовала эксплуатация и порабощение национальных меньшинств: в отличие от Рима и Лондона, которые «богатели за счет ограбления своих колоний, центр русской государственности оказался беднее своих колоний» .

Российская государственность, продолжает Солоневич, развивалась органически, не зная ни инквизиции, ни рабства, ни религиозных войн, в процессе непрерывного территориального и географического расширения. При этом был найден «детски простой секрет» мирного сожительства полутораста народов и племен под единой государственной крышей — это секрет социальной справедливости» (с. 123).

Монархическая Россия, по словам Солоневича, наделала достаточное количество ошибок. Но общий её стиль, средняя линия заключалась в том, что человек, включенный в общую систему государственности, получал все права: «В Англии было много свобод, но только для англичан.

В России их было меньше, но они были для всех. Узбек имел все права, какие имел великоросс... На базе Российской империи никто из русских не заработал ничего... Принадлежность к "господствующей нации" не давала решительно никаких привилегий, ни юридических, ни бытовых» (с. 126, 239).

Русская идея на национальном уровне не означает духовного или материального подавления русским народом остальных населяющих Россию народностей. Принцип православной терпимости автоматически переносится в национальное строительство России. «Русский народ не является ни избранным народом, ни народом господ: это только народ, которому историческая судьба вручила почетную и тяжкую задачу осуществления Божьей правды на одной шестой части суши» .

Другой, тоже «детски простой секрет» мирного сожительства многих племен и народностей под единой крышей Со- лоневич видит в главной психологической доминанте русского человека — в умении уживаться с другими людьми. Свойство это нередко называется на Западе «бесформенностью славянской души», когда на самом деле правильней было бы употреблять слова Достоевского о «всемирной отзывчивости», «человечности».

Доминанта эта, по Солоневичу, определила гуманный характер русской державности. Отвоевав у Швеции Прибалтику и Финляндию, она не ограбила при этом решительно никого, оставила как в Прибалтике, так и в Финляндии, старое законода- тельство, администрацию и даже аристократию. Таким образом, русская государственность оказалась самой человечной в истории человечества. История России принципиально не похожа на историю Европы, потому к ней не применимы никакие рецепты, программы, схемы, заимствованные откуда бы то ни было.

Государственная одаренность русского народа, по убеждению Солоневича, была не мистически врожденной, но сформировалась инстинктивно в душе народа, вынужденного обороняться как от внешних врагов с юга, востока и запада, так и от внутренних врагов.

Сознание необходимости национального единства оказывается у Солоневича исходной точкой отсчёта для разоблачения клеветнических измышлений относительно природной лени русского человека.

Ни о какой лени не может быть и речи. Народ, который преодолел такие климатические, географические и политические препятствия, каких не знал никто в мире, народ, который создал империю в двадцать два миллиона километров, просто не может быть таковым. «Если народ обладает государственным инстинктом, то государство будет создано вопреки географии, вопреки климату и, если хотите, то даже вопреки истории. Так было создано русское государство... Настоящая реальность таинственной русской души — её доминанта — заключается в государственном инстинкте русского народа — или, что почти одно и то же, в его инстинкте общежития» (с. 147, 167).

Внутренняя сила, поддерживавшая и продолжающая поддерживать русский народ, есть Православие, которое, по словам Солоневича, представляет самую оптимистическую и самую человечную религию в мире: «Религия наибольшей человечности и наибольшей любви... Религия наибольшей надежды и наибольшего оптимизма» (с. 387). Православие не организовывало инквизиции, никогда не сжигало ведьм и еретиков. В православной России не употреблялись индульгенции: «Идея взятки Господу Богу Руси была и осталась чужда... Православие почти никогда не пыталось утверждаться и распространяться насилием... Православие несло и несёт в мир то искание Божией Правды на грешной земле, которое так характер- но для всей русской литературы, для всех преданий и былин русской истории, для всего народа вообще» (с. 389).

Именно Православие, несущее свет дружбы и любви, предопределило ту самую русскую терпимость к иным конфессиям, которая и позволила мирное существование сотен разных племен и народностей. Православие, будучи светло и приветливо, полно уверенности, что любовь и правда всё равно возьмут своё. Русский язык, замечает Солоневич, кажется, единственный язык в мире, который в слово «правда» вложил два, по существу, противоположных смысла: "Правда" это то, что есть, действительность, факт. И "правда" — то, чего нет, чего ещё нет, но что должно быть... И русский православный народ веками и веками работает для этого слияния: для превращения Божьей правды в правду реальной действительности» (с.

391).

В книге «Россия в концлагере» Солоневич приходит к выводу, что дело не в ленивости русского православного человека, но в интуитивном ощущении чуждости такого государственного устройства, которое выступает как орудие экономического ограбления народа: «И я, и рабочий, и мужик отдаем себе совершенно ясный отчет в том, что государство — это отнюдь не мы, государство — это мировая революция. И что каждый украденный у нас рубль, день работы, сноп хлеба, пойдут в эту самую бездонную прорву мировой революции: на китайскую красную армию, на английскую забастовку, на германских коммунистов, на откорм коминтерновской шпаны... Государство для нас — это совершенно внешняя сила, насильственно поставившая нас на службу совершенно чуждым нам целям. И мы от этой службы изворачиваемся, как можем» .

Русский мужик, утверждает Солоневич, есть деловой человек, и его дело требует глубоких знаний как людей и вещей, так животных и климата: «Любая отсебятина — и корова подохла, урожай погиб и мужик голодает. Это Бердяевы могут менять вехи, убеждения, богов и издателей, мужик этого не может... Мужицкая ошибка в предвидении означает голод.

Поэтому мужик вынужден быть умнее Бердяевых...» (с. 185). Именно этот русский деловой мужик строил русскую государственность: «Не немцы, татары, латыши, не князья и бояре, а Мы: несколько сот миллионов Иванов, прекрасно помнящих великое, гордое и грозное родство и прекрасно понимающих, что, собственно, им, этим Иванам, нужно» (с. 370).

Солоневич вскрывает и фальшь другого мифа о якобы присущей русскому человеку сентиментальности: один немецкий турист, путешествовавший по Сибири, искренне негодовал на сибирский обычай — оставлять за околицей для беглецов с каторги хлеб, соль и махорку: этакая гнилая славянская, сентиментальность. Рассуждая об этом, Солоневич не без иронии замечает: «Как при этой сентиментальности, при "неуважении" к закону, при "бесформенности русского характера" можно было построить мировую империю? Ответ ясен: построили её немцы, немцы дали государственную форму анархической славянской душе, немцы втиснули в государственные рамки расплывчатую большую славяно-монгольскую кровь...

Позднейшие интуристские философствования на эту тему сводились к тому, что после истребления большевизмом "немецкого" правящего слоя старой России — носителями государственности явились евреи, которые, де, закабалив страну, спасли ее от развала на мелкие клочки. А от евреев Россию стал... "спасать" Гитлер» (с. 273).

Российскую государственную одарённость, заключает Солоневич, Европе необходимо было отрицать во что бы то ни стало, отрицать вопреки самым очевидным фактам, вопреки общепринятым законам логики. Не брезговали при этом и явной клеветой, обвиняя русский народ в анархизме, сентиментальности, непротивленчестве и пр. Говоря об этом, Соло- невич заявляет, что Платонов Каратаевых как исторического явления в России не существовало: было бы нелепостью утверждать, что на базе непротивления злу можно создать Империю в двадцать два миллиона квадратных вёрст. Или вести гражданскую войну такого упорства и ожесточения, какие едва ли имеют примеры в истории.

Утверждая вслед за Достоевским, что каждый великий народ претендует на выработку своей национальной идеи, Соло- невич вновь и вновь повторяет, что русская идея — это идея построения великого и многонационального содружества наций на основах Православия (с. 225). Русская национальная идея, по его словам, всегда перерастала племенные рамки и становилась сверхнациональной идеей, как русская государственность всегда была сверхнациональной государственностью, — однако, при том условии, что именно «русская идея государственности, нации и культуры являлась и является сейчас определяющей идеей всего национального государственного строительства России. И хотя, уже не в первый раз, в истории

России эта идея искалечена иностранной интервенцией — она всё-таки остается определяющей идеей» (с. 16).

Русская идея, по Солоневичу, это идея общечеловеческой социальной справедливости: «Именно это, а не уровень рождаемости в княжеских семьях, не географическое положение на берегу скудного ручья Москва-реки, не экономические преимущества обездоленного судьбой междуволжского суглинка и, наконец, не милое соседство культурной татарской орды, создали Московскую Империю» (с.

263).

Суммируя сущность русской идеи, Солоневич отмечает четыре главных её компонента: сознание государственного и национального единства, отсутствие племенной розни, обострённое чувство социальной справедливости, чрезвычайная способность к совместному действию (позднейшее — артельное, общинное, кооперативное начало) (с. 292).

Этой сущности русской идеи не понимала отечественная прозападнически ориентированная интеллигенция, «книжная, философствующая и блудливая», весьма сочувственно относившаяся ко всем мировым империям, кроме своей собственной: «Веками занималась эта интеллигенция "размышлениями" у трех парадных подъездов Западной Европы: философского — германского, революционного — французского, и вообще демократического — английского» (с. 242). Добавим от себя — ныне к концу XX столетия мода переменилась: уже не французской и не английской короне стала принадлежать интеллигентская душа, но американской.

В результате появилось «обманутое поколение», т.е. поколение интеллигентных «образованцев» (А.Солженицын), твердо убеждённых, что на Руси все плохо, а на Западе все хорошо. Эти интеллигентские обезьянничания закончились, однако, плачевно: «Бобчинскими и добчинскими, "петушком-петушком" бегая вприпрыжку за каждой иностранной хлестаковщиной, пока ни прибежала интеллигенция в "братские" объятия ВЧК, ОГПУ, НКВД. Нужно сознаться: это были вполне заслуженные объятия за столетнее блудословие, за тот кабак непрерывно меняющихся мод: вольтерианство и гегелианство, Шеллинг и Кант, Ницше и Маркс, эротика и народовольчество, порнография и богоискательство — всё это прыгало, кривлялось на всех перекрестках русской интеллигентской действительности» (с. 131—132).

Написанными в наше время кажутся следующие слова автора «Народной монархии»: «Мы находимся в более трагическом положении, чем были наши предки времен татарской орды. Там, по крайней мере, всё было ясно... Сейчас ничто не ясно. Где друг и где враг, где трясина и где кочка, как дошли мы до жизни такой и как нам из нее выкарабкаться с наименьшими потерями русских жизней и русского достоинства? Без потерь мы всё равно не выберемся никак» (с. 133).

Но кое-какие, причем вполне определённые, пути выхода у Солоневича всё-таки намечаются. Это, во-первых, отказ от сатанинской формулы «бытие определяет сознание», которая губит все живое, органическое, человечное, в том числе и душу: «В результате необычайная сложность человеческого мира сплющивается до толщины листа газетной бумаги, на одной стороне которой значится "бытие определяет сознание", а на другой — "время есть деньги". Не нужно большой проницательности, чтобы уловить родственность этих двух лозунгов: капиталистического и коммунистического... » Предположение, что человек работает, страдает, борется, добивается и пр. только ради материальных благ, есть, по мнению Солоневича, «глупое» предположение: «От наследия материалистической и рационалистической философии не так легко отделаться даже в нашу бурную эпоху, пожинающую плоды, посеянные этими сеятелями» (с. 144—145).

Ненависть социалистов к крестьянству («идиотизм крестьянской жизни»), по словам Солоневича, это ненависть «недоноска к нормальному, здоровому человеку», тому самому, который создал наиболее мощную в истории человечества государственность, выработал тип монархической власти, которая оказалась наиболее идеальным типом монархической власти: «Русскую монархию нужно рассматривать как классическую монархию мировой истории, а остальные монархии этой истории как отклонение от классического типа, как недоразвитые, неполноценные формы монархии» (с. 80).

Старая допетровская Русь, бывшая в политическом смысле выше всех остальных государств Европы, была разгромлена в результате петровских реформ. Именно отсюда возникает оторванная от народа, лишенная исторического и государственного чутья «блудливая» отечественная интеллигенция, отравлявшая не одно столетие сознание своего народа. В связи с этим, одна из задач, по мнению Солоневича, заключается в том, чтобы перевоспитать интеллигенцию в национальном духе. Но так как подобное перевоспитание почти невозможно, речь надо вести о создании новой интеллигенции, патриотической, честной, добросовестной.

Крайне важно для России, подчеркивает Солоневич, освободиться от идейной экспансии Запада, экспансии, которая началась в царствование Петра Великого, обращавшегося с православной церковью так, как даже турки не обращались с нею при завоевании Византии. Необходимо помнить, что невооруженная интервенция западной философии обошлась нам дороже, чем вооруженные нашествия чужеземных сил.

И ещё необходимо помнить, что внутренний враг для нас гораздо опаснее внешнего: «Внешний понятен и открыт. Внут- ренний — неясен и скрыт. Внешний сплачивает все национальные силы, внутренний раскалывает их всех. Внешний враг родит героев, внутренний родит палачей. Нам нужен государственный строй, который мог бы дать максимальные гарантии и от внешних и от внутренних завоеваний» (с. 38).

Для России, подводит итоги Солоневич, необходима сильная и твердая власть. Она может быть либо монархией народного типа, либо антинародной диктатурой. Иными словами, властью милостью Божией или властью Божием попущением.

И наконец, главное: необходимо хотя бы на время идею русской «всечеловечности», «всемирной отзывчивости», т.е. — идею служения России человечеству, заменить другой идеей — «идеей служения самим себе» (с. 387). Без этого невозможно ни экономическое, ни культурное, ни духовное возрождение Отечества.

Необходимо также отказаться от сусальной сказочки о том, что в России — варварство, грязь, отсталость, а в Европе — чистота, гуманность и благоустройство. Полемизируя с П.Милюковым, утверждавшим, что в России начисто отсутствовало национальное самосознание, Солоневич подчеркивает, что в старой допетровской Руси национальное сознание выражалось исключительно в религиозных терминах: «Идея Москвы — Третьего Рима — может показаться чрезмерной, может показаться и высокомерной, но об отсутствии национального самосознания она не говорит никак» (с. 441).

Написанными в наше время кажутся слова Солоневича о том, что произойдет после распада СССР: «После СССР нам будут предлагать очень многое. И все будут врать в свою лавочку. Будет много кандидатов: в министры и вожди, в партийные лидеры и военные диктаторы. Будут ставленники банков и ставленники трестов — не наших. Будут ставленники одних иностранцев и ставленники других. И все будут говорить прежде всего о свободах: самая многообещающая и самая ни к чему не обязывающая тема для вранья, свободу, как нам уже доподлинно известно, организовали все. И Сталин, и Гитлер, и Муссолини, и даже покойный Пилсудский» (с. 417- 418).

По Солоневичу, необходимы не столько политические свободы, сколько признание демократичности русского самодержавия (разумеется, не петровского типа). Необходимо создание подлинно национальной культуры, основанной на уважении к религиозной и государственной традиции, на уважении к простому народу, создателю и хранителю материальных и духовных ценностей.

В этом смысле русская классическая литература XIX века оказалась, по мнению Солоневича, не на высоте, ибо она не сумела отразить ни русской почвы, ни русской жизни. Психологию русского человека характеризуют «не художественные вымыслы писателей, а реальные факты исторической жизни»: «Не Обломовы, а Дежнёвы, не Плюшкины, а Минины, не Ко- лупаевы, а Строгановы, не "непротивление злу", а Суворовы, не "анархические наклонности русского народа", а его глубочайший и широчайший во всей истории человечества государственный инстинкт» (с. 22).

Вся немецкая концепция завоевания Востока целиком списана из произведений русских властителей дум, высказывает Солоневич парадоксальную, на первый взгляд, мысль. И далее поясняет: «Основные идеи партайгеноссе Альфреда Розенберга почти буквально списаны с партийного товарища Максима Горького. Достоевский был обсосан до конца. Золотые россыпи толстовского непротивленчества разработаны до последней песчинки. А потом получилась форменная ерунда. "Унылые тараканьи странствования", которые мы называем русской историей (формулировка Горького), каким-то непонятным образом кончились в Берлине и на Эльбе... Каратаевы взялись за дубьё, а Обломовы прошли три тысячи вёрст на Запад» (с. 157).

Русскую душу, заявляет далее Солоневич, никто не изучал по её конкретным поступкам и деяниям. Её изучали по «образам русской литературы» — по Онегиным, Обломо- вым, Маниловым, Рудиным. Не случайно в первые годы Второй мировой войны немцы старательно переводили Зощенко: вот вам, посмотрите, какие наследники родились у лишних и босых людей! Сатира Зощенко в этом смысле «есть не сати- ра, не карикатура и даже не совсем анекдот, это просто издевательство» (с. 159).

Русская классика, по словам Солоневича, подарила миру целый ряд выразительных образов, среди которых «лишние» и «бедные» люди, «идиоты», «босяки», «подпольные парадоксалисты» и «кающиеся дворяне». Всё это свидетельствует, что литература наша отразила «много слабостей России», но мимо «настоящей русской жизни она прошла совсем стороной. Ни нашего государственного строительства, ни нашей военной мощи, ни наших организационных талантов, ни наших беспримерных в истории человечества воли, настойчивости и упорства — ничего этого наша литература не заметила вовсе» (с. 165).

В результате за рубежом создался «заведомо облыжный» образ России, что спровоцировало не только революцию, но и войну с Германией: «В самом деле: почему же нет? "Тараканьи странствования", "бродячая монгольская кровь" (тоже горь- ковская формулировочка), любовь к страданию, отсутствие государственной идеи, обломовы и каратаевы — пустое место. Природа же, как известно, не терпит пустоты. Немцы и поперли на пустое место, указанное им русской общественной мыслью... Вот и попер бедный наш Фриц завоевывать зощенковских наследников, чеховских "лишних" людей. И напоролся на русских, никакой литературой в мире не предусмотренных. Я видел этого Фрица за все годы войны. Я должен отдать ему справедливость: он был не столько обижен, сколько изумлен: позвольте, как же это так? О чём же нам сто лет подряд писали и говорили, так как же так вышло, так где же эти босые и лишние люди?» (с. 159-160).

При всей однозначности и прямолинейности этих высказываний Солоневича важно понять его главную мысль: русская литература — это «почти единственное, что Запад знал о России», что другие страны Запад знал лучше и судьбы других стран никто не пытался объяснить поведением их литературных героев. Писатели и герои, по мнению Солоневича, это одно, а судьба страны и её народа в реальности — это совершенно иное. И потому нельзя вершить государственное строительство, исходя из утопических идей «Города солнца» или «Утопии».

Пытаясь ответить на вопрос, как могло случиться, что литература наша не отразила реальной российской жизни (хотя с этим можно было бы поспорить!), Солоневич обращается к эпохе Петра I. Именно тогда образовалась та огромная пропасть между простым мужиком и дворянином. По его мнению, было тягчайшим грехом разделить всё население России на дворянство и всех прочих. Крестьяне превратились в быдло, духовенство было растоптано так же, как купцы и посадские люди. Дворянство оказалось в блистательном одиночестве. Именно тогда в буквальном и переносном смысле был утерян общий язык со страной. И доказательств этому в русской литературе долго искать не надо. Достаточно вспомнить «Войну и мир» Толстого: целые страницы по-французски — это не прихоть и не манерничанье писателя, это язык великосветских салонов Москвы и Петербурга, за которыми тянулась губернская знать, а за ними и все остальные. Русский язык был оставлен в пользование «черни».

Однако совестливость как одна из главных черт русского национального характера осталась в дворянстве. Отсюда и тип «кающегося дворянина» в русской литературе. Ни в какой другой стране кающихся дворян не существовало: не каялся ни польский шляхтич, ни прусский юнкер, ни французский виконт.

Русская дворянская литература, начавшаяся в век национального раздвоения, свидетельствует, по словам Солоневича, о глубокой пропасти между «пописывающим барином и попахивающим мужиком» и о том, что изменить это положение было уже практически невозможно: мужик барину все равно не верил, что бы тот ни делал.

Вслед за Розановым Солоневич критически отзывается об образе полковника Скалозуба в грибоедовском «Горе от ума»: «Грибоедов писал своё "Горе от ума" сейчас же после 1812 года. Миру и России он показал полковника Скалозуба, который "слова умного не выговорил сроду" — других типов из русской армии Грибоедов не нашел... А ведь он был почти современником Суворовых, Румянцевых и Потемкиных и совсем уж современником Кутузовых, Раевских, Ермоловых. Но со всех театральных подмостков России скалит свои зубы грибоедовский полковник — "золотой мешок и метит в генералы". А где же русская армия? Что — Скалозубы ликвидировали Наполеона и завоевали Кавказ?» (с. 164).

Размышляя о творчестве Чехова, Горького, Андреева, которые, по общему определению, «боролись с мещанством», Солоневич заявляет, что бороться им было не с чем, ибо этого сословия («мещанства») в России не существовало: «уж где в мире и было мещанство, то меньше всего в России, где и "третьего-то сословия" почти не существовало и где "мелкобуржуазная психология" была выражена менее ярко, чем где бы то ни было в мире» (с. 158). Здесь стоит, однако, заметить, что сам термин «мещанство» означает не только определенное общественное сословие, но и форму бездуховного существования, безразличие к высоким духовным идеалам, поглощенного чисто прагматическими, материальными интересами.

В заключение, стоит заметить, что спорные, неоднозначные, порой резкие суждения Солоневича о русской литературе представляют определенный интерес, так как помогают понять национальное бытие и многие грани его национальной идеи.

<< | >>
Источник: Сохряков Ю. И. . Русская цивилизация: Философия и литература. — М.: Институт русской цивилизации. — 720 с. . 2010

Еще по теме ДЕРЖАВНЫЙ ИНСТИНКТ НАРОДА:

  1. Анархизм
  2. ДЕРЖАВНЫЙ ИНСТИНКТ НАРОДА
  3. РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИЕ И СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ
  4. 3.2. Человек, общество и государство в социальной философии И.А. Ильина
  5. ФИЛОСОФИЯ ИСКУССТВА В ИТАЛИИ
  6. VII. РУССО
  7. Великодержавный интернационализм
  8. Политика народности
  9. Доктрины радикализма в России
  10. ГЛАВА 5. ЗАПАДНАЯ РУСОФОБИЯ4 В ТЕОРИИ МОНДИАЛИЗМА
  11. РОССИЯ, ИМПЕРИЯ И ИДЕНТИЧНОСТЬ
  12. §1. Российская цивилизационная специфика социальной справедливости
  13. 2.1. Право и Правда (нравственная основа права России)
  14. 2.2. Право и Православие (религиозная основа права России)
  15. 5.1. История Права в призме духовной эволюции России и Запада