ДУША РОССИИ — НЕ БУРЖУАЗНАЯ ДУША

(Русская идея в представлении Н.Бердяева)

Все мы — духовные дети Достоевского.

Н.Бердяев

Н.А.Бердяев — один из первых представителей отечественной философской мысли XX века, получивший признание на Западе.

В своей работе «Душа России» Бердяев не без основания констатирует, что Первая мировая война остро поставила вопрос 0

русском национальном самосознании, о роли и месте России в мире, о её национальной идее. Вслед за Чаадаевым и Достоевским Бердяев отмечает, что с давних времен было предчувствие, что Россия «предназначена к чему-то великому, что Россия — особенная страна, непохожая ни на какую страну мира. Русская национальная мысль питалась чувством богоизбранности и бо- гоносности России. Идёт это от старой идеи Москвы как Третьего Рима, через славянофилов — к Достоевскому» .

Заявляя, что он, по большей части, не разделяет славянофильских взглядов, Бердяев, однако, признаётся, что славянофилы были «первыми русскими европейцами, так как они пы- тались мыслить по-европейски самостоятельно, а не подражать западной мысли, как подражают дети. Славянофилы пробовали делать в России то, что делал в Германии Фихте, который хотел вывести германское сознание на самобытный путь». Славянофильская идеология, по мнению мыслителя, представляла собой первое национальное пробуждение от сна, первый опыт самоопределения.

Более того, западники, по словам Бердяева, оставались азиатами: «Их сознание было детское, они относились к европейской культуре так, как могут относиться только люди, совершенно чуждые ей, для которых европейская культура есть мечта о далёком, а не внутренняя их сущность». «Для русского западника-азиата, — продолжает он, — Запад страна обетованная, манящий образ совершенной жизни». У западников к Западу почти религиозное благоговение, вызываемое дистанцией. «Так дети относятся к жизни взрослых, которая представляется им удивительной и соблазнительной именно потому, что она совершенно им чужда» (с. 60).

Называя западничество заблуждением детского возраста, Бердяев подчеркивает, что его представители «искажённо и рабски воспринимали сложную и богатую жизнь Запада...» (с. 64). В прозападно-ориентированном интеллигентском сознании западная наука, западный разум «приобретали характер каких-то божеств, неведомых критическому Западу. Даже Бюхнер, третьестепенный популяризатор поверхностных идей, превратился в катехизис, внушающий религиозное к себе отношение» (с. 61).

Вслед за Достоевским Бердяев призывает освободиться от этого азиатского рабства и обрести творческую самостоятельность, независимость, свойственные европейскому человеку. В этом он видит залог культурного и духовного возрождения России.

Бердяев согласен с Достоевским в том, что Россия самая нешовинистическая страна в мире: «Немцы, англичане, французы — шовинисты и националисты в массе, они полны национальной самоуверенности и самодовольства. Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже — увы! — чуждо национальное достоинство. Русскому народу совсем не свойственен агрессивный национализм, наклонность насильственной русификации.

Русской душе присуще религиозное, а не «интернациональное» отрицание национализма: «И это явление — русское, характерно национальное, за ним стоит облик всечеловека, который решительно нужно отличать от облика космополита» (с. 105). Вот почему в основу русской идеи должно лечь сознание русского человека как всечеловека, и это будет выражением национального народного духа: «В противном случае произойдет разложение и распад великой Российской империи» (с. 113).

Продолжая развивать мысли Достоевского, Бердяев отмечает, что идея братства и единства народов несовместима с идеей исчезновения национальных ликов, духовных типов и культур. Национальное и общечеловеческое ни в коем случае не должно противопоставляться: «То, что называется европейской или интернациональной цивилизацией, есть, в сущности, фантом» (с. 94, 97).

Единственно подлинный путь достижения «высшей все- человечности», «единства человечества», по мнению Бердяева, — это путь национального роста и развития: «Всечеловеч- ность раскрывает себя лишь под видами национальностей. Денационализация, проникнутая идеей интернациональной Европы, интернациональной цивилизации, интернационального человечества, есть чистейшая пустота, небытие... Всече- ловечность не имеет ничего общего с интернационализмом, всечеловечность есть высшая полнота всего национального. Вот почему призыв забыть о России и национальном и слу- жить человечеству, вдохновляться лишь общечеловеческим ничего не значит...» (с. 97— 98).

Нельзя не заметить, что Бердяев здесь полемизирует (как, впрочем, делали до него Достоевский и К.Леонтьев) с ложными представлениями западников о космополитическом объединении человечества путем уничтожения и разрушения самобытных национальных культур. «Космополитизм, — замечает в связи с этим Бердяев, — есть уродливое и неосуществимое выражение мечты об едином, братском и совершенном человечестве, подмена конкретного живого человечества отвлеченной утопией.

Даже самые маленькие народы, заключает Бердяев, хотят утвердить свой национальный лик, обладать самостоятельным бытием, и в этом заключается глубокая жизненная закономерность, ибо нация — это явление, данное свыше, это определённая «динамическая субстанция, она корнями своими врастает в таинственную глубину жизни» (с. 95).

Размышляя над тем, какое слово призвана Россия сказать миру, Бердяев повторяет мысль из «Дневника писателя» о том, что славянская раса во главе с Россией идет на смену другим расам, уже сыгравшим свою роль в историческом развитии Европы. Тайна русской души, повторяет Бердяев, в «искании града Божьего, града грядущего, в ожидании сошествия на землю Небесного Иерусалима, в жажде всеобщего спасения и всеобщего блага» (с. 30).

Вот почему Россия не призвана к европейскому материальному благоустройству и благополучию. В русском народе, по Бердяеву, наличествует свобода духа, которая даётся лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земного комфорта. Только в России нет давящей власти буржуазных условностей и деспотизма мещанской морали: «Русский человек с большой лёгкостью духа преодолевает всякую буржуазность, уходит от всякого быта, от всякой нормированной жизни».

Не случайно в русской действительности и литературе широко распространен и любим тип странника (по Достоевскому, скитальца) — самого свободного человека в мире, который, хотя и ходит по земле, но не врастает в неё: «Величие русского народа и призванность его к высшей жизни сосредоточены в типе странника, ищущего невидимого града» (с. 19).

Неоднократно повторяет Бердяев свою излюбленную мысль о том, что Россия — самая не буржуазная страна в мире, что в ней нет того «крепкого мещанства», которое отталкивает и отвращает русских на Западе.

Бердяев солидаризируется с Достоевским и славянофилами в том, что для русского человека характерна внутренняя религиозная свобода, которую он не уступит ни за какие материальные блага мира: «Душа России — не буржуазная душа, — душа, не склоняющаяся перед золотым тельцом, и уже за одно это можно любить её бесконечно» (с. 34). Эта внутренняя религиозная свобода изначально присуща православию: «Огромность свободы есть одно из полярных начал в русском народе, и с ней связана русская идея» .

В отличие от западных народов, живущих честностью, развивает Бердяев известную мысль К.Леонтьева, русский человек живет святостью. И потому душа его никогда не поклонялась золотому тельцу, никогда ему не поклонится в последней глубине своей. Русский человек может допускать бесчестность, может грабить и наживаться нечистыми путями, но при этом он никогда не будет почитать богатство высшей ценностью, он будет верить, что жизнь св. Серафима Саровского выше всех земных благ и что св. Серафим спасёт его и всех грешных русских людей, предстательствуя перед Всевышним от лица Русской земли: «Русский человек может быть отчаянным мошенником и преступником, но в глубине души он благоговеет перед свя- тостью... Европейский буржуа наживается и обогащается с сознанием своего большого превосходства и совершенства, с верою в свои буржуазные добродетели. Русский буржуа, наживаясь и обогащаясь, презирает буржуазные добродетели» (с. 777).

Вся духовная энергия русского человека неизменно была направлена на единую мысль о спасении своей души, о спасении народа, о спасении мира: «Историческая судьба русского народа была жертвенна, — он спасал Европу от нашествий Востока, от татарщины, и у него хватало сил для свободного развития». Для русского человека важна не столько истина, сколько правда, которую он мыслит и религиозно, и морально, и социально: «В этом есть что-то характерно-русское, есть своя настоящая русская правда» (с. 83—84).

В связи с этим возникает необходимость в осознании славянской идеи перед лицом опасности германизма и трагической судьбы Сербии в годы Первой мировой войны: «Я верю, что бессознательно славянская идея живет в недрах души русского народа, она существует как инстинкт, всё ещё темный и не нашедший себе настоящего выражения» (с.

По мнению Бердяева, славянскую идею «можно искать только в славянофильстве, в западничестве нет и следов этой идеи» (с. 131). Но для славянофилов славянский мир должен быть прежде всего православным: «Славянофила неправославного они чувствовали изменником славянскому делу. И они не могли простить польскому народу его католичество. Они не могли понять и полюбить польскую душу потому, что не могли понять и полюбить душу католическую. А всё своеобразие польской культуры определялось тем, что в ней католичество преломлялось в славянской душе. Поляки казались прежде всего латинянами и было почти забыто, что они славяне» (с. 133). В этих высказываниях Бердяева, несомненно, чувствуется отзвук идей Влад. Соловьёва, чьи симпатии к католицизму общеизвестны.

Вслед за Достоевским Бердяев утверждает, что в основе славянской идеи должен лежать отечественный духовный универсализм, русская всечеловечность, русское искание Града

Божьего: «Наша национальная мысль должна творчески работать над новой славянской идеей, ибо пробил тот час всемирной истории, когда славянская раса должна вступить на арену всемирной истории. Она придет на смену господству германской расы и осознает свое единство и свою идею в кровавой борьбе с германизмом».

При этом Бердяев подчеркивает, что идея славянского единства «не должна быть внешнеполитической, утилитарно-государственной, она должна быть прежде всего духовной» (с. 137).

Считая нигилизм характерно русским явлением (забывая при этом, что нигилизм существовал и на Западе), Бердяев относил к нигилистам не только Писарева, Добролюбова, Чернышевского, но и Белинского, которого он считал замечательным литературным критиком, но который, придя к революционному социализму и атеизму, стал проповедовать «тиранство и жестокость». В работе «Истоки и смысл русского коммунизма» Бердяев называет Белинского «предшественником большевистской морали», подчеркивая его готовность ради большей части человечества снести головы сотням тысяч людей. Белинский, по словам Бердяева, «должен быть поставлен в идейную идеологию русского коммунизма как один из его предшественников, гораздо более, чем Герцен и др. люди 40-х и даже 60-х годов».

Относя к нигилистам Чернышевского и Добролюбова, Бердяев считает их просветителями и утверждает, что русское просветительство «всегда оборачивалось нигилизмом» . Почему и как происходит такая трансформация, Бердяев ответа не дает. Роман Чернышевского «Что делать?» он называет «катехизисом русского нигилизма, настольной книгой русской революционной интеллигенции, в художественном отношении слабым и безвкусным» (с. 286). При этом Бердяев соглашается с отечественным богословом Бухаревым, который первым обратил внимание на христианский дух этого романа: «что-то вроде наставления к благочестивой жизни русских нигилистов» (с. 286).

Чернышевский, как и Белинский, по мнению Бердяева, является одним из главных предшественников русского коммунизма, чем и определяется его значение для русской интеллигенции, которая «по своему моральному сознанию во вторую половину XIX века вся почти была социалистической» (с. 287).

Писарева Бердяев называет главным выразителем отечественного нигилизма, интересовавшимся эмансипацией личности, освобождением от суеверий и предрассудков, семейных уз, традиционных нравов и условностей. Писаревский тип «мыслящего реалиста» во многом предвосхитил новый человеческий тип, выработанный советским коммунизмом: «"Мыслящий реалист" чужд всякой мечтательности и романтизма, он враг всяких возвышенных идей, не имеющих никакого отношения в действительности... Он склонен к цинизму, когда речь идёт об изобличении иллюзий, религиозных, метафизических и эстетических, у него культ дела и труда, он признает лишь естественные науки и презирает науки гуманитарные...» (с. 288—289).

Именно от «мыслящего реалиста» возник нелепый аргумент, ставший популярным в среде радикальной интеллигенции — анатомирование трупов не обнаружило существования в человеке души: «Не заметили обратного смысла этого аргумента: если бы обнаружили душу при анатомировании трупа, то это было бы доказательством в пользу материализма».

Если бы писаревский нигилизм («Сапоги выше Шекспира») был бы реализован в Советской России, приходит к выводу Бердяев, то для «качества культуры получились бы результаты более разрушительные, чем мы это видим в советской культуре». Наряду с этим Бердяев отмечает, что в писаревском нигилизме была и «здоровая реакция против бесплодной романтической мечтательности, бездейственности, лености, эгоистического замыкания в себе, был здоровый призыв к труду и знанию, хотя и одностороннему. В нигилизме элементарная и действительная эмансипация. Огромное и положительное значение движение имело для эмансипации женщины».

Называя Писарева более талантливым литератором, чем Добролюбов и Чернышевский, Бердяев заключает, что если бы он прожил до более зрелого возраста, то понял бы, что принцип личности не может быть реализован на почве материализма и атеизма, на почве «веры в лягушку» (с. 290—291).

Касаясь вопроса об анархизме, Бердяев утверждает, что он, как и нигилизм, представляет собой характерное порождение русского духа: «Русский народ — народ государственный, он покорно согласен быть материалом для создания великого мирового государства, и он же склонен к бунту, к вольнице, к анархии» (с. 298). Вновь мы здесь встречаемся с излюбленным методологическим принципом мыслителя: тезис — антитезис, с одной стороны народ — государственник, с другой — негосударственник, склонный к анархизму.

Справедливо называя создателями отечественного анархизма Бакунина и Кропоткина, Бердяев причисляет к ним Льва Толстого и даже находит элементы анархизма у своего духовного отца Достоевского. Правда, в чём заключается анархический элемент у последнего, Бердяев не объясняет.

Лев Толстой, по словам Бердяева, был великим правдолюбцем: «В русскую идею Л.Толстой входит как очень важный элемент, без которого нельзя мыслить русского призвания. Если отрицание социального неравенства, обличение неправды господствующих классов, есть очень существенный русский мотив, то у Толстого он доходит до предельного религиозного выражения» .

Вместе с тем, Толстой для Бердяева — это одновременно анархист и нигилист, который восстает «против мировой истории и против цивилизации с неслыханным радикализмом... Он враг всякого государства, отрицает технику и рациональную организацию жизни... Он отрицает прошлое, традиции истории, старую культуру, церковь и государство, отрицает всякое экономическое и социальное неравенство». Говоря о нелюбви Толстого к культурной элите и неприязни к привилегированным классам, Бердяев останавливает внимание на типе «кающегося дворянина», подчеркивая при этом, что в творчестве Толстого «покаяние господствующих классов достигло величайшего напряжения. Толстой весь проникнут той мыслью, что жизнь цивилизованного общества основана на лжи и неправде. Он хочет радикально порвать с этим обществом. В этом он революционер, хотя и отрицает революционное насилие» (с. 318—319).

Нельзя не согласиться с Бердяевым в том, что Толстой и Достоевский «проповедуют всечеловечность, и это русская идея. Интернационализм есть лишь искажение русской идеи всечеловечности, христианской универсальности» (с. 320).

Считая себя духовным сыном Достоевского, Бердяев утверждает, что его творчество представляет русское слово о всечеловеческом. Поэтому из всех русских писателей он наиболее интересен для европейских читателей, которые ищут в его произведениях откровений о том всеобщем, всечеловеческом, что и их мучает. Понять Достоевского — значит понять глубинный пласт русской души, приблизиться к тайне России.

В своей книге «Миросозерцание Достоевского» Бердяев отмечает, что Легенда (у Достоевского — поэма. — Ю.С.) о Великом инквизиторе — это вершина идейно-философского наследия писателя, увенчание его духовно-религиозной диалектики. В ней сходятся все нити и разрешается основная тема о свободе человеческого духа. Легенда есть особого рода загадка, в которой «свет возгорается во тьме». Безмолвие Христа, Его кроткое молчание убеждает сильнее, чем вся сила аргументации Великого инквизитора.

Бердяев отмечает, что в Легенде сталкиваются два мировых начала, Христос и антихрист. Великий инквизитор убежден, что подавляющее большинство людей не в силах вынести бремени свободы, раскрытой Христом. Великий инквизитор не верит ни в Бога, ни в ничтожного и слабого человека, который не способен вынести страданий своих и чужих, а без этой способности невозможно познание добра и зла. И перед человечеством возникает проблема выбора — свобода со страданием или счастье без свободы. Большинство людей готово пойти вторым путём. Первый путь — это путь для избранных.

Творчество Достоевского для Бердяева — это величайшее выражение русского национального духа с его христианской направленностью, пафосом правдоискательства, страстного обличения неправды жизни, искания Царства Божьего не только на небе, но и на земле. В этом смысле творчество Достоевского открывает новый этап в духовном и художественном развитии человечества.

Достоевский, по словам Бердяева, учит людей через Христа «открывать свет во тьме, открывать образ и подобие Божие в самом падшем человеке, учит любви к человеку, связанной с уважением к его свободе». Вот почему творчество Достоевского не оставляет впечатления мрачности и безысходного пессимизма: «Сама тьма у него светоносна. Свет Христов побеждает мир, просветляет всякую тьму... Именно Достоевский многое даёт для христианства будущего, для торжества вечного Евангелия, религии свободы и любви» .

Достоевский, по мнению Бердяева, верил в «искупительную» силу страдания: «В страдании видел Достоевский знак высшего достоинства человека, знак свободного существа. Страдание есть последствие зла. Но в страдании сгорает зло» .

Глубокий нравственный пафос творчества Достоевского Бердяев видит в признании абсолютного значения всякого человеческого существа, представляющего образ и подобие Божия. Вот почему, когда человек убивает другого человека, он убивает самого себя, отрицая бессмертие и вечность в другом и в себе. И лишь искупительная сила страдания может возродить человека (того же Раскольникова) к новой жизни, искоренить зло в его душе.

Бердяев рассматривает Достоевского как мастера изображения нравственной деградации человека под влиянием одержимости злой страстью или злой идеей. Свобода, в этом смысле, перешедшая в одержимость, перестаёт быть свободой, она превращается в своеволие, которое ведет ко злу: «зло ведёт к преступлению, преступление с внутренней неизбежностью — к наказанию» .

Художественное открытие Достоевского Бердяев видит в том, что он показал полярность, антиномичность человеческой природы. Однако трудно согласиться с Бердяевым, когда он заявляет, что отношение Достоевского ко злу было «глубоко антиномичным». И это якобы заставляет некоторых сомневаться в христианских взглядах Достоевского. На вопрос, в чём же антиномичность отношения Достоевского ко злу, Бердяев не даёт ответа, ограничиваясь туманным утверждением, что другая сторона отношения Достоевского ко злу — это «имманентное постижение зла» .

Но несмотря на это, Достоевский для Бердяева есть та «величайшая ценность, которой оправдает русский народ своё бытие в мире, то, на что может указать он на Страшном Суде на- родов» . Такими словами заканчивает Бердяев свою книгу.

Называя Достоевского провидцем и пророком русской революции, Бердяев подчеркивает, что он одним из первых понял, что внутренняя основа социализма заключается в стремлении устроить царство Божие на Земле без Бога, без свободы и без веры в бессмертие. Но при всем своем негативном отношении к социализму, Бердяев вынужден признать его правоту в критике капитализма, который «раздавливает и дегуманизирует человеческую жизнь, превращает в вещь и товар, и потому не подобает защитникам этой системы обличать коммунистов в отрицании личности и дегуманизации человеческой жизни» (с. 408).

Бердяев признает, что историческое развитие идет по пути ликвидации капиталистической системы и преодоления духа, его вдохновляющего: «Движение к социализму — к социализму, понимаемому в широком не доктринерском смысле — есть мировое явление» (с. 381). Мыслитель вынужден признать, что советская власть есть единственная, способная защитить Россию от грозящих ей опасностей, и что «миссия русского народа сознается как осуществление социальной правды в человеческом обществе не только в России, но и во всем мире» (с. 374).

В этом смысле марксизм, столь не русского происхождения и не русского характера, приобретает русский стиль, стиль восточный, почти приближается к славянофильству: «Даже старая славянофильская мечта о перенесении столицы из Петербурга в Москву, в Кремль осуществлена красным коммунизмом. И русский коммунизм вновь провозглашает старую идею славянофилов и Достоевского "Ex Oriente Lux" (Свет с Востока)» (с. 369).

Вся история русской интеллигенции, по мнению Бердяева, подготавливала коммунизм, в который вошли традиционно знакомые черты: жажда социальной справедливости и равенства, признание класса трудящихся высшим, отвращение к капитализму и буржуазии, стремление к целостному миросозерцанию и целостному отношению к жизни, а также «подозрительное и враждебное отношение к культурной элите, исключительная посюсторонность, отрицание духа и духовных ценностей, придающие материализму почти теологический характер» (с. 351—352).

Однако нельзя согласиться с Бердяевым в том, что советскому коммунизму были присущи черты фашизма, к которым он относит: национализм, тоталитаризм, государственный капитализм, вождизм и милитаризацию молодежи. Акцентируя внимание на внешнем сходстве двух политических систем, мыслитель не замечает главного: германский нацизм утверждал интересы своей нации посредством порабощения и уничтожения других наций и рас. А при советском строе делалось все для расцвета, культурного и экономического, других народов, ни один из которых не был уничтожен или обращен в рабство. Более того, многие представители так называемых меньшинств занимали в Советском Союзе высшие государственные, партийные и хозяйственные должности. В этом отношении более прав современник Бердяева И.А.Ильин (также негативно относившийся к советской власти), который определил сущность и опасность немецкого нацизма, стремившегося, по его словам, «подминать под себя» другие народы и государства.

Вместе с тем, нельзя не согласиться с мнением Бердяева о фанатической враждебности коммунизма всякой религии, в особенности христианской, ибо коммунизм сам представлял собой особого рода религию, идущую на смену христианству и претендующую ответить на религиозные запросы человеческой души. Отсюда и антирелигиозная пропаганда в России, переходившая в репрессии православного духовенства, гонения верующих, разрушения храмов и пр. «Сам Маркс, признававший религию "опиумом для народа" и величайшим препятствием на пути освобождения рабочего класса и человечества, не мог считать религию частным делом». Она рассматривалась как орудие классового угнетения (с. 390).

Однако, наряду с верными и глубокими суждениями 0

России, о духовном универсализме и всечеловечности русского характера, у Бердяева встречаются и совершенно иные высказывания. Так, в работе «Судьба России» Бердяев заявляет, что Россия «самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире» . А через полторы страницы мы читаем диаметрально противоположное: «Россия — самая государственная и самая бюрократическая страна в мире... Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю» .

На странице двенадцатой мы читаем: «Русский народ не хочет быть мужественным строителем, его природа определяется как женственная, пассивная и покорная в делах государственных». Возникает вопрос: как лишенный инстинкта государственности, не способный быть мужественным строителем, народ сумел создать на одной шестой части суши величайшую империю, где мирно существовали сотни этнических и расовых групп, ни одна из которых не была уничтожена, как это случилось с индейцами в США. На этот вопрос Бердяев не дает внятного ответа, ограничиваясь туманными рассуждениями о загадочности, противоречивости, антиномичности русской души.

Другой пример: в той же работе «Судьба России» автор заявляет, что Россия «самая нешовинистическая страна, что национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерус- ского, наносного, какой-то неметчины» (с. 15). Однако на следующей странице выдвигается другой совершенно противоположный тезис, который мыслитель именует антитезисом: «Россия — самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, страна национального бахвальства...» (с. 16).

Приведем ещё пример. «Россия — страна контрастов во всём: в ней можно встретить самое высокое наряду с самым низким» . Тривиальность этого суждения очевидна, ибо в любой стране мира можно встретить и высокое, и низкое. Тем не менее, Бердяев продолжает развивать мысль о «загадочной противоречивости» (или как он именует антиномичности) русского бытия: «Русская жажда абсолютной свободы на практике слишком часто приводит к рабству, а русская жажда абсолютной любви — к вражде и ненависти» (с. 32). И ещё: «Святая Русь имела всегда обратной своей стороной Русь звериную... Русский человек упоён святостью, и он же упоён грехом» (с. 33).

Причем не приводится никаких аргументов, конкретных подтверждений выдвигаемых антитезисов, никаких доказательств ни из жизни, ни из литературы. Правда, единственный раз Бердяев ссылается на Достоевского, который, по его словам, проповедовал всечеловека, призывал к вселенскому духу и одновременно якобы проповедовал «изуверский национализм, травил поляков и евреев, отрицал за Западом всякие права быть христианским миром» (с. 16). Здесь уже не просто ан- тиномичность, здесь мы сталкиваемся с некорректностью и прямой клеветой на своего «духовного отца». То же самое происходит по отношению к Розанову, которому Бердяев, с одной стороны, не отказывает в «проблесках гениальности», а с другой стороны, обвиняет в «чудовищном цинизме, писательской низости, неправде и предательстве» (с. 37). Причем вновь никаких аргументов.

Создаётся впечатление, что методологический принцип антиномичности (тезис — антитезис) для мыслителя является самоцелью, а не средством постижения истины. И не случайно, что Ф.Степун, подметив эту особенность мышления Бердяева, назвал её «отсутствием логической совести».

В.В.Зеньковский также отмечает, что в литературной манере Бердяева есть некоторые трудности: «Часто читателю трудно уловить, отчего данная фраза следует за предыдущей: порой кажется, что отдельные фразы можно было бы легко передвигать с места на место — настолько неясной остается связь двух рядом стоящих фраз». При этом Зеньковский ссылается на самого Бердяева, на его высказывание об интуитивности и афористичности своего мышления: «Я ничего не могу толком развить и доказать» . По Зеньковскому, «чистейший романтизм», присущий Бердяеву, привел к тому, что он «действительно запутался в своих моральных исканиях именно в силу его презрения к реальному миру, который лишь мешает нашему я...»

Достоинство стиля Бердяева Зеньковский видит в чеканке отдельных формул, в своеобразных изречениях, которые запоминаются навсегда. С этим нельзя не согласиться.

Спорным, однако, представляется утверждение Бердяева о том, что на Западе очень плохо понимают, что Третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея: «Это есть трансформация русского мессианизма» .

Однако, нельзя не признать правоту Бердяева в том, что русский коммунизм связан с исканием царства правды и справедливости, с мечтой об устроении новых более гуманных отношений между людьми, нового общественного устройства, противоположного капитализму: «Но русский коммунизм более связан с русскими традициями, чем это обычно о нём думают» .

В своей последней книге «Русская идея», опубликованной в Париже за полтора года до его кончины, Бердяев вновь возвра- щается к вопросу о русском национальном характере, о призвании и исторических путях России. В книге подводятся итоги развития не только отечественной социально-философской мысли XIX века, но и полувековой идейной эволюции самого Бердяева.

По словам видного исследователя творчества Бердяева Н.П.Полторацкого (защитившего в 1954 году в Сорбонне диссертацию на тему «Философия истории России Николая Бердяева»), книга «Русская идея» богата меткими характеристиками отдельных русских писателей и мыслителей, интересными социологическими наблюдениями, афористичностью стиля. Но в ней обнаруживаются и обострившиеся с годами его недостатки: «субъективизм и шаткость общей конструкции, диалектическая двойственность, противоречивость и соблазны: повторения и длинноты прежних сочинений Бердяева подменены в "Русской идее" новым недостатком: неясностью и непостоянством терминологии» .

В своей книге Бердяев вновь повторяет мысль о различии германской и русской идеи. Первая, по его словам, есть идея господства, преобладания могущества, русская же идея есть «идея коммюнотарности и братства людей и народов» .

Вновь повторяет Бердяев ранее высказанную мысль о том, что русская идея есть эсхатологическая идея Царства Божьего, Града Грядущего. Новое же в том, что Бердяев в этой последней своей книге объявляет: русская идея состоит из пяти основных элементов: 1. Нигилизм. 2. Анархизм. 3. Социализм. 4. Эсхатологизм. 5. Мессианизм. «Мессианская идея марксизма, связанная с миссией пролетариата, соединилась и отождествилась с русской мессианской идеей» . Комментируя эту концепцию русской идеи, Полторацкий резонно замечает, что социальная правда, безусловно, входит в русскую идею, но, вместе с тем, объявить русскую идею нигилистической и анархической — это, по меньшей мере, некорректно: «Выдать Нила Сорского за предшественника и родоначальника "вольнолюбивого течения русской интеллигенции", поместить в Царство Божие Л.Толстого и Бакунина с Пугачевым и Стенькой Разиным, заявить, что Петр Великий "был большевиком на троне", а коммунисты являются продолжателями русского мессианизма, провести прямую линию от идеи Москвы — Третьего Рима к идее Москвы — Третьего Интернационала — вот что называет Бердяев в "Русской идее" проникновением в умопостигаемый образ русского народа, в Божий Замысел о России, в русскую эсхатологическую идею» .

Знакомство с книгой Бердяева «Русская идея», заключает Полторацкий, позволяет сделать следующий вывод: «Русская идея, развиваемая Бердяевым, не есть идея русского народа; это, скорее, идея русской интеллигенции и — ещё уже — идея самого Бердяева, вернувшегося в последние годы к некоторым истокам своей интеллигентской юности и молодости... Сам Бердяев выражает это несколько иначе: "Я всегда был человеком многоэтажным и многопланным, я обманывал ожидания всех, всегда возвращался к самому себе"» .