ФЕНОМЕН ПРАВЕДНИЧЕСТВА

Блаженны кроткие, ибо они наследуют Землю. Нагорная проповедь

В течение длительного времени как при жизни Достоевского, так и после смерти писателя критики называли его талант «жестоким», отмечая при этом отсутствие в его произве- дениях светлого начала и героев, воплощавших это начало.

Более проницательные исследователи Достоевского, признавая наличие в его романах героев, излучающих свет и надежду, отмечали какую-то внутреннюю ущербность, подспудную болезненность в их истинно христианской жертвенности. Об этом же говорил в своё время и Л.Толстой, рассуждая о князе Мышкине.

Противопоставляя альтруизм Сони Мармеладовой атеистическому своеволию Раскольникова, автор «Преступления и наказания», в сущности, приходит к мысли, что самопожертвование Сони отнюдь не однозначная вещь. Самопожертвование не единственно возможная форма проявления духовности и подлинной красоты. Нередко оно оказывается формой подавления и, в конечном счёте, забвения неповторимо-личностного «я». Подлинная духовность не сводима к альтруизму, хотя и не исключает самопожертвования.

По Гегелю, отличие нравственного человека от морального в том, что для первого стремление делать добро не есть тягостная обязанность, навязанная извне обществом, но глубокая внутренняя потребность, источник личного счастья . В этом смысле таких персонажей Достоевского как князь Мышкин, Алёша Карамазов, старец Зосима, можно назвать нравственными людьми. Но с другой стороны, Грушенька и Дмитрий, пройдя сквозь горнило страданий, очищаются от сжигавшей их скверны и становятся иными людьми, способными на сострадание и милосердие. Для Грушеньки желание разделить с любимым человеком каторжную судьбу — не самопожертвование, а внутренняя необходимость, потребность души.

В 1868 году Достоевский в письме к С.А.Ивановой, говоря о написанном к тому времени романе «Идиот», заметил: «Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека.

Нельзя согласиться с критиками, которые утверждали, что Достоевский якобы выступал против личного, индивидуального начала, против права личности на самостоятельность . Как бы предвидя подобные обвинения, Достоевский ещё в «Зимних заметках о летних впечатлениях» подчеркивал, что «не надо быть безличностью», надо стать личностью, что первый шаг к установлению гармонических отношений между человеком и обществом должна сделать сама личность, подчинив свои интересы интересам соборным. Стремление посвятить себя служению людям, по Достоевскому, есть закон природы: «к этому тянет нормально человека». Причем писатель провозглашал добровольный характер такого подчинения как главное условие формирования личности. Руководствуясь этими критериями, Достоевский приступает к решению одной из самых сложных задач в искусстве — созданию образа «положительно прекрасного человека». Именно таким в последнем романе писателя выступает Алеша Карамазов — человек странный, своего рода «чудак». Однако эта странность и чудачество выражают его естественную сущность и подчеркивают ненормальность окружающего мира. Это категорически утверждается автором уже в предисловии к роману: «Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались... »

Цель и смысл своей жизни Алёша видит в непосредственном служении ближним, и, может быть, поэтому он всегда «ровен и ясен».

Для Алёши помощь людям не есть извне навязанная обязанность. Это для него духовное призвание, неустанный душевный труд. Способность к состраданию, порождаемая душевной отзывчивостью, пробуждает в окружающих симпатию к нему, не случайно почти все герои романа признаются в особом к нему расположении и любви.

В Алёше нет той «бесовской» гордыни, которая порождается тщеславием и которая заставляла его сверстников «выставляться», совершать мелкие и крупные гадости. Девическая стыдливость, скромность, детская непосредственность сочетаются в нём со смирением, которое, по словам одного из персонажей «Идиота», есть «громадная сила».

Кротость и смирение присущи и духовному наставнику Алеши — старцу Зосиме. Эти качества его личности не были врождёнными. В молодости он был горячим, вспыльчивым, способным невзначай оскорбить другого, зависимого от него человека и даже избить его. В известном смысле история жизни Зосимы предваряет психологическую эволюцию Дмитрия. Вернее сказать, на примере Дмитрия Карамазова писатель достоверно и убедительно изображает то, о чём в житии Зосимы говорится с чрезвычайной лаконичностью.

Кротость и смирение Зосимы, как и его ученика Алеши, это результат глубоких внутренних перемен, духовного и душевного роста, добровольного самопросветления . Важно, однако, что кротость и смирение ни в коей мере не означают безволия или рабской покорности, как нередко предполагает обыденное сознание. Вспомним, что именно Мышкин успевает остановить обидчика-офицера, поднявшего руку на Настасью Филипповну, проявляя тем самым готовность вступить в непосредственную схватку со злом.

Создавая образ Зосимы, Достоевский не случайно обращается к оптинскому старцу Амвросию, одному из духовных наследников Сергия Радонежского, который встав на путь «делания самого себя», сумел достигнуть высот совершенства: кроткого спокойствия, просветленности духа, душевной гармонии и непритязательности, граничащей с аскетизмом. Не случайно, что именно он оказал значительное воздействие на духовную, политическую и литературную жизнь нашего отечества. Говоря об этих достоинствах, воплощённых в личности Сергия Радонежского, Б.Зайцев замечал: «Если считать а это очень принято, — что «русское» — гримаса, истерия и юродство, «достоевщина», то Сергий — явное опровержение. В народе, якобы лишь призванном к «ниспровержениям» и разинской разнузданности, к моральному кликушеству и эпилепсии, Сергий как раз пример, любимейший самим народом, — ясности, света, прозрачного и ровного... Безмолвно Сергий учит самому простому: правде, прямоте, мужественности, труду, благоговению и вере... »

В духовном прошлом России, подчеркивал Б.Зайцев, от святых её до великой литературы, все говорили о скромности, милосердии и человеколюбии: «Святые юноши Борис и Глеб, например, первые страстотерпцы наши, подтвердили это самой мученической своей смертью, завещав России «образ кротости». Этого забывать нельзя» .

В романе Достоевского старец Зосима — не просто образ «положительно прекрасного человека», это пример праведной личности, призванной служить примером духовного совершенства, доказательством того, что преображение — не иллюзия, но идеальный путь спасения.

простых бабах и мужиках, стремившихся найти ответ на мучительные душевные запросы.

Идеал праведности — не абстрактная вещь. Доказательство тому — тысячелетняя история нашего отечества, где нестяжательство, соборность и праведничество издревле оказывались мощным фактором народного бытия.

Не оттого ли отечественные предприниматели прошлого стыдились своего богатства и жертвовали миллионы на строительство храмов, открытие музеев, на «божье дело», интуитивно ощущая, что духовная жизнь для человека представляет куда более важную ценность, чем материальная. Жить для души — всегда было для русского человека первейшей нравственной заповедью. Забвение же духовных аспектов Бытия, низведение его к голому материальному интересу неизбежно предопределяет духовный и нравственный тупик.

Идеал праведности, выработанный на протяжении веков

народной жизнью с помощью Православия, вдохновлял русских классиков на создание нравственно-психологических ориентиров, воплощающих представления народа о прекрасном. Подчеркивая это, Достоевский писал, обращаясь к «просвещённым и гуманным любителям народа русского»: «А у вас-то у самих, господа русские просвещенные европейцы, много праведников? Укажите мне ваших праведников, которых вы вместо Христа ставите? Но знайте, что в народе есть и праведники. Есть положительные характеры невообразимой красоты и силы... Есть эти праведники и страдальцы за правду... Кому дано видеть, тот, конечно, увидит их и осмыслит, кто же видит лишь образ звериный, тот, конечно, ничего не увидит. Но народ знает, что они есть у него, верит, что они есть, крепок этой мыслью и уповает, что они всегда в нужную всеобщую минуту спасут его» .

Говоря о том, что общество нуждается в праведниках, т.е. в людях, лишенных эгоизма, властолюбия, корысти, способных встать во главе нации в решающий час, И.Ильин вслед за Достоевским подчеркивал: «Земная жизнь невозможна без праведности, без верности и без благородства: честность есть опора и проявление настоящего ума; и права была древняя мудрость, утверждающая, что всякий город держится своими праведниками.

Идеал праведности в наши дни не только не утратил своей духовно-нравственной ценности и красоты, но приобрел особую жизненную значимость. Жажда праведничества вдохновляет многих героев В.Шукшина и В.Астафьева, В.Распутина и А.Вампилова, В.Белова и Б.Можаева. И чем острей эта жажда, чем больше видят они в жизни жестокости, несправедливости и насилия.

«Ах, если бы знал человек, как он грязен, вонюч, необиходен, так, может, и постыдился бы себя, исправился бы, стал вести себя и опрятней и милосердней, — размышляет рыбешка по прозвищу «Ельчик-бельчик» в одноимённой сказке В.Астафьева. — Да где там! До милосердия ли ему? Веселится, пляшет и поёт человек, дожирая остатки безумного пиршества на земном столе, любуясь на себя уже не в зеркале, а в лужи грязные глядя. Скоро ему не только наслаждаться нечем будет, но и напиться на земле воды не найдется, в небо за нею полетит на жутко грохочущих кораблях».

Та же мысль пронизывает и публицистику 1970-1980-х годов. В статье «Реальность, идеалы и модели» Н.Амосов, рассуждая о том, почему у нас ничего не получилось со строительством совершенного общественного устройства, заметил: «Люди оказались неподходящие. Не такие, как думали. Впрочем, в этом и сейчас никто не признаётся. А без того, чтобы знать, каков человек, невозможно проектировать общество. Это должно быть для нас главной задачей» .

Две мировых бойни, разразившиеся в ХХ веке, висящая угроза ядерного самоуничтожения, достигший катастрофических масштабов экологический кризис делают очевидным для всех (в том числе и для астафьевского Ельчика Бельчика и для айтматовской волчицы Акбары), что человек вовсе не царь, но разрушитель природы, равно как и всего живого на земле.

Долгое время считалось, что агрессивность, эгоизм, зависть, жадность легко искоренимы, что если просветить людей или создать для них сносные материальные условия, они разом изменятся к лучшему, ибо «бытие определяет сознание».

Жизнь, однако, опровергла подобные предположения. Главный герой романа В.Дудинцева «Белые одежды» Федор Иванович Дежкин, размышляя о сущности зла, приходит к выводу, что оно «и вчера и сегодня выступало в виде умысла, направленного против другого человека, чтоб причинить ему страдание». Зло, по его словам, «даёт добрые обоснования» своим пакостям и в то же время принимает с удовольствием благодарности за свои мнимые «благодеяния», при этом норовя порядочного человека замарать, очернить, оклеветать.

Подобное ханжество порождается отчаянным желанием компенсировать внутреннюю ущербность, своё духовное убожество и душевную ограниченность, всё то, что религиозное мышление квалифицирует как проявление первородной греховности, а светское сознание называет несовершенством. Само по себе несовершенство не является злом. Последнее начинается с убежденности в собственной непогрешимости, которая присуща не только многим персонажам прозы 1970— 1980-х годов, но их реальным прототипам — «деятелям» из Минводхоза, спускавшим впустую миллиарды народных рублей на осуществление грандиозных по неэффективности проектов века; их единомышленникам, вырубавшим гектары виноградников в ходе борьбы с алкоголизмом равно как и тем, кто проектировал ядерные реакторы чернобыльского типа, строительство атомной станции в Крыму и т.д.

Преображение мира, достижение совершенных форм бытия невозможно вне добровольного, никем не принуждаемого покаяния. При этом необходимо осознание сущности бытия как неодолимого движения от низших форм к высшим, от неразвитости к совершенству.

Русские классики неизменно подчеркивали, что идея спасения души путем личного совершенствования — одна из главных в православном христианстве. Никакие внешние преобразования общественного устройства, убеждал Достоевский, не могут достичь цели при несовершенном человеке .

Дело жизни есть совершенствование, — не уставал твердить и Лев Толстой, подчеркивая, что «только это непереста- ющее совершенствование даёт истинную, неперестающую, а растущую радость. Всякий шаг вперёд на этом пути несёт с собой свою награду, и награда эта получается сейчас же. И ничто не может отнять её» .

Эта фундаментальная идея отечественной культуры нашла своё воплощение в искусстве 1930-х годов, когда представление о возможности перевоспитания человека в процессе труда не только определяло моральный климат страны, но и пронизывало многие произведения литературы («Педагогическая поэма» А.Макаренко), киноискусства («Путёвка в жизнь», «Трактористы», «Большая жизнь») и т.д. Жизнеутверждающий пафос их отнюдь не был результатом директивных указаний сверху или наивной веры простодушных «строителей социализма». Оптимизм этот имел куда более глубокие корни. И дело не только в том, что задолго до А.Макаренко Достоевский утверждал: «Самое сильное средство перевоспитания, переделки оскорбленной и опороченной души в ясную и честную — есть труд» . Жизнеутверждающий пафос искусства 1930-х годов порождался убеждённостью в том, что совершенствование личности и общества не только возможно, но и неизбежно. Эволюция от низших форм к высшим, от неразвитости к совершенству, по словам В.И.Вернадского, не случайное, а закономерное «планетарное» явление. И жизнь личности, способной выражать эту планетарно-космическую закономерность, приобретает смысл и значительность. Превращаясь из гадкого утенка в лебедя, человек делается по-настоящему счастливым, ибо счастье заключается, прежде всего, в ощущении целительной благотворности своего духовного и душевного роста, совпадающего с универсальной закономерностью бытия.

В этом контексте понятен энтузиазм многих мастеров слова 1930-х годов (в числе которых М.Зощенко и Вс.Иванов), искренне веривших в возможность «перековки» старого человеческого «материала». И как бы ни убеждали нас, что вера эта примитивна, слепа, внушена «сверху», душа наша по-прежнему открыта светлой жизнерадостности, которую излучают песни, фильмы и книги 1930—1940-х годов.

«В самой глубокой основе большевистского движения, — вспоминает Ф.И.Шаляпин в книге «Маска и душа», — лежало какое-то стремление к действительному переустройству жизни на более справедливых, как казалось Ленину и некоторым его сподвижникам, началах. Не простые же это были, в конце концов, «воры и супостаты» .

Не случайно, что в 1970—1980-е годы наша художественная, философская и социологическая мысль вновь возвратилась к фундаментальной идее отечественной культуры. Задумываясь над причудливыми парадоксами, которыми столь богата оказалась борьба за переустройство жизни, Дмитрий Иванович Успенский в романе Можаева «Мужики и бабы» вопрошает: «Что понимать под прогрессом? Царство всеобщей сытости? — это одно. Социальную справедливость и нравственное совершенство — совсем другое... Если цель — прогресс, а прогресс бесконечен, как вы говорите, то для кого мы работаем? Что мы скажем тем, кто истощил свои силы в работе?» Примечательно, что аналогичным вопросом задавался несколькими десятилетиями ранее герой повести А.Платонова «Котлован»: «Не убывают ли люди в чувстве своей жизни, когда прибывают постройки?... Дом человек построит, а сам расстроится. Кто жить тогда будет?»

Размышляя над этими далеко не простыми вопросами, Ф.Абрамов в выступлении на телестудии «Останкино» подчеркивал: «Социальная перестройка жизни, не подкрепленная душевной работой каждого, не может дать должных результатов. Что я понимаю под душевной работой каждого? Это самовоспитание, строительство собственной души, каждодневный самоконтроль, каждодневная самопроверка высшим судом, который дан человеку — судом собственной совести» .

По-своему пытался ответить на этот вопрос и публицист М.Антонов, который, говоря об истинной цели общественного развития, напомнил, что мы долгое время исходили из материалистического понимания богатства «как огромного скопления товаров, тогда как главное богатство общества — это благородный человек, одухотворённый человек, осознающий свою ответственность перед народом и миром... До сих пор теория твердила нам о том, как изменить общество, чтобы оно обеспечило всестороннее развитие человека. А нужно напомнить 0

том, как облагородить самого человека. Чтобы он стал достойным своей высокой миссии» .

Очевидно, что новое представление о совершенном общественном устройстве (неважно, будет оно называться — коммунизмом, социализмом или ещё как) должно иметь в виду, прежде всего личность, личность преображённую духовно и нравственно, освободившуюся от внутреннего зла — гордыни, зависти, корысти, жадности и пр.

Общество развитых и облагороженных личностей не может быть следствием материального изобилия, ибо духовное богатство никогда не находилось в прямой зависимости от богатства материального. Необходим отказ от «материальной экспансии», определяющей, по словам А.Солженицына, жизнь современного человечества и являющейся следствием «гуманистического, автономного безрелигиозного сознания», не признавшего за человеком «иных задач выше земного счастья и положившего в основу современной западной цивилизации опасный уклон преклонения перед человеком и его материальными потребностями» .

Не случайно, что именно в 1970—1980-е годы, когда художественная мысль стала осознавать жизненную ценность праведничества, возникла «мода» на Достоевского, т.е. широкий интерес к его творчеству, многочисленные переиздания произведений, инсценировки, экранизации и т.д. И дело здесь не в моде, но в том, что общественное сознание убедилось: внешние, т.е. государственные, политические, экономические изменения бесперспективны вне личного душевного и духовного преображения, которое есть, говоря словами Достоевского, начало всему.

В критике 1980-х годов, однако, вопрос о личном совершенствовании нередко подменялся рассуждениями о несовершенстве того или иного народа в целом. При этом ссылались на Ф.Абрамова, который незадолго до кончины призвал поглубже взглянуть на народ, всерьёз разобраться, что же такое национальный характер и не следует ли видеть в нем «наряду с истинно великим и его слабости, его недостатки?» Из этого убеждения, заявляет критик Ю.Оклянский, и «вырастает абра- мовская проза» . Не задумываясь над тем, почему автор «Пряс- линых» заканчивает своё высказывание вопросительным знаком, т.е. не подозревая о подспудной сложности проблемы, критик с налёта вспоминает пекашинского кузнеца, сельского коммуниста Илью Нетесова, честнейшего и добросовестней- шего работягу, который всю жизнь гнул спину в колхозе, но так и не смог скопить деньжат для приобретения молочной козы. С язвительной иронией пишет критик о «наивном бессмыслии, холопской покорности» этого героя, все свои сбережения тратившего на мясные налоги, подписку на заём и т.д.

Здесь есть над чем задуматься. В чём же виновен этот труженик с жесткими от мозолей ладонями? Действительно ли он покорный холоп и так наивно бессмыслен, как это представляется критику? Может, его вина в том, что был самоотвержен и искренне верил в лучшую, обещанную ему за усердие райскую жизнь? Или в том, что не оставил колхоз и не отправился искать, подобно Егорше Пряслину, лучшей доли на великих стройках? Чувствуя свою оплошность, критик спохватывается и заявляет, что-де, возможно, дело не в самом кузнеце, а в той административно-командной системе, которая была создана Сталиным и которая надругалась над самоотверженностью и кротким праведничеством Ильи Нетёсова.

Оплошность критика, как выясняется, не случайна. Касаясь рассказа Ф.Абрамова «Старухи», Ю.Оклянский иронизирует над «холопской безропотностью и наивным бессмыслием» старух-тружениц, всю жизнь ломивших в колхозе и получивших за своё усердие двенадцатирублевую пенсию, над их «трусливостью», когда они отказываются подписать прошение об увеличении пенсии и заявляют, что двенадцать рублей на дороге не валяются, что они благодарны властям, не забывшим их старость, что раньше люди вообще не получали никаких пенсий, а ломили не хуже ихнего. Вновь чувствуя логическую уязвимость, критик оговаривается, что, возможно, этот «страх и народная пассивность» были порождены сталинской бюрократической системой, подавлявшей народную душу, «закреплявшей и преумножавшей в ней самые тёмные инстинкты прошлого». Какие тёмные инстинкты? На это критик не даёт ответа, видимо, предоставляя возможность читателям самим поразмышлять об этом.

Возникает недоумение. Почему Абрамов заканчивает свой рассказ вопросом: «Ну, что я мог возразить на это?» Вопросительная интонация писателя, решительного и непреклонного, когда дело касалось заветных мыслей, требует объяснения. Он понимал, что затрагивает здесь комплекс таких сложных вопросов, ответить на которые едва ли под силу даже самому большому таланту. Это вопросы самобытности национального характера, с особой остротой вставшие на повестку дня в наше время и требующие серьёзного осмысления. Понимая, что национальный характер складывается из таких категорий, которые не поддаются однозначной интерпретации и тем более критическому осуждению, Ф.Абрамов неоднократно отмечал такие черты русского народа, как «готовность к долготерпению, самоограничению, к самопожертвованию», а также «стремление во что бы то ни стало разрешить и разрешить немедленно, сию минуту, все «проклятые» и вечные вопросы человечества», стремление, которое порой оборачивается забвением «земных мелочей, конкретных дел своего бытия» .

Напрашивается вопрос: не скрывает ли «холопская безропотность» абрамовских старух нечто другое, не есть ли это проявление самоотверженности, кроткого праведничества, заботы о близких, которым их прошение могло повредить?

Сторонники критического отношения к понятию национального характера ссылаются нередко на М.Горького, кото- рый в «Несвоевременных мыслях» и в статье «Две души» писал о склонности русского народа к анархизму, нелюбви к труду, «ужасающей невосприимчивости к внушениям гуманизма и культуры» . Сейчас, когда нет необходимости при упоминании имени Горького совершать реверансы, следует откровенно сказать, что подобные утверждения некорректны по самой своей постановке. Пороки, присущие отдельным представителям нации, нельзя распространять на весь народ, состоящий, как известно, из тружеников и лодырей, эгоистов и альтруистов, пьяниц и трезвенников, умных и глупых и т.д. Здравый смысл подсказывает, что народ не может состоять из одних лодырей и пьяниц, так как в этом случае он перестал бы существовать.

Именно с этой позиции здравого смысла Лев Толстой в предисловии к сочинениям Мопассана обвинил его и Золя в том, что они, изображая своих соотечественников, простых людей, тружеников как — «полуживотных, не поднимающихся выше половой и материнской любви, движимых только чувственностью, злобой и корыстью», допускают серьёзный эстетический просчёт. Возражая против подобного нарушения художественной и жизненной правды, писатель категорически заявлял (позволим себе повторно процитировать его слова): «Но несмотря на то, что я русский и не жил с французским народом, я всё-таки утверждаю, что, описывая так свой народ, французские авторы неправы и что французский народ не может быть таким, каким они его описывают.

Если существует Франция такая, какой мы её знаем, с её истинно великими людьми и теми великими вкладами, которые сделали эти великие люди в науку, искусство и гражданственность и нравственное совершенствование человека, то и тот рабочий народ, который держал и держит на своих плечах эту Францию с её великими людьми, состоит не из животных, а из людей с высокими душевными качествами, и потому я не верю тому, чтобы мне рассказывали про существование прекрасного дома, стоящего без фундамента» .

Очевидно, что обличение пороков того или иного национального характера (будь то русский, армянский и пр.) занятие в высшей степени бесплодное. Последствия таких «интеллектуальных» упражнений могут оказаться катастрофическими для решения национального вопроса в целом. Если вдуматься, что такое педантичность, присущая немцам? Хорошая эта вещь или дурная? А стремление русского человека, как утверждал Достоевский, во всём дойти до крайней черты? А эмоциональная импульсивность, присущая, по словам Стендаля, итальянцам? Положительные эти черты или отрицательные? Однозначного ответа здесь не может быть. Важно другое: нельзя судить о характере того или иного народа по недостаткам и порокам отдельных его представителей. Эгоизм, агрессивность, лень присущи людям не какой-то одной национальности, они не имеют национальных границ. Эти пороки свойственны представителям любой нации. И Достоевский был прав, когда призывал судить о народе «не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать», не по тем мерзостям, которые совершают отдельные его представители, а по тем «великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно взды- хает» . Эти великие и святые идеалы, по которым тоскует душа народа, вдохновляли и продолжают вдохновлять лучших его представителей — художников, поэтов, музыкантов и т.д.

К числу великих святых идеалов относится и «образ кротости», от которого, по словам одного из героев Достоевского, может быть, выйдет «ещё раз спасение земли русской». Именно этот идеал вдохновлял В.Шукшина на создание своих «чудиков», среди которых Михайло Беспалов из рассказа «Светлые души», Алёша Бесконвойный из одноименного рассказа и многие другие. Всем им свойственна открытость души, незлобивость, детская доверчивость, любовь к родной земле и природе. Каждый из них мог бы повторить вслед за князем Мышкиным: «Я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что любишь его! О, я только не умею высказать... А сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасным? Посмотрите на ребёнка, посмотрите на божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят... Не всё же понимать сразу, не прямо же начинать с совершенства!»

Привлекательность шукшинских «чудиков» не только в том, что они в любой момент остаются самими собой, не умеют и не пытаются казаться иными, чем есть, и всегда поступают так, как велит совесть, как подсказывает душа. Каждый из них задумывается над смыслом земного существования. Растапливая по субботам печь в бане, Алёша Бесконвойный размышляет: «Вот вы там хотите, чтобы все люди жили одинаково... Да два полена и те сгорают неодинаково, а вы хотите, чтобы люди прожили одинаково».

Алёша, как и другие «чудики», таит в своей душе неиссякаемый запас любви, которая окружающим кажется блажью. Это человек светлого православного жизнеприятия, приемлющий мир и благословляющий все живое на земле. «Но вот бывает: плохо с утра, вот что-то противно, а выйдешь с коровами за село, выглянет солнышко, загорится какой-либо куст тихим огнем сверху... И так вдруг обогреет тебя нежданная радость, так хорошо сделается, что стоишь и улыбаешься. Последнее время Алеша стал замечать, что он вполне осознанно любит. Любит степь за селом, зарю, летний день... Стал случаться покой в душе — стал любить. Людей любить труднее, но вот детей и степь, например, он любил все больше и больше».

Как самую лучшую минуту жизни, вспоминает герой Шукшина то даёкое время, когда его маленькая дочка сочинила стишок: «Белая берёза стоит под дождём, Зеленый лопух ёе накроет. Будет там берёзке тепло и хорошо».

Любя детей, особенно маленьких, Алёша не перестает изумляться мудрости природы, порождающей эти беспомощные существа: «Из чего получился человек?! Ведь не из чего, из малой какой-то малости. Особенно он их любил, когда они были ещё совсем маленькие, беспомощные. Вот уж правда, что стебелёк малый: давай цепляйся теперь изо всех силёнок, карабкайся. Впереди много всякого будет — никаким умом вперёд не окинешь».

Задумывается над тем, для чего живёт человек, и кроткий Иван Африканович в повести В.Белова «Привычное дело»: «И лес был и мох, а его не было, ни разу не было, никогда, совсем не было, так не всё ли равно, ежели и опять не будет?» В сущности, здесь Иван Африканович сталкивается с представлением о бессмысленности человеческого существования, которое мучило еще Ивана Карамазова. Но вся натура Ивана Африкановича противится этой мысли, ощущая целесообразность жизненного круговорота. Он приходит к выводу, что и лес, и озеро останутся после него, и снова наступит осень, а за нею и весна, и вновь будет глухо крякать отощавший за зиму глухарь: «Выходит, жись-то всё равно не остановится и пойдет как раньше, пусть без него, без Ивана Африкановича. Выходит всё-таки, что лучше было родиться, чем не родиться».

Это — вывод человека, чья жизнь, как и жизнь его жены Катерины, многих односельчан была наполнена бесчисленными лишениями и нуждой. Однако Иван Африканович за личными невзгодами как бы прозревает осмысленность Бытия, веря в то, что в конечном счёте добро одолеет зло.

Близость к природе — характерная особенность «кротких» героев. Оставаясь один на один с природой, они, говоря словами С.Залыгина, «особенно остро переживают и чувствуют свою причастность к роду человеческому... На природе человек гораздо больше и глубже размышляет о себе, о человечестве, чем в повседневных заботах и тревогах» .

Свою нерасторжимую связь с окружающей природой ощущает и «кроткий» Касьян из повести Е.Носова «Усвятские шле- моносцы», нежно любящий лошадей и отдающий любимой кобыле последний кусок хлеба перед уходом на фронт. Близка Касьяну по своему мироощущению и Анфиса из повести Носова «Шумит луговая овсяница». «В детстве из лугов-лесов не выла- зили, — признаётся она. — В детстве куда ещё побежишь? Вся тебе тут земля, весь мир. Каждое гнездышко разглядим: и как сделано и какие яички... С той поры всех птиц своих знаю... » Сокровенно-любовное отношение ко всему живому вокруг придаёт этой женщине особую одухотворенность: «Я поле люблю... И когда снег только сойдёт... Кругом ещё серо, а оно уже зелёное. Видно, как по нему ветер бежит... И облако пройдёт видно. А то когда ещё дождь в мае... Теплый, с громом... Гром ворчит, как дедушка... И дождь тоже добрый, весёлый... Земля так и поднимается над ним и хлеба на глазах рослеют... А в лесу кукушка без устали. Дождь, а она будто не замечает...»

В своё время описание раннего летнего утра в рассказе Тургенева «Живые мощи» Т.Манн назвал «обворожительным примером наслаждения природой и радостно-здорового ощущения жизни, свойственного русскому человеку» . Эти слова с полным правом можно отнести и к героям Е.Носова. Поэтическая картина затихающей лунной ночи помогает писателю раскрыть душевную красоту героини, её «сострадательную доброту» (А.Доде), позволяющую понять другого не очень счастливого человека — Павла Чепурина. «У тебя хорошие руки, Паша, — проникновенно говорит она, сочувствуя его нелёгкой жизни. — Добрые... И травой пахнут... По рукам можно узнать, любит человек или не любит... Человек может сказать неправду, а руки — нет».

Многим «кротким» героям природа помогает постигнуть смысл жизненного предназначения, осознать духовные закономерности земного бытия. И «бедоносец» Егор Полушкин из повести Б.Васильева «Не стреляйте в белых лебедей» мечтает о том, чтоб «ласково всем было... Чтоб солнышка всем теплого вдосталь, чтоб дождичка мягкого в радость, чтоб травки-- муравки в удовольствие полное... Для радости, для веселия души человек труд свой производить должен».

«Кроткие» герои органически неспособны руководствоваться формулой «после нас хоть потоп». Вечные труженики, они стойко выносят жизненные невзгоды, щедро выпадающие на их долю. Их корни там, где родной дом, в котором жили и трудились деды и прадеды. Куда б человек не уезжал от родных мест, размышляет герой рассказа В.Потанина «Тишина в пологих полях», они всюду будут жить в нём до последнего вздоха. «И в этом радость успокоения и тот смысл, который многие ищут... Да, что долго рассказывать, и так каждому ясно: есть дом у тебя — и есть в тебе человек, нет дома — нет в тебе человека, одна тень... »

В отличие от «сильных личностей», «мнящих себя хозяевами жизни», эти герои не просто связаны с землей, им свойственно пронзительное чувство ответственности за все, что совершается на ней. «Эта земля-то рази вам однем принадлежит? — вопрошает Дарья в «Прощании с Матерой». — Мы все сёдни есть, завтра нету. Все, как калики перехожие. Эта земля-то всем принадлежит — кто до нас был и кто после придет... А вы чё с ней сотворили?»

Несмотря на невзгоды и лишения, «кроткие» герои, в отличие от «сильных личностей», не утрачивают своей человечности, участия к людям, ко всему живому вокруг. «Дело привычное, — размышляет Иван Африканович, спасая замерзшего на морозе воробья и отогревая его на собственной груди. Жись. Везде жись. Под перьями жись, под фуфайкой — жись. И всё добро, всё ладно. Ладно, что родился, ладно, что детей народил. Жись, она и есть жись».

Однако жизнь оказывается вовсе не такой благостной, как это представляется «светлым душам». И когда они сталкиваются с жестокостью и злобой, то теряются, нередко приходят в отчаяние, недоумевая, отчего люди так агрессивны, отчего не способны радоваться жизни. Отчего на фоне этих несчастных и злых людей сами они выглядят нелепыми «бедоносца- ми», «юродивыми»?

И шукшинский «чудик» Василий Егорыч Князев после столкновения с невесткой не знает, что делать. Ведь он хотел, чтобы в доме брата появилась красота, когда разрисовал разноцветными красками детскую коляску. А встретился со слепой нерассуждающей ненавистью. Он сидел в сарайчике дотемна: «И сердце всё болело... Когда его ненавидели, ему было очень больно. Казалось: ну, теперь всё, зачем же жить? И хотелось куда-нибудь уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются. — Да, почему же я такой есть-то? горько шептал он, сидя в сарайчике».

Герой Шукшина, открывший галерею «чудиков» в творчестве писателя, оказывается в той же нравственно-психологической ситуации, в которой когда-то находился князь Мышкин Достоевского. Парадоксальность ситуации в том, что нормальный, здоровый, порядочный человек вынужден оправдываться в своём добросердечии, в стремлении нести людям красоту и радость.

В мире, где сатанинская сила всё ставит с ног на голову, доброта и человечность рассматриваются не просто как признак неполноценности, нравственный атавизм. В одной из газетных публикаций рассказывалось, как местная докторша (дело происходило в Красноярском крае), обследовав подростка, пришла к заключению: его доброта и жалость есть не что иное, как признак вялотекущей шизофрении. А в остальном он нормален. Трудится как все. «Ничем не выделяется, — констатирует докторша, — только поступки его иногда неадекватны по отношению к обычным людям» .

Кроткий праведник в литературе 1970—1980-х годов, будь то Матрёна А.Солженицына, Аким В.Астафьева, Валентина А.Вампилова, Егор Полушкин Б.Васильева или Авдий Ч.Айтматова, изо всех сил пытается противостоять губительному воздействию моральных (точнее аморальных) норм жизни. И потому он нередко пребывает в состоянии психологического вакуума, душевного отчаяния.

Однако внутренними драмами дело не ограничивается. Безжалостный в своём сатанизме мир обрекает на самоубийство бедную кроткую Людочку из одноименного рассказа В.Астафьева, на зверские истязания и гибель Авдия в «Плахе» Ч.Айтматова, а вампиловскую Валентину — на изнасилование.

Погибает от руки бандитов-браконьеров и «бедоносец» Егор Полушкин. Казалось бы всё ясно, надежд на спасение нет. Удел добра и красоты в этом мире, кажется, однозначен. Но примечательно, что кроткие, которых истязают, доводят до гибели, в лучшем случае третируют как «юродивых», «идиотов», заключают в себе некую неизъяснимую тайну.

И встречаясь с этой тайной, «энергичные люди», «хозяева жизни» ощущают потребность разгадать её. Так некогда Раскольников страстно пытался понять, что движет Соней Мармеладовой, какая таинственная сила заключена в её хрупком беспомощном существе.

Ту же загадку пытается разгадать и героиня очерка Л.Медведевой «Прииде кротость на ны» . В центре внимания здесь простая ничем не примечательная старуха, одна из тех, кем переполнены ныне богоугодные заведения. Старушка эта не от мира сего, и «чудачества» её совершенно непонятны молодым санитаркам, буфетчицам и врачам: она регулярно спускается в морг на первом этаже и читает давным-давно заученные молитвы над трупами умерших обитателей богадельни. И хотя покойники почти не знакомы ей, она истово молится, стремясь соблюдать вековые, не ею заведенные обряды. На недоуменный вопрос, зачем она это делает, старушка миролюбиво разъясняет:

«— Кротости одной у Всевышнего прошу, прииде кротость на ны. — Она помолчала и вдруг осмысленно произнесла — Мария Фёдоровна нынче умерла. —

Так вы покойницу знали, бабушка? —

Знала — не знала... Нельзя людей как собак зарывать.

Нужно, чтобы по-человечески.

Лена вздохнула: —

С живыми-то работать некому, а вы про мёртвых...

И что же, молились вы там, что ли? —

Псалтырь читала. По новопреставленной рабе Вожией Марии. Древний это обычай. Душа её скорбит сейчас, мытар- ствует — помочь нужно... Я как узнаю, что умер кто, так тихонько проберусь вниз и всю ночь читаю. —

А где же книга? —

Нету книги. Так читаю. А забуду, так мне напомнят».

Разгадать тайну пытается и М.Чванов в рассказе «Вещий

Игорь». Главный герой — парнишка Игорь, по прозвищу «вещий», существо с душой нараспашку, готовый помочь человеку, попавшему в беду, позаботиться о нём, как о больном или ребёнке. «Его только похвали, так он и рад стараться!» — говорит об Игоре соседка. Однако, смеясь над ним, люди одновременно испытывают удовлетворение: благо есть над кем посмеяться, на кого свалить грехи свои и совершаемые гадости. Сам Игорь, мечтающий стать шофёром, чтоб помогать людям дров привезти или сена, в порыве откровения признаётся, что любят люди поиздеваться над тем, кто не похож на них: «Людям хоть не делай хорошего... Или уж я родился какой-то не такой?»

В чём же заключается загадка? Почему после трагической и нелепой гибели Игоря от руки звероватого шофера люди мучаются душевно, не в силах забыть его? Отчего образ его всё время стоит у живых перед глазами: «Как вспомню — и опять ходить не могу. А недавно полезла в карман фуфайки — там конфеты его... Как что — в слёзы. Вон и отец уж на меня: нашла по ком плакать». «Я и тоже, — признаётся в финале рассказчик, — уж сколько времени прошло, но не выходит у меня из головы этот вещий Игорь».

Над вечной загадкой бьётся и главный герой романа Н.Нарокова (Марченко Н.В.) «Мнимые величины» всемогущий начальник областного НКВД Семёнов-Любкин. Для него неведома граница между злом и добром, эту черту он, подобно Раскольникову, давно переступил. Но какая-то неведомая сила, как магнит, притягивает его к безропотной машинистке Евла- лии Григорьевне, с которой всесильный чекист ведёт длительные беседы:

« — Эх, вы... Голубенькая! Да ведь вас и под ноготь взять даже нельзя, потому что и брать-то нечего, а между прочим, вы... смотрите! Зачем вы смотрите! — почти страстно выкрик- нул он. — Муж-то ведь в ссылке? А сынишка-то ведь ещё почти крохотный? А сил-то у вас нет? Так разве ж можно вам жить такой... голубенькой? Возмущаетесь? «Человеческое» вам мешает? А подумали вы о том, чем дело кончится, если ваш папаша будет из вас соки сосать? О мальчишке-то своем подумали? Что с сынишкой будет, знаете? Черномазых-то беспризорников видели? Вот и ваш Шурик, если вы и дальше позволите из себя соки сосать, а сами о «человеческом» думать! Понимать надо, а не про совесть талдычить!»

Эти аргументы Семёнова-Любкина явно взяты из арсенала Раскольникова. И когда Евлалия Григорьевна заявляет, что ни за что не откажется от своего арестованного отца-сексота, что она к самому Любкину пойдёт ради него, всемогущий чекист изумляется ещё больше. Его поражает неизвестная, таинственная сила, которая заключена в этой крохотной женщине: « — И как это вы в наше время образоваться такой могли? В революцию вы ещё совсем девочкой были и вырастали вы, стало быть, уже после революции: военный коммунизм, НЭП, коллективизация, две пятилетки... И ничего этого в вас, ни на вас нету, словно ничего для вас и не было. Чудно!... Сил у вас нет, воли нет, зубов и клыков нет, понимания жизни нет и... хороших людей возле вас нет! Погибать вам надо, одно только это и остается. А ведь не погибнете вы!... Всё может погибнуть, а вы нет... Я большевик, я ничего не жалею... Я разрушений не боюсь. Весь мир перевернуть, всю жизнь перестроить, всё старое в огне попалить — это я могу... А вот вас-то... вот такую, как вы... Вас и для новой жизни сохранить надо, потому что всякая новая жизнь без вас в тартары провалится. А кто вы такая, не разберу я. Голубенькая вы, правда это, но... Но что такое голубенькая?»

Нервная лихорадочность, захлебывающаяся, отрывистость речей Любкина нарастает в кульминационной сцене романа, когда герой признаётся:

— Я... Я сейчас... То есть час тому назад... Я человека убил! Женщину!.. Есть ли я? Кто я такой?... Теперь вижу: не туда зашёл! В ненастоящее зашел! Всё стояло крепко, до того крепко, что крепче и быть не может, а под крепким-то... под крепким-то одно ненастоящее! Вот! И выходит, что наша соль большевистская... несоленая она!.. я большевик, а соль-то большевистская — несолёная. —

И вам добро нужно было, вам обязательно добро нужно было сделать, потому что вы... много зла делали. Я это очень, очень понимаю. —

Вот-вот-вот! Вот-вот-вот! Вот это самое слово и есть! — завопил он, вскакивая на ноги и размахивая руками. — Настоящее это слово, совсем настоящее! Его-то я и сейчас хотел сказать, всеми силами хотел, но только никак оно у меня не говорилось!»

В течение многих лет Любкин был уверен, что всё, что полезно для революции, то и справедливо. И лишь в финале романа он убеждается, что в жизни есть иная, высшая сила, которая сильнее его и сильнее смерти.

Говоря о своей Матрёне Васильевне, открывшей вереницу праведников в литературе послевоенного периода, А.Солженицын замечал, что она «не гналась за обзаводом... Не выбивалась, чтобы купить вещи и потом беречь их больше своей жизни. Не гналась за нарядами... Непонятная и брошенная даже мужем своим, схоронив шесть детей, но не нрав свой общительный... смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, — она не скопила имущества к смерти...

Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.

Ни город.

Ни вся земля наша».

На протяжении веков человечество преклонялось перед праведностью, возвеличивало её, превозносило как высшую духовную ценность, в ком бы она ни воплощалась: в образе Христа, первых русских святых Бориса и Глеба, терпеливой и послушной Гризельды, князя Мышкина, а в наши дни вампи- ловской Валентины из драмы «Прошлым летом в Чулимске.

Какая же сила таится во всех этих воплощениях праведности, которая, несмотря на свою притягательность, в большинстве случаев обречена: Христос был распят, Борис и Глеб вероломно убиты, князь Мышкин сошел с ума, а вампиловская Валентина изнасилована. Кажется, всё закономерно, иначе и быть не может в мире, где кротость вызывает желание овладеть ею физически, испакостить, низвести до своего скотского уровня.

Взрыв агрессивности, в конечном счёте, порождается не чем иным, как ощущением собственной неполноценности, бесовской необузданности. А от необузданного, не владеющего собой существа можно ждать чего угодно. Всякая необузданность чревата агрессивностью, угрожающей всему живому на земле.

Кротость же, напротив, никому не угрожает, её не надо опасаться. Она неподвластна тёмным импульсам агрессивности. Одухотворенность, лучащаяся из глаз рафаэлевской Мадонны и её младенца, Сонечки Мармеладовой и князя Мышкина, сочетается в них с умудрённой проникновенностью в подспудный смысл Бытия, в Тайну Промысла Божьего. Будь же ты вовек благословенно, Что пришло процвесть и умереть.

(С.Есенин)

Простодушная ясность и доброжелательность праведного человека сочетаются с внутренней решимостью, которая, однако, не имеет ничего общего с упрямством или фанатизмом. Решимость эта духовна и целомудренна. Она проистекает из желания быть верным себе, несмотря ни на какие, даже самые неблагоприятные обстоятельства. Кроткие праведники прекрасно понимают, что ждет их впереди, как дорого им придется заплатить за свою решимость. «Кроткий человек не мстит, — отмечал Достоевский, — но примириться со злом и сделать хоть малейшую нравственную уступку ему в душе своей он не может» . Ничто не может заставить его изменить самому себе. Не обстоятельства, не другие люди выбирают за него. Он сам творит свою судьбу.

Феномен праведничества в литературе 1970—1980-х годов предстает как нравственно-психологический ориентир, как залог надежды на спасение. Искусство вновь возвращается к той художественной традиции, одним из создателей которой был автор «Братьев Карамазовых».

Утверждая, что смирение — громадная сила, Достоевский обращался, прежде всего, к гордому интеллигенту, оторванному от народной почвы, Православия и возомнившему себя наставником народа, не задумываясь: а имеет ли он моральное право на это? Именно к этому интеллигенту, блудному сыну своего народа, обращался писатель, призывая потрудиться на родной ниве, над самим собою, смириться и принять идеалы народные за свои собственные.

Смирение в этом смысле лишь средство. Средство достижения цели. Смирить себя значит укротить буйный нрав, искоренить в себе своеволие, высокомерие, словом, то зло, которое, по Достоевскому, таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты. Смирение — это антитеза «бесовской гордыни», которая, по словам Тихона Задонского, есть «начало и корень всякого греха, ибо нет ничего опаснее, сокровеннее и труднее гордости... » Если все прочие пороки (блуд, воровство и т.д.) видимы, то гордыня невидима: «Сии беси не телеса, но души наши мучат».

А продолжатель Тихона преподобный Амвросий не случайно наставлял: «Секира к истреблению корня самолюбия — вера, смирение, послушание... не смиряешься, оттого и не имеешь покоя... Должно стараться совершенствоваться в смирении... Грешнику естественно и необходимо смиряться. Если он не смирится, то смирят его обстоятельства» .

Чем больше в мире жестокости и дикости, тем страстней душа человеческая жаждет праведничества. Потому истово молятся кроткие старушки не только о мытарствующих душах усопших, но и о живых, не подозревающих, что праведность — наглядное воплощение духовного совершенства, тот вечный идеал, без стремления к которому, как замечал Достоевский, не может получиться никакой хорошей действительности.

Не в том ли загадка, что «образ кротости» выражает высший смысл Провидения, то самое божественное откровение, которое указывает путь к спасению. И забирая кротких праведников в свой мир, Господь, в сущности, наказывает не их, а карает оставшихся в живых за то, что они не вняли его откровениям, оказались неразумными и в своей жестокости надругались над подобием Божьим. Не оттого ли добро остаётся в сердцах людей в то время, как зло бесследно исчезает из памяти после гибели плоти. Не оттого ли души «кротких» и «смиренных» остаются жить в веках, образуя основу духовности, воплощаясь в словах, мелодиях, красках и формах.

И не случайно, что зло ощущает своё бессилие перед лицом истинной духовности. Не это ли определяет свет надежды в произведениях, касающихся самых трагичных и мрачных аспектов жизни ХХ столетия. И не это ли пробуждает в душе православного человека желание быть лучше — одну из форм противостояния злу, тому самому злу, которое не подозревает о бессмертии, красоте, благородстве, о высших целях Бытия.