КРАСОТОЙ МИР СПАСЁТСЯ

Есть нескудеющая сила, Есть и нетленная краса.

Ф.Н.Тютчев

В.В.Розанов как-то заметил, что невелика вещь любить родину, когда она в достатке, мире и процветании. Трудней любить её когда она в разоре, унижении, нищете и надеяться приходится лишь на то, что её спасёт красота.

Всем памятен чеховский афоризм: «В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли» . Но до Чехова об этом много размышлял Достоевский, герои которого нередко рассуждают о красоте и её роли в человеческой жизни. В романе «Бесы» либеральствующий западник Степан Трофимович Верховенский заявляет: «Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина ещё можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете... Не уступлю! — нелепо закричал он в заключение и стукнул изо всей силы по столу кулаком».

В этом пародийно-комическом контексте, как гром среди ясного неба, звучат слова семинариста о том, что если бы Степан Трофимович пятнадцать лет назад не отдал в рекруты в уплату за карточный долг крепостного Федьку, тот, быть может, не попал в каторгу, не резал бы и не грабил людей: « Что скажете, господин эстетик? «Вопрос семинариста сводит на нет высокопарные разглагольствования Верховенского.

В романе «Идиот» больной юноша Ипполит Терентьев, обращаясь к собеседникам, вопрошает: «Господа, князь утверждает, что мир спасёт красота!..

В одной из сцен романа князь Мышкин, глядя на портрет Настасьи Филипповны и пораженный её красотой, размышляет: «Лицо веселое, а ведь она ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!» Любопытно, что в тет- радке с подготовительными записями к роману имеется примечательная фраза: «Два образчика красоты», которая непосредственно следует за другой фразой «Мир красотой спасётся»1.

Поясняя свою мысль, Достоевский записывает: «Красота присуща всему здоровому, т.е. наиболее живущему, и есть необходимая потребность организма человеческого. Она есть гармония, а не залог успокоения; она воплощает человеку и человечеству его идеалы». Утверждая, что «красота всегда полезна», Достоевский, однако, подчеркивает, что воздействие ее сказывается не сразу, но постепенно, незаметно оказывая благотворное влияние на человеческие души.

Вместе с тем, Достоевский ощущает необходимость конкретизировать понятие «красота». Он чувствует недостаточность определения красоты лишь как гармонии, пропорциональности, соразмерности. И это отражается в художественной ткани его романов, где мы находим два вида красоты. С одной стороны — красота Настасьи Филипповны и Грушеньки, красота лица и тела, зримая для всех и понятная, если не всем, то большинству. В наши дни её прославляет телевидение, пресса. Эта красота может покупаться и продаваться, но спасти мир она вряд ли способна, ибо пробуждает в одних сладострастие, в других зависть, в третьих комплекс неполноценности, Подобная красота часто обманчива, она представляет лишь намек

WW

на иной, высший, тип красоты .

Эта высшая потаенная, незримая красота доступна всякому, кто хоть однажды испытал на себе её благодатное веяние. Она лучится из глаз Сони Мармеладовой, князя Мышкина и Алеши Карамазова.

Суть подлинной красоты, по Достоевскому, «в сознательном и никем не принуждаемом самопожертвовании всего себя в пользу всех»: «Добровольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костёр можно лишь при самом сильном развитии личности... Всего себя пожертвовать обществу и не только не требовать своего права, но, напротив, отдать его обществу без всяких условий».

Этот идеал высшей красоты, утверждал писатель, воплощает личность Христа, кротость и смирение которого отнюдь не означают примирения со злом, покорности злу, но выражают глубокую внутреннюю силу, духовное совершенство. Именно это совершенство имел в виду Достоевский, когда призывал потрудиться на родной ниве: «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою, победишь себя, усмиришь себя — и станешь свободен, как никогда»1.

Страстная устремленность к высшему идеалу красоты, по словам писателя, выражает «нормальность, здоровье», и если в народе сохраняется идеал красоты и потребность её, значит тем самым обеспечено и «высшее развитие этого народа».

Не случайно образ Христа русский народ пронёс сквозь всю свою многовековую историю: «Знает же народ Христа бога своего, может еще лучше нашего, хоть и не учился в школе, знает, — потому что во много веков перенес много страданий и в горе своём всегда, с начала и до наших дней слыхивал об этом Боге-Христе своем от святых своих, работавших на народ и стоявших за землю русскую до положения жизни, от тех самых святых, которых чтит народ доселе, помнит имена их и у гробов их молится» .

Верность русского человека первоначальному, неискажённому духу Христа — залог грядущего преображения жиз- ни в соответствии с христовыми заповедями, залог достижения высших форм бытия.

Размышляя о красоте, Достоевский приходит к выводу, что она есть не просто гармония, соразмерность частей и целого. Подлинная красота — это открытие «прекрасных моментов в душе человеческой, самим же человеком для самосовершенствования».

В конце жизни, за несколько дней до смерти, писатель, как бы подытоживая свои размышления, заносит в записную книжку следующие слова: «Идеал красоты человеческой русский народ» . Слова эти не просто примечательны, но точны и глубоки в философском смысле, ибо в них впервые сочетаются в единое целое два понятия: «красота» и «народ».

К этой мысли Достоевский шел всю свою жизнь. Он думал об этом, когда вспоминал в «Дневнике писателя» о крепостном мужике Марее с его нежной материнской улыбкой, который ободрил и утешил мальца Федю, испугавшегося в поле волка: «И только Бог, может, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою тонкостью, почти женственною нежностью может быть наполнено сердце грубого, зверски невежественного крепостного русского мужика, еще и не жившего и не гадавшего о своей свободе» . Не случайно впоследствии спустя много лет, на каторге, воспоминание о мужике Марее влило в изнемогшую душу писателя новые силы и заставило по-новому взглянуть на своих собратьев по несчастью, увидеть не только их зверскую наружность, но и то, что прячется за нею.

О том же самом думал Достоевский, когда вспоминал 0

мужиках из «Семейной хроники» Аксакова, которые, рискуя жизнью, переводили по тонкому льду через реку мать с больным ребенком. Комментируя этот эпизод, писатель задавался вопросом: «Деятельный риск собственною жизнию из сострадания к горю матери — можно ли считать пасивностью? Не из правды ли, напротив, народной, не из мил осе р д ия ли и всепрощения и широкости взгляда народного (выделено Ф.М.Достоевским.— Ю.

Подобное милосердие обнаруживал писатель и в своей няне, простой русской женщине Алёне Фроловне, которая после пожара в господской вотчине предложила последние свои сбережения на восстановление хозяйства. Такое же величие души находил Достоевский и в других русских женщинах, видя в них надежду на спасительное обновление общества и подчеркивая их искренность, настойчивость, серьёзность и целомудренную готовность самоотверженно служить общему делу: «Всегда в русской женщине всё это было выше, чем у мужчин... Русский человек, в эти последние десятилетия, страшно поддался разврату стяжания, цинизма, материализма; женщина же осталась гораздо более его верна чистому поклонению идее, служению идее» .

До самого конца жизни призывал писатель судить о народе «не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони и наградили её навеки простодушием и честностью, искренностью и широким всеот- крытым умом, и всё это в самом привлекательном и гармоническом соединении».

При этом Достоевский не идеализировал народ. «В русском человеке из простонародья, — подчеркивал он, — нужно уметь отвлекать красоту его от наносного варварства. Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что ещё удивительно, как дожил он, сохранив человеческий образ, а не то, что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа» .

Вспоминая мужество русского солдата Фомы Данилова, отказавшегося переменить православную веру на ислам и принявшего за это мученическую смерть, Достоевский подчеркивал, что в этом поступке отразилась честность, изумительная, первоначальная, стихийная»: «Народ наш любит точно так же правду для правды, а не для красы. И пусть он груб, и безобразен, и грешен, и неприметен, но приди его срок и начнись дело всеобщей всенародной правды, вас изумит та степень свободы духа, которую про явит он перед гнетом материализма, страстей, денежной и имущественной похоти и даже перед лицом самой жесточайшей мученической смерти.

Через весь «Дневник писателя» проходит мысль о том, что судить о нравственной силе народа необходимо не по тем безобразиям, которые совершают отдельные его представители, а по той высоте духа, которую он может проявить, когда придет тому срок. И не случайно Достоевский заключает: интеллигенции нашей «вовсе нечему учить такой народ», ибо тот «знает все лучше нашего и весь в целом, своём, гораздо более нашего уважает себя, гораздо глубже нашего чтит и понимает своё достоинство» .

К мысли Достоевского о том, что «мир красотой спасётся», обращаются в 1970—1980-е годы многие поэты и прозаики. В 1988 году в одном из своих выступлений В.Распутин повторил эти слова Достоевского, добавив, что классик одновременно предупредил: «Некрасивость убьёт». Раскрывая суть этой формулы применительно к сегодняшнему дню, автор «Прощания с Матёрой» с горечью пояснил: «Культурой и нрав- ственностью стало то, что никогда не было ими, в воспитатели вышли люди сомнительных правил, святость превратилась в насмешку» .

На протяжении почти всей второй половины ХХ века литературно-художественная мысль напряженно бьется в поисках ответа на вопрос: что такое красота, в чем её сущность. ... Что есть красота? И почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота? Или огонь, мерцающий в сосуде?

(Н.Заболоцкий) Продолжая традиции русской классики, Заболоцкий воспевал неброскую внутреннюю, как бы запрятанную красоту среднерусской природы:

В очарованьи русского пейзажа Есть подлинная радость, но она Открыта не для каждого и даже Не каждому художнику видна. Более ста лет назад Достоевский провозгласил в «Дневнике писателя»: «Я наблюдал и прямо вывожу, что в наш век чем дальше, тем больше понимают и соглашаются, что соприкосновение с природой есть самое последнее слово всякого прогресса, науки, рассудка, здравого смысла, вкуса и отличной манеры» .

Мысль о том, что природа способствует духовно-нравственному самоопределению человека, осмыслению важнейших вопросов земного бытия, звучит во многих поэтических произведениях рассматриваемого периода.

Горит весь мир, прозрачен и духовен, Теперь-то он поистине хорош, И ты, ликуя, множество диковин В его живых чертах распознаешь.

(Н.Заболоцкий) «Природа и сама стремится к совершенству», — заверяет Вас. Федоров и, обращаясь к людям, призывает: «Не мучайте её,

а помогайте ей». Иными словами, совершенствование человека (будь то нравственное, интеллектуальное или эстетическое) есть закон красоты, которому, повинуется все живое на земле .

Мысль о том, что подлинная красота неразрывно связана с первозданной душевной чистотой, лейтмотивом проходит сквозь многие стихи Николая Рубцова: Я клянусь, Душа моя чиста... Поверьте мне: Я чист душою... До конца, До тихого креста Пусть душа Останется чиста...

Понятие душевной незамутнённости оказывается необходимейшим условием не только высшей красоты, но и подлинной поэзии, и эта незамутненность сродни той чистоте, которая царит в природе:

Душа свои не помнит годы, Так по-младенчески чиста, Как говорящие уста Нас окружающей природы.

Н.Рубцов

Одна из сложнейших творческих задач в искусстве, утверждал М.Пришвин, в том, чтобы показать красоту «гармонического сочетания человека и природы «, чтобы создать «гармонию человеческого образа с природой», чтобы « ис- кать и открывать в природе прекрасные стороны души чело- веческой» .

Эту задачу решали и представители так называемой «деревенской» прозы, расцвет которой происходил в 1970-1980-е годы.

Я замер от собственного, как мне казалось, окружающего меня восторга, — признаётся герой рассказа В.Белова «Чок-по- лучок», стоя на берегу реки ранним осенним утром. — Солнце всходило. Сколько лет я не видал восхода? Да, я счастлив: впереди целый день и еще день в этой тишине вдвоём с Тоней, с шелестом первого несмелого листопада, с прозрачностью этого воздуха, с этой грибной, лиственной и речной свежестью».

«Когда все в природе обретает ту долгожданную миро- творность, когда слышно лишь младенчески-чистую душу её, говорит В.Астафьев в повествовании «Царь-рыба», — в такие минуты остаёшься как бы один на один с природой и с чуть бо- язной тайной радостью ощутить: можно и нужно, наконец-то довериться всему, что есть вокруг, и незаметно для самого себя, отмякнешь, словно лист или травинка под росою, уснёшь легко, крепко и... улыбнёшься давно забытому чувству... Мы внушаем себе, будто управляем природой и что пожелаем, то и сделаем с нею. Но обман этот удаётся до тех пор, пока не останешься с тайгою с глазу на глаз, пока не побудешь в ней и не поврачу- ешься ею, только тогда в воньмешь её могуществу, почувствуешь её космическую пространственность и величие».

Один из персонажей повести В.Шугаева «Петр и Павел» как о самом заветном мечтает оторваться от неотложных дел, исчезнуть на какое-то время в тайге, остудить бесплодность своей суетной жизни, постыдность мелочных поступков, устыдиться собственного малодушия: «Понимаешь? Потихоньку возвышаемся до природы. То есть, Паша! Природа не допускает к себе, пока не раскаешься. Заметил ты это или нет? Прямо насильно заставляет в чём-нибудь да раскаяться. И охоты у тебя такой не было, и все грехи свои давно забыл, а увидишь какую-нибудь синенькую сопочку, кривую сосенку на ней и сле- ва защемит, защемит. Сразу пожалеешь кого-то, может себя, — до слезы иногда пожалеешь. Помучишься, помучишься этой безмерной жалостью да и спохватишься, поймешь: не жалеешь ты, а стыдишься. И слов заносчивых, когда-то сказанных, и дел неправедных, когда-то сделанных».

Отвечая на вопрос, в чем тайна истинной красоты, В.Распутин заметил, что, во-первых, в том, чтобы взглянуть на человека не только как на физически деятельную силу, но и как «на огромные духовные запасы», а во-вторых, смотреть на природу «не как лишь на подножие для хозяйственной деятельности человека, но прежде всего как на чудесную и возвышенную организованность» . Лишь в этом случае происходит духовно-нравственное возвышение личности, суть которого не только в постижении прекрасного, но и в приближении к Богу, в осмыслении своей души как бессмертного Божественного начала. Об этом говорит В.Астафьев: «И всё-таки природы красивой пока еще очень много. Посмотришь — и охватывает благоговение. Общение с прекрасным поднимает, обогащает, укрепляет человеческое сообщество... В благоговении, в покое, который испытываешь, когда созерцаешь красоту природы, рождается уважение ко всему окружающему тебя — к реке, к закату, к дереву... А глядишь, это и на людей распространится. Обязательно распространится».

В детстве человек наиболее чуток к таинствам и красотам земли. Иной мальчуган, повествует М.Алексеев в романе «Драчуны», «может вдруг остановиться посреди лесной поляны и, расцветши в тихой улыбке, разлепивши губы, полуоткрыв рот, долго внимать птичьему разноголосью... А иная девчонка, приметив какой-нибудь цветок, непременно присядет возле него на корточки и начнет скликать подружек, чтобы и они подивились редкостному сочетанью красок на влажном, напоенном росою лепестке этого цветка».

«Какими путями вливается в душу природа, — размышляет В.Личутин, — как сохраняется там под грузом затрапезного, уму непостижимо. И всего навидавшись за жизнь, в один прекрасный момент вдруг открывается нам, что красота мира вошла в нас в те далекие нищие годы, когда душа, заплутавшаяся в голодной утробе, была вроде бы слепа и неразвита, а ум весь занят поисками пропитания. Это ли не чудо!» .

В детстве земля не только сфера, полная таинств и загадок, это еще и источник энергии, физического здоровья. С ранней весны и до поздней осени впитывают деревенские детишки «животворную энергию земли через босые ороговевшие пятки» (В.Ли- чутин), не зная, что такое простуда или насморк. И не случайно А.Яшин в одном из своих рассказов приходит к мысли, что ему «почему-то жаль иногда своих детей. Жаль, что они, городские, меньше общаются с природой, с деревней, чем хотелось бы мне. Они, вероятно, что-то теряют из-за этого, что-то неуловимое, хорошее проходит мимо их души» «Угощаю рябиной».

Размышляя о сущности красоты в связи с книгой В.Белова «Лад», С.Залыгин подчёркивал: «Лад — это существование человека в ладу с природой и происходящее непосредственно от природы: лад — это то, что соединяет человека и природу в нечто целое, то, что позволяет человеку возникнуть в природе и стать Человеком: лад — это сущность народной эстетики, если она хочет оставаться сама собой...»

В свое время Достоевский писал, что есть у русского народа один главный принцип: «земля для него всё и что всё он выводит из земли и от земли... В земле, в почве есть нечто сакраментальное. Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей поделать людей, то наделите их землею — и достигнете цели... По-моему, порядок в земле и из земли, и это везде, во всём человечестве» .

Об этом же говорил в XIX веке и Лев Толстой, подчеркивавший, что земля имеет «свойство формировать работающего на ней человека», иными словами воспитывать его нравственно. В подтверждение этого Толстой приводил высказывание Г.Успенского, который в статье «Власть земли» писал, что ««сила», которая сохраняет человека под кнутом и палкой, несмотря на гнёт крепостного права, открытое, живое лицо, живой ум и т.д. получается в этом человеке НЕПОСРЕДСТВЕННО (выделено Г.Успенским. — Ю. С.) от указаний и велений природы, с которою человек этот имеет дело непрестанно, благодаря тому, что живет особенным, разносторонним, умным и благородным трудом земледельческим.

В строе жизни повинующейся законам природы, несомненна и особенно пленительна та правда, которою освещена в ней самая ничтожная жизненная потребность. Тут всё делается, думается так, что даже нельзя себе представить... Лжи в смысле выдумки, хитрости, здесь нет, не перехитришь ни земли, ни ветра, ни солнца, ни дождя, — а стало быть, нет её и во всем жизненном обиходе» .

Эту традицию русской классики продолжали развивать в 1970—1980-е годы представители «деревенской» прозы и поэзии, которые по-своему, на своём материале сумели раскрыть чудо единения человека с землей.

Деревья, избы, лошадь на мосту, Цветущий луг — везде о них тоскую, И, разлюбив вот эту красоту, Я не создам, наверное, другую.

(Н.Рубцов)

Любовь к земле, по словам Н.Рыленкова, это «предков дар бесценный» и потому необходимо нести его с собой до самого конца. Без этого дара бесплодна «мощь железной машины» и даже в космосе человек не может обойтись без «матушки-земли»: А в небе, кроме всех расчетов, Нужна поэзия земли.

В этих словах выразилась та самая правда, которая породила мифы об Антее и Геракле, о Дедале и Икаре, заключаю- щие в себе извечную истину о земле как источнике физической и духовной мощи человека:

Как же ты пахнешь, родная земля! В эти пласты, как в ладони родимой, Ткнуться лицом, ни о чем не моля, Лишь бы с любимой — неразделимо.

(О.Фокина)

В поэзии 1970—1980-х годов природа существует не просто как объект эстетического любования и умиления, а земля — это не только лес, малина, брусника алая. Земля это и поля, на которых родится хлеб, это черные пласты, перевернутые плугом: Не забывай об этом никогда: Всему начало Плуг и борозда.

(С.Викулов)

Мир деревенского детства — это не только мир патриархальности и забавных ребяческих проказ. Это ещё и мир труда: в деревне ребёнок быстрей и естественней вовлекается в трудовую деятельность. Уже давно подмечено, что родина, народ, природа — родственные понятия, и любовь к родине и народу невозможна вне любви к родной земле. Это не означает, что художник не замечает негативных аспектов современной жизни. Однако ещё Достоевский предупреждал, что необходимо различать под наносным слоем житейской грязи и крепостнического варварства живую красоту народной души. Этому завету следует и Г.Горбовский, для которого в русской деревне — главное это не «худоба пустых полей», не гомон пения хмельного», но «свет, идущий изнутри»: И если что-то есть и дышит В моей строке, сверля покой, Оно идет оттуда — свыше: От тех избушек над рекой!

(Г.Горбовский)

Великая истина, которую усваивает земледелец, в том, что землю нельзя перехитрить, обмануть, тот, кто пытается это сделать, неизбежно остаётся в убытке. Земля просто и ясно от- вечает ему неурожаем. Один из героев С.Залыгина Николай Устинов, размышляя о первозданной сущности крестьянского труда, говорит: «Пахота не только судьба и доля человеческая, это ещё и указ природы человеку. И покуда человек природного указа держится, до тех пор будет известно, что такое жизнь людская; забудется указ, и неизвестно станет о человеке ничего. И заблудится человек в неизвестности».

Труд на земле не только врачует физические и душевные хвори человека, но и воспитывает его:

Путь хлебороба — не лукавый путь, Земля от века учит жить правдиво.

Она добра, но ей не жаль ничуть. Тех, кто хитрил, трудился нерадиво. Проси, грози — не всколоситсяся нива, Возделанная наспех, как-нибудь.

(Н.Рыленков)

Именно земля помогает человеку осознать смысл жизненного предназначения, разгадать загадку земного бытия: И на каком другом рассвете, В какой неведомой глуши Так ощущается бессмертье Колосьев, ветра и души?

(А.Жигулин)

Труд на земле вместе со всеми и для всех как источник подлинной красоты и душевного здоровья — эта мысль лейтмотивом проходит сквозь произведения Ф.Абрамова и С.Залыгина, В.Солоухина и В.Астафьева. «Никогда у них, у Пряслиных, не было столько счастья и радости, как в те далекие незабываемые дни. Одна только первая их страда чего стоит!» — пишет Ф.Абрамов в романе «Дом». Как о самых светлых днях вспоминает Лиза Пряслина свою первую страду, когда она вместе с другими вышла на пашню, где и косарей не видать было: «С головой скрыла трава. А поставили. Один зарод поставили, другой, третий. И с тех пор голый выкошенный луг, с которого убрали сено, стал для Лизы самой большой красой на земле».

Говоря о том, что Родина — это, с одной стороны, «ясность поднебесная», а с другой — ясность «земная, распахнутая, ясность пашни и ясность людей, работающих на этой пашне», В.Шукшин признавался незадолго до смерти: «И долго стыдился, что я из деревни и что моя деревня чёрт знает где далеко. Любил ее молчком, не говорил много... Конечно, родина простит мне эту молодую дурь, но впредь я зарекся скрывать что-нибудь, что люблю и о чем думаю. То есть нельзя и надоедать со своей любовью, но как прижмут — говорю «прямо» .

Воспевая гармонию человека с природой, землей как обязательное условие нормального человеческого существования, «деревенщики» отнюдь не идеализировали некую «патриархальщину». Спору нет, урбанистическая цивилизация занимает значительное место в современном мире, ей присуща своя особая красота. Н.Рерих находил ее в «Новейших архитектурных линиях городского пейзажа, его каменных нагромождениях, в стройности стальных машин и пламени плавильных печей». При этом Рерих подчеркивал, что красота, кроющаяся здесь, — это не красота природы, а поэзия «творческого оздоровления этих, по существу, ядовитых начал». В подобном контрасте невиданной ранее урбанистической красоты и поэзии первозданной природы, по мнению Рериха, кроется источник острейших эстетических впечатлений: «красота города и природы в своей противоположности идут рука об руку и, обостряя обоюдное впечатление, дают сильную терцию, третьей нотой которой звучит красота «неведомого» .

Не следует, однако, забывать, что город всё-таки вторичен по отношению к деревне. И сводить к идеализации «патриархальщины» всю проблематику «деревенской» прозы — значит не разбираться в сущности тех процессов, которые происходят в Отечестве, где большая часть городов возникла на месте былых деревень. Кроме того, из окна крестьянской избы видно многое, особенно пороки индустриалы но-урбанистической цивилизации, которые с каждым годом становятся все ощути- мее: загазованность воздуха, раздражающая сутолока, психологическая отчужденность и пр.

Воспевая труд человека на земле и гармонию человека с природой, представители «деревенской» прозы боролись с представлениями о деревне как о невежественном и косном мире, где царит мрак и убогость. Видеть в деревенской жизни лишь идиотизм и убожество — значит становиться на сторону тех самых крепостников, для которых деревня представляла лишь обиталище холопов, лапотников, быдла, исполняющих грязную работу и обеспечивающих праздное существование господ. Протестуя против подобных циничных представлений, наши поэты и прозаики уже в 1970-е годы начали борьбу против уничтожения вековой земледельческой культуры, отчуждения человека от земли. Воспевая самоотверженность простого крестьянина-труженика, они не только скорбели о гибели людей в ходе раскулачивания, но и подготавливали общественное сознание к новому экологическому мышлению.

И здесь вновь на помощь приходит Достоевский, который ещё в XIX веке одним из первых заговорил о симптомах того явления, которое в наши дни получило название экологического кризиса. В романе «Подросток» один из героев с горечью и обидой замечает: «Нынче безлесят Россию, истощают почву... Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» Вслед за Достоевским продолжил эту мысль Чехов, подчеркивавший тесную связь между хищническим истреблением леса, процессом оскудения природы и утратой таких нравственных ценностей, как верность, благородство, самоотверженность, бескорыстие.

Тема «человек и природа», начиная с 1950-х годов, оказывается в центре внимания таких мастеров слова, как Л.Леонов «Русский лес» и К.Паустовский «Повесть о лесах». Их традиции продолжило новое поколение поэтов и прозаиков, в числе которых М.Дудин, В.Боков, В.Федоров, В.Фирсов, С.Викулов, О.Фокина, а также В.Распутин, В.Астафьев, Ф.Абрамов, В.Солоухин, Б.Васильев и многие другие.

О трудностях формирования нового экологического мышления говорится в повести Д.Гранина «Обратный билет», герой которой размышляет над тем, отчего его так мучительно тянет в родные места. Туда, где бегал он босоногим мальчишкой по лужам, нырял в глубокий коричневый омут, где сидел на коленях отца, уткнувшись ему в плечо. Герой понимает, что дело не в модной ностальгии, когда дюжие молодцы, посещая сауну, воспевают баньку по-чёрному, с кваском и приезжают в деревню, чтобы отдохнуть от городской суеты, лифтов и ванн. Он внимательно слушает своего друга Андриана, который заявляет: «Мы, брат, не столько потребляем, сколько истребляем. Истребители жратвы, питья, промтоваров. Истребляем больше, чем нашему организму положено: ведь только человек, единственное существо в природе, которое страдает ожирением... У человека, единственного в природе — нет меры. Мы — истребители живого, природы, времени, часто безо всякого следа в смысле полезных результатов... Одно слово — истребители».

Размышляя о несовершенстве человеческой натуры, герой приходит к выводу о правоте Достоевского: мир красотой спасётся. При этом он вспоминает и другие слова писателя о том, как важно для человека одно доброе воспоминание, вынесенное из детства и способное помочь сберечь душу. Таким воспоминанием для героя романа Гранина «Картина» является Жмуркина заводь, единственное место в городе, сохранившее в неприкосновенности свою первозданную красоту. Один из персонажей романа — спившийся философ — размышляет: «Детям образование, специальность дадут. А как научить их видеть красоту? Поскольку религии нет, то воспитание любви и красоты остается через природу и искусство. У нас же на провинцию искусства не хватает. Природы же — наоборот, сколько угодно. Детям я и стараюсь её показывать».

Проблема сохранения Жмуркиной заводи вызывает в романе столкновение различных точек зрения. С одной стороны — точка зрения Уварова, упрекающего главного героя в недооценке строительства крупного промышленного предприятия, грозящего гибелью Жмуркиной заводи: «Базу надо иметь! Промыш- ленность. Будет у тебя промышленность, будут отчисления — сможешь эстетику наводить... При сегодняшней технике дай средства — я тебе любой пейзаж построю. И рощи будут, и горы с водопадами, не Кавказские, конечно, так, наши, среднерусские. Моря строим, так что реки, ручейки и заводи — запросто».

С другой стороны — точка зрения Лосева и его единомышленников, стремящихся отстоять Жмуркину заводь как уникальный источник красоты, воспитывающий людей нравственно и эстетически. «Кто у тебя жить останется? — спрашивает Лосев. — Если красоты не будет? Нам свое преимущество надо иметь. За деньги не все купишь. Средства у меня будут, а Жмуркиной заводи не будет. Да и сколько она стоит?»

В романе Гранина всё в конце концов заканчивается благополучно. Жмуркину заводь удается отстоять с тем, чтобы будущие поколения могли созерцать удивительный по красоте пейзаж. Иначе обстоит дело в романе Ч.Айтматова «Плаха», в повести В.Распутина «Прощание с Матерой», в произведениях Б.Васильева, Ю.Бондарева и др. В них речь идет уже не о красоте, которая должна спасти мир, а об уничтожении самой красоты, всего живого на земле под натиском технического прогресса. Не случайно в докладе, прочитанном в Гётеборге на симпозиуме «Человек и природа», В.Солоухин констатировал: «К сожалению, столь ранимыми, как и биосфера, столь же беззащитными перед напором так называемого технического прогресса оказываются такие понятия, как тишина, возможность уединения и, значит, личного, один на один, интимного, я бы сказал, общения человека с природой, с красотой нашей земли... Человек и жил среди природы, и постоянно общался с ней с самого начала, причем именно сначала существовало два аспекта в отношениях человека к окружающей природе: польза и красота. Природа кормила, поила, одевала человека, но она же, с её волнующей, божественной красотой всегда влияла и на его душу, порождая в душе удивление, преклонение и восторг» .

Нет сомнения, что материальные потери в результате хищнического отношения к природе могут быть подсчитаны и выражены в тоннах, центнерах, рублях. Гораздо сложнее подсчитать духовные потери, те самые, о которых когда-то говорил чеховский доктор Астров и которые сказываются на характере людей, их мышлении, психологии. Равновесие природы, Равновесие души Мы теряем с каждым годом, Хоть тужи, Хоть не тужи. Реки гаснут, Лес мертвеет... И, наверно, потому Души добрые черствеют, Чувства передав уму.

(В.Фирсов)

Мысль о том, что «природа наша — это дом», который мы разрушаем собственными руками, пронзительно звучит в литературе 1970—1980-х годов. И когда исчезают навечно целые виды растений и животных, рубятся подчистую необъятные хвойные леса, происходит измельчание и усыхание рек, озёр — это значит, что человек губит не только Природу, красоту, но и свою душу, самого себя.

И поэт предлагает свою программу спасения: Чтобы себя и мир спасти. Нам нужно, не теряя годы, Забыть все культы И ввести Непогрешимый Культ природы.

(В.Федоров)

Чудо единения человека с природой — это отнюдь не выдумка современных эстетствующих беллетристов. Чудо это заключает в себе глубокий смысл. Именно тогда, когда человек начинает сознавать себя частицей Божьего мира, он начинает пости- гать, что природа — «не только мастерская, но и величайший храм», что она есть — язык, на котором Господь разговаривает с человеком (П.Сорокин). Постижение этого было особенно важно в те годы, когда церковь и религия, по существу, находились под запретом. И единственным средством духовного спасения оставалась русская классика и природа, соприкасаясь с которой человек, по словам М.Пришвина, ощущает «своё настоящее лицо»: «Человек, любующийся природой, не нарцисс, а «гадкий утенок», впервые благодаря природе понимающий в себе лебедя» .

И можно быть уверенным, что не чувствуя живого языка природы, невозможно любить свою родину, свой народ, невозможно воспринимать мир во всем его многообразии и соцветии. Человек лишается возможности проникнуть в подлинную структуру Бытия, ощутить его феноменальность, его нескудею- щую силу, его нетленную красу. Ибо, как сказал в XIX веке поэт И.Никитин: «Пойми живой язык природы, и скажешь ты: — прекрасен мир!»