НЕНАВИДЕТЬ ЗЛО СЕЙЧАС МАЛО...

Время от времени за рубежом появляются работы, авторы которых пытаются доказать, что русская литература советской эпохи развивалась вне связи с мировым культурным процессом. Так, в книге американского литературоведа Н.Ржевского «Русская литература и идеология» утверждается, что после революции советская литература утрачивает связь с классической традицией, что она пренебрегает духовными вопросами и это предопределяет её невысокую художественность, «стерильность стиля» и отсутствие интеллектуальной глубины1.

Полемизируя с подобными взглядами, правомерно вспомнить об интеллектуально-философском потенциале произведений М.Шолохова, Л.Леонова, М.Пришвина, А.Платонова, М.Булгакова, равно как и наших современников: В.Распутина, В.Белова, В.Шукшина, Ю.Бондарёва, В.Астафьева, также проявляющих напряжённый интерес к «вечным» вопросам Бытия. И не беда, что их герои не употребляют философские термины, не используют философские категории. Известно, что философия начинается там, где человек стремится, говоря словами М.Бахтина, осмыслить себя в мире и мир в себе.

В повести В.Быкова «В тумане» главного героя Сущеню, путевого рабочего — война заставляет решать сугубо экзистенциальную проблему. Как вести себя в сложнейшей, «пограничной» ситуации, из которой, казалось бы, не может быть выхода? Как сохранить своё «Я» перед лицом коварного, изворотливого, способного на любую гнусность зла, воплощённого в докторе Гроссмайере из СД? Казнив четверых рабочих-путейцев за умышленный саботаж, он уготавливает для Сущени, быть может, более страшную участь. Доктор придумал для Су- щени поистине дьявольское наказание за отказ сотрудничать с гестапо: он подарил ему жизнь. И теперь в глазах односельчан, партизан и даже собственной жены он — предатель, выдавший путейцев, с которыми развинчивал гайки на рельсах. Гроссмайер решил уничтожить Сущеню духовно, сломить морально, посеять в душах его близких и друзей семена подозрительности, недоверия, ненависти.

Трагизм ситуации усугубляется тем, что Сущеня в повести воплощает нравственное целомудрие, веками формировавшееся в трудовой крестьянской среде. Сущеневская семья, по словам писателя, жила в обострённом стремлении к правде и чистоте в отношениях с ближними — родней, соседями. Су- щеня не мог даже представить, как можно взять взаймы и не отдать долг, как можно не одолжить тому, кто нуждается: «Сами всегда жили трудно, пожалуй, бедно... Но если приходила к ним бобылка Христина с прижитым ею без мужа ребёнком, Сущени отдавали последнее... »

Подобные нравственные представления, помогавшие выжить в самых невыносимых условиях, присущи и Степаниде в «Знаке беды», убеждённой, что с людьми надо жить по-человечески, если хочешь такого же отношения и к себе, что человек отвечает добром на добро и что хорошие люди не поступают подло ни по своей воле, ни по принуждению. Однако как Степа- ниде, так и Сущене приходится волей судьбы встретиться с другой категорией людей, которые оказываются способными совершать подлость не только по принуждению, но и по собственной воле. Это представители «культурной» нации, пришедшие с оружием в руках, их прислужники из своих же местных, которые добровольно помогают грабить, убивать, насиловать. И встреча с ними заставляет Сущеню придти к выводу, что перед злом добро бессильно, ибо оно не способно на подлость. В своё время муж Степаниды Петрок, не подозревая об этом, изо всех сил пытался ублажить полицаев поросенком, молоком, самогоном, яйцами и курами. Он не подозревал, что психология зла совершенно иная, чем психологии добра, и потому его попытки задобрить полицаев, обращаясь с ними по-людски, не только не дали желаемых результатов, но привели в конце концов его к гибели.

Стремление Быкова осмыслить метафизическую природу зла сближает писателя с одной из основных художественно-философских традиций русской классики XIX столетия, которая наиболее отчетливо проявилась у Достоевского. На замечание о том, что в последних его произведениях «как бы витает дух Достоевского», Быков ответил в одном из интервью: «Витать-то, может, витал — и Достоевского и Толстого.

Для героя повести «В тумане», который никогда не умел и не хотел выкручиваться, хитрить, ловчить, «брать горлом», стонать и жаловаться, главное — это верность себе. Чувство собственного достоинства для Сущени не такая уж эфемерная вещь, как может показаться на первый взгляд. В своё время В.Семин, также размышлявший об этом, приходил к выводу, что именно это достоинство помогает заключенному выжить в нечеловеческих условиях нацистского концлагеря: «Кто сохраняет чувство собственного достоинства, сберегает по каким-то важным жизненным законам больше шансов на жизнь». Это ощущение своего достоинства есть выражение силы добра. У нацистов могло быть всё что угодно: высокомерие, кичливость, надменность, только не достоинство. Оно принадлежность добра. Именно оно помогает человеку остаться человеком в самой безнадежной ситуации. Вот почему, когда Сущеня в финале убивает себя, он тем самым доказывает доктору Грос- смайеру, что у человека всегда есть возможность остаться личностью, не утратить достоинства. Самоубийство Сущени, как и трагический конец Степаниды — это вызов, бросаемый грос- смаейрам, считавшим, что жестокость и зло есть норма жизни, естественное проявление человеческой сущности.

На протяжении всей повести Сущеня, по сути, решает такие проблемы, над которыми веками билась человеческая мысль: «Гроссмайер исковеркал его судьбу, но не победил его воли. Его вольная воля — может, то единственное, что в нём осталось никому не подвластным. Всё-таки он умрёт по своему выбору... »

Размышляя о способности человека совершить подобный выбор, В.Быков, как и В.Распутин, не могли не обратиться к исследованию причин, толкающих человека на предательство и дезертирство.

В решении этой задачи В.Быков не прошёл мимо опыта Достоевского, который ещё в прошлом веке исследовал подспудные тайны внутреннего мира «подпольного» человека. В наши дни невозможно писать о злодеяниях (будь то отдельный уголовный случай или не имеющие прецедентов кровавые события 1920—1940-х годов), не учитывая опыт автора «Записок из Мёртвого дома» и «Преступления и наказания».

Когда-то Раскольников, зачислив себя в категорию «избранных», «право имеющих», оказался виновником гибели двух женщин. Не те ли самые принципы «избранничества» и «вседозволенности», но уже в европейском масштабе, стремилась реализовать нацистская Германия в ходе исторических экспериментов по установлению «нового порядка» в мире?

Исследуя нравственный генезис человеческого падения, В.Быков в «Сотникове», «Карьере», «В тумане» приходит к выводу, что в основе его далеко не всегда лишь страх; отчаянная жажда выжить любой ценой, но и неколебимая убеждённость в своем умственном превосходстве. В последней повести В.Быкова это свойство присуще одному из партизан — Войтику, который привык считать себя выше других бойцов потому, что закончил семь классов и обладал красивым каллиграфическим почерком, какого не было ни у одного писаря в районе. А то, что он — рядовой, тому причиной врождённая скромность, на самом деле он ничуть не глупее пехотного лейтенанта, может быть, даже умнее, потому, что он, Войтик, старше его на восемь лет.

Безграничная убежденность в собственном превосходстве, в конечном счете, привела Войтика к предательству: по его вине полицаи спалили хутор, погибли трое душевно отзывчивых людей, которые приютили его, накормили, снабдили хлебом и картошкой.

Исследуя эту логику, раскрывает белорусский писатель жизненную бесперспективность принципов «избранничества» и «вседозволенности», порождаемых «прогрессирующим эгоизмом». «Многие из сегодняшних проблем, — подчёркивал В.Быков в одном из интервью, — есть производные от некоего нарушения баланса человеческой сущности. Я не ученый, не исследователь, но одну из таких первопричин вижу в прогрессирующем эгоизме, который захватывает человека. Кроме личного блага, удовольствий, таких людей ничего не интересует... Эта угроза «прогрессирующего эгоизма» не исчезла и после войны, напротив, она с каждым днем почему-то растёт, увеличивается, приводя, как подчеркивает В.Быков, к «потере ответственности не только по отношению к природе, но и перед жизнью вообще. Перед человеком как таковым. Вот самый большой урон, который мы сейчас ощущаем» . И действительно, фашизм причинил невосполнимый ущерб человечеству, уничтожив и искалечив миллионы жизней. Но ещё больший урон был нанесён духовно-нравственному климату планеты ослаблением иммунитета к идеям «избранничества» и «вседозволенности», уменьшением в людях чувства благоговения перед жизнью и всем живым на земле. В глубоком, философски точном анализе духовно-нравственных последствий нацизма заключается непреходящая ценность «военных» повестей В.Быкова, книг В.Семина, К.Воробьёва, В.Кондратьева и других отечественных прозаиков. Их книги — это не только повествования о прошедшей войне, но и размышления о современных проблемах, о природе зла, которому, говоря словами замечательного нашего мыслителя И.А.Ильина, удалось в ХХ ве- ке «освободить себя от всяких внутренних раздвоенностей и внешних препон, открыть своё лицо, расправить свои крылья, выговорить свои цели, собрать свои силы, осознать свои пути и средства...

Вопрос, который поставил перед нами ХХ век, был сформулирован так: «Может ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться силой и мечом? Может ли человек, верующий в Бога, приемлющий Его мироздание и свое место в мире, не сопротивляться злу мечом и силой?» «Нас толкали в бездну», — приходит к мысли герой романа В. Семина « Нагрудный знак OST», размышляя о том, что самая страшная угроза, которую несёт с собой фашизм, — это угроза нравственного растления. Сломить противника морально, заставить его принять иную бездушную систему ценностей, иной взгляд на мир и себя самого, — вот к чему стремились нацисты. Завоевать мир с помощью танков, самолётов — мало. Завоевать человека изнутри, в духовной сфере, уничтожить его как личность — вот сверхзадача, которую ставили и ставят гроссмайеры как прошлые, так и нынешние.

Именно они пытаются заставить человека, сохраняющего достоинство и порядочность, ощутить себя не просто неполноценным существом, но преступником, предателем. Человечность — не просто признак неполноценности, нравственный атавизм, но серьёзное преступление. Так изощренно пускал моральную отраву фашизм в неокрепшую, духовно не закалённую душу пятнадцатилетнего подростка Сергея из романа

В.Семина, обуславливая его мучительную душевную драму. И смысл той борьбы, которую вел Сергей, а в последней повести В.Быкова ведет Сущеня, — в отстаивании своей человечности, извечных, неизвращенных представлений о добре и зле.

Самое страшное в жизни — приходят к выводу герои это не угроза смерти. Самое страшное — когда добро начинает стыдиться себя и считать естественной нормой зло и бесчеловечность. Когда же естественное нравственное целомудрие оказывается в глазах людей скомпрометированным, оклеветанным, человеку остаётся лишь одно — убить себя, чтобы сохранить достоинство и не запятнать других. В этой, пожалуй, самой трагичной ситуации фашизм оказывается бессильным. Он может уничтожить личность физически. Победить духовно он не способен .

Нравственная бескомпромиссность, убежденность в том, что зло не может быть естественной нормой жизни, — всё это от великой классической традиции, один из создателей которой — Достоевский — заявил устами своего героя: «Потому что я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей, («Сон смешного человека»).

Однако в жизни бывают минуты, когда непримиримость ко злу оказывается несовместимой с человечностью. И эту сложнейшую этическую ситуацию исследовал Юрий Бондарев в романе «Берег». Главный герой романа лейтенант Никитин, размышляя о своих взаимоотношениях с сержантом Межениным и немецкой девушкой Эммой, задаётся вопросом: отчего он ощущает к Меженину чувство неприязни? «В чём я могу его обвинить? В попытке изнасиловать вот эту немку? Но он не боится меня, потому что никто ничего не видел, а к немцам нет сочувствия ни у кого. Неужели я посочувствовал ей?» Однако постепенно Никитин начинает понимать, что его неприязнь вызвана слепой нерассуждающей яростью, исходившей от обезумевшего Меженина: «Это звериное, тёмное, неосмысленное проявилось у Меженина там, с немкой в мансарде, точно бы зараза насилия, полыхнувшим пламенем внезапно прошла от него к Гранатуро- ву, как проходит безумие по толпе, сильно опьянённой жаждой мщения при встрече человеческого существа, вовсе не сильного, растерянного, несущего в себе понятие врага, — поверженный враг, ещё жалко сопротивляясь, порой вызывает ненависть более острую, чем враг сильный».

Никитин испытывает органическую неприязнь к тем своим товарищам по оружию, которые утрачивают порой контроль над собой и оказываются во власти темных инстинктов насилия и мести. Никитин ощущает, что в эту минуту они перестают быть на стороне добра и становятся источником той самой заразы, которая породила фашизм. Вот почему Никитин испытывает чувство симпатии к лейтенанту Княжко, который непримирим ко злу, но, вместе с тем, умеет владеть собой, своей душой и потому до конца остается верен принципам, которые он защищает.

Хотя нацизм был побежден на полях сражений, пагубные последствия его продолжают сказываться в нравственно-психологической сфере, спустя много лет после окончания войны. «Замечаешь ли ты, — говорит Васильев своему другу, — что человек стал хуже, злее, безжалостнее, чем лет двадцать, тридцать назад, что мы потеряли что-то важное?»

Васильеву вторит режиссёр Щеглов: «Чем больше люди разрушают вековое, тем примитивнее становятся их чувства, увы! Крупные купюры добродетели разменялись на медяки кухонных склок и служебных подсиживаний. Заметьте, что гипертрофированно усовершенствуется рациональный разум и прак- тицизм, в то время как сердце всеми забыто. И что же? И что же? Шекспировским страстям в век пластмассы не бывать уже. Любовишка какая-то бытовая. Ненависть — рыночное недоразумение в очереди за ташкентским луком. Скромность стали считать глупостью и недотепством, хамскую грубость — силой характера... И только зависть, жесточайше душу гложащая, расцвела волшебным розарием в новом мещанстве. Завидуют страстно, как сумасшедшие, и по всем габаритам: деньгам, модной юбчишке, новой квартире, здоровью, даже миниатюрному, мало-мальскому успеху. А? Кха... И вследствие этого тайно, но сладострастно радуются чужому неуспеху, протекающему потолку у соседа, ячменю на глазу, безденежью, болезни и — не содрогайтесь! даже смерти бывшего удачника: он уже там, а я ещё тут... Или: как хорошо и справедливо, что его погребли на Востряковском, а не Новодевичьем. Завидуют повально — и дворник, и актер и замминистра».

В своё время Достоевский утверждал, что зависть есть следствие гипертрофированного честолюбия, которое, как зараза, распространясь по свету, заражает не только талантливых, одаренных, незаурядных людей, но и натуры посредственные, ординарные. Открыв это, Достоевский был поражен, как, каким образом, откуда берется такое непомерное самолюбие?

На этот вопрос Ю.Бондарев даёт свой ответ в романе «Игра». Один из персонажей романа — Молочков — натура посредственная, ничтожная, жалкая. Когда приходит час урвать кусок, он предъявляет своему спасителю, режиссеру Крымову, ультиматум.

Сталкиваясь с Молочковым и ему подобными, Крымов не случайно вспоминает о Достоевском: «На Страшном суде... человечество в своё оправдание представит эту великую книгу. Нам всем не хватает донкихотства. Понимаешь? Снова Федор Михайлович. » И когда его друг режиссёр Стишов начинает упрекать: «Снова Достоевский, милый дружище?», Крымов коротко и многозначительно отвечает: «Это не Достоевский. Это наша жизнь».

Как выясняется, мужественного стоицизма и непротивленчества оказывается недостаточно, чтобы выстоять. Здесь, по сути дела, Ю.Бондарев, как и В.Быков, полемизирует с толстовской теорией непротивления злу, которая, по словам И.Ильина, «привлекала к себе слабых и простодушных людей и, придавая себе ложную видимость согласия с духом Христова учения, отравляла русскую религиозную и политическую культуру» .

Все попытки Крымова обращаться с Молочковым по-людски, по-человечески не дают желаемых результатов. Крымов оказывается в той же самой ситуации, что и Петрок у В.Быкова. Оба они простодушно полагают, что зло способно опомниться, раскаяться. И обоим приходится платить за своё простодушие дорогую цену.

В «Игре» Бондарева звучат два лейтмотива. Один из них — разрушительная сущность зла, которая пагубно действует не только на человеческую душу, но и на природу. «Развелось слишком много тупых, хитрых, самонадеянных разрушителей, чиновных людишек, — констатирует Крымов, — которые исповедуют один принцип: живи сладко сегодня, а после нас хоть потоп. Леса беспощадно вырубают, реки превращают в сточные канавы, небо — в мусорную свалку. Убийцы Земли и всего сущего. Заметил ли ты, Джон, что у всех мировых обывателей — у ваших и у наших — одинаковое выражение в глазах? Равнодушие ко всему на свете, кроме удобства для своего зада. Ради этого он продаст и предаст не только родную землю и свою нацию, но и весь мир».

Другой лейтмотив — мысль о необходимости донкихотства в жизни, мысль, которую Крымов повторяет неоднократно. «Сейчас нужен герой, — говорит Крымов на протяжении всего романа, — который задавал бы людям вечные вопросы по каждому поводу. Многие его сначала будут принимать за идиота, но это не беда, Дон Кихот бессмертен». Режиссёр Стишов на первый взгляд пытается возражать, но на самом деле он по— своему выражает те же самые мысли: «При чём здесь Федор Михайлович? Слезинка — архаизм. Реально — слёзы. А уж ес- ли так, то я хочу сказать тебе другое. Где современные боги? Где кумиры и гении, которым хотелось бы подражать?»

Говоря о том, что безобидная во времена Чехова пошлость приобретает в наши дни новые свойства, В.Астафьев в одной из своих статей заметил: «Когда исчезают в нас те чувства, которые даны нам от рождения, тогда душа заполняется вот этим — чтоб не пачкали его квартиру, чтоб телефон не занимали, это пострашнее того, кого мы называем обывателями, того, что мы называем мещанством. Эти определения, рождённые во времена Чехова и Горького. Сегодня, на мой взгляд, это даже устаревшие слова, мы просто не нашли ещё названия этому явлению».

В.Астафьев подметил, что традиционная для русской классики тема «пошлости пошлого человека» получает в наши дни новое звучание, связанное с трансформацией пошлого мещанства в откровенное, всё попирающее бесовство. Именно этого превращения не заметил критик И.Дедков, который в статье о романе «Игра» обвинил главного героя в высокомерии и амбициозности . Какая-то странная раздражительность не позволила критику осознать, что герой Ю.Бондарева отнюдь не супермен, взирающий на окружающих с высоты своего кинорежиссерского величия, но человек, который искренне переживает от царящей вокруг неустроенности, бойкой суетливости деляг и ничтожеств. Боль Крымова сродни душевным терзаниям Ивана Петровича из «Пожара» В.Распутина, Сошнина из «Печального детектива» В.Астафьева, искренне болеющих за то, что творится вокруг них на земле.

Мысль о необходимости борьбы с любым проявлением зла — одна из главных в повести В.Распутина «Пожар». Главный герой её, Иван Петрович Егоров, — человек бывалый, много видевший, прошедший через войну, наглядевшийся на страдания, бедность, поруху, но никогда, даже в самые тяжкие минуты, не терявший надежды. Но вот мы застаем Ивана Петровича в минуту, когда эту надежду он начал утрачивать. Взирая на всё происходящее в Сосновке, Иван Петрович обречённо констатирует: «Время, что ли такое: ко всякому приходится привыкать, о чём еще недавно нельзя было и помыслить».

К чему же приходится привыкать Ивану Петровичу? К тому, что люди, живущие в посёлке, «разошлись всяк по себе, так отвернулись и отбились от общего и слаженного существования, которое крепилось не вчера придуманными привычками и законами... Можно сказать, перевернулось с ног на голову, и то, за что держались ещё недавно всем миром, что было общим неписаным законом, твердью земной, превратилось в пережиток, в какую-то ненормальность и чуть ли не предательство». Всем своим существом Иван Петрович ощущает, что исчезает из жизни то, что спасало в войну, в послевоенные годы, когда держались «грудью единой», все вместе и выстояли.

А нынче в поселке совсем другая жизнь. Вместо тех, кто уехал в город или ушел из жизни, начали селиться «люди легкие, хозяйством не занимающиеся, об огородишке не мечтающие, знающие лишь одну дорогу — в магазин».

Кто же эти «лёгкие люди», понаехавшие в поселок за последние годы, которым всё равно, как и где прожить, лишь бы появился в кармане лишний рубль? Это те, кто отбывает жизнь свою как наказание, смотрит косо на всякого, кто работает на совесть и требует от других того же. Таким «всяким» и оказывается Иван Петрович, мучительно сомневающийся, переживающий, как случилось, что ранее почитаемое за позор, за смертный грех, ныне считается за ловкость и доблесть. «И до каких же пор, — задаётся он вопросом, — мы будем сдавать то, на чём вечно держались?» Когда же наступит время, чтоб иной план появился у нас, чтоб «не на одни только кубометры, а на души! Чтоб учитывалось, сколько душ потеряно, к чёрту-дьяволу перешло, и сколько осталось!.. »

Герой В.Распутина мучительно ревизует своё внутреннее, душевное «хозяйство», пытаясь ответить на вопрос, почему он перестал быть самим собой, почему всё его отстроенное с такой заботой нутро вдруг взбунтовалось и озлобилось? Отчего он, всю жизнь старавшийся жить по совести, по «несворачива- емой правде», вдруг вступил в войну не только с теми, кто не хочет жить «по правде» или принимает её лишь наполовину, но и с самим собой.

Раздумывая над тем, отчего люди не сумели дать отпор «архаровцам», герой решает сугубо философский вопрос. В течение прошлых веков, рассуждает Иван Петрович, существовало чёткое различие между добром и злом. А нынче всё перемешалось. Более того, добро стало считаться слабостью, а зло — силой. И нельзя теперь понять, что значит хороший человек, что — плохой. Все эти понятия стали рассматриваться как устаревшие, как анахронизмы «дедовских» времен. Нынче стал считаться хорошим тот, кто лишь не совершает зла, ни во что не вмешивается, ничему не мешает: «Не естественная склонность к добру стала мерилом хорошего человека, а избранное удобное положение между добром и злом, постоянная и уравновешенная температура души. «Хата с краю с окнами на две стороны перебралась в центр».

Пафос повести В.Распутина — в стремлении восстановить в своих правах утраченное различие между добром и злом. Лишь при этом условии человек может преодолеть тот беспорядок, который царит вовне и внутри его. Лишь при этом условии человек сможет искоренить тот разлад, который стал нынче почитаться за норму жизни. Человек может и должен возвратиться к тем незамутненным понятиям о совести, Боге, добре, которые в течение веков помогали противостоять «бесовским» соблазнам.

Человек должен возвратиться к исконным духовным устоям, которые предопределяли православное отношение к работе, к дому, к ближним, с которыми живешь в праздники и в будни. У каждого человека должен быть свой дом: «Чтобы человеку чувствовать себя в жизни сносно, нужно быть дома... Поперед всего — дома, а не на постое, в себе, в своем собственном внутреннем хозяйстве, где всё имеет определенное, издавна заведённое место и службу. Затем дома — в избе, на квартире, откуда с одной стороны уходишь на работу и с другой стороны — в себя. И дома — на родной земле».

Сквозь душевные сомнения в собственной правоте приходит Иван Петрович к мысли об ответственности за то, что творится в Сосновке, за землю, на которой стоит его дом, которой отдана жизнь не только его самого, но и всего прежнего рода. «Кому-то надо или не надо держать оборону?» — задает вопрос Иван Петрович. И в этом его вопросе — чувствуется глубокая выстраданная духовная сила, — которая издревле спаса*

ла православного человека .

Связь Распутина с классической традицией не только в исключительной драматичности нравственно-психологической ситуации, напряженности духовных поисков, исповедальном характере авторских размышлений, но и в соотнесенности душевной драмы героя с жизнью народа, в его взыскательном отношении не только к миру, но и к самому себе. В своё время Достоевский утверждал, что начинать жизнь необходимо с себя, чтобы «выделаться в человека», необходимо твердо знать, что хорошо и что дурно, «что такое добро и что зло».

Без знания этого невозможно ни становление личности, ни становление подлинного художника.

Отвечая на вопрос, «Оказал ли Достоевский влияние на ваше творчество?», автор «Пожара» был категоричен: «Без сомнения. Особенно в последние десять лет... Достоевский стоит не в ряду самых великих имен мировой литературы, спереди или позади кого-то, а над ними, выше их. Это писатель другого горизонта, где ему нет равных. Человеческая мысль дошла в нём, кажется, до предела и заглянула в мир запредельный. Похоже, что кто-то остановил руку великого писателя и не дал ему закончить последний роман, встревожившись огромной провидческой силой. Это было больше того, что позволено человеку» .

В финале повести «Пожар» Иван Петрович Егоров шагает по рыхлому, отсыревшему снегу, по просыхающей земле, которая, не то провожая его, не то встречая, глядит на него. «Кому-то надо или не надо держать оборону?» — эти слова становятся лейтмотивом повести, выражающими её духовный смысл и нравственный пафос.

Решив начать с себя, с устроения своего душевного «хозяйства», герой В.Распутина остается на родной земле, чтобы делать то, что никто за него делать не станет. «Будем жить», — раздумчиво говорит он Афоне, который также понимает, что надо жить, надо делать своё дело так, чтобы не стыдно было перед теми, кто будет жить после.

К аналогичным выводам приходит и В.Астафьев в романе «Печальный детектив», особенностью которого как уже отмечали критики, стало ярко выраженное публицистическое начало, порожденное стремлением к взыскательной и горькой правде, той самой, которую Достоевский называл «фантастическим реализмом», ибо что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности?

У В.Астафьева — лейтенант милиции Сошнин по роду своей профессии сталкивается с преступниками, бандитами, рецидивистами, с такими проявлениями зла, которые нормальному человеческому рассудку кажутся немыслимыми, одурманенные алкоголем, родственники забывают похоронить покойного. Маленького ребёнка родители оставляют на произвол судьбы, потому что он кричал ночами, мешая спать, а потом и кричать перестал, только пищал и клёкал, когда соседка не выдержала и, решив покормить ребенка, залезла в окно, кормить было уже некого — малыша доедали черви. Образ замученного, истерзанного ребёнка, чья смерть для Ивана Карамазова была высшим проявлением абсурдности Бытия, не случайно возникает на страницах романа В.Астафьева, который с горечью замечает: «Родители ребенка не где-нибудь на тёмном чердаке, а в читальном зале областной библиотеки имени Ф.М.Достоевского скрывались, имени того самого величайшего гуманиста, который на весь мир провозгласил, вернее, прокричал неистовым словом, что не приемлет никакой революции, если в ней пострадает хоть один ребёнок».

Имя Достоевского проявляется и на других страницах романа, где речь идёт о том, что искусство порой не столько показывает ужас зла, сколько ту дерзость и ловкость, с которой зло совершается: «Сколько книг, фильмов, пьес о преступниках, о борьбе с преступностью, о гулящих бабах и мужиках, «злачных местах, тюрьмах, каторгах, дерзких побегах, ловких убийцах... Есть, правда, книга с пророческим названием:

«Преступление и наказание». Преступление против мира и добра совершается давно, наказание уже не за горами, никакой милиции его не упредить, всем атомщикам руки не скрутить, в кутузку не пересадить, всех злодеев не переборешь! Их

*

много, и они сила хорошо защищенная» .

В «Царь-рыбе» В.Астафьева зло выступало как сила, которая в самой себе несет возмездие, которая — саморазруши- тельна по природе своей. В «Печальном детективе» Сошнин мучительно переживает своё бессилие, невозможность распознать зло в зародыше. Он понимает, что ненавидеть эту «хорошо организованную силу» сейчас мало. У Сошнина возникает интерес к тем, кто «может и грубо, но прямо в глаза лепит правду о природе человеческого зла», к тем, кто, подобно Достоевскому, «достал до гнилой утробы человечешки, до того места, где преет, зреет, набирает вони и отращивает клыки, спрятавшийся под покровом тонкой человеческой кожи и модных одежд самый жуткий, сам себя пожирающий зверь».

В финале романа Сошнин приходит к выводу, что одна из причин современного зла — в разладе той самой начальной ячейки, в которой человек воспитывается с момента своего появления на свет. Семья — это великая загадка, ясно одно лишь — если она рушится, её крах прямиком ведет к распаду империй, династий, обществ. Развал семьи — та питательная почва, на которой произрастает зло: «Вместе с развалом семьи развалилось и согласие, зло начинает одолевать добро».

Путь к семейному согласию, «ладу» лежит через упорный, кропотливый, ежедневный труд. И эту, по словам Астафьева, работу муж и жена должны начинать с самих себя. Беда однако в том, что «в современном торопливом мире муж хочет получить жену в готовом виде, жена опять же — хорошего, лучше бы — очень хорошего, идеального мужа». И невдомёк молодым, что мужем и женой становятся не в загсе, не на второй день после брака, на это надобно затратить годы, может быть, десятки лет. Невдомёк это и современным острякам и циникам, сделавшим «предметом осмеяния самое святое на земле — семейные узы, измерзавившие древнюю мудрость зубоскальством о плохой женщине, растворённой во всех хороших жёнах». Именно эти остряки и зубоскалы способствовали тому, что утлый семейный корабль, не менявшийся со дня сотворения мира, «шибко рассохся, побит житейскими буднями, потерял надежную плавучесть».

Здесь в обнажённом виде проявляется связь В.Астафьева с классической традицией русской литературы, всегда придававшей особое значение семейному вопросу. Утверждая, что «главная педагогика — это родительский дом», Достоевский в своё время писал об утрате общей идеи, понимания того, что главная семейная задача — в воспитании детей и что воспитание — это есть «труд и долг»... Для очень многих достаточных родителей — это самый гнетущий труд и самый тяжелый долг. Вот почему и стремятся они откупиться от него деньгами».

Герой В.Астафьева вынужден признать, что и он, сам яростный, непримиримый враг насильников, садистов, уголовников-рецидивистов, далеко не идеал, что семья его отнюдь не образец, и единственное, что он знает о семейной жизни, — усвоенные с детства бабкины премудрости, «Муж и жена — одна сатана», «Жена не сапог, с ноги не скинешь». Мысль о необходимости налаживания своих семейных отношений — одна из главных в романе. Именно она свидетельствует о верности писателя традиции русской классики, чьим учеником называл себя Астафьев. Не случайно в беседе с критиком Ал.Михайло- вым он признался, что блистательная русская литература такая школа, что счастье быть в ней достойным учеником и учиться у неё порядочности и духовной стойкости.

Активное сопротивление злу — нелёгкая задача. И тому, кто посвятил себя её решению, предстоит нелегкая жизнь. Эта мысль приобретает поистине драматическое звучание в одном из последних рассказов В.Астафьева «Слепой рыбак», отличающемся не только пафосом сострадания, но и классической пластичностью. Герой рассказа Жора, славный, по словам автора, малый, ослепший после ранения в голову. Единственная его радость в жизни — общение с приезжими и местными рыбаками, помогающими ему скрасить унылое беспросветное инвалидное существование. Ему нравится бывать в их компании потому, что он «народ любит и выходит не столько уж порыбачить, сколь беседу повести, новости узнать, рыбацкой снастью подразжиться», ибо в деревне, где он живет, не продают ни лесок, ни крючков, да и рыбачить некому — «все в магазине рыбачат». Словоохотливый и доброжелательный Жора, тянется к рыбакам, чтобы душу свою излить рассказами о своей незадачливой судьбе, чтобы помочь при случае советом, поделиться немудрёным рыбацким опытом. Человек мягкий и безропотный, он не был, однако, горем своим — слепотой унижен. Он сохранил душевную открытость, доброжелательность, стойкую жажду «блюсти характер» и равенство в компании рыбаков.

Однако тем больший эффект производит сцена, когда его достоинство подвергается изощренному унижению, возвратившись поздним вечером домой, умиротворенный и размягченный подпитием, Жора внезапно встречается со слепой, нерассужда- ющей яростью, со звериной озлобленностью жены: «— А-а, сле- пошарая пьяница! Алкоголик пропащий, яви-и-и-лс-а! — чиркая, ломая спички, в рубахе китайского шёлку, косолапая, широкоротая баба соскочила с кровати и зажгла лампу. Не подбирая слов, разряжала она в потёмках скопленный гнев, яростно ходила кулаками возле Жориного лица. —

Опеть за старое! Опеть! И коды ты сдохнешь? Коды захлебнешься? Я тя подобрала... обмываю, обшиваю, кормлю, а ты... —

Нюша! Нюша! — слепо хватая руки жены, лепетал Жора. — Не бей меня. Я больной. Я скоро помру. Успокойся. Я понимаю. Всё понимаю. С товарищами, с городскими пасха сёдни... Ради святого праздника... Помру скоро».

Сцена эта по своему щемящему пафосу и пронзительной авторской сострадательности к затравленному человеку напоминает гоголевское: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»

Как и В.Белов в «Воспитании по доктору Споку», В.Астафьев заостряет здесь внимание на печальных издержках «галантерейной эмансипации» — освобождения от всего того, что принято называть женственностью: душевной деликатности, эмоциональной чуткости, психологической терпимости и сочувствия. Вместо этих качеств определенная категория представительниц «слабого пола» приобретает вульгарную напористость беспричинную агрессивность, бесцеремонное стремление к лидерству.

Иными словами, В.Астафьев вновь напоминает нам, что курение сигарет, употребление алкоголя, словом «омужчини- вание» — это иллюзорная форма самоутверждения, что у женщины была и есть своя сфера духовной и физической самореализации, которая не доступна мужчинам. В последнем рассказах В.Астафьева «Людочка», например, пронзительно звучит боль за пагубные последствия психологическо- го и духовного отчуждения, приводящие героиню к бессмысленной, нелепой гибели .

Говоря об увеличивающейся с каждым годом отчужденности в мире, писатель подчеркивает, что беспричинная агрессивность захватывает не только подростков, женщин, но и всё живое в мире. В рассказе «Бимба» В.Астафьев как бы шутя признаётся: «И хотя Гарий уверял меня, что угорь — тварь безвредная, некусачая и появляется здесь позднее в теплую пору, я все же тоскливо озирался на всякий всплеск и шорох, зорко вглядывался в проплывающие предметы: чёрт его знает, этого угря, — в нашем веке всё, что прежде не кусалось, может укусить, кто даже лап и копыт не имел — лягается, безъязыкие — ругаются либо доносы пишут, жены мужей грызут и пилят, мужья жен с детьми бросают на произвол судьбы, те приемам каратэ обучаются, чтоб от мужиков отбиваться или нападать на них — не поймешь. Так что угорь, которого я отродясь не видел, тоже мог взять меня за ногу и стащить в стремнину».

Непритязательным, житейски-умудрёным юмором проникнуты эти строки писателя, всегда утверждавшего, что первостепенный долг художника — противостоять злу. Мысль о необходимости сопротивления ему пронизывает и многие другие произведения последних лет, в том числе и роман Чингиза Айтматова «Плаха», поначалу воспринимавшийся как повествование об опасном социальном явлении — наркомании, существование которой у нас долгое время не оглашалось. В том, что писатель во всеуслышание заговорил о ней, многие критики увидели чуть ли не главное достоинство книги. Однако, когда страсти поутихли, стало очевидным, что в романе Ч.Айтматова речь идёт о тех же последствиях «прогрессирующего эгоизма». Одичалая жестокость человека по отношению к себе подобным, к окружающей природе, ко всему живому на земле проявляется здесь не в экстремальных условиях военного времени. И оттого она кажется более страшной.

О бездумной, варварской жестокости по отношению к природе говорится и в Романе В.Белова «Всё впереди», главный герой которого инженер Медведев убеждён: если человечеству суждено погибнуть, то не от «Першингов» или других видов ядерного оружия. Самоуничтожение происходит ежедневно, ежечасно. И проявляется оно не только в безудержной гонке вооружений, но и в безжалостном истреблении природы: «Техника агрессивна сама по себе. Покоряя космос, мы опустошаем землю. Технический прогресс завораживает обывателя... Насилие над природой выходит из-под нравственного контроля. А человек — часть природы! Следовательно, мы сами готовим себе ловушку? Самоистощение и самоуничтожение... Иными словами, самоубийство... »

О том, что борьба со злом предстоит затяжная и кровопролитная, говорится в финале романа, когда между двумя героями Медведевым и Ивановым происходит спор относительно форм и методов борьбы со злом. Иванов упрекает Медведева в том, что тот следует христианскому принципу всепрощения, который в российском варианте равносилен самоубийству: «Тебя бьют по одной щеке, а ты должен подставить другую. У тебя есть единственные штаны, а ты должен отдать их какому-нибудь проходимцу. И ведь он же потом над тобой и смеется! Что, мол, там за дурак без штанов ходит? Разве не так?»

В этом споре Медведев проявляет, на первый взгляд, странную пассивность, что вызывает ярость Иванова. Однако при внимательном прочтении становится очевидным, что бездействие Медведева мнимое, на самом деле он прилагает максимум усилий к тому, чтобы завоевать доверие и любовь своих детей, которые за несколько лет разлуки отвыкли от него. К тому же маленький сын Медведева вовсе не знает его и считает своим отцом Бриша.

Однако, можно понять и Иванова, который, возмущаясь инертностью свыкшихся со злом людей, бросает собеседнику: «Что за манера? Ждать и ничего не делать. Каждый отбрыкива- ется: «Это не телефонный разговор». Или: «Ну, старик, время не то». А когда оно было «то»? Когда оно было лёгким? Каждый прячется за спины других, никто не хочет ответственности. «Я за это не отвечаю!», «Это я не курирую!» Словечко-то каково! Ку-ри-рую».

Пафос романа «Всё впереди» можно было бы выразить словами И.Ильина, который в книге «О сопротивлении злу силою» писал: «Всякий обязан сопротивляться и злопыхателю, и злодею; — сопротивляться противляться и внутренним усилием, и внешним поступком; — сопротивляться не в злобу и в месть, а в любовь и служение» .

В.Белов затрагивает самые болевые вопросы современной жизни, в связи с чем роман «Всё впереди» приобретает отчетливо выраженный философский смысл, мимо которого, к сожалению, прошли многие критики, писавшие о романе и сетовавшие на отсутствие ясного и прозрачного родникового языка. Однако, очевидно, что таким языком, каким написано «Привычное дело», в этой стилевой традиции невозможно художественное исследование причин распада современной семьи, наркомании, массового алкоголизма и других пороков бездуховной, урбанизированной, технотронной цивилизации. В этом одна из причин переключения эстетической ориентации Белова, как и других современных прозаиков, с Толстого на Достоевского, имя которого неоднократно упоминается в романе «Всё впереди» в самых различных контекстах.

Тень Фёдора Михайловича является и одному из героев романа С.Залыгина «После бури», который, размышляя о причинах катастрофического неблагополучия в жизни ХХ века, утверждает: всё дело в том, что в людях исчезло чувство страха перед тем, что ждёт его в ином мире. И потому он решает создать «Книгу ужасов», в которой были бы собраны все разновидности жестокостей, подлости и насилия, совершенных людьми на протяжении истории. Герой убежден, что человечество, увидев всё зло, собранное вместе, содрогнется, ощутит «дрожь телесну», опомнится и, возможно, задумается о своём несовершенстве. Герой С.Залыгина приходит к выводу, что в каждом человеке кроется не просто бездна, но ад: «Есть он, и, поймите меня правильно-с, человек без ада никак не может обойтись и создает его сам, своими собственными руками и усердием, и душою собственной. У каждого это есть, имеется: адолюбие, адотворчество, адомания».

К аналогичным мыслям приходит и В.Тендряков в романе «Покушение на миражи»: «Чем дальше, тем меньше зависел человек от внешних сил, тем сильнее он ощущал — опасность кроется в нём самом. Не кто-то и не что-то со стороны больше всего мешает жить, а непроходящая лютая взаимонесовместимость. И мы теперь острей, чем прежде, осознаем, что между обыденными житейскими конфликтами Иванов Ивановичей с Иванами Никифоровичами и глобальными катаклизмами мировых войн существует глубинная связь, то и другое — нарушение общности».

По мнению героя В.Тендрякова, человечество всегда отказывало себе в лишнем куске хлеба, чтоб получить смертоносное оружие: «И теперь танк обходится в десятки раз дороже трактора, работающего в поле... Мы стали губительно опасны сами себе своим возросшим могуществом, своей необузданной энергией, своим неуправляемым поведением... » А если поведение человека становится неуправляемым, он оказывается психически ненормальным и подлежит лечению, но как лечить всё человечество? — задаётся вопросом герой: «Как аттестовать всё человечество, неспособное отвечать за свои действия?» Как лечить человечество, когда оно утратило тот самый инстинкт самосохранения, который присущ даже хищникам в природе и который препятствует беспощадной расправе со своими «соплеменниками»? Как лечить человечество, которое уже готово уничтожить не только себя как вид, но и саму жизнь на планете?

Размышляет об этом и герой повести Н.Шмелёва «Пашков дом» Александр Иванович Горт, историк по профессии: «Где он, главный источник человеческой злобы? Откуда она — от Бога, от природы или от нас самих? И что порождает её: условия жизни, или зависть и необразованность, или чисто звериное, физическое, гнездящееся где-то там, в самых потемках человека, желание причинить другому боль, наступить ему каблуком на горло, так, чтобы хряснули шейные позвонки, увидеть кровавую пузырями пену у растоптанного на губах? Чингисхан, Батый, стотысячные жертвоприношения древних индейцев, гильотина, нечаевщина, лагеря, газовые камеры и, наконец, спустя столько лет Пол Пот... »

По своему пафосу монолог этот напоминает другой монолог в романе, написанном более ста лет назад, где герой также размышлял о реках крови, лившихся и льющихся на протяжении человеческой истории. Так же, как и Раскольников, герой Н.Шмелёва ищет ответ на вопрос: где главный источник зла? Исподволь, постепенно нащупывая ответ, Александр Иванович вопрошает: «Может быть, главное-то зло не в человечестве? Может быть, оно в тебе, во мне, в каждом из нас, кто здесь сидит?»

Однако вслед за этим почти автоматически возникает другой вопрос, ответить на который во сто крат трудней: могут ли люди когда-нибудь чему-нибудь научиться? Есть ли какой-либо смысл в реках пролитой человеческой крови? Лежа в больнице после того, как он был зверски избит на улице хулиганами-подростками, Александр Иванович напряжённо ищет ответ на вопрос: Что надо сделать, чтобы, если не ликвидировать, то хотя бы «притушить, уменьшить эту злобу»? Есть ли смысл в том, чтобы продолжать нескончаемые гуманистические проповеди с надеждой, что когда-нибудь через тысячу лет они дойдут до людей: «И не вообще, а до тех шестерых в подворотне, которые просто так, от нечего делать, чуть было не отправили его на тот свет?.. Но какой эффект от всех этих уговоров за многие сотни лет? Эффект, прямо скажем, невелик... Как же всё-таки дойти до тех, кто по вечерам толчётся в подворотне? Или сидит и пухнет от злобы у себя в четырех стенах? Кто не признает и признавать не хочет никаких уговоров, никаких проповедей, у кого ни в голове, ни в сердце нет ничего, кроме ненависти, безличной, все поглощающей ненависти ко всему и вся — ненавис- ти, которой нередко даже и повода не надо, чтобы начать крушить, калечить всё почем зря?... Что делать? А если бы знать... »

Эта слепая ненависть дремлет до поры до времени в душах тех, кто собирается по вечерам у жены Александра Ивановича за чашкой кофе или бутылкой сухого вина, выдавая себя за интеллектуалов и радетелей общественных интересов, считая себя единственными обладателями истины, скрытой или скрываемой от других.

При более близком знакомстве с ними Александр Иванович убеждается, что они стоят вовсе не за безначалие, «они лишь за другое начальство, составленное из них самих... О, какими жестокими бывают у них иногда глаза, какой металл звучит в голосе, как они точно знают то, что обязано быть!»

Полемизируя с одним из них, Александр Иванович заявляет о том, что они сами себя причислили к «избранным», «право имеющим», что никто их не уполномочивал и не просил играть не только за себя, но и за других. Однако оппонент Александра Ивановича — главный вдохновитель застольных витий с претензией на интеллектуальную глубину проявляет такую ненависть к «инакомыслящему», что тому становится страшно: «Моли бога, если действительно сжалимся — возьмём вахтёром и за это-то... И за это-то ещё поползаешь в ногах... Вахтёр. Это ещё будет счастье для тебя, если вахтёр... »

Встретившись с такой откровенной ненавистью, доцент Александр Иванович понимает, что переубедить оппонента невозможно, что этот фанатик скорее погибнет со своей беспощадной, всепоглощающей злобностью, чем изменит свои взгляды. Явно учитывая уроки Достоевского, Н.Шмелев заставляет своего героя в финале подводить итоги реальных, не словесных достижений этих людей, многие из которых действительно, были незаурядными: «Да, бесспорно, интересный был народ. Но... Но как оказалось жидковат».

Нередко борьба со злом в прозе 1980-х годов принимает фарсовый, трагикомический характер. В романе С.Есина «Вре- менитель» главный герой Веня Заложников подпиливает на рапире предохранитель, намереваясь во время любительского спектакля, исполняя роль Гамлета, смертельно ранить своего друга-врага и начальника Валентина Петровича Пылаева. Если в финале романа «Имитатор» художник Семираев переживает крах, терпит моральное поражение от своих более талантливых молодых соперников, то в последней книге с ироническим подзаголовком «роман о любви и дружбе» Пылаев остаётся жив-здоров, получает повышение по службе и мечтает о ещё более высоком и «достойном» руководящем кресле в каком-нибудь творческом союзе».

Будучи «ординарной» посредственностью, Пылаев, однако, проявляет необыкновенную изворотливость, когда дело касается добывания материальных благ. Если его предшественник Семираев страшился разоблачения своей заурядности, духовной и творческой незначительности, если он всё время балансировал на краю пропасти, то У Пылаева совершенно отсутствуют подобного рода комплексы. Он находится в отличной физической и моральной форме. И действует, как чётко отлаженный механизм. Пылаев не только не сомневается в себе, но принимает свою заурядность как нечто, данное свыше и нимало не горюет об этом. Пылаев значителен лишь в одном — в умении предавать и убирать тех, кто стоит на его пути. Он предаёт даже родного отца, чтобы не скомпрометировать собственную репутацию. От своего предшественника Семираева он отличается абсолютным отсутствием страха и чувства меры.

Трагический конец есинского борца с несправедливостью, вступившего в неравную схватку с Пылаевым и скончавшегося от «разрыва сердца», заключает определённый смысл. Борьба с Пылаевым, Молочковыми и прочими «архаровцами», «временителями», «имитаторами» убеждает нас, что зло считается лишь с силой и страшится наказания. Только неотвратимость расплаты, приходит к выводу Степанида в «Знаке беды» В.Быкова, может укротить его хищный нрав, заставить задуматься, и не будь этого, «на земле воцарится хаос вроде того, о котором говорится в Библии».

Мысль о том, что последние книги В.Быкова, Ю.Бондарева, В.Белова, В.Распутина, В.Астафьева, В. Тендрякова и др. на- писаны в новой манере, — впрочем, столь же органично связанной с классической традицией, — с трудом укладывалась в критическом сознании 1970—1980-х годов, привыкшего к тому, что добро находится на оборонительных позициях, проявляя мужественный стоицизм, а подчас неуверенность в собственных силах. Более того, оно иногда вынуждено было принимать предлагаемую систему нравственного (а точнее, безнравственного) исчисления, чтобы не оказаться в психиатрической клинике, как это случилось в драматической миниатюре А.Вампилова «Двадцать минут с ангелом». И когда появился новый герой, герой, отказывающийся занимать оборонительные позиции, вступающий в борьбу со злом, многие критики растерялись и начали квалифицировать это как надменность, амбициозность, психологическую недостоверность, антиинтеллигентность и пр. Инерция критического мышления не позволяла осмыслить характер творческих поисков ведущих прозаиков 1970—1980-х годов утверждавших, что, только поняв природу зла, можно успешно с ним бороться. Ибо, как сказал поэт, «непознанное зло способно недобрый выбросить побег» (Вас. Фёдоров).