ПАРАДОКСЫ СОВРЕМЕННОГО «БЕСОВСТВА»

А можно ль веровать в беса, не веруя совсем в бога?

— О, очень можно, сплошь и рядом.

Ф.М.Достоевский

«В основе духовного кризиса, переживаемого ныне Россией и миром, — писал полвека назад И.А.Ильин, — «оскудение религиозности», т.е.

Симптомы этого духовного кризиса были подмечены в XIX веке Достоевским: «Что-то носится в воздухе полное материализма и скептицизма; началось обожание даровой наживы, наслаждения без труда; всякий обман, всякое злодейство совершаются хладнокровно, убивают, чтобы вынуть хоть рубль из кармана» . Всю свою творческую жизнь писатель стремился к художественно-философскому осмыслению природы и истоков этой бездуховности, порождающей зло.

Распознать зло в конкретной жизненной ситуации порой не так просто ввиду того, что оно, искусно маскируясь, непрерывно совершенствуется в способах достижения своих целей. Мысль о том, что зло скрывается не в «заедающей» среде, а в самом человеке (человека оскверняет то, что исходит от человека, — сказано в Евангелии от Марка) превратилась у Достоевского в своего рода нравственно-психологическую аксиому. После бесчисленных социальных и экономических экспериментов, проводившихся в России ХХ столетия, стало ясно, что благоденствия людей невозможно достичь путем только внешних преобразований, и что «зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты... что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из неё самой и, что наконец, законы духа человеческого столь ещё неизвестны столь неведомы науке...»

Далеко не случайно обращение современных прозаиков к опыту автора «Бесов».

«Бесовский» тип, по Достоевскому, явление не случайное в русской истории, он представляет «прямое следствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни» , закономерное порождение либерального западничества, далёкого от русской «почвы», от понимания России, её народа с многовековыми религиозными идеалами, верованиями и обычаями. В романе «Идиот» один из героев утверждал, что русский либерализм «не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение... на самую Россию... Эту ненависть к России ещё не так давно иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству... но теперь уже стали откровеннее и даже слова «любовь к отечеству» стали стыдиться, даже понятие это изгнали и устранили как вредное и ничтожное» .

Одержимые «животной, бесконечной ненавистью к России» отечественные либералы не только не знали Россию, не считали нужным изучать её, но рассматривали её как «слишком великое недоразумение», как «игру природы, а не ума». Они были бы, по словам одного из персонажей романа «Бесы», страшно несчастливы, если бы Россия «как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться» .

Об ограниченности и недальновидности либералов-западников, не сознававших своей роли в возникновении и рас- цвете «бесовства», говорится в одной из сцен романа, когда губернатор фон Лембке по-отечески увещевает главаря «бесов» Петра Верховенского: «Мы только сдерживаем то, что вы расшатываете...

Увы... благодушным надеждам фон Лембке не суждено было сбыться. В ХХ веке Россию удалось-таки «расколыхать» и «лишить приличного вида» потомкам увиденных Достоевским «бесов», психологию которых продолжают исследовать в 1970— 1980-е годы Б.Можаев, В.Дудинцев, В.Быков, Д.Гранин и др.

К числу таких «бесов» относится в романе В.Белова «Всё впереди» Михаил Георгиевич Бриш. На первый взгляд он кажется недурным малым. Он остроумен, находчив, может без особых усилий помочь другому выхлопотать престижную путевку во Францию и т.д.

Именно таким представлялся Бриш критику Н.Ивановой, которая в одной из своих статей характеризовала его как «внимательного и чуткого мужа, заботливо опекающего детей оказавшегося в тюрьме Медведева» .

Михаил Георгиевич Бриш не просто балагур и острослов. Он умеет ненавидеть и обличать негативные явления, в самом деле заслуживающие осуждения и искоренения. Однако его об- личительства порой выражаются в какой-то странной форме. «Кругом дураки и хамье», — эти слова, повторяемые Михаилом Георгиевичем, выражают его «мировоззренческую» позицию, недвусмысленный взгляд на мир и окружающих.

Бриш в романе отнюдь не единственный обличитель зла. В наши дни, заявляет другой персонаж романа врач-нарколог Иванов, зло проявляется не только в эпидемии гриппа и в бомбе Тейлора, но и в искусственном разрыве с тысячелетними традициями, приводящими к распаду семьи, нравственному и психо- логическому отчуждению людей. «Чтобы уничтожить какой-нибудь народ, — утверждает главный герой романа Медведев, — вовсе не обязательно забрасывать его водородными бомбами... Достаточно поссорить детей с родителями, женщин противопоставить мужчинам». К тому же имеется ещё один превосходный способ уничтожения народа — это алкоголь.

Но дело не в остротах Михаила Георгиевича, хотя и они косвенным образом характеризуют его. Василий Белов достаточно опытен в своем ремесле, чтобы с помощью столь незамысловатых средств раскрывать внутренний мир героя. В том-то и мастерство художника, что он никогда не рисует человека черными красками: вот, дескать, перед вами подонок, злодей, смотрите и негодуйте. Сложность распознавания сущности героя предопределена сложностью самой жизни; не зря говорится: чтоб человека узнать, надобно пуд соли съесть.

О нравственном облике Бриша говорит, казалось бы, незначительный штрих, который при первом чтении не бросается в глаза. Во время туристической поездки во Францию Михаил Георгиевич заключает со своим соотечественником пари, заявляя, что будет рад, если тому удастся соблазнить красавицу Любу Медведеву, к которой сам Бриш испытывает чувственное влечение. Что это? Невинное подстрекательство? Желание проверить нравственную стойкость женщины? Или очередная тривиальная шутка штатного весельчака и балагура? На это писатель не дает прямого ответа, предоставляя право читателю самому поразмыслить и сделать вывод.

Когда впоследствии Бриш компрометирует Любу Медведеву в глазах её мужа, внося раскол в их отношения, мы успеваем забыть о «невинном» подстрекательстве Бриша, задуманном в начале романа с самым дальним прицелом. Ибо за это время успеваем проникнуться некоторой симпатией к этому персонажу. Лишь постепенно, исподволь мы начинаем понимать, что нравственный облик Бриша раскрывается не столько в его остро- тах и афоризмах, сколько в конкретных поступках и делах. Не кто иной как Бриш, заманивает врача Иванова к сомнительным личностям, которые, напоив его, зверски избивают. Избивают за то, что Иванов вознамерился помочь своему другу Медведеву, оказавшемуся в беде. При этом Бриш не гнушается клеветой: он добивается, чтобы в официальных инстанциях Медведев был объявлен без всяких на то оснований рецидивистом, алкоголиком, социально опасным типом, не имеющим права воспитывать собственных детей.

Склонность к бескомпромиссному и яростному обличи- тельству у Бриша порождается отнюдь не болью душевной за царящее вокруг неурядье, но подспудным ощущением собственного превосходства, исключительности, дающей якобы право поучать, обличать, иронизировать, словом, быть, как говорится, на высоте. Быть на высоте даже тогда, когда для этого, казалось бы, нет никаких оснований.

В повести Д.Гранина «Зубр» есть персонаж, который, на первый взгляд, не имеет прямого отношения к постижению смысла произведения. Это некий Дёмочкин, давний враг главного героя. С самого начала автор не оставляет у читателя сомнений относительно внутренней сущности этого человека, воплощающего, по замыслу, абсолютное зло.

Вместо ожидаемого Мефистофеля, Сальери, Смердякова или Урия Гриппа, признается автор, перед ним стоял невзрачный, усохший человечек с пегими, зачесанными набок волосами. В завязавшемся разговоре тот откровенно заявляет, что существовать великий противник, ибо не может гений сражаться с тенью осла. Таким великим противником и решил стать Дё- мочкин. Он не просто бездарный завистник. Он тоже гений. Только несостоявшийся.

В отличие от тонкой, ненавязчивой манеры Белова Д.Гранин заставляет своего героя с самого начала разоблачаться. Су- ществуют, разъясняет Дёмочкин, отрицательные гении, гении со знаком минус: Герострат, Малюта Скуратов, Иуда, злодеи, сами себя прославившие, которых люди помнят более всех других апостолов. Дёмочкин не скрывает, что использовал в борьбе со своим учителем недозволенные приемы. Время было такое, заявляет он, когда на устах у всех был лозунг: если враг не сдаётся, его уничтожают.

Нравственно самообнажаясь, Дёмочкин утверждает, что такое понятие, как совесть, выдумали писатели и следователи.

На вопрос о критериях, позволяющих определить гениальность, Дёмочкин серьезно отвечает, что объективных критериев не существует, всё дело в личных ощущениях, которые даны лишь избранным . Достаточно в самом себе ощутить гениальность. Причем не обязательно даже реализовывать её. Всегда может найтись тот, кто помешает гению состояться. Такова логика этого антигероя, так сказать, комфортабельная концепция гениальности. Естественно, что развенчать её не составляет труда, ибо уже более чем столетие она подвергается тщательному художественно-философскому анализу .

Когда-то у Достоевского главный «бес» Петр Верховен- ский в припадке откровенности признавался, что будучи мошенником, а не социалистом, он абсолютно бездарен: «Почему я говорю много слов и у меня не выходит? Потому, что говорить не умею. Те, которые умеют хорошо говорить, те коротко говорят. Вот, стало быть, у меня и бездарность — не правда ли?» Мысль о собственной бездарности Верховенский повто- ряет на протяжении многих страниц романа: «Кто так торопится, конечно бездарен... Именно торопливою срединною бездарностью, и я самым бездарным образом овладел разговором силой». Эти откровенные признания Верховенского не игра, не поза и даже не просто констатация истины. Это нечто более глубокое — бесовская похвальба, сатанинское упоение своей бездарностью, стремление уверить, что она — есть не просто достоинство, но своего рода, талант, лишь со знаком минус.

К числу таких посредственностей в романе В.Дудинцева «Белые одежды» относится Саул Брузжак. Так же, как и его предшественник Петр Верховенский, он готов половину народа уничтожить с тем, чтобы остальная часть пошла в материал и составила бы новый народ. Если у Достоевского Лямшин мечтал о том, чтобы взорвать девять десятых человечества и оставить бы только «кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-учёному», то Саул Брузжак не мечтает, но действует, претворяя грёзы Лямшина в жизнь. Бойко и решительно очищает он научно-исследовательские институты от вейсманистов-морганистов, не сомневаясь в своем праве распоряжаться их судьбами. Причем проявляет в этом деле такую изобретательность, что сам Касьян Демьянович изумляется его резвости и проворству. В этом деле «бесы» отнюдь не бездарны.

Примечательно другое. Будучи профессором, доктором наук, видным специалистом в сфере картофелеведения, Саул Бруз- жак оказывается неспособным отличить один сорт картофеля от другого. Иными словами, обнаруживает полнейшую некомпетентность, абсолютную профессиональную неграмотность. Лишь в смутную эпоху мог возникнуть и благоденствовать подобный тип «специалиста», компенсирующего своё невежество демагогическими речами, обвинениями других в политической слепоте и утрате бдительности. Когда-то Шатов у Достоевского, говоря об этой особенности «бесов», заметил: «Все они от неумения вести дело ужасно любят обвинять в шпионстве».

Обвинять в шпионстве, чтобы самому выжить, уцелеть любой ценой за счет уничтожения тех, кто не произносил громких фраз, но знал, любил и делал своё дело, — всё это прису- ще и непосредственному литературному предшественнику Саула Брузжака — Карпу Степановичу из повести Г.Троепольско- го «Кандидат наук». В отличие от Дудинцева, Троепольский использует сатирические средства для раскрытия гнусной сущности этого персонажа, который не просто паразитирует, но предает тех, за счёт кого он паразитирует. Карп Степанович — существо посредственное, более того — бездарное. Ещё в юности запали ему в душу слова отца: «Ты достигай. Уважай учителей, профессоров и достигай. Может быть, хоть ты не будешь работать. Учёные люди, они не работают. Достигай». И Карп Степанович достигает правдами и неправдами степени кандидата сельскохозяйственных наук, оставаясь тем же самым недоучкой.

Невежество Карпа Степановича проявляется в сцене, когда он знакомит общественность с результатом своих «научных» открытий, касающихся замены овса тыквой и помидорами для скармливания конскому поголовью. Под оглушительный смех колхозников Карп Степанович заявляет, что у овцы бывает шесть-восемь резцов в верхней челюсти. «Почем было знать Карпу Степанычу, — комментирует рассказчик с едким сарказмом — что у овцы в верхней челюсти не бывает резцов совсем, от рождения».

Вместе с тем, профессиональное убожество сочетается у Карпа Степановича с маниакальной нетерпимостью к тому, кто не похож на него самого. Карп Степанович не может вынести мысли, что рядом с ним живет и трудится настоящий учёный, действительно сведущий в сельском хозяйстве и посвятивший жизнь улучшению дел в нём. Во что бы то ни стало Карпу Степановичу необходимо опорочить этого человека, убрать его со своего пути. И он, не колеблясь, садится за стол, чтобы писать донос. Это не просто мелочная завистливость. Это отчаянный, инстинктивный страх за своё материальное благополучие, жажда опошлить, низвести до своего уровня всё то, что не только кажется значительным, но и является таковым.

Иную разновидность «бесовства» мы обнаруживаем в повести В.Распутина «Пожар». Его «архаровцы», нахлынувшие на Сосновку, к житейским благам почти равнодушны, наживой не занимаются: выпадающие им деньги с легкостью спускают, расстаются с ними без сожаления. Повинуясь какой-то неведомой силе, скитаются они по свету, нигде долго не задерживаясь, и не из-за бытовых неудобств, а просто не понимая, зачем и для чего нужно задерживаться. Все они, словно понукаемые неясной, нестерпимой тревогой. Когда одни из таких «архаровцев» уезжают с горькой тоской в глазах, не зная, куда и зачем, то оставшиеся вспоминают лишь их чудаческие выходки: кто артистически поднимал зубами стол с закуской, кто делал из водки тюрю и, не морщась, выхлебывал её ложкой, а кто посылал телеграммы странного, непонятного содержания.

Отличительная особенность «архаровцев — их безразличие ко всякому делу. Такие ни себе помощи не принимают, ни другому её не подают, процедуру жизни исполняют в укоро- те, не имея семьи, ни друзей, ни привязанностей. Что делается в их душах, кому они принадлежат- неизвестно. Но самое страшное в том, что явившись как хорошо организованная сила со своими законами и старшинством, «архаровцы» помутили в сознании людей прежние представления о нравственных устоях. Если раньше люди жили по принципу «не трожь чужого», то теперь воровство даже у своих за грех не считается, ибо рассматривается как норма жизни. Главное — не быть пойманным. А работать на совесть стало считаться не то что зазорным, предосудительным, но почти грехом.

Не только совесть, но и другие понятия — «душа», «правда», «грех» стали рассматриваться как устаревшие, допотопные и ненужные, как свидетельство неполноценности того, кто принимает их всерьёз. «Добро и зло перемешались. Добро в чистом виде превратилось в слабость, зло в силу». Человек стал оцениваться не по уму, доброте и благородству, а по тому, как и во что одет, какие связи имеет, что «достать» способен.

«Водились и раньше "бесы" на святой Руси, — приходит к выводу герой Распутина Иван Петрович, — но чтоб сбиваться в круг, разрастаться в нем в открытую, ничего не боящуюся и не стыдящуюся силу с атаманом и советом, правящим власть, — такого нет, не бывало. Это уж наши собственные достижения». Мир перевернулся с ног на голову, и то, за что раньше держались всем миром, что было общим неписанным законом, ныне превратилось в пережиток, какую-то ненормальность. Нахлынувшая орда — «архаровцев» оказалась опасней татарской, ибо угроза духовного растления страшнее материальных потерь. «Пожар в умах, а не на крышах домов», — говорил Достоевский в «Бесах» устами одного из героев. Словно продолжая его мысль, Распутин в своей повести пишет: «Что прежде творилось по неразумению, сделалось искусом просвещенного ума. Отчего веками уходили, к тому и пришли. Не пришли, а скоренько подъехали на моторе, объявив величайшей победой человека то именно, что уходили пешком, а подъехали на моторе».

Распутинские «архаровцы» открыто, без зазрения совести надругаются над тем, что веками почиталось святым: над родной землей, разоренной и растерзанной, над могилами отцов и дедов, теми самими могилами, возле которых можно оправиться. Свидетелем того и стал однажды Иван Петрович.

Об опасности духовного развращения размышлял до В.Распутина В.Шукшин в комической повести-сказке «До третьих петухов «, где в одной из сцен рассказывается об осаде старинного монастыря распоясавшейся оравой чертей. Говоря об этой невесть откуда взявшейся напасти, медведь Михайло Иваныч сокрушается: «Бабёнок всяких ряженных подпускают, вино наливают — сбивают с толку. Такой тарарам навели на округу — завязывай глаза и беги. Страсть что творится, пропадает живая душа. Я вот курить возле них научился... Нет житья никакого... Подумал, подумал — нет, думаю, надо уходить, а то вино научусь пить... Раза два напивался уже».

Черти, расположившиеся возле монастыря, творили меж тем «вялый бедлам». Кто, засунув руки в карманы узеньких брюк, отбивал копытцами чечетку, кто листал журналы с картинками, кто тасовал карты и жонглировал черепами, кто сидел вокруг коньяка с закусками. Однако за внешней вялостью ощущалась внутренняя напористость. Чувствуя это, Михайло Иваныч предупреждает Ивана: «Эти похуже Горыныча будут... За- будешь, куда идёшь. Всё на свете забудешь. Ну и охальное же племя! На ходу подмётки рвут. Оглянуться не успеешь, а ты уже на поводке у них — захомутали».

Когда Мудрец задает одному из чертей вопрос о цели захвата монастыря, то получает четкий, недвусмысленный ответ: «Разрушение примитива... Ну тошно же смотреть. Одни рясы чего стоят... Неужели не ясно, что они безнадежно отстали?» Соглашаясь с этим доводом, Мудрец приходит к заключению, что здесь следует говорить о «возможном положительном влиянии крайне "бесовских" тенденций на некоторые устоявшиеся нормы морали».

Эти «крайне бесовские тенденции» расцветают после захвата монастыря, когда черти устраивают развесёлый шабаш с песнями и переплясом. Монахи же, изгнанные из своей обители, сами того не желая, начинают в такт подергивать плечами и легонько пристукивать ногами. Иван тоже не заметил, как стал подергиваться и притоптывать, словно зуд его какой охватил. В этот момент из монастыря выходит изящный чёрт и обращается к монахам: —

Мужички, — сказал он, — есть халтура. Кто хочет заработать? —

Ну? А чего такое? — зашевелились монахи. — Чего надо-то? —

У вас там портреты висят... в несколько рядов... —

Иконы. —

А? —

Святые наши, какие портреты. —

Их надо переписать: они устарели. Монахи опешили. —

И кого же заместо их писать? — тихо спросил самый старый монах. —

Нас.

Теперь уже все смолкли. И долго молчали. —

Гром небесный, — сказал старик-монах. — Вот она кара-то.

Поражённые столь кощунственным предложением, монахи кидаются на изящного чёрта с намерением побить его, но тот резво скрывается в монастыре за каменными стенами и оттуда начинает ругать мужиков: «Какие вы все же грубые... Невоспитанные. Воспитывать да воспитывать вас. Дикари. Пошехонь. Ничего, мы за вас теперь возьмёмся».

При всем комизме сцена эта проникнута болью за мужиков, которые не без помощи Ивана умудрились сдать монастырь, а теперь с фаталистической покорностью предаются рассуждениям о том, что ничего не поделаешь, против силы не попрёшь, надо терпеть беду, посланную свыше за грехи и т.д. и т.п.

Первые симптомы духовной заразы, получившей впоследствии название «бесовства», Достоевский уловил ещё в XIX веке: «Всё более и более нарушается в заболевшем обществе нашем понятие о зле и добре, о вредном и полезном. Кто из нас, по совести, знает теперь, что зло и что добро? Всё обратилось в один спорный пункт, и всякий толкует и учит по-своему» .

Процесс размывания этических понятий еще более усилился в первые десятилетия ХХ века. Говоря о моральном катаклизме, происшедшем в результате Первой мировой войны, 0

гибели десятков миллионов людей, В.И.Вернадский замечал: «Через двадцать лет после окончания войны мы стоим перед опасностью новой, еще более варварской и ещё более бессмысленной войны. Сейчас не только фактическим, но и идеологическим способом войны является истребление не только вооружённых её участников, но и мирного населения, в том числе стариков, старух и детей... То что... морально не признавалось, стало сейчас жестокой реальностью» .

Эта «жестокая реальность» способствовала загрязнению и искажению духовного климата планеты, утрате чувства «благоговения перед жизнью», распространению мыслей об абсурдности бытия. Демоническая привлекательность этих мыслей для молодежи понятна, ибо представление о целесообразности бытия возникает как результат длительного жизненного опыта, проникновения в духовные основы жизни, в подлинную структуру мира. Только зрелому и духовно развитому человеку открывается осмысленность его земного существования.

В своё время Достоевский предупреждал, что представления о нелепости бытия вовсе не так безобидны, как может показаться на первый взгляд. Когда человек приходит к идее: коль ни в чем нельзя отыскать смысла, коли всё абсурдно, значит остаётся одно: жить «в своё пузо». И дело с концом. Тогда, действительно, все этические понятия и духовные проявления не нужны, более того, бессмысленны и смешны. Тогда незачем быть благородным, стремиться к правде и великодушию, справедливости и состраданию. Всё это лишь мешает «жить в своё пузо».

В романе «Идиот» Достоевский устами одного из своих персонажей заметил: «Дьявол одинаково владычествует человечеством до предела времен, еще нам неизвестных... Неверие в дьявола есть французская мысль, есть легкая мысль. Вы знаете ли, кто есть дьявол? Знаете ли, как его имя? И не зная даже имени его, вы смеётесь над формой его, по примеру Вольтера, над копытами, хвостом и рогами его, вами же изобретенными: ибо, нечистый дух есть великий и грозный дух, а не с копытами и с рогами, вами ему изобретёнными».

Этот нечистый дух соблазняет человека, отравляя разум сомнениями в реальности существования души, Бога, любви, заставляя мыслить по принципу «наоборот»: вместо души условные рефлексы, вместо любви — секс, вместо целомудрия — разврат. Скромность объявляется неполноценностью, наглость — проявлением жизненной силы, материальная бедность — позором, а духовная скудость — благом.

На эстрадных подмостках и телевизионных экранах кривляются ныне полуобнажённые молодцы с гитарами, которых народ окрестил словом «припадочные». В их истошных воплях, в механических ритмах «хеви-металл» слышится какая-то бездушная в своей нечеловеческой жестокости сила. Нет и намека на живую душу — одно лишь отчаяние, дьявольское издевательство над всем и вся. Одним словом музыка для тела, не для души. И кажется, стоит отключить электричество, погаснут прожектора, замолчат усилители и этой вакханалии, которая объявляется наивысшим музыкальным достижением, наступит конец.

Духовное развращение происходит не только в музыке (здесь оно лишь заметней), но и в других сферах искусства и науки. Кандидаты наук Г.Гусейнов и Д.Драгунский совершают «сенсационное» открытие, объявляя, что материальная собственность — это «иносказание личности» , И забывая, что «личность» от слова Лик (Лик Божий), издавна имеющий духовный смысл.

В стихотворении Вадима Антонова «Гениальный палач» персонаж, расстреливавший заключенных в 1930—1940-е годы, признаётся: «Бог ты мой, сколько я их перестрелял! Как моя плоть ликовала; как замирала от счастья душа в сладостной дрожи поджилок... » Нетрудно заметить; вся эта риторика лишена психологической убедительности, и порождена сатанинской уверенностью в том, что убийство приносит человеку ощущение неземного блаженства.

Вспоминается повесть В.Зазубрина «Щепка», написанная по горячим следам событий в 1923 году, с которой мы познакомились в конце восьмидесятых. Главный герой повести Срубов, предгубчека, руководящий расстрелом людей, ощущает какую-то противоестественность всего происходящего, действует в каком-то нелепом горячечном бреду. Напрасно старается он забыться, глуша стаканами неразведённый спирт и уверяя себя, что расстрел родного отца необходим ради великого дела революции, которая не бывает без крови. Из головы его не выходят слова отца, который писал в предсмертном письме о невозможности осуществления всемирной гармонии, если ради нее необходимо замучить хотя бы одно крохотное создание. «Ты думаешь, — пишет он сыну, — на миллионах замученных, расстрелянных, уничтоженных воздвигнуть здание человеческого счастья... Ошибаешься... Откажется будущее человечество от "счастья", на крови людской созданного... »

Предвидение отца сбывается. Все чаще Срубова начинают посещать страшные мысли: «Я знаю твёрдо, каждый человек, следовательно, и мой отец, — мясо, кости, кровь. Я знаю, труп расстрелянного — мясо, кости, кровь. Но почему страх? Почему я стал бояться ходить в подвал?.. В дурманящем тумане всё покраснело. Всё, кроме трупов. Те белые. На потолке красные лампы. Чекисты во всём красном. А в руках у них револьверы — топоры. Трупы не падают — берёзы белоствольные валятся».

В конце концов, не выдержав кошмарных видений, Срубов сходит с ума. В таком финале ощущается не только определённая внутренняя закономерность, но и гуманистическая традиция Достоевского, у которого Раскольников совершает своё преступление, находясь в состоянии маниакально-бредовой исступленности, психологической болезненности, душевного расстройства.

Когда-то Дмитрий Карамазов говорил: «Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей!» Дьявол, по Достоевскому, видит в душе человеческой своего заклятого врага, которого необходимо во что бы то ни стало сломить, отравить заразой, ядом, внушая мысль о невозможности противостоять злу. Именно эту задачу и выполняли деятели бездуховного «искусства» 70—90-х годов, ничего общего с искусством не имеющего. Модный кинорежиссер Кира Муратова, чей фильм «Астенический синдром» рекламировался как шедевр современного кино, в одном из интервью заявила: «В мире и в каждом из нас есть какая-то элементарная жестокость, зло, которых не побороть, не изменить». Вслед за этим она не без кокетства заметила: «Я не верю в Бога. Ни во что сверхъестественное не верю» . Режиссёр хотела продемонстрировать свою независимость, дерзновенность своих эстетических принципов. На деле же получился моральный стриптиз, обнаживший не только интеллектуальную убогость, духовную скудость, но и главную цель её киноупражнений — нравственное и духовное растление людей. Не случайно в своё время Достоевский предупреждал: «Не развращайте людей, не называйте зло нормальным состоянием» .

Ложная концепция жизни, сложившаяся у режиссёра, обусловила отсутствие проблеска надежды, равно как и фальшь в игре актеров. Это особенно заметно в фильме «Маленькая Вера», где туповато-ограниченные существа, поглощенные плотскими, сиюминутными заботами, выглядят не живыми людьми, а марионетками. Кажется, единственная их задача в фильме, подтвердить режиссёрскую концепцию тотальной бездуховности бытия, которое порождает лишь алкоголиков и сексуальных маньяков.

На ту же тему полвека назад был создан фильм итальянского режиссера Пьетро Джерми «Машинист», в котором также было немало житейской грязи, бытовой неустроенности, материальной нищеты, но в котором наряду с этим было и другое. Джерми показал, как в атмосфере бездуховности внезапно вспыхивают искры человеческого взаимопонимания, сочувствия и прощения, как происходит чудо рождения души. Герои в какой-то момент преображаются, сбрасывают с себя шелуху психологического отчуждения, душевно просветляются, становятся личностями.

Ничего подобного нет в «Маленькой Вере». Персонажи какими были в начале фильма, такими и остаются в конце. А статичность характеров, как известно, первый признак отсутствия правды жизни. «Ведь одни глупцы не переменяются», — сказал когда-то Пушкин и добавил: «Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют» .

Фальшь в искусстве начинается тогда, когда человек труда, будь то крестьянин или рабочий, изображается одной чёрной краской. Об этом писал Лев Толстой в предисловии к сочинениям Мопассана: «Непонимание жизни и интересов рабочего народа и представление людей из него в виде полуживотных, движимых только чувственностью, злобой и корыстью, составляет один из главных и очень важных недостатков большинства новейших французских авторов... Если существует Франция такая, такой мы её знаем... то и тот рабочий, который держал и держит на своих плечах эту Францию с её великими людьми, состоит не из животных, а из людей с высокими душевными качествами, и потому я не верю, что пишут мне в романах "Земля" и в рассказах Мопассана, так же, как не поверил бы тому, чтобы мне рассказывали про существование прекрасного дома, стоящего без фундамента» .

Когда в искусстве откровенный разврат объясняется плоской формулой «бытие определяет сознание», т.е. когда с персонажей снимается нравственная ответственность, ни о какой правде жизни не может быть речи. Натурализм в искусстве начинается там, где ответственность, снимаемая с человека, возлагается на среду, обстоятельства, судьбу, т.е. когда человек превращается в безвольную жертву, неспособную противостоять давлению «недолжных времён».

Опасаясь прослыть ретроградами, многие критики отказывались говорить публично о низком художественном уровне подобного рода произведений искусства (будь то в кино или литературе), об их роли в духовном развращении людей. Наступило время, когда заклеймённый соцреализм уступил место демонатурализму. Иными словами тот же соцреализм, но со знаком минус. И дело здесь не только в мате и порнографических сценах, хотя и это свидетельствует о духовной и художественной деградации кино в конце 1980-1990-х годов .

Возникает вопрос: что предпочтительней? Соцреализм или откровенная «чернуха»? Академик Д.Лихачев отвечал на этот вопрос однозначно: «Я вовсе не против так называемого "современного" искусства, но это должно быть именно искусство, облагораживающее и возвышающее человека, а не жалкая, бездарная пародия, рассчитанная на моментальный шок-успех, оглупляющая массу людей, дискредитирующая само высокое звание человека-артиста» .

Деятели от искусства, гонящие так называемую «чернуху», утверждают, что необходимо показывать жизнь такой, как она есть. При этом ссылаются на Чехова, Достоевского, забывая, что эти классики всегда настаивали: настоящее искусство должно пробуждать в человеке устремленность к жизни, какой она должна быть. Без этой устремленности к идеалам, т.е. к высшим формам бытия, искусство превращается в плоское натуралистическое бытописательство, ничего не дающее ни уму ни сердцу и преследующее либо коммерческие, либо политические цели. Правда жизни, на которой настаивают апологеты «чернухи», не сводится к смакованию негативных сторон жизни, но включают в себя понятие идеала. Достоевский в связи с этим замечал, высмеивая распространённые в его время суждения о том, что искусство должно изображать жизнь, как она есть: «Необходимо, напротив, дать более ходу идее и не бояться идеального... Идеал ведь тоже действительность, такая же законная, как и текущая действительность» .

Но вернёмся к литературе. Тень Достоевского витает во многих произведениях 1980-х годов. Она присутствует даже там, где имя его не упоминается, а исчисление ведётся от Булгакова, Фолкнера или Маркеса. В повести «Зубр», например, Д.Гранин, повествуя об атмосфере «лысенковщины», прибегает к реминисценциям из Достоевского: («Среди черепков развились бесы. Они дудели в рожки и трубы во славу своего вожака... Не требовалось ни знаний, ни тем более таланта, можно было судить, рядить, поправлять любого специалиста. Требовалось всего лишь верить».

В своё время Петр Верховенский сгорал от нетерпения перевернуть всё вверх дном. «Что вам веселее: черепаший ли ход в болоте или на всех парах через болото?» — подзуживал он единомышленников, зная наперед, что они единогласно вы- скажутся за «ход на всех парах». Для чего же необходимо мчаться «на всех парах»? А для того, чтобы навести смуту: «Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ... Мы пустим смуту... Мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Всё к одному знаменателю, полное равенство... Русский бог уже спасовал перед "дешевкой". Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах "двести розог, или тащи ведро". О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда дать, а то пусть бы они еще попьянее стали!»

О том, что смута, которую уготавливают «бесы», дело нешуточное, повествуется в романе «Плаха» Ч.Айтматова. Воплощением бесовского начала выступает здесь Гришан, главарь шайки добытчиков анаши. В споре с Авдием Калист- ратовым он излагает свою программу: деньги — это всё, всё можно купить и продать. Главное — дать людям возможность покайфовать, испытать физическое блаженство, умиротворенность, раскованность в пространстве и времени. Пусть блаженство это будет призрачным, мимолетным. «Человеку так много насулили со дня творения, — поясняет Гришан, каких только чудес ни наобещали униженным и оскорбленным: вот царство Божье грядет, вот демократия, вот равенство, вот рабство, а вот счастье в коллективе, хочешь — живи в коммунах, а за прилежность вдобавок ко всему наобещали рай. А что на деле? Одни словеса! А я, если хочешь знать, отвлекаю неутолённых, неустроенных... »

Гришан думает ни больше ни меньше, как о благе людей, неутолённых, неустроенных. ОН выступает в роли спасителя. Его мессианская сущность раскрывается в тот момент, когда на замечание Авдия о том, что в его душе скрывается маленький Наполеон, он самодовольно заявляет: «Бери выше! Почему не большой? Дали бы мне волю, я бы мог так развернуться! Если бы мы на Западе вдруг оказались, я бы еще не такими делами ворочал. И тогда бы ты не дерзнул со мною полемизировать, а смотрел бы на то, что есть добро и что зло, так, как мне угодно... » Поражённый этими словами Авдий простодушно изумля- ется: «Какую мировую смуту ты мог бы заварить — представить страшно!» В своих предчувствиях Авдий недалек от истины.

Активным участником такой смуты оказывается единомышленник Гришана обер-Кандалов, бывший сверхсрочный старшина в штрафбатовских казармах, принуждавший идеологически сомнительных личностей к мужеложеству. Он также не чуждается громких фраз о благе общества. Распиная Авдия, эту «тварь поповскую, крысу церковную», он обвиняет его в срыве государственного задания по обеспечению края мясом: «А ты против плана, сука, против области, значит, ты — сволочь, враг народа, враг народа и государства. А таким врагам, предателям и диверсантам нет места на земле! Это ещё Сталин сказал: "Кто не с нами, тот против нас". Врагов народа надо изничтожать под корень! Никаких поблажек!.. Чтоб чисто было на нашей земле от всякой нечисти».

Любопытно, что сам Авдий в какой-то степени близок Гришану и обер-Кандалову. Одержимый навязчивой манией спасать людей, погрязших в грехе и самообмане, он утрачивает, говоря словами В.Г.Белинского, «такт действительности» и становится жертвой Гришана, а затем обер-Кандалова. И когда Гришан в сердцах называет Авдия «чокнутым», «фанатиком собственного идиотизма», распространяющим спасительные идеи, от которых за версту несёт прописными истинами, в его словах чувствуется некая истина.

Концепция мира, которой руководствуются Гришан и обер-Кандалов, отличается внутренней статичностью. В полемике с Авдием Гришан вопрошает: «И что же, кто спасён и что спасено в этом мире? Ответь мне! Всё как было до Голгофы, так оно и есть до сих пор. Человек всё тот же. И в человеке ничто с тех пор не изменилось».

В повести В.Гроссмана «Всё течёт» один из героев, говоря о вечной неизменности форм жизни, также утверждает: «История жизни — есть история непреодоленного насилия, оно вечно и неистребимо, оно превращается, но не исчезает и не уменьшается. Да и слово — история — придумано людьми истории нет, история есть толчение воды в ступе, человек не развивается от низшего к высшему, человек недвижим, как глыба гранита, его доброта, его ум, его свобода недвижимы, человеческое не растёт в человеке. Какая же история человека, если доброта его недвижима?»

Примечательно, что слова эти пробуждают в главном герое Иване Григорьевиче невыносимую тоску, желание ничего не видеть, не слышать, не дышать, покончить счеты с жизнью. Слова эти заставляют героя пережить мучительную духовную Голгофу, избавление от которой приносит очередной вызов на допрос.

Неизменность истории, неспособность человека к эволюции — основная идея «бесовствующих» теоретиков всех времён и народов. Это краеугольный камень их воззрений на мир. С такими воззрениями удобно «наводить» смуту, устраивать нравственную неразбериху с тем, чтобы ловить рыбку в мутной воде.

О том, что смута грозит апокалипсическими последствиями, предупреждает в своем романе Ч.Айтматов. Обер-Кандалов с дружками в упор расстреливают и режут недобитых сайгаков ради выполнения плана и обеспечения края мясом. По своей пластичности и эмоциональной выразительности сцена эта — одна из лучших в романе, и не случайно она оказывается композиционным стержнем произведения. Волчице Акбаре, мчащейся вместе другими обезумевшими от страха животными, кажется, что «весь мир оглох и онемел, что везде воцарился хаос и само солнце, беззвучно пылающее над головой, тоже гонимо вместе с ними в этой бешеной облаве, что оно тоже мечется и ищет спасения... » Обезумевшим животным кажется, что наступил конец света. Это подчеркивается и самим автором, который настойчиво повторяет слова «апокалипсис, апокалиптический, светопреставление» и пр. Смута в Моюнкумской степи, затеянная обер-Кандаловым и его дружками, наглядное воплощение того, что ожидает человечество в том случае, если «бесовствующим» удастся захватить власть на Земле.

Говоря об отличительной особенности «бесовского» типа, Достоевский подчёркивал: «Это мошенники очень хитрые и изучившие именно великодушную сторону души человеческой, всего чаще юной души, чтоб уметь играть на ней как на музыкальном инструменте». Будучи одним из таких мошенников, Петр Верховенский, излагая программу переустройства общества на новых началах, признавался: «Мы провозгласим разрушение... Мы пустим пожары... Чтобы всё рушилось: и государство и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться. Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы. Еще много тысяч предстоит Шатовых».

Эти откровения Верховенского оказались пророческими: новых Шатовых в двадцатых годах насчитывались тысячи, и виновниками их гибели были потомки тех самых «бесов», вроде ягоды, который в своём поместье под Москвой устанавливал иконы в предбаннике, чтобы раздевшись, стрелять в них из револьвера, а потом идти мыться. Эти «бесы» восстановили па Руси пыточное следствие, они сжимали черепа у подследственных железным кольцом, пытали муравьями, клопами, загоняли раскаленные на примусе шомпола в анальные отверстия, раздавливали сапогами половые органы и т.д. Говоря об этом в «Архипелаге ГУЛАГ», А.Солженицын замечает, что если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим что будет через двад- цать-тридцать лет на Руси, рассказали обо всём этом, «ни одна чеховская пьеса не дошла бы до конца все герои пошли бы в сумасшедший дом» .

«Жизнь почему-то не может научить нас правде. Мы слишком доверчивы», — говорит в романе Ю.Бондарева «Игра» главный герой кинорежиссер Крымов. И слова эти по-своему многозначительны. Именно чрезмерная доверчивость, стремление смягчать, не обострять, уладить дело миром приводит к горьким последствиям: вместо благодарности как естественной нормальной реакции добро встречается с доносами, предательством, клеветой, с обвинениями в ограниченности и мягкотелости.

В романе Б.Можаева «Мужики и бабы» Никанор Возвы- шаев убеждён, что корень зла — в либеральной терпимости. Главное для него — неукоснительно выполнять директивы и инструкции, спущенные сверху, не размышляя об их сути, моральной стороне и экономической целесообразности. Ради этого Никанор Возвышаев готов любого в бараний рог скрутить, забыв о человечности, которая, по его словам, есть проявление гнилого либерализма, притупляющего классовую и политическую бдительность.

«Мир держится на страхе, — внушал Возвышаеву его отец, — либо ты боишься, либо тебя боятся». Эту истину Ни- канор крепко запомнил. Без страха нет дисциплины и не может быть порядка. А дисциплину и страх обеспечивают инструкции и директивы, регламентирующие как общественную жизнь, так и личную. Такова логика Возвышаева и его единомышленников, представляющих тот самый «бесовский» тип, который, по словам Достоевского, появляется во всякое переходное время и, одержимый «нетерпением», компрометирует самые возвышенные идеи. «Клопы на теле классовой борьбы, — так характеризует Возвышаева и ему подобных Мария. — Присосались к большому делу, чтобы злобу свою утолить и сводить старые счёты». Фанатическая нетерпимость к чужому мнению, готовность к верноподданническому послушанию, в сущности, компенсируют душевную ущербность Возвышаевых, их духовное убожество. Говоря об этом, главный герой романа Дмитрий Иванович Успенский, подчеркивает, что для «бесов» характерна необычайная самовлюбленность, неистребимое самодовольство. Они плевать хотели на вековые традиции и обычаи, на религию, личность. Впрочем, личности, по их мнению, вообще не должно существовать, ибо она — главное препятствие на пути их резвой «реформаторской» деятельности. Всю бесконечную сложность жизни они во что бы то ни стало стремятся подчинить казарменному распорядку. Всеобщая уравниловка «все рабы и в рабстве равны», — говаривал Верховенский — вот идеал «бесов- ства». Одержимое жаждой перевернуть всё вверх дном, оно ни в грош не ставит устои, на которых веками вырабатывался уклад народной жизни. «Да и что знали о народной жизни те же Преображенский да Троцкий? — вопрошает автор устами своего героя. — Мы-де желаем вам добра, как сами его понимаем, оттого и слушайтесь нас беспрекословно. Отсюда и нетерпимость и насилие. Они сами были гонимы, но приходя к власти, тотчас становились гонителями похлеще прежних. Не только народу от них тошно — друг друга изничтожат... Эта их гордыня непогрешимости... Сатанинская гордыня!»

Задумываясь над этими парадоксами, Дмитрий Иванович Успенский приходит к неутешительному выводу: «Наши теории слишком увлеклись социальной стороной и совершенно сбрасывали со счета эту психологическую или даже биологическую особенность человеческой натуры. "Они натуру в расчет не берут", — говорил Достоевский».

К этому же выводу приходит и полковник Свешников в романе В.Дудинцева «Белые одежды». В разговоре с Федором Ивановичем Дежкиным он также вспоминает о Достоевском, один из героев которого утверждал, что с одной логикой нельзя через натуру перескочить, ибо логика может предугадать три случая, а их миллион: «Коммунисты тоже натуру не учли. И не поставили вовремя преграду. Для миллиона слу- чаев. А надо было попытаться. И дальше так себя вели, не ставили преграду. Как будто натуры нет, а одно только социальное происхождение».

Свешников убеждён в том, что классовая борьба требует понимания особенностей человеческой натуры. Генерал Асси- критов вышел из самой что ни на есть бедноты, однако, он оказался посланцем того темного мира, с которым призван был бороться. Того мира, которому подчас и наживы не надобно, но надо во что бы то ни стало чувствовать сладость сидения на чужой шее и ощущать при этом подленькое удовольствие собственного превосходства.

Ощущение этого превосходства, неизвестно откуда берущееся, побуждает «бесов» делить человечество на две категории: толпу, стадо и аристократов духа», якобы призванных управлять толпой. Это занятие, ставшее излюбленным у «бесов- ства» ХХ века, неизменно выдается за наивысшее достижение мыслительной деятельности. При этом даже не подозревается, что подобный способ мышления не соответствует реальности, не отражает её закономерностей, более того, свидетельствует об интеллектуальной ограниченности. Существуют иные способы моделирования жизни, и если бы теоретики «бесовства» смогли выйти за пределы дихотомичного мышления и смоделировать мир с помощью введения третьего элемента «нормальный человек» в этом случае всё выглядело бы иначе. Примитивизм разделения людей на две категории стал бы очевиден, как и произвольность критериев, на основании которых «бесы» причисляют себя к «избранным».

Нет сомнения, что в основе подобных «интеллектуальных» упражнений лежит философия сатанинского своеволия, циничная сущность которой сводится, в конечном счёте, к афористической триаде: «Цель оправдывает средства», «После меня хоть потоп», «Победителей не судят». «Бесы», руководствующиеся этими моральными (точнее аморальными) принципами и причисляющие себя к «избранным» или, как говорил Раскольников, право имеющим, обнаруживают не только свою умственную ограниченность, но и культурное невежество. Они не подозревают, что ещё в начале XIV столетия Данте выдвинул чёткие критерии, на основании которых человек может причисляться к избранным. По этому вопросу он вел дискуссии со своими оппонентами, утверждая, что избранничество заключается не в знатности рода или в богатстве, но в душевных достоинствах, в благородстве помыслов и душевных устремлений.

Именно этого не способно понять «бесовство», которое самоанализом не занимается, угрызениями совести не мучается. И интересуется лишь одним — технической стороной дела, совершенствуя формы и методы реализации демонического начала. Вот отчего «бесам» необходимо двигаться во внешнем пространстве, бегать, вынюхивать, хватать, не брезгуя ничем, отравляя при этом разум людей и маскируясь личиной добра.

В своих хлопотах «бесовство» обладает невероятной целеустремленностью. В романе Ю.Трифонова «Старик» есть второстепенный персонаж, не имеющий, казалось бы, прямого отношения к развитию сюжета. Это некто Олег Васильевич, который всегда твердо знал: «это было давнишним с юности принципом: хочешь чего добиться — напрягай все силы, все средства, все возможности, всё, всё, всё... До упора!» И Олегу Васильевичу приходится всегда «сверлить до упора», ничего просто не даётся, всё надо выбивать, пробивать! На первый взгляд, подобная целеустремленность может показаться симпатичной. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что цели, которые преследует такая напористость, весьма немудрёны: приобретение дачи, продвижение по службе, выгодная загранкомандировка и пр. Всё, в сущности, сводится к тому, чтобы поуютней, покомфортабельней устроиться. Как говаривал незабвенный Петр Верховенский: «Каждый ищет, где лучше. Каждый ищет своего рода комфорта; вот и всё».

Становится очевидным, что «бесовство» — это не гипертрофированное, доведённое до своих крайних пределов классическое мещанство, знакомое нам по произведениям Чехова и Горького, которое было озабочено одним — уцелеть, выжить физически, скопив в чулке как можно больше монет. «Бесов- ство» отбрасывает почти безобидный прежний лозунг «моя хата с краю», и одержимое желанием всё перевернуть, громогласно заявляет о своей задаче облагодетельствовать, если не всё человечество, то по крайней мере тот или иной народ. Однако за внешним альтруизмом кроется не только отчаянная жажда самоутверждения, но и дьявольская страсть к разрушению общественных структур, вековых нравственных норм и традиций.

Одержимые нетерпеливым желание «заявить себя», легионы «бесов» всегда готовы примкнуть к любой идее, чтобы опошлить её, извратить, превратить в свою противоположность. И делается это порой не со злым умыслом, а так от «нетерпения души», от маниакального стремления перекроить мир по своему усмотрению.

Подобная способность к искажению, опошлению всякой более или менее значительной идеи демонстрируется Достоевским в сцене, когда один из «бесов» Лямшин садится за фортепиано, чтобы потешить слушателей забавной музыкальной штучкой под названием «Франко-прусская война». Начинается она грозными и ликующими звуками «Марсельезы», проникнутыми верой в торжество справедливости и света. «Но постепенно в эту мажорную, ликующую мелодию начинают вкрадываться гаденькие звуки пошлой песенки под названием "Мой милый Августин". Поначалу "Марсельеза" не замечает их, упоённая своим величием, но "Августин" укрепляется, становится всё нахальнее, и вскоре его такты неожиданно начинают совпадать с тактами "Марсельезы". Та начинает сердиться, она замечает наконец "Августина", она хочет сбросить ее, отогнать, как навязчивую муху, но "Мой милый Августин" уцепилась крепко; она весела и самоуверенна, она радостна и нахальна; и "Марсельеза" как-то вдруг ужасно глупеет: она уже не скрывает, что раздражена и обижена... Но она уже принуждена петь с «Моим милым Августином» в один такт. Её звуки как-то глупейшим образом переходят в «Августина», она склоняется и погасает... Она смиряется совершенно... Слышатся сиплые звуки, чувствуется безмерно выпитое пиво, бешенство самохвальства, требования миллиардов, тонких сигар, шампан- ского и заложников; «Августин» переходит в неистовый рёв... «Франко-прусская война» оканчивается. Наши аплодируют».

В сцене этой Достоевский пророчески предупреждает о том, какими невероятными ресурсами выжимаемости обладает «бесовство», до какой степени наглости оно может доходить. Если у Маяковского Пьер Скрипкин выглядел комически-безобидным и его можно было легко заморозить, чтобы потом, спустя полвека, 12 мая 1979 года, оживить и выставить как музейный экспонат, как реликвию далекого прошлого, то в жизни всё обстоит иначе. «Бесы» ХХ века оказались куда более опасны. Их откровенная агрессивность, напористость и безжалостность куда более живучи, чем это представлялось «лучшему, талантливейшему поэту нашей эпохи».

В рассказе «Крепкий мужик» В.Шукшина колхозный бригадир Николай Шурыгин, одержимый жаждой геростратовой славы, сваливает с помощью трех тракторов старинную церковь, несмотря на протесты сельчан, собственной жены и родной матери. Когда после этого «подвига» он вечером возвращается домой и просит жену сбегать к местной продавщице за бутылкой, та всердцах отвечает: «Пошел к чёрту! Он теперь дружок тебе». Родная мать Шурыгина, сокрушаясь, тоже упрекает сына: «Кто тебя счас-то подталкивал — рушить её? Кто? Дьявол зудил руки... Погоди, тебя ишо сама власть взгреет за это». Однако ничто не действует на Шурыгина. Гордый содеянным, он смотрит на ребятишек, копающихся у разваленной церкви, и думает: «Вырастут, будут помнить: при нас церкву свалили... Будут своим детишкам рассказывать».

В другом рассказе В.Шукшина «Мой зять украл машину дров» Лизавета Васильевна, тёща Вени Зяблоцкого, спекулирующая на своём прошлом и живущая за счёт зятяётруженика, угрожает засадить его в тюрьму, т.е. поступить так же, как и с его предшественником, первым мужем своей дочери. Пытается засадить в тюрьму своего мужа и другая героиня Шукшина в рассказе «Страдания молодого Ваганова» и поступает так лишь потому, что намерена в отсутствие мужа сойтись с любовником, отбив его у законной жены. «Тебя посажу, — заявляет она, — а сама тут с Мишей поживу». Размышляя об этой агрессивности, Шукшин незадолго до смерти писал, что надвигается эпоха великого наступления «бесовства»: «И в первых рядах этой страшной армии — женщины. Это грустно, но так» .

Шукшинские «странные люди», «чудики» с их светлыми душами тушуются перед такой сатанинской озверелостью, более того, приходят в отчаяние: «Раньше Веня часто злился на людей, но не боялся их, теперь он вдруг с ужасом понял, что они бывают страшные». И Веня Зяблицкий тоскливо припоминает, как однажды его били двое пьяных, «били и как-то постанывали — от усердия что ли. Веня потом долго с омерзением вспоминал не боль, а это вот тихое постанывание после ударов».

Тем не менее, «бесовство» встречает у Шукшина если не открытое, то решительное сопротивление. Молодой следователь Ваганов, убедившись, что самоуверенная бабёнка изменяет нагло, с потерей совести, приходит к решению не давать в обиду мужа, которого та намерена упрятать за решётку: «Ну нет, так просто я вам не отдам». Порой сопротивление злу принимает у Шукшина комические формы. Веня Зяблицкий, доведённый до отчаяния, заколачивает гвоздями дверь уборной, оставляя там свою тещу и выводит на двери крупными буквами: «Запломбировано 25 июля 1969 г. Не кантовать».

Комизм подобных форм борьбы предопределен не только яростной агрессивностью «бесовства», но и духовной нестойкостью людей, их готовностью свыкнуться со злом, принимая его за нормальное явление.

К разговору о сущности «бесовства» неоднократно возвращаются герои и в романе В.Дудинцева «Белые одежды». Устами одного из персонажей писатель вскрывает внутреннюю слабость «бесов», которые всегда норовят вести огонь с высокого берега, чтобы удобней было расстреливать тех, кто лежит на противоположном пологом берегу, без укрытия. Высоким берегом иногда оказываются выспренние фразы о революции, благе государства, общечеловеческих ценностях и пр. Однако несмотря на столь удобные, безопасные позиции, «бесовство» постоянно ощущает собственную непрочность. И это подтачивает его изнутри, заставляет думать о неизбежной расплате. Вот почему те из «бесов», которые поумней и дальновидней, начинают сомневаться, размышлять и в конце концов... дезертировать. А те, кто остаются на высоком берегу, вне всякой, казалось бы, опасности, всё чаще подумывают об организованном отходе, о том, как сохранить своё лицо и в один прекрасный момент осторожненько, без лишнего шума покидают «выгодные» позиции с тем, чтобы искать новый высокий берег, и оттуда продолжать свое сатанинское дело.

Один из идеологов «бесовства» в романе Дудинцева Касьян Демьянович Рядно в финале мучительно бьется над вопросом — в чём же он просчитался, почему некогда ему удавалось морочить головы тысячам людей, а сейчас эти тысячи перестали ему верить: «Их было сколько? Тысячи. А я один. Почему они мне сдались? И ещё. Почему я сегодня терплю поражение?»

Как бы отвечая ему, Василий Степанович Цвях замечает, что академик Рядно всю жизнь ощущал иллюзорность своего могущества. Вроде всё у него было: и власть, и почести, и богатство. Однако всё было призрачным, своего рода суррогатом. «Ненатуральный был успех, это я знаю, рядом работал. Притворялись те, над кем он господствовал. Потому что страх. И он это знал! Притворялся, что не знает». Всё понимал и притворялся. Это-то ощущение внутренней ущербности было единственным стимулом его действий, приведших к жертвам и репрессиям многих честных людей.

Ахиллесова пята «бесовства» в том, что оно вынуждено казаться, но не быть. Однако имитация значительности, талантливости, уникальности срабатывает лишь на время и не дает психологической устойчивости, уверенности даже в близком человеке. И есинский «имитатор» профессор Семираев, будучи на вершине карьеры и успеха, тоскливо констатирует: «Ну что же, значит, как всегда один... Значит никому не давать пощады. По крайней мере ясно: надеяться надо только на себя. Тылы мои жидковаты». Одиночество, страх, неуверенность даже в собственной дочери, которая «может предать» — вот итог жизни «имитатора», человека со средними способностями, как он сам называет себя. Его сжигает зависть к своей дочери, её жениху, к их душевной цельности, которой нет у него самого. И вывод, к которому приходит «имитатор», однозначен: «Ведь приобщиться к такому, постоять рядом с ним и то счастье. И тут всё, что связано со мною, с моими поисками и желаниями, показалось мне мелким, Грязным, каким-то выморочен- ным, показалось измусоленным и нищенским по сравнению с их простенькой человеческой правдой».

Ахиллесова пята «бесовства» и в том, что оно способно соблазнять ум человека, тело его, но не душу. Душа оказывается неподвластной. Ум человеческий Можно развратить, тело уничтожить, с душой же нельзя сделать ни того, ни другого, потому что она бессмертна.

Разговоры о душе не праздная забава, ибо не только в здоровом теле — здоровый дух, но и духовное здоровье во многом определяет физическое состояние человека. Медицинские исследования доказали прямую зависимость возникновения сердечно-сосудистых и раковых болезней от патологического состояния психики. Подтверждается древняя истина: не следует лечить тело, не леча душу. Как говорил Сократ: «И хорошее и плохое порождается в теле и во всём человеке душою... Потому-то и надо прежде всего и преимущественно лечить душу, если хочешь, чтобы и голова и всё остальное тело хорошо себя чувствовало» .

«Бесовская» вакханалия, происходящая ныне в мире, это результат утраты духовно-нравственных ориентиров, помогавших веками противостоять мрачным антихристовам соблазнам. Утрата эта, как свидетельствуют психотерапевты, ведет к росту преступности, наркомании, алкоголизма, самоубийств. Не случаен трагический конец многих героев Достоевского. Бесславно кончает жизнь Кириллов, утверждавший, что если Бога нет, то человек обязан заявить своеволие, а высший пункт своеволия, по его словам, есть самоубийство. Столь же бес- славный конец у незаурядного по своей натуре Ставрогина, который настойчиво допытывался ответа на вопрос: можно ли веровать в беса, не веруя совсем в Бога, и который получил на это утвердительный ответ Тихона. Сходит с ума главный теоретик «вседозволенности» Иван Карамазов, заявлявший, что если Бога нет, то всё позволено. Таков закономерный итог теоретиков и практиков безграничного атеистического своеволия.

«Имитаторы» и «временители» всех времён, будучи своевольниками, не способны понять вопрос, над которым когда-то бился подросток у Достоевского: «Зачем непременно надо быть благородным?» Что ответить «бесу», который с циничной ухмылкой задает этот вопрос? В рамках его мышления нечего: в системе плоского позитивизма сам вопрос теряет смысл, становится нелепым и смешным. Если мир абсурден, жизнь бессмысленна, эволюция не имеет цели (а в этом не сомневается в глубине души ни один «бес»), то всё дозволено, можно жить «в своё пузо» И плевать на всё. Однако выступать с открытым забралом «бесовство» всё-таки опасается. Оттого оно вынуждено ханжествовать и рядиться в личину добра. В афоризме герцога Ларошфуко «лицемерие — это дань, которую порок платит добродетели» заключен более глубокий смысл, нежели обычно предполагается.

Не говорит ли это о каком-то внутреннем бессилии демонического начала, которое, стремясь превратить население Земли в дьяволочеловечество, проявляет свою творческую скудость: «ничего самостоятельного измыслить не удается, можно только отдаться законам мышления по противоположности» и рисовать себе картины, зеркально-искаженно противопоставляемые силам и путям Провидения. Космосу противопоставляется Антикосмос, Логосу — принцип формы, Богочеловечест- ву — дьяволочеловечество, Христу — Антихрист» .

Не в том ли глубочайший изъян, фундаментальный просчёт, что нет-нет да возникнет в сознании «беса» мыслишка: может быть, цель не оправдывает средства, если потоп насту- пит не после тебя, а при тебе? Что, если душа бессмертна, мир не абсурден, а жизнь имеет смысл? Не окажется ли тогда «бе- совство» несовместимым с магистральным руслом космической и жизненной эволюции? В этом случае вопрос «Зачем надо быть благородным?» обретает изначальный смысл, ибо добро способствует расцвету, духовному совершенству, преображению, просветлению человека и природы. Говоря об этом, Д.Андреев подчеркивал в своем трактате «Роза мира»: «Задача — создание в человечестве такого духовного климата, при котором просветление души переживут не сотни и тысячи, как теперь, а миллионы. Эта задача — отвращение миллионов, даже может быть, миллиардов человеческих душ от опасности их порабощения грядущим антихристом, то есть от гибельного ущербления их существ и вступления их после смерти на длительную дорогу искупительных страданий» .

Всё в конце концов становится на свои места: черное — это чёрное, а белое — это белое. И добро, несмотря на кажущуюся беззащитность, не так слабо, как может показаться на первый взгляд. А весь камуфляж, к которому прибегает «бесовст- во», становится ясен тем, кто не поддался на хитроумные его уловки и сумел остаться верным светлой силе добра.

Всё в конце концов становится на свои места. И академик Рядно оказывается одним из тех «бесов», внешнее могущество которых иллюзорно. В этом одна из причин его финального краха. У него не было духовной стойкости и мужества, присущих Федору Ивановичу Дежкину, которого Рядно вознамерился уничтожить, переведя, как и многих других своих оппонентов, в «политическую плоскость». Дежкин сумел остаться верным заповеди «быть, не казаться». Быть готовым противостоять темным силам, искать истину, чего бы это ни стоило, с тем, чтобы нести её людям.

Дёмочкиным и Бришам, Саулам Брузжакам и Возвышае- вым, противостоят ничем вроде бы не примечательные люди, такие, как Иван Петрович из распутинского «Пожара», который встаёт на пути распоясавшихся «архаровцев», чтобы «держать оборону». Для «бесовства» невыносима мысль о том, что рядом существует совестливость, порядочность, благородство-то, что не только кажется значительным, но является таковым.

Иван Петрович у В.Распутина, Медведев у В.Белова, Крымов у Ю.Бондарева, как и Иван Вихров у Л.Леонова, вовсе не беспомощны, как может показаться на первый взгляд. Сила их — в незамутненности и целомудрии души, которая живет в написанных ими книгах, научных трудах, снятых фильмах и которая рождает великое чувство ответственности. За осквернённую и разорённую Землю, за реки и озера, превратившиеся в сточные канавы, за очередь в дома-интернаты богодельни», которая в одной лишь России составляет многие тысячи. За миллион сирот, брошенных родителями, утратившими представление о добре и зле. За уменьшение озонового слоя атмосферы. За то, что дети и внуки могут никогда не ощутить вкуса родниковой воды и запаха смолистого хвойного леса.

Это чувство ответственности было присуще Н.И.Вавилову, который, находясь в камере смертников, просил дать возможность закончить книгу по истории мирового земледелия. Это чувство ответственности помогало и помогает многим не только выстоять в самых безвыходных обстоятельствах, но и правильно определить перспективу, выбрать позицию, чтобы противостоять «бесовству».

Предусмотреть все метаморфозы «бесовства» немыслимо. Однако можно распознать существенные признаки, позволяющие безошибно определить его. А это, в свою очередь, делает возможным противостояние и сопротивление ему, несмотря ни на какие маскарадные камуфляжи. В этом одна из задач подлинного искусства, которую У. Фолкнер устами одного из своих героев выразил в словах: «Не в том суть, что человек никогда не должен соприкасаться со злом и пороком. Иногда это от него не зависит, да и некому его предупредить... Нужно только всегда быть наготове, чтобы противостоять злу задолго до того, как впервые увидишь его. Нужно суметь сказать ему «нет» ещё задолго до того, как распознаешь его» («Святилище»).