Сохраняя общий с позитивизмом объект исследования — научное познание, философия постпозитивизма принципиально разошлась с позитивизмом в задачах и результатах исследования. Пришлось признать, что требование «очищения» науки, отсечения от нее ненаучного знания невыполнимо, бессмысленно и по большому счету вредно. По существу, постпозитивизм выступил как реалистичная философия науки, потребовавшая принимать науку такой, как она есть. Своеобразный приговор позитивизму был сформулирован К. Поппером. Начав с задачи установления «демаркационной линии между наукой и псевдонаукой», он убедился в условности критериев такого разделения, поскольку далеко не всегда теория последовательно строится на опытных основаниях, более того, порой она даже исходит из допущений, прямо противоречащих опыту. Нередко ученые игнорируют (порой неосознанно) факты, противоречащие оправдавшей себя теории, или «откладывают их на будущее». Пройдя длительный путь от требования верификации научного знания к возможностям его «фальсифицируемости», Поппер доказывал преимущество «открытых» теорий, которые не боятся притока новых данных, могут и обязаны их «переварить», совершенствуясь в ходе этого процесса. Свой вывод он обосновал для любых систем — научных, экономических, политических. Аргументируя преимущества «открытого общества», в качестве его антипода — «закрытого общества» он приводил Советский Союз, предрекая его неизбежный развал. Книги Поппера «Открытое общество и его враги», «Нищета историцизма», где содержались эти выводы, не имели шансов быть изданными в СССР. Однако даже труды западных философов и историков науки, которые не выходили за пределы анализа научного знания, издавались ограниченным тиражом и «только для научных библиотек». Наряду с Поппером, который вообще считается одним из корифеев философии XX в., видными представителями постпозитивизма явились его ученик американец Дж. Агасси, венгр И. Лакатос, долгие годы сотрудничавший с Поппером, американцы Т. Кун, Ст. Тулмин, П. Фейерабенд, М. Вартофский, М. Полани. Перебравшись после бурных событий в Венгрии (1956) к Попперу, в Лондонскую школу экономики, И. Лакатос (1922-1974) задался целью усовершенствования попперовской модели науки, в ходе которого пришлось отказаться от ряда ее важных положений. Он замечает, что любая теория, при достаточной находчивости и настойчивости ее приверженцев, способна быть защищенной в течение даже длительного времени. Ни один эксперимент, проведенный для проверки какой угодно теории или гипотезы, не может быть признан решающим, достаточным для ее опровержения (или принятия), поскольку «исходным пунктом здесь является не установление фальсифицируемой гипотезы, а выдвижение исследовательской программы». (См.: Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции// Структура и развитие науки. — М.,1978. С. 219). Исследовательская программа, которая значительно шире любой конкретной теории, содержит, согласно Лакатосу, «ядро» (т. е. ведущие, концептуальные идеи, важнейшие законы) и «защитные пояса», которыми теория себя ограждает от возникающих эмпирических затруднений. Так, если движение какой-то из планет Солнечной системы не вполне согласуется с общей ее картиной, созданной на основе законов Ньютона, мы не откажемся от них, а выдвинем какие-то дополнительные предположения, чтобы «спасти» оправдавшую себя теорию (так, кстати, была открыта планета Нептун). В итоге реально мы имеем дело не с фальсификацией научных теорий, а с постоянными их модификациями в рамках принятой исследовательской программы. Другое дело, что такая программа может быть не только прогрессирующей, но и регрессирующей. Это зависит от того, удается ли ей предсказывать новые факты или же она дает объяснения ad hoc — задним числом. Непреодоленной проблемой для концепции исследовательских программ Лакатоса осталось то, что не существует надежных критериев оценки конкурирующих программ и, соответственно, рационального выбора между ними. Чрезвычайно важный шаг в развитии постпозитивистской философии науки сделал Т. Кун (1922-1996). Именно с его работой «Структура научных революций» (1962) связывают тот реалистический бум, который охватил философию науки с 60-х годов XX в. и обозначил вступление ее в стадию постпозитивизма. Одна из центральных идей Т. Куна, во многом задавшая направление и тематику философских дискуссий конца XX в., — идея заведомо нелинейного, некумулятивного характера развития научного знания, которое не удается загнать ни в одну из строго разработанных схем. Кун начинал как физик и историк науки. Проведя целую серию продолжительных бесед с крупнейшими учеными своего времени (прежде всего физиками), он с изумлением обнаружил, что сами они иначе описывают свой путь к научным открытиям, чем это изложено в учебниках, а подчас даже не могут его изложить в терминах «рациональной реконструкции» (что с неудовольствием вынужден был признать Лакатос). В фокусе концепции Куна находится понятие научного сообщества, члены которого придерживаются той или иной парадигмы (образца, способа действий). При этом они не обязательно должны быть объединены общей территорией лаборатории, института и т. д., где проходит их деятельность. К научному сообществу можно принадлежать, находясь в разных концах света, но именно через принадлежность к нигде не зафиксированному научному сообществу (с соответствующей парадигмой) ученый может быть понят как ученый. Таким образом,«в противовес интерналистскому, имманентному направлению в историографии науки, для которого история науки — лишь история идей, Кун через понятие научного сообщества вводит в свою концепцию человека как коллективного субъекта познания»1. Кун выделяет в истории науки «нормальные» периоды, когда ученые заняты «рутинной» работой в рамках принятой парадигмы — порой в форме «решения головоломок». «При ближайшем рассмотрении этой деятельности, — пишет Кун, — создается впечатление, будто природу пытаются втиснуть в парадигму, как заранее сколоченную и довольно тесную коробку. Нормальная наука ни в какой мере не ставит себе целью предсказание новых явлений: явления, которые не умещаются в эту коробку, часто, в сущности вообще, упускаются из виду. Ученые в русле нормальной науки не только не ставят цели создания новых теорий, обычно они к тому же нетерпимы к созданию таких теорий другими»5 6. Так продолжается, пока принятая парадигма не исчерпает себя. Рано или поздно открываются новые явления, о существовании которых никто не подозревал, создаются принципиально новые теории. История даже наводит на мысль, что научное предприятие создало исключительно мощную технику для того, чтобы преподносить сюрпризы подобного рода. Приходится их принять, а затем и попытаться объяснить, понимая, что в рамках старой парадигмы это уже не удастся: «Новые фундаментальные факты и теории создаются непреднамеренно в ходе игры по одному набору правил, но их восприятие требует разработки другого набора правил»7. Это и есть смена парадигмы, которая в определенных случаях может принять характер научной революции. Для таких случаев Кун приводит сравнение в терминах психологии — «переключение гештальта» (образа). Психология играет большую роль в концепции Куна. По его наблюдениям, описываемые им «переключения» чаще всего происходят «не под напором неопровержимых фактов», а тогда, когда ученые «созреют» (для принятия новой парадигмы). То есть ученый у него выступает не столько как личность, принимающая решения и выступающая как определяющая и движущая сила в развитии науки, сколько как выразитель требований времени, ведомый некой безликой силой в виде парадигмы. (Как писал веком раньше Т.А. Гофман, правомерно говорить не только «люди и их времена», но и «времена и их люди».) Таким образом, приходится признать огромное влияние на науку обширного поля социокультурных факторов. Как тут не вспомнить Маркса. То, что результаты его исследования не могли найти признания, вполне вписывается в концепцию Куна. Он подчеркивает, что многие глубокие и плодотворные идеи просто не могут быть должным образом оценены научным сообществом, — такое происходит, когда существующее положение дел в науке еще не поставило соответствующие проблемы (и соответствующий подход к ним) на достаточно важное место в повестке дня, не сделало их «естественными» для научного сообщества, парадигма которого лежит в иной плоскости. Характерно, что многие идеи, предвосхищавшие «Структуру научных революций», появились у Куна в его более ранней работе «Copernican Revolution» (1957), но и тогда философия науки еще «не созрела». Многие ценные идеи постпозитивистской философии, позже принятые и оцененные, были высказаны и до Куна. Резонанс, вызванный «Структурой научных революций», объясняется именно своевременностью ее появления (что также вполне вписывается в концепцию Куна). К чести Куна, он не только признавал (в том числе в беседах с автором этих строк) влияние идей Маркса, но и создал «реконструкцию» этого влияния, проследил, как оно происходило. Поворотную роль в исследованиях Куна сыграла случайно встреченная им книга польского врача Л. Флека «Генезис и развитие научного факта: Введение в учение о стиле мышления и мыслительных коллективах» (на нем. яз.). В своей работе (1935) Флек сознательно опирался на идеи Маркса, хорошо ему известные, систематически приложив их к таким проблемам, как конфликт и смена теорий, роль ошибок и аномалий в научном открытии и т. д., предвосхитив многие из смелых идей философии науки последней трети XX в. Он отметил роль «протоидей» в научном исследовании, подчеркнув, что сами по себе они не могут оцениваться ни как правильные, ни как ошибочные. Одним из первых ученый говорил о «теоретической нагруженности» любого факта (имеется в виду, что «чистых фактов» не существует — они неизбежно интерпретируются в рамках той или иной теории), писал о необходимости оценки научных идей и научной деятельности в контексте стиля мышления соответствующей эпохи, о коллективном характере науки, особенно в XX в. Хотя Флек рассматривал свою концепцию как социокультурно обусловленное явление, она не могла быть оцененной именно тогда — время все еще не пришло. Важную роль в формировании его взглядов сыграло исследование советского физика и историка науки Б.М. Гессена (1883-1938) «Социально-экономические корни механики Ньютона». Доклад под таким названием был представлен Гессеном в 1931 г. в Лондоне на Всемирном конгрессе по истории науки и вызвал исключительный интерес. Это была первая попытка применения (хотя и несколько прямолинейного) марксовых идей к истории науки. Гессен прослеживает единство и взаимовлияние главных технических проблем, стоявших перед предпринимателями, и ключевых научных проблем, разрабатываемых натурфилософией ньютоновской эпохи. Предвосхищая значительно более поздние исследования, советский ученый, выйдя за пределы чисто экономических факторов, пытался, как это подчеркивает английский социолог науки М. Малкей, «дополнить свой анализ работы Ньютона демонстрацией того, как последний осуществлял выбор между культурными ресурсами, доступными для членов его класса (например, в форме политических, юридических, философских и религиозных убеждений), как эти идеологические элементы влияли на его мышление и какие границы ему ставили»1. Увы, судьба Б.М. Гессена оказалась трагичной — в 1938 г. он был расстрелян, а имя предано забвению. Книга Куна высветила многие идеи, высказанные одновременно, раньше или даже позже другими исследователями в США, Англии, Германии. Отдельно следует остановиться на соотечественнике Куна, С. Тулмине (1922-1997). Тулмин подчеркивает, что, рассматривая эволюцию и смену научных теорий и концепций, мы не можем выделить их в «чистом» виде, отделяя развитие научных представлений от тех принципов и норм, которые направляют их формирование и трансформации, — научное познание предстает как «интеллектуальное предприятие, рациональность которого лежит в процедурах, управляющих его историческим развитием»8 9. Хотя наука традиционно считается наиболее рациональной формой духовной деятельности, однако на различных ее стадиях различным научным сообществам присущи различные стандарты рациональности. В таком случае рациональным (или, скажем, «естественным») является как раз следование этим стандартам. Задача же исследователя науки — искать рациональные основания такой изменчивости. Исторически изменчивы даже непреложные, «вечные» нормы научного поиска — различным образом в разное время преломляются представления о научной истине, о служении науки обществу. Анализ концептуальной истории науки приводит к выводу, в несколько полемической форме выраженному С. Тулмином: «В развитии науки фундаментальным теоретическим вопросом перестало быть: какие концептуальные инновации лучше решат наши важнейшие проблемы и наилучшим образом помогут нам в продвижении к согласованной интеллектуальной цели в данной области? — он сменяется вопросом: какие общие интеллектуальные цели следовало бы поставить на данном этапе? какие объяснительные задачи уместно поставить в данной области?»10. В широкой исторической ретро- и перспективе подобная изменчивость не более иррациональна, чем изменения, происходящие в социокультурной среде. Анализ науки убеждает, что развитие научных представлений, норм и идеалов исследования идет как процесс «избирательного закрепления» тех или иных из них, подобно дарвиновскому отбору. Отбор в науке происходит столь же стихийно и столь же закономерно, как и отбор в природе, и результаты его в большой степени зависят от вписанности в общую социокультурную среду, согласованности научных положений и норм с общим стилем мышления как важнейшим выражением, срезом всей культуры эпохи. Это позволяет понять, почему далеко не сразу преимущество получают более адекватные реальности представления, почему столь жизнеспособными оказывались, скажем, геоцентрическая система, концепции теплорода, флогистона, эфира. Подобные конструкты не просто вписывались в картину мира, соответствующую утвердившимся нормам научного исследования, но и обладали объективной эвристической силой, для реализации которой максимальные возможности могли создавать именно такие (скажем, механистические) картина мира, нормы и принципы. Наличие эвристических потенций последних объясняется тем, что на определенной стадии развития науки они так или иначе отражают объективные черты системной организации мира, вбирая в себя теоретические результаты, достигнутые в наличной системе знания, и практический опыт их подтверждения. Надо заметить, что среди приверженцев развиваемой С. Тулми- ном (а еще раньше К. Поппером) концепции «естественного отбора» научных идей есть и такие, которые приписывают этому процессу иррациональный характер, придавая решающее значение самым разнообразным, порой нелепым случайностям, связанным не только с научными факторами. И вообще, как различить науку и ненауку? В науке «все идет в дело», «Anything goes» — такой принцип выдвинул знаменитый «анархист от науки» (как он себя именовал) американец П. Фейерабенд (1924-1994). Вызывающий характер носят сами названия его работ — «Против метода. Очерк анархической теории познания», «Как защитить общество от науки». Однако, если отвлечься от полемической, эпатажной формы его высказываний, приходится признать и выдвинутый им принцип, и его борьбу с «методологически принуждением». Своеобразным манифестом постпозитивизма послужило уже само название работы другого американца, ныне здравствующего, ученика Поппера, Дж. Агасси, «Science in Flux». В русском переводе («Структура и развитие науки. Из Бостонских исследований по философии науки». — М., 1978) краткое содержание этой работы представлено как «Наука в движении», но понятие flux означает быстро разрастающийся поток — именно в виде такого потока развивается наука, вовлекая в себя самые разнообразные факторы, казалось бы, не имеющие к ней отношения. Агасси справедливо замечает, что история науки должна представляться не как «архив фактов», а как «эволюция ее метафизических (читай — философских. — В.Т.) каркасов». Своего рода программной для постпозитивизма является также статья еще одного американца — М. Вартофского (1928-1997) «Эвристическая роль метафизики в науке». Значительный интерес вызвала также концепция личностного знания американца, венгра по происхождению, М. Поланьи (1891-1976). Он убежден, что нередко предпосылки, на которые опирается ученый в своей деятельности, невозможно четко сформулировать и даже просто выявить, — они действуют в виде неявного (tacit, implicit,) знания; тем самым мы вновь приходим к роли социокультурной среды. В концепции Поланьи обращает на себя внимание элемент передачи знаний и навыков от учителя к ученику подобно тому, как это имело место у средневековых ремесленников. Свое место обретает и обыденный «здравый смысл», ведь в нем накоплен длительный опыт — удачный и неудачный. Отечественные исследования в области философии науки Необходимо заметить, что после знакомства с философией постпозитивизма, пришедшегося в СССР на 70-е годы XX в., обнаружились многие точки соприкосновения с ней у наших философов, которые и сами вышли на целый ряд важных идей современной философии науки. Сейчас уже стали классикой коллективные монографии «Природа научного познания», «Идеалы и нормы научного исследования», «Научные революции в динамике культуры», монографии В.С. Швырева «Теоретическое и эмпирическое в научном познании», П.П. Гайденко «Эволюция понятия науки», В.С. Степина «Теоретическое знание». Работы В.С. Степина изданы в серии «Boston Studies in Philosophy of Science». Немаловажно, что в условиях идеологического давления именно философия науки и логика были тем оазисом, где достаточно свободно проводились исследования, работали многие талантливые ученые. Своеобразная сумма основных результатов современной философии науки (зарубежной и отечественной) предлагается в следующей главе. Вопросы и задания 1. Какие проблемы научного познания и его методов были поставлены в античной философской мысли? 2. Какой вклад в эту проблематику внесли Средневековье и Возрождение? 3. Почему в Новое время и эпоху Просвещения выдвинулись проблемы научного познания и его оснований? Как они решались? 4. Какие особенности научного познания были замечены в немецкой классической философии? 5. Когда произошло выявление социокультурной обусловленности научного познания? Применимо ли понятие естественно-исторического процесса к развитию науки? 6. Когда и почему сформировалась философия науки и какое отношение к ней имеет позитивизм? 7. Что вызвало к жизни «второй позитивизм»? С какими именами он связан? 8. Какие требования к науке выдвинул неопозитивизм? Насколько они оказались выполнимы? 9. Что общего между позитивизмом (в его различных разновидностях) и постпозитивизмом и в чем их принципиальное различие? Каковы основные идеи и труды постпозитивистской философии? 10. Что вам известно об отечественной философии науки? Литература Вартофский М. Модели. Репрезентация и научное понимание. — М., 1988. Гегель Г.В.Ф. Наука логики. — М., 1972. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. — М., 1974-1977. Гессен Б.М. Социально-экономические корни механики Ньютона. — М., 1933. Кант И. Критика чистого разума. — М., 1964. Конт О. Курс положительной философии. — СПб., 1899. Кун Т. Структура научных революций. — М., 1975. Лакатос И. Методология исследовательских программ. — М., 2003. Ленин В.И. Материализм и эмпириокритицизм. — Поли. собр. соч. Т. 18. Малкей М. Наука и социология знания. — М., 1983. Мамчур ЕЛ., Овчинников Н.Ф., Огурцов А.П. Отечественная философия науки. Предварительные итоги. — М., 1997. Маркс К. К критике политэкономии. Предисловие // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. Мах Э. Анализ ощущений и отношение физического к психическому. — М., 1908. МахЭ. Механика: Историко-критический очерк ее развития. — СПб., 1904. Поланьи М. Личностное знание. — М., 1985. Поппер К. Логика и рост научного знания. — М., 1983. Поппер К. Дарвинизм как метафизическая исследовательская программа // Вопросы философии. 1995. № 12. Поппер К. Нищета историцизма. — М., 2003. Поппер К. Открытое общество и его враги. — М., 1992. Современная философия науки. Хрестоматия / Сост. А.А. Печенкин. — М., 1994. Спенсер Г. Опыты научные, политические, философские. — Ми., 1998. Спенсер Г. Систематическая философия. — Киев, 1997. Структура и развитие науки. Бостонские исследования по философии науки. - М„ 1978. Тулмин С. Человеческое понимание. — М., 1984. Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. — М., 1986. Швырев В.С. Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. — М., 1966. Эволюционная эпистемология. Карл Поппер и его критики. — М., 2000.