Одновременно с марксизмом в середине XIX в. значительный интерес к науке проявила философия позитивизма. Одним из ее основоположников стал французский философ О. Конт (1798-1857). Как и большинство философов XIX в. (и предшествующей ему эпохе Просвещения), он рассматривал развитие общества как последовательный переход от низших форм к высшим, выделив в этом развитии три ступени, уподобляемые детству, юности и зрелости. Первая, «детство», согласно Конту, — теологическая; здесь основой культуры, ее доминантой являются сначала мифология, затем религия. С этих позиций объясняются природные и общественные явления. Вторая стадия, «юность» — метафизическая (от греч. мета фюзе- ос — за природой, после, вне природы). На этой стадии развивается философское мышление, сверхъестественные силы смещаются абстрактными, «метафизическими» понятиями, которыми описываются наблюдаемые природные и общественные явления (в некотором роде на смену «Богу» как объяснительному принципу приходят понятия всемирного тяготения, эфира и т. д.). Третья стадия, «зрелость» — позитивная. Здесь преобладает «позитивное», т. е. освободившееся от теологии и метафизики, «подлинно научное» знание; доминантой культуры становится наука, добывающая практически полезные, обоснованные и достоверные знания, позволяющие рационально обустраивать общественную жизнь. К середине XIX в. развитие естественных наук обозначило серьезные проблемы, указывающие на ограниченность классического естествознания, которое считалось эталоном научного знания как такового. Конт своим пятитомным «Курсом позитивной философии» (1830-1842) надеялся поднять науку и философию на «подлинно научные основания», полагая, что вступившая в позитивную стадию наука не нуждается в какой бы то ни было направляющей ее философии (метафизике): позитивное знание может быть получено лишь как синтез данных, как результат отдельных специальных наук, а потому философия как особая наука, претендующая на самостоятельное исследование реальности, должна отказаться от подобных претензий. Она сохраняет право на существование лишь в том случае, если перестраивается согласно стандартам подлинной научности. Ее претензии на раскрытие причин и сущностей расцениваются Контом как «пережитки метафизики», которая не объясняет, а лишь описывает явления и отвечает на вопрос не «почему», а «как». Подведение любых проявлений духовной деятельности под строгие «стандарты научности», подобные выдвинутым философией позитивизма, получило название сциентизма (от лат. sciencia — наука) и надолго определило развитие науки и философии науки, а позитивизм, развиваемый далее Дж. С. Миллем (1806-1873), Г. Спенсером (1820-1903), получил, по существу, статус философии науки. Конт пытался создать на «строго научных основаниях» также социологию (он же ввел и этот термин), считая, что при таком подходе она снимает противоречие между социальным прогрессом и социальным порядком. Лишь к концу жизни ученый убедился, что даже самое совершенное изложение системы наук не способно изменить жизнь общества. Позже в «Системе позитивной политики, или Трактате о социологии, устанавливающей религию человечества» (1851-1854) Конт обратился к религии как «наиболее реальной организующей и воспитательной силе». Это был один из последних мыслителей, который рассматривал социокультурную историю как линейный, последовательный процесс. Несмотря на то, что позитивизм не смог выполнить выдвинутую им задачу создания «подлинно научного знания», эта задача не сошла с научной и философской сцены. Близкую к позитивизму установку выдвинула философия прагматизма (от греч. прагма — дело, польза). Зародившись на рубеже XIX-XX вв. в трудах американцев Ч. Пирса (1839-1914) и У. Джемса (1859-1952) и будучи продолженным их соотечественниками Д. Дьюи (1859-1952) и Дж. Мидом (1863-1931), прагматизм утверждал, что не истинное полезно, а, напротив, «истинно то, что полезно». Тем самым понятие научной (и любой) истины подменялось полезностью. В социальном плане прагматизм был порождением бурно растущего американского капитализма. «Время — деньги» — из того же менталитета и той же социальной закваски. Вместе с тем питательной почвой для прагматизма послужили также революционные открытия естествознания этого времени, которые заставили радикальным образом пересмотреть традиционные представления о природе и ее познании. Они же дали импульс второй волне позитивизма, вошедшей в историю как махизм и эмпириокритицизм В конце XIX в. были открыты делимость атома, радиоактивность, рентгеновские лучи, развенчавшие такие «атрибуты материи», как неделимость и непроницаемость. Сильнейшим потрясением стало доказательство несуществования «эфира», на котором держалась вся классическая механика. Эфир подлежал изгнанию из науки как метафизическое понятие, такие же меры предлагались и по отношению к понятию материи. В 1905 г. были созданы теория относительности и квантовая механика. Делимость атома, переход вещества в излучение воспринимались людьми, воспитанными в классических представлениях о природе, как свидетельство «гибели материи», а относительность результатов исследований, зависимость их от системы отсчета и измерительных приборов, разрушившие классический идеал абсолютной, свободной от субъекта истины, оборачивались вообще отказом от понятия истины, представлениями о том, что любые научные теории — не более чем конвенции (А. Пуанкаре). Уже в 1883 г. австрийский физик Э. Мах (1838-1916) писал: «Не вещи (тела), а пространства, времена, цвета, звуки, запахи, давления (то, что мы называем ощущениями) составляют подлинные элементы мира». Поскольку в исследованиях микрочастиц измерительный прибор изменял их состояние и показывал уже результат своего воздействия, представлялось, что «опыт — не средство, а предмет исследования» (отсюда эмпириокритицизм — критический анализ опыта). Обстоятельный критический анализ махизма и эмпириокритицизма был дан в работе В.И. Ленина (1870-1924) «Материализм и эмпириокритицизм». Расценивая махизм и эмпириокритицизм как «физический идеализм» (т. е. идеализм, порожденный физикой) и показав их опасность для здорового развития науки, Ленин справедливо оценил ситуацию как «болезнь роста», из которой наука выйдет перестроившейся и окрепшей. Так оно и случилось, хотя выводы Ленина не стали достоянием мировой научной и философской общественности. На Западе Ленин воспринимался как кровавый большевик, что никак не могло способствовать интересу к его философским трудам, у нас же они превратились в своеобразную Библию, которую полагалось заучивать, а не осмысливать. Третья волна позитивизма, или неопозитивизм, пришлась на 20-30-е годы XX в., сохраняя свое влияние вплоть до 60-х годов. Его представители, прежде всего члены Венского кружка философии, в отличие от Маха, «крупного физика, но мелкого философа» (по оценке Ленина), были одинаково образованными в области философии и естественных наук, что позволяло им вновь поставить задачу «очищения науки» и создания «подлинно научной» философии науки. К числу важнейших представителей неопозитивизма могут быть отнесены, прямо или косвенно Р. Карнап, О. Нейрат, М. Шлик, Г. Рейхенбах, К. Гемпель, Л. Витгенштейн, К. Поппер. Хотя в неопозитивизме различались эмпирический позитивизм и логический позитивизм, их объединяли объект исследования и общие задачи. Близок к неопозитивизму и операционализм П. Бриджмена и А. Уайтхеда. Избежав крайностей махизма и эмпириокритицизма, неопозитивизм привлек многих западных философов и ученых-практиков, поставленных перед сложными философскими проблемами развитием уже неклассической науки, претензиями на научность, внешней респектабельностью, строгой логически-математической разработкой ряда проблем, относящихся к структуре научного знания, ее логи ческому аппарату. Однако уже исходные установки неопозитивистского анализа науки оказались пригодными лишь для исследования логических отношений внутри достигнутого знания, между тем как за пределами исследования оставался процесс его генезиса и динамики, т. е. реальный ход развития науки. Новые же попытки очищения науки обрекли неопозитивизм на выхолощенные, идеализированные схемы, далекие от реальности. Философия неопозитивизма подвергалась постоянной критике даже «изнутри». Программа «очищения науки» в ее неопозитивистском варианте зашла так далеко, что требовала ограничиваться в научном познании «протокольными предложениями» типа «стрелка амперметра показала такое-то деление». С позиций «строгой научности» следовало говорить, что на фотопластинке, помещенной в камеру Вильсона, появились определенные полосы, но этого недостаточно для того, чтобы рассматривать их как следы прохождения тех или иных элементарных частиц, а тем более для их идентификации. Точно так же знаменитое «красное смещение» в спектрах излучения галактик, зафиксированное на снимках, могло быть интерпретировано не обязательно как свидетельство их удаления, но и иным образом. Отчасти это так, но отказ от интерпретации опытных данных (в которых всегда есть риск ошибки) означал конец науки. Столь же нереальным оказалось выдвинутое, опять же в целях «подлинной научности», требование верификации (опытного подтверждения) научных утверждений: не прошедшие верификацию положения не могли быть приняты наукой. На фоне успехов логики и математики казалось выполнимым требование полной формализации научного знания с последующим логико-математическим выводом новых положений. Безнадежность намеченной программы, однако, была предопределена неисчерпаемостью природы и ее проявлений, не вмещающихся ни в какие наперед заданные рамки и схемы. Отрезвляющим душем оказалось доказательство в 1933 г. теоремы К. Геделя о «невозможности полной формализации достаточно богатых аксиоматических систем» (к каковым относились любые научные теории). Отчетливо выявляя пределы формализации, она сыграла примерно ту же роль, что в свое время — доказательство невозможности вечного двигателя. Остроумную иллюстрацию теоремы Геделя предложил английский логик и математик Б. Рассел, в виде знаменитого парадокса деревенского парикмахера. Условие логической задачи: деревенский парикмахер обязан брить тех и только тех жителей деревни, которые не бреются сами. Спрашивается — должен ли он брить самого себя? Нетрудно убедиться, что при любом ответе он нарушает условие задачи. Чтобы ее решить, следует переместить парикмахера из села А в село В. Но если задачу сохранить для системы А + В, придется перевести его вновь за ее пределы, и так каждый раз. Вот он как раз является принципиально неформализуемым остатком «достаточно богатой системы». Отрицательный результат — тоже результат, к тому же логический позитивизм в попытках решения своей «сверхзадачи» пришел к ряду очень серьезных результатов в логике (многие ее законы названы именами философов-логиков — Куайна, Черча, Тарского), в анализе языка, семантике и семиотике. Один из важнейших шагов неопозитивизма в направлении реалистичной философии науки — отказ от требования неукоснительной верификации любых научных положений, который был обоснован английским философом К. Поппером (1902-1994). Уязвимость принципа верификации была очевидна даже на простом примере, приведенном его ученицей Дж. Томсон. Выдвигая утверждение, что «все вороны — черные», мы должны проверить всех ворон на свете, а где гарантия того, что нам это удастся, даже если мы ни разу не напоролись на белую ворону? Сперва Поппер предложил менее жесткое требование — хотя бы принципиальной верифицируемости, а затем — фальсифицируемости, т. е. хотя бы указания тех позиций, по которым можно теорию опровергнуть в случае ее неверности. В итоге ученый пришел к принципу пролиферации, согласно которому наиболее «плодовитыми» (prolific), перспективными, эвристическими являются те теории, которые имеют наибольшее количество таких позиций. Неуязвимыми являются только мертвые догмы, в отличие от теорий, прошедших многостороннюю проверку. Казалось бы, это должно быть ясно из общефилософских и методологических соображений, но десятилетия «шараханий» оказались и здесь неизбежными спутниками «болезни роста» науки и философии науки. Пришлось убедиться, что науке не надо навязывать никаких искусственных норм, а следует предоставить ей развиваться своим естественным ходом. Эта заслуга пришлась уже на долю постпозитивизма, который принято отсчитывать с 60-х годов XX в.