Проблемы российской самоидентификации
В конце 1980-х гг. на фоне политики гласности (обнародования нелицеприятных для коммунистического режима фактов), доходящей до самообличения и самобичевания, и позднее — в 1990-х гг.
— под скрепы российской идентичности был заложен ряд мин замедленного действия, которые периодически детонируют до сих пор. Остановимся на двух взаимосвязанных моментах, имеющих непосредственное отношение к рассматриваемому предмету, а именно: 1) очернении российской истории (в особенности ее советского периода), 2) репрессивности прямого заимствования чужого категориального аппарата в гуманитарной сфере вообще и в частности — той классификации современных политических режимов, что некритически принята в западном мире до сих пор практически повсеместно.1. Шутка о том, что Россия — страна с неизвестной историей, не лишена горького смысла. Действительно, история в нашем государстве только в XX в. переписывалась не раз. Вскоре после Октябрьского переворота весь имперский период развития в учебниках истории окрашивается в мрачные тона. Однако начиная с 1930-х гг. в рамках политики по формированию единой гражданской советской нации, а также укреплению советского патриотизма многие события и ключевые фигуры российской истории реабилитируются (Александр Невский, Пётр I, А. В. Суворов, и т. д.). Тем не менее почти вплоть до Великой Отечественной войны, когда понадобился стойкий характер и мужество русского народа, на него был навешен ярлык шовиниста-должника и угнетателя других народов, несмотря на то что русские люди, наоборот, всегда составляли главную тягловую силу страны. В позднейшем преподавании истории практикуется всё более взвешенный подход при обязательном сокрытии неблагоприятных для режима фактов и неизменном присутствии идеологических интерпретаций. Одним историческим фигурам (Степан Разин, Емельян Пугачёв, Салават Юлаев) приписывается чуть ли не революционное сознание, деяния других замалчиваются или очерняются (генерал Ермолов, П.
Столыпин и др.). Да и всемирная история трактуется в полном соответствии с теорией смены общественных формаций и классовой борьбы. Справедливости ради заметим, что данная тенденция была характерна не только для СССР, но и для антагонистической ему системы. Прогрессистские интерпретации истории на Западе отличались лишь тем, что венцом развития человеческого общества виделся не коммунизм, а либеральная демократия.
В тот момент, когда СССР исчез с политической карты мира, учителя истории не знали, что говорить ученикам на уроках, как им преподавать свой предмет, поскольку вся пресса пестрела разоблачительными, да и просто скандальными статьями. Для сознания советского человека, привычного верить печатному слову, это был страшный мировоззренческий удар. Учебники, особенно по новейшей истории, издававшиеся в 1990-х гг., большей частью демонстрировали негативное отношение к собственной истории, некоторые были написаны наспех, часто детям преподносились еще не «устоявшиеся» концепции[239].
В 2000-х гг., когда политическая система в России стабилизировалась, стала заметна некоторая обратная «патриотическая» тенденция: учреждение Комиссии при Президенте Российской Федерации по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, исключение из списка рекомендованных в школах учебников истории, изданных благодаря поддержке западных фондов (например, Фонда Сороса по программе «Обновление гуманитарного образования в России») или написанных авторами, излишне критично относящимися к некоторым фактам отечественной истории (например учебник по отечественной истории XX в. И. Долуцкого).
Тем не менее шаги, предпринимаемые в направлении взвешенного осмысления собственной истории, выглядят на сегодня явно недостаточными. Для иллюстрации данного положения можно вспомнить нашумевшее дело профессоров МГУ А. Вдовина и А. Бар- сенкова, когда их вполне умеренное в своих оценках учебное пособие по истории России было подвергнуто идеологической порке, похлеще всяких агитпроповских разносов.
Инерция покаянного самобичевания заставляет в Российской Федерации (являющейся правопреемницей СССР!) проводить всё новые кампании по десоветизации, десталинизации и т. п. Демонизация советской истории выглядит в какой-то мере политически оправданной в некоторых странах постсоветского пространства, переживших период радикального этнического национализма, продолжающих отмежевание от советского прошлого, ибо у них нет иных оснований для построения государственной идентичности[240]. Что касается России, то такая политика для нее носит, несомненно, разрушительный характер. Десталинизация навязывается нашей стране по аналогии с денацификацией в Германии. Но нацистский режим просуществовал исторически недолго, и немцы имели опыт донацистской жизни, кроме того нацизм был и остается мировым злом, стремившимся к порабощению других народов и побежденным во Второй мировой войне. В нашем случае речь идет о более чем 70-ти годах — жизни трёх поколений, в том числе поколения-победителя. Невозможно одновременно каяться в преступлениях тоталитарного режима и гордиться его достижениями.2. Многое в этой «покаянной логике» обусловлено репрессивностью прямого заимствования чужого категориального аппарата в гуманитарной сфере.
О репрессии через гипостазируемые понятия, навязанные угнетаемым группам через ложные ценности и цели, авторами, пишущими в парадигме неомарксизма, антиколониализма, антиглобализма, феминизма и т. п., сказано на сегодня достаточно. Политика политкорректности для преодоления структурного неравенства нередко носила более или менее абсурдный характер, доходя до попыток изъять из обращения некоторые понятия. Вплоть до таких основополагающих, как «отец» и «мать» или «эпоха великих географических открытий» и др. И если предложение представителей сексуальных меньшинств заменить традиционные семейные роли безликими «родитель № 1» и «родитель № 2» пока не возымело успеха даже в либеральнейших США, то протест стран Азии и Африки против того, что их «открыли» европейцы, неоднократно оформлялся в научные труды, воплощался в конкретных учебных программах.
Ступив на путь демократизации и либерализации, российская власть отбросила ценности советского периода и стала активно насаждать западные, прежде всего такие как «демократия», «рынок» и «гражданское общество». Последнее и было тем флагом, под которым осуществлялись реформы. Однако сама власть этих ценностей не разделяла (даже ценностей «рынка» и сопутствующей ему конкуренции, в том числе политической). Что же касается «демократии», то события развивались следующим образом. Новой «демократической» элите удалось придти к власти во многом потому, что она смогла сформировать антисоветский консенсус. То, что входившие в нее были антисоветчиками, было важнее идеологических разногласий. На первом этапе общество поддержало либеральных «демократов» — Б. Ельцина, партию «Демократический выбор России». Но уже в декабре 1993 г., после расстрела Верховного Совета, несогласного с усилением исполнительной ветви власти, «Демроссия» проиграла на парламентских выборах, а Ельцин потерял общественную поддержку. Победа лидера коммунистов Г. Зюганова на президентских выборах 1996 г. была неминуема. Благодаря мощнейшему использованию административного ресурса и активной PR-кампании под лозунгом: «Не допустим реставрации коммунизма» произошла не смена власти, а дальнейшее «ужатие» демократии. Затем — введение института преемника и т. д. Гражданское общество в этих условиях становится помехой в проведении очередного «нужного курса» реформ. Оно (ввиду своей разрозненности и разномастности) всё реже успевает осмыслить и прореагировать (консолидироваться и организовать общественный протест) на властные инициативы. (Один из относительно недавних потрясших меня примеров из бесчисленного ряда оных: когда решение, затрагивающее интересы миллионов граждан о расширении Москвы и создании Столичного федерального округа, было принято без широкого общественного обсуждения и проведения референдума.)
В продолжение темы о демократии как ценности и демократии как политическом режиме вернемся на уровень теории.
В политологии на сегодня есть некая условность, общее место, подкрепленное трудами классиков (Х. Арендт, Ф. фон Хайек, Р. Арон и др.) и почти что приравненных к ним современников (З. Бжезинский, С. Хантингтон, Д. Ростоу и др.). Речь идет о классификации политических режимов: демократические, авторитарные и тоталитарные. Причем в качестве бесспорных примеров последних приводятся лишь сталинский СССР и гитлеровская Германия (и то нередко с оговорками). Российские учебники иногда расширяют список, добавляя в него Италию времен Муссолини, Португалию времен Салазара-Каэтану, Испанию времен Франко[241] и др. Теория тоталитаризма практически не подвергается серьезной критике, несмотря на то что если заняться поиском различий, а не сходства между фашистскими и коммунистическими режимами, то различий отыщется гораздо больше, нежели сходных черт. Главное отличие — в тех ценностях, на основании которых консолидировались эти общества. В этом вопросе у автора немало единомышленников в исследовательском сообществе: М. Колеров, В. Симиндей, О. Не- менский, А. Колпакиди, Б. Безпалько[242] и др.Что же касается режимов демократических, то в современных либеральных теориях политики есть различные процедуры демократической легитимации власти. Есть шумпетерианский «минималистский» вариант, есть совещательная (делиберативная), есть агонистическая модель[243]. Не говоря уже про огромное количество трактовок демократии как классических (прямая, представительная), так и современных (плюралистическая и элитарная, коллективистская и партиципаторная, полиархия, сообщественная, делегативная и т. п.). И в зависимости от позиции исследователя, а также тех критериев демократичности, которыми он оперирует, нередко один и тот же режим в один и тот же отрезок времени, классифицируется одними авторами как демократический, другими — как авторитарный[244].
Термин «демократия» применительно к той или иной стране обрастает прилагательными не случайно.
В настоящее время сложно говорить о реальной политической конкуренции, являющейся неотъемлемой частью демократического соревнования за власть, даже применительно к развитым странам либеральной демократии (тому мешают и предельная бюрократизация избирательного процесса, и безграничные возможности масс-медиа по манипулированию волей избирателя и пр.). Хотя научные коллективы и предлагают различные многомерные модели, призванные оценить место государства в демократической «системе координат»[245], тем не менее нам очевидна недостаточность любой, даже претендующей на относительную объективность модели, в которой оценивается состояние государственно-политических и общественно-гражданских институтов внутри стран и не принимаются во внимание глобальные тенденции.А реальность такова, что даже в большинстве развитых стран в настоящее время наблюдается тенденция «сворачивания» демократии, обеднение и «вымывание» ее главной опоры — национального среднего класса (малопроизводительного и много потребляющего с точки зрения глобального международного правящего класса «новых кочевников»).
Кроме того, есть несколько соображений здравого смысла, которые «все понимают», но о которых почему-то не принято говорить. Во-первых, существующая классификация (демократия, авторитаризм, тоталитаризм) не воспринимается как ценностно-нейтральная. Тоталитаризм — это «страшное зло», авторитаризм — «зло большое». Такая логика сама по сути является тоталитарной. Например, попытки автора настоящей статьи утверждать хотя бы то, что авторитаризм является законной исторической альтернативой демократии[246], встречают непонимание даже внутри научного сообщества[247].
Согласна с тем, что в исследованиях, имеющих отношение к теме демократии, есть нормативная и есть эмпирическая плоскость. Но даже институционально наисовершеннейшая демократия не может быть абсолютной ценностью, тем более во всём мире. Демократическим путем к власти пришел Гитлер, сегодня — приходят радикальные исламисты. Если речь идет не о формальной стороне вопроса, а о содержательной, т. е. если демократию понимать как учет мнений большинства населения, то она, естественно, ценность. Но не безусловная. Особенно если речь идет не об антично-христианской культурной традиции. Кстати, и в этом случае поздний СССР был куда демократичнее современной России. А если вести речь об учете интересов большинства, то многие автократии справляются с этим гораздо лучше демократических государств. Существенно большей ценностью, нежели демократия, может быть в определенных условиях государство или стабильность политического режима. В нашей стране, пережившей в свое время Гражданскую войну и иностранную интервенцию, это должны понимать как нельзя лучше. Особенно в свете судеб сегодняшних «несостоявшихся государств» вроде Афганистана, Ирака, а также падения авторитарных режимов на Ближнем Востоке, хаотизация которого ничего хорошего не принесла не только всему населению переживших революции и по-прежнему сотрясаемых протестами стран, но и той его малой части (изрядно разбавленной бузотерами, выступающими против любого порядка), которая в настоящее время «стремится к демократии».
В ситуации, когда демократия трактуется как одна из безусловных общечеловеческих ценностей, а ее недостаток является поводом для вооруженного вмешательства вплоть до бомбардировок мирного населения, многим становится ясна опасность вариативности и размытости демократических критериев. А также двойных стандартов, при которых для оценки режима в одном случае во внимание принимается «фасадная» демократия (формально декларированная в нормативных документах, т. е. институты), а в другом — реальная (процессы и процедуры, т. е. то, как эти институты фактически работают). Вот почему мы предлагаем отказаться вовсе от существующей классификации государственных режимов как от исчерпавшей свои возможности или хотя бы на первом этапе дополнить ее типологизацией государства и общества по иным ключевым признакам, перейдя таким образом к двух- или трехмерной модели «государство-общество». Государства, например, можно классифицировать как идеократические (регулируемые преимущественно с помощью комплекса идей) и номократические (регулируемые правовым путем), возможно, также и на этократические (от греч. «Щ08» — обычай)[248]. Современные общества легко подразделяются, например, на «общество ценностей» (процедурное, регулируемое преимущественно законодательным способом) и «общество цели» (мобилизационное, регулируемое преимущественно волюнтаристскими методами), возможно, даже и на «общество веры» (исламский мир). Хотя аналитики предлагают и другие понятия в отношении данного региона в рамках принципиально иных объяснительных моделей: например «контрмодерн» (С. Кургинян) или говорят о конгломерате (вкраплениях традиционного общества в современное — А. Богату- ров), об оформлении «нового Средневековья» (Г. Мирский). Я отдаю себе отчет в том, что любая классификация — упрощение, что были и будут некие смешанные (с точки зрения «идеальных») типы. Предлагаемая классификация мыслится как ценностно-нейтральная, во многом зависимая от того, какие цели и какие ценности провозглашаются в качестве ключевых. Если гуманистические — то почему, собственно, «общества цели» не имеют права на существование?
Каждый тип, доходя до каких-то крайностей в развитии, демонстрирует свои недостатки. Когда в обществе действует принцип: «Цель оправдывает средства», — последствия могут быть ужасны.
В то же время если относительные ценности воспринимаются как абсолютные и навязываются иным обществам в качестве таковых, мы наблюдаем не менее чудовищные результаты. Вот почему желательный проект будущего видится нам как самодостаточное «общество смысла», способное формулировать новые цели, продуцировать новые ценности, в чём собственно и состоит на сегодня задача гражданского общества в его обновленном понимании. На этом пути российскому социуму еще предстоит осуществить нравственную оценку реформ последних десятилетий.
Напрашивается простой вывод: нам пора переходить к проективной политологии. Развивать собственную теорию, обогащать практику преподавания, предлагать свои социально-политические разработки. Иначе мы обречены на вращение в замкнутом круге истории: заимствовать чужие формы (например политические институты), наполнять их своим содержанием (российскими людьми) и сетовать в дальнейшем по поводу результата (почему отечественный аналог отличается от иностранного идеала?).
На наш взгляд, мы не хуже и не лучше, мы — другие, и нет смысла отказываться от собственной идентичности, некритично перекраивая российскую действительность по западным лекалам, поскольку на этом пути мы обречены на вечную печать «недоразвитости».
Еще по теме Проблемы российской самоидентификации:
- Личностно-ориентированное образование как педагогическая проблема
- Проблема самоидентификации НАТО в политических условиях окончания «холодной войны»
- Проблема членства России в НАТО и ее влияние на развитие взаимоотношений между ними
- 13.3. Медитократизм российской элиты
- Лекция XI ПРОБЛЕМА ПОЛИТИЧЕСКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ РОССИИ
- § 2. Российские модусы исторических типов социальной справедливости
- Россия как историософская проблема
- Особенности постсоветской российской политической модернизации
- Этнические конфликты 1990-х гг. и развитие российской политической нации
- Степень научной разработанности проблемы
- Перспективы и противоречия развития гражданского общества в российском регионе
- Роль интеллигенции / интеллектуалов в контркультуре тоталитарного общества и проблемы их идентификации
- МЕТОДИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ВЫЯВЛЕНИЯ СТРОГО РЕЛИГИОЗНОГО ТИПА НА ОСНОВЕ ПЕРЕМЕННЫХ В-ИНДЕКСА* Дивисенко К.С. (Санкт-Петербург)
- ВЕКТОРЫ ТРАНСФОРМАЦИИ ЭТНОКУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ ВЫПУСКНИКОВ РОССИЙСКИХ ВУЗОВ ЗА РУБЕЖОМ Дергунова Н.В. (Ульяновск)
- УДК 339.138 Суслова Р.А. (Казань, Казанский национальный исследовательский технологический университет) ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И ГУМАНИТАРНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ В СОВРЕМЕННОМ ВУЗЕ: К ПРОБЛЕМЕ АНТРОПОЛОГИЧЕСКОГО КРИЗИСА
- УДК 331.108 Ахрамеева Е.С. (Москва, Российский государственный социальный университет, научный руководитель - д.ф.н., профессор Г.И. Авцинова) ГУМАНИТАРНАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ: ПРОБЛЕМЫ СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИФИКАЦИИ