Советские сценарии маскулинности

Советская власть радикально подорвала старый тендер­ный порядок. Одним из лозунгов Октябрьской революции было освобождение женщин и установление полного право­вого и социального равенства полов.

130

самое и не хуже, чем мужчина. Что можно делать что-то дру­гое и иначе, не хуже и не лучше, а именно иначе, чем мужчи­на, никому в голову не приходило.

Кроме того, большевики катастрофически недооценили объективные и субъективные трудности, с которыми было связано даже частичное осуществление их программы. Все исторические, культурные, национальные и религиозные фа­кторы традиционной тендерной стратификации игнорирова­лись или рассматривались просто как «реакционные пере житки», которые можно устранить насильственно, админи­стративными мерами. Между тем положительные сдвиги в одной сфере жизни могут сопровождаться отрицательны­ми в другой. Подобно тому, как форсированная «индустриа­лизация любой ценой» содержала в себе будущие экологиче­ские катастрофы, большевистская «эмансипация» женщин неминуемо вступала в конфликт с устоями традиционной на­циональной жизни и культуры. Даже ее, на первый взгляд, бесспорные достижения оказывались в конечном счете пир­ровыми победами и часто вызывали сильную обратную реак­цию.

Советская пропаганда гордилась тем, что женщины впер­вые в истории были вовлечены в общественно-политическую и культурную жизнь страны. Действительно, ко времени за­вершения советской истории женщины составляли 51% всей рабочей силы. Девять десятых женщин трудоспособного воз­раста работали или учились. По своему образовательному уровню советские женщины практически сравнялись с муж­чинами.

Но было ли это действительно социальное равенство? Увы, нет. В сфере трудовой деятельности произошло не столько выравнивание возможностей, сколько феминизация низших уровней профессиональной иерархии: женщины вы­полняли хуже оплачиваемую и менее престижную работу и значительно слабее были представлены на высших должно­стях. Средний уровень заработной платы женщин был на треть ниже, чем у мужчин, потому что они занимали хуже

131

оплачиваемые должности и среди них было значительно меньше начальников разного ранга. Например, в 1986 г. в об­щем числе научных работников в СССР женщины составля­ли 48%, среди кандидатов наук их было 28%, среди докторов наук — 13%, среди членов Академии наук СССР — 0,6%, а в составе Президиума Академии не было ни одной женщи­ны (Вестник статистики, 1988. № 1. С. 62). В 2000 г. в Рос­сии женщин — докторов наук было около 20%, членов-кор­респондентов РАН — 15%, академиков — 1,3%. По всем ака­демическим институтам (с большими или меньшими отклонениями) женщин среди заведующих лабораториями было около 20%, а среди замдиректоров — всего 4% (Пушка-рева. 2007. С. 125).

Старая шутка, что советские женщины могут выполнять любую, самую тяжелую работу, но только под руководством мужчин, была недалека от истины. В конце 1980-х годов ка­ждый второй мужчина с высшим образованием занимал ка­кой-нибудь административный пост; среди женщин таковых насчитывалось только 7%. Лишь 9% женщин возглавляли промышленные предприятия и т. д.

С переходом к рынку и общим развалом экономики поло­жение женщин резко ухудшилось: предприниматели не хо­тят нанимать беременных женщин и многодетных матерей. Такая же ситуации и в политике. Пока все решалось сверху, партийной бюрократией, женщины были номинально пред­ставлены на всех ступеньках политической иерархии, за ис­ключением Политбюро, но на первых же более или менее свободных выборах это формальное представительство рух­нуло.

В семейной жизни ситуация более противоречива из-за национальных, этнических, культурных, региональных и ре­лигиозных различий. В целом развитие шло в направлении большего социального равенства. По данным социологиче­ских исследований, около 40% всех советских семей можно было считать в принципе эгалитарными. Российские женщи-

132

ны, особенно городские, были социально и финансово более независимы от своих мужей, чем когда бы то ни было раньше. Косвенным доказательством этого является и тот факт, что 50—60% всех разводов в СССР инициировалось женщина­ми. Очень часто женщины несли главную ответственность за семейный бюджет и решение основных вопросов домашней жизни.

На этот счет был отличный анекдот. Три женщины разго­варивают о том, кто в их доме принимает главные решения. Одна говорит: «Конечно мой муж!» Вторая: «Как можно что-то доверить такому дураку? Все решаю я сама». А третья: «У нас с этим нет никаких проблем, власть в нашей семье разделена. Муж отвечает за самые важные, большие вопро­сы, и я в них никогда не вмешиваюсь, зато все частные, мел­кие вопросы решаю я». «А как вы разграничиваете важные и второстепенные вопросы?» — «Ну, это очень просто. Все глобальные вопросы, такие как экологический кризис, собы­тия в Чили или голод в Африке, решает муж. А частности — что купить, где отдыхать летом, в какую школу послать де­тей — решаю я, мужу это неинтересно. И никаких конфлик­тов по этому поводу у нас в семье не бывает».

Анекдот был недалек от истины. В конце 1970-х годов группа тележурналистов пришла в цех большой фабрики, где работали исключительно мужчины, и попросила их пока­зать, сколько у них с собой денег. Мужчины смущенно доста­вали из карманов рубли, трешки, пятерки, редко у кого было больше десятки. В женском цехе в ответ на ту же просьбу до­ставали десятки и сотни: после работы женщины собирались делать крупные покупки либо держали деньги на всякий слу­чай, поскольку все всегда было в дефиците.

Казалось бы, это свидетельство сохранения старого рос­сийского «синдрома сильной женщины» и женской власти в семье. Но было ли это привилегией или дополнительным бременем? Семейно-бытовая нагрузка советских женщин значительно превосходила мужскую. Продолжительность рабочей недели у женщин в 1980 х была такой же, как у муж чин, а на домашние дела они тратили в 2—3 раза больше вре мени. По данным проведенного в 1988 г. на предприятиях

133

Москвы социологического исследования, ответы на вопрос: «Какие виды работ по дому выполняете лично вы?» показа ли, что жены тратили на уход за детьми в 4 раза, на покупку продуктов и уборку квартиры — в 2,5 раза, на приготовление пищи — в 8 раз, на мытье посуды — вдвое, на стирку и глаже ние белья — в 7 раз больше, чем мужья. Последние сущест­венно (в 7,5 раз) опережали женщин только по ремонту до­машней техники (Груздева, Чертихина, 1Э90. С. 157). О том же говорят и данные официальной государственной стати­стики.

Теоретически эти проблемы анализировались очень сла­бо. Обсуждая динамику тендерного разделения труда, со­циологи часто интерпретировали ее в свете представлений обыденного сознания: степень эмансипации женщин измеря­лась тем, насколько они были вовлечены в традиционные мужские занятия, а мужчины оценивались по тому, как они помогают женщинам по дому. Психология же была практи­чески бесполой.

Оборотной стороной и естественным следствием идеоло­гической бесполости является сексизм: при отсутствии обще­ственно-научной рефлексии по поводу половых/гендерных категорий все эмпирически наблюдаемые различия между мужчинами и женщинами, с которыми каждый сталкивается в своей обыденной жизни, интерпретируются как извечные, биологически предопределенные. Для этого необязательно даже быть консерватором.

Начиная с 1970-х годов в СССР росла и ширилась оппо­зиция против самой идеи женского равноправия. Мужчины болезненно переживали неопределенность своего социально го статуса, а женщины чувствовали себя обманутыми, пото­му что оказались под двойным гнетом.

134

перь понял, что она вообще не женщина, и потому впредь при появлении ее на экране будет выключать телевизор...

Трудное положение женщин вовсе не означало, что хорошо жилось мужчинам. «После десятков вечеров, проведенных с за­турканными, подбашмачными мужчинами и множеством су­перженщин, я пришла к выводу, что Советский Союз, возмож­но, нуждается не только в женском, но и в мужском освободи­тельном движении. Я проверила эту идею на нескольких своих знакомых, и она была хорошо принята», — написала известная американская журналистка (Du Plessix Gray, 1989. P. 48).

По образному выражению Виктора Ерофеева, «мужчина состоит из свободы, чести, гипертрофированного эгоизма и чувств. У русских первое отняли, второе потерялось, тре­тье отмерло, четвертое — кисель с пузырями» (Ерофеев, 1999. С. 82). При всех этнических, религиозных и историче­ских вариациях традиционный канон маскулинности всегда и везде включает такие черты, как энергия, инициатива, не­зависимость и самоуправление.

Экономическая неэффективность советской системы в со­четании с политическим деспотизмом и бюрократизацией об­щественной жизни оставляла мало места для индивидуальной инициативы и независимости. Чтобы добиться экономиче­ского и социального успеха, нужно было быть не смелым, а хитрым, не гордым, а сервильным, не самостоятельным, а конформным. С раннего детства и до самой смерти совет­ский мужчина чувствовал себя социально и сексуально зави­симым и ущемленным.

Социальная несвобода усугублялась глобальной фемини­зацией институтов социализации и персонифицировалась в доминантных женских образах.

В детском саду и в школе главные властные фигуры — опять таки женщины. В официальных подростковых и юно

135

шеских организациях (пионерская организация, комсомол) тон задавали девочки (среди секретарей школьных комсо­мольских организаций они составляли три четверти) (Кон, 1989). Мальчики и юноши находили отдушину только в не­формальных уличных компаниях, где власть и символы были исключительно мужскими.

После женитьбы молодому мужчине приходилось иметь дело с любящей, заботливой, но часто доминантной женой, которая, как некогда его мама, лучше него самого знает, как планировать семейный бюджет и что нужно для дома, для семьи. А в общественно-политической жизни все контроли­ровалось властной «материнской» заботой КПСС. Единст­венным исключительно мужским институтом была армия. Считалось, что стать «настоящим мужчиной», не пройдя ар­мейскую школу, нельзя.

Такой стиль социализации, не совместимый ни с индиви­дуальным человеческим достоинством, ни с традиционной моделью маскулинности, вызывал противоречивые психоло­гические реакции.

На идеологическом уровне тоска по мужскому началу спо­собствовала трансформации образа отсутствующего реаль­ного отца в характерный для всякого тоталитарного сознания (так было и в нацистской Германии) мифологизированный образ Вождя, Отца и Учителя. Ниже располагались идеали­зированные образы коллективной маскулинности, мужского, особенно воинского, товарищества и дружбы. Принадлеж­ность к коллективному мужскому телу психологически ком­пенсирует мужчине его слабость и несамостоятельность в ка­честве отдельного индивидуума: каков бы я ни был сам по се­бе, в рамках группового «мы, мужики» я силен и непобедим. «Русский мужчина-конь скачет, скачет, его несет, он сам не понимает, куда он скачет, зачем и сколько времени он скачет. Он просто скачет себе, и всё, он в табуне, у него алиби: все скачут, и он тоже скачет» (Ерофеев, 1999. С. 10).

Недостаток у мужчин решительности в любовных отно­шениях констатируют лучшие советские фильмы 1970— 1980-х годов («Москва слезам не верит», «Служебный ро­ман», «Осенний марафон», «Блондинка за углом»), в кото

136

рых присутствуют «маскулинные, сильные, но неудовлетво­ренные, ищущие «настоящего мужчину» женщины и убегаю­щие, прячущиеся мужчины» (Белов, 2000).

Несоответствие собственного поведения нормам гегемон-ной маскулинности требовало какой-то психологической компенсации. На семейно-бытовом уровне эта компенсация и гиперкомпенсация имела несколько вариантов:

а) идентификация с традиционным образом сильногои агрессивного мужика, утверждающего себя пьянством,драками, жестокостью, членством в агрессивных мужскихкомпаниях, социальным и сексуальным насилием;

б) покорность и покладистость в общественной жизникомпенсируются жестокой тиранией дома, в семье, по отно­шению к жене и детям;

в) социальная пассивность и связанная с нею выученнаябеспомощность компенсируются бегством от личной ответ­ственности в беззаботный игровой мир вечного мальчишест­ва (социальный инфантилизм). Не выучившись в детствесамоуправлению и преодолению трудностей, такие мужчинынавсегда отказываются от личной независимости, а вместес нею — от ответственности, передоверяя социальную от­ветственность начальству, а семейную — жене.

Однако при любом раскладе люди испытывали неудовле­творенность, которая так или иначе преломлялась в совет­ской массовой культуре. При всем тоталитаризме, а затем ав­торитаризме советского общества его тендерный порядок и. тем более, дискурс никогда не были ни единообразными, ни неизменными (Здравомыслова, Темкина, 20076).

Советский тип гегемонной маскулинности складывался под сильнейшим влиянием политики гипермаскулинного ми­литаризованного государства (Здравомыслова и Темкина на­зывают советский тендерный порядок этакратическим). Эта политика была направлена на то, чтобы мужчина мог саморе­ализовываться в качестве такового лишь «на службе Роди­не», под которой понималось безоговорочное и самоотвер­женное участие в реализации любых государственных про­ектов (Ashwin, 2000; Kukhterin, 2000; Мещеркина, 1996; Тартаковская, 2001; Здравомыслова, Темкина, 20076).

137

Главным свойством «настоящего мужчины» была подра­зумеваемая постоянная готовность отдать жизнь за Родину или за поддерживаемые официальной идеологией ценности. Причем такое самопожертвование не обязательно должно было произойти в контексте защиты от внешних врагов — «мирная жизнь» по динамике и идеологии максимально при­ближалась к военным действиям (например, пресловутые «битвы за урожай» имели своих героев и даже жертв, гибну­щих при попытке спасения горящей сельхозтехники). Этот «смертельный ореол» был очень стойким свойством совет­ской маскулинности. Например, в 1960-е годы, когда склады­валась так называемая «бардовская культура» позднесовет-ских романтиков, культовое значение для нее имели имена погибших товарищей-туристов, в частности Валерия Груши-на, имя которого до сих пор носит популярнейший фести­валь самодеятельной песни (Чернова, 2002а). На страницах российских газет и в 1990-е годы самые положительные мужские персонажи — это обычно уже погибшие, обречен­ные, смертники или жертвующие собой с готовностью по­гибнуть (Тартаковская, 2000).

Впрочем, ассоциация маскулинности с героизмом, рис­ком и готовностью к смерти — часть общего канона маску­линности. Эрнест Хемингуэй, Эрих Мария Ремарк и Федери­ко Гарсия Лорка, которыми увлекались молодые люди в пору моей юности, в советской школе не обучались и никакому ав­торитарному государству не служили.

Наряду с нормативными и даже обязательными принци­пами советской маскулинности, многие ее символы и знако­вые образы формировались на периферии официального об­щества или меняли свое содержание в процессе развития. Соотношение нормативных (обязательных), ненормативных (факультативных) и антинормативных (оппозиционных) черт и образов было текучим и переливчатым, разные социо­культурные группы наполняли их разным содержанием.

В годы Великой Отечественной войны и в послевоенный период главным символом и культовой фигурой маскулинно­сти стал фронтовик. Это была реальная, но противоречивая фигура. Воинское товарищество было настоящим мужским

138

братством — один за всех и все за одного. Для людей, про шедших войну, оно навсегда остается эталоном идеальных человеческих отношений. Послевоенная советская литерату­ра и искусство всячески культивировали эту тему, не столько по приказу, сколько из внутренней потребности бывших фронтовиков. Но хотя этот канон героической маскулинно­сти был идеологически приемлем, он нередко, даже независи­мо от воли авторов, приобретал социально-критический от­тенок. В послевоенные годы окопная дружба для многих мужчин стала нравственным эталоном, камертоном, по кото­рому они оценивали действительность и с которым эта дей­ствительность сравнения не выдерживала. Социальное нера­венство и всесилие партократии, которых до войны и во вре­мя войны не замечали, в послевоенные годы становятся все более кричащими, подрывая иллюзию всеобщего товарище­ства. Более того: оказалось, что при столкновении с коррум­пированной бюрократией пасует даже проверенная кровью фронтовая дружба.

Одним из первых это показал Виктор Некрасов в повести «В одном городе» (1954), где рассказывается, как фронтови­ки, не боявшиеся идти под огнем в атаку, не смеют поддер­жать товарища, восстающего против социальной несправед­ливости. За публикацию этой повести главный редактор журнала «Знамя» был снят с работы. Кстати сказать, в деспо­тической России, как до, так и после большевистской револю­ции, гражданское мужество всегда было дефицитнее физи­ческого, и нередко его проявляли не привыкшие к дисципли­не мужчины, а более экспансивные женщины. С этим связана и некоторая раздвоенность канона маскулинности: можешь ли ты закрыть собой амбразуру, и посмеешь ли ты выйти на площадь?

После того как фронтовики оказались неодинаковыми, партийные идеологи постепенно изменили мужской канон, превратив постаревшего фронтовика в консервативного ветерана, при участия и именем которого клеймят все новое, идеологически сомнительное. Однако этот образ, как до того образ старого большевика, быстро начал вызывать отрица тельное отношение со стороны молодежи, у которой искрен

139

нее признание старых заслуг ветерана сочетается с язвитель­ной иронией по поводу его консерватизма и отрыва от реаль­ной жизни. Зачастую эта ирония распространяется и на его прошлые подвиги. Идеологическая спекуляция на прошлом неизбежно сопровождается его обесценением. Эта проблема становится еще актуальнее сегодня, когда со времени войны прошло больше шестидесяти лет.

Альтернативные маскулинности 1950-х годов отличают­ся прежде всего тем, что ослабляют связь с обязательным со­ветским идеологическим контекстом. В студенческих круж­ках начала 1950-х, которые во многом предвосхищали стиль жизни будущих диссидентов, маскулинность и мужская дружба отождествлялись прежде всего с внутренней свобо­дой и напряженными интеллектуальными духовными поис­ками. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать воспоминания будущих выдающихся мыслителей, а в то вре­мя студентов философского факультета МГУ Александра Зиновьева, Бориса Грушина, Георгия Щедровицкого и Ме-раба Мамардашвили, которые иронически называли себя «диалектическими станковистами» или диастанкурами:

Наша четверка являла собой беспримерный образец мужской дружбы. Это было что-то совершенно невероят­ное: у нас у всех были семьи, но эти семьи были далеко-да­леко на заднем плане. Мы принадлежали друг другу, встречались каждый день и действительно могли претен­довать на роль Диоскуров.

Это было завязкой дружеских связей, связей заговор­щиков личностного бытия интеллектуальной, идеально-содержательной дружбы, то есть явления, которое исклю­чалось существующим обществом. Если дружба случалась, то уже сама по себе она становилась разрушительной оп­позицией по отношению к тогдашнему обществу.

(Цит. по: Докторов, 2005. С. 187)

Самым массовым сценарием альтернативной маскулинно­сти 1960— 1970-х годов был хорошо описанный Жанной Чер-

140

новой тип романтика (Чернова, 2002а; Кон, 2005). Как и любая другая модель маскулинности, романтизм тесно свя­зан с культом общения и дружбы. Характерная тенденция 1960-1970-х годов, обусловленная разочарованием молоде­жи в официальной идеологии, — деполитизация и деидеоло-гизация маскулинности и «перемещение» ее ценностей из официального политического и делового мира в сферу ин­тимной, частной жизни.

В 60-е культ общения распространился на все струк­туры общества... Эпоха, когда несерьезное стало важнее серьезного, когда досуг преобразовался в труд, когда дружба заменила административную иерархию, транс­формировала и всю систему социально-культурных жан­ров (Вайль, Генис, 1998. С. 69, 71).

Центр мужских интересов и связей переместился из по­литических и трудовых структур в туристические походы, альпинизм, романтику дальних странствий. Это ярко прояв­ляется в авторской песне 1960—1980-х годов:

А от дружбы что же нам нужно? Чтобы сердце от нее пело, Чтоб была она мужской дружбой, А не просто городским делом. (Юрий Визбор. «Впереди лежит хребет скальный...»)

«Песня о друге» Владимира Высоцкого сформулировала идеал целого поколения мужчин, даже тех, которые никогда не забирались в горы, не сидели у таежного костра и не пережива­ли ничего экстремального. Мужчина этого типа не пытается изменить социальный мир, но отвергает его господствующие ценности и от него уходит. Куда и как — не столь важно. Может быть, просто «за туманом и за запахом тайги». Его антиподом является приземленный и бескрылый «обыватель». Используе­мая для построения такого типа личности негативная иденти­фикация основана «не на прямом оппонировании официально­му дискурсу, а на латентном сопротивлении. Она выражается

141

— в дистанцировании от советского города как символа публичности;

— в неучастии в праздновании официальных советских праздников (7 ноября, Первомай);

— в отрицании официальной культуры и попытке созда­ния собственной, альтернативной;

— в акценте на антипотребительском характере стиля жизни» (Чернова, 2002а. С. 476).

Романтическая маскулинность допускала множество ва­риаций отношения к женщине, от фактического исключения ее из мужского сообщества до всеобъемлющей страстной любви (кстати, одно вовсе не противоречит другому), при­вилегированных сфер самореализации и предпочитаемых способов художественного самовыражения (достаточно сравнить песни Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого, Юрия Визбора, Вадима Егорова и Александра Городницко-го). В дальнейшем из нее вырастали очень разные по духу и стилю молодежные субкультуры. Их общность состояла в том, что, не будучи антисоветскими, все они были несовет­скими, именно в этом была их притягательность, и за это их преследовали.

Поскольку открытой политической оппозиции в СССР не было, идеологическая полемика, иногда по недомыслию, а иногда сознательно, концентрировалась на внешних, второ­степенных моментах, таких как форма одежды или прически. В этом смысле очень интересна история советского мужского телесного канона (Кон, 20036). Подобно фашистскому телу, советское мужское тело обязано было быть исключительно героическим или атлетическим. Соревновательные игры, не­разрывно связанные с воинскими занятиями, предполагают культ сильного, тренированного мужского тела. Исследовате­ли советской массовой культуры 1930 х годов обращают вни­мание на обилие обнаженной мужской натуры — парады с участием полуобнаженных гимнастов, многочисленные ста туи спортсменов, расцвет спортивной фотографии и кино хроники. В фильмах о парадах физкультурников 1937 и 1938 годов «Сталинское племя» и «Песня молодости» на атлетах надеты только белые трусы, а самих атлетов тщательно отби-

142

рали по экстерьеру. Культовый Дворец Советов, который так и не был построен, должны были украшать гигантские фигу­ры обнаженных мужчин, шагающих с развевающимися фла­гами. Военно-спортивная тематика, наряду с портретами во­ждей, безраздельно господствовала и в советской скульптуре. В конце 1970-х годов тайну государственной маскулинности разоблачил Игорь Губерман:

Я государство вижу статуей: мужчина в бронзе, полный властности, под фиговым листочком спрятан огромный орган безопасности.

Образ спортсмена, особенно в соревновательных коллек­тивных видах спорта, таких как футбол или хоккей, был од­ним из самых популярных и культовых в советском кино и изобразительном искусстве. Он позволял утверждать офи­циальные мужские военно-патриотические ценности (физи­ческую силу, смелость, соревновательность, готовность к са­мопреодолению и одновременно — коллективизм, дисципли­нированность, готовность подчинять личные амбиции интересам команды и всего общества) в более приемлемой и общедоступной форме, чем это можно было сделать при изображении армейских будней. Однако здесь тоже были свои ограничения. Из-за воинствующей большевистской се-ксофобии имманентный всякому тоталитарному сознанию фаллоцентризм в СССР не мог проявляться открыто. Моло­дой человек должен быть готов к труду и обороне, но сексу­альность ему категорически противопоказана. Отсюда — многочисленные запреты на наготу, которые в равной мере распространялись на оба пола и действовали как в изобрази­тельном искусстве, так и в быту.

Особенно большие подозрения вызывали мужские ноги. В конце 1950 х годов в СССР впервые появились шорты, но, чтобы носить их даже на курортах Крыма и Кавказа, требо­валось мужество. По распоряжению местных властей муж­чин в шортах не обслуживали ни в магазинах, ни в столовых, ни в парикмахерских. Увидев за рулем автомобиля водителя

143

в шортах, милиция могла остановить машину и потребовать, чтобы человек переоделся. Местные жители говорили, что шорты оскорбляют их нравственные чувства. В Москве и в Ленинграде шорты постепенно стали привилегией ино­странцев, россияне же завоевали это право только после кру­шения Советской власти.

Другим объектом гонения были длинные волосы. В 1970-х годах во многих городах административно преследовали юношей и молодых мужчин с длинными волосами и женщин в джинсах или брючных костюмах. В Ленинграде милицио­неры и дружинники прямо на улице хватали длинноволосых юношей, всячески оскорбляли их, насильственно стригли, а затем фотографировали и снимки, с указанием фамилий и места работы или учебы, выставляли на уличных стендах, гюд лозунгом: «Будем стричь, не спрашивая вашего согла­сия». Увидев такой стенд в своем родном Московском рай­оне, я позвонил первому секретарю райкома партии, и у нас произошел такой разговор.

—Галина Ивановна, то, что вы делаете, — уголовное пре­ступление. Дружинники, насильственно стригущие юношей, ничем не отличаются от хулиганов, обстригающих косы де­вушке. Это грубое насилие.

—Длинные волосы — некрасиво, мы получаем благодар­ственные письма от учителей и родителей.

—Если бы вы устраивали публичные порки, благодарно­стей было бы еще больше. Между прочим, длинные волосы но­сили Маркс, Эйнштейн и Гоголь. Их вы тоже обстригли бы?

—Они сейчас стриглись бы иначе. Кроме того, дружин­ники стригут только подростков.

—А у подростков что, нет чувства собственного достоин­ства, и с ними можно делать что угодно? Вы же бывший ком­сомольский работник, как вам не стыдно?!

Так мы и не договорились. Скандальная практика прекра­тилась лишь после того, как «Литературная газета» опубли­ковала письмо молодой женщины, которая ждала своего воз­любленного, а он появился с опозданием, обстриженный, и в придачу у него отобрали авоську, которая, по мнению дружинников, является женской, и мужчине не пристало

144

с ней ходить. Заместитель Генерального прокурора СССР разъяснил, что налицо состав уголовного преступления, пос­ле чего эту кампанию тихо свернули. Однако во многих дру­гих городах произвол продолжался.

Из этих примеров (длинные волосы у мужчин, брюки у женщин) можно сделать вывод, что партия боролась про­тив нарушения тендерных стереотипов. Но одновременно с длинными волосами, которые можно было трактовать как признак женственности, советские молодые люди стали ув­лекаться ношением усов и бороды — явный признак мужест­венности, да еще можно было сослаться на основоположни­ков марксизма-ленинизма и героического Фиделя Кастро! Тем не менее с бородами боролись так же сурово. Когда Брежнев назначил на пост главы советского телевидения сво­его любимца В. Г. Лапина, тот первым делом упразднил центр социологических исследований и запретил появление на голубом экране «волосатиков» и бородатых. В Сочи задер­живали, показывали по телевизору и затем административно высылали как «стиляг» только за то, что молодые люди щего­ляли в пестрых рубашках. То есть преследовали не столько тело или пол, сколько все нестандартное, индивидуальное, а прежде всего — все западное, иноземное. Как пелось в од­ной тогдашней иронической песне, «сегодня парень в бороде, а завтра где? — В НКВД». В этом смысле советский телес­ный канон, как и вся советская культура, был изоляционист­ским и ксенофобским.

Преследуя все новое и неофициальное, включая моду и сексуальность, власть сама создавала оппозицию режиму. Самым отрицательным мужским образом советской пропа­ганды 1950 х годов стал стиляга, советский денди, единст­венная вина которого заключалась в том, что он хотел оде­ваться не как все, а по тогдашней молодежной моде. Не толь­ко партийные активисты, но и молодые люди искренне считали «стиляжничество» серьезной опасностью. При оп­росе, проведенном Институтом общественного мнения «Комсомольской правды» в 1961 г., на вопрос: «Какие отри­цательные черты молодых людей наиболее распростране­ны?» «подражание западной моде», стиляжничество вышло

145

на второе место (16,6% всех ответов), далеко опередив такие черты, как пассивность, неуважительное отношение к труду, иждивенчество, корыстолюбие, не говоря уже о национализ ме (последний упомянули 0,2% опрошенных) (Грушин, 2001. С. 180).

Но чем больше стиляг критиковали, тем притягательнее становился их образ. Стиляги пользовались успехом у деву­шек. Их одежду, манеры, жаргон описывал такой замечатель­ный писатель, как Василий Аксенов. Некоторые бытовые черты стиляжничества, включая любовь к нестандартной, яркой одежде, демонстрировали популярнейшие поэты эпо­хи Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский.

Битву за молодежный канон маскулинности советская власть однозначно проиграла. Опасность для нее представ­ляли не сами по себе одежда или длинные волосы, а стремле­ние к нестандартности и «подражание западной моде». К то­му же. поскольку легально достать (слово «покупать» в эпоху всеобщего дефицита практически уже не употреблялось) в СССР нужные аксессуары было невозможно, культурная инициатива (мода — элемент культуры) дополнялась эконо­мической: стиляги становились фарцовщиками, которые по­купали и перепродавали иностранную валюту и вещи. Это была самая настоящая новая маскулинность: не надеясь ни на государство, ни на дядю, молодые люди проявляли творче­скую инициативу и смекалку, сами добивались желаемого. Ни малейшего чувства неполноценности у них не было. Пос­ле крушения советской власти многие из них стали основопо­ложниками нового российского капитализма.

Неоднозначность канонов маскулинности и их несоот­ветствие как официальным советским, так и традиционным русским стандартам уже в конце 1960-х годов вызывает у лю­дей ощущение некоего кризиса, который ученые пытались осмыслить в социально-медицинских или социально-психо­логических терминах. Важнейшим знаковым событием стала опубликованная в «Литературной газете» статья выдающе­гося демографа Б. Ц. Урланиса «Берегите мужчин» (Урла-нис, 1968), в которой впервые был остро поставлен вопрос о слабостях сильного пола. Вслед за этим в той же газете бы-

Ш

ли проблематизированы социально-психологические осо­бенности мужчин и женщин, которые бесполая советская на­ука полагала раз и навсегда решенными (Кон, 1970). С тех пор дискуссии о «феминизации мужчин» и «маскулинизации женщин» на страницах отечественной массовой прессы не затухали. Женщины патетически вопрошали: «Где найти на­стоящего мужчину?» — а мужчины сетовали на исчезнове­ние женской ласки и нежности.

Российский тендерный порядок в зеркале массовых опросов

Бытовые представления советских людей о маскулин­ности и фемининности оставались стереотипно-сексист-скими. Сколько-нибудь профессиональных опросов на эту тему в советские годы не проводили, да и получить правди­вые ответы было нелегко. «Советское социалистическое общество в самом деле было обществом необычным, карди­нально отличавшимся от множества других. Оно включало в себя не одну, а две реальности, жило двойной жизнью, функционировало в двух параллельно существовавших ми­рах, пользуясь двумя разными языками общения. В одном из них шла нормальная, естественная жизнь, схожая с жиз­нью иных обществ, во втором же реализовывались фанта­зии и планы, рожденные "кремлевским мечтателем" и его последователями; в первом из них люди просто жили — ра­ботали, добывая средства к существованию, рожали и вос­питывали детей, ходили друг к другу в гости и пили водку, в другом же они строили коммунизм — участвовали в соц­соревновании, добиваясь высших показателей в труде, вос­питывали нового человека, укрепляли коллективизм... Со­ответственно на самом высоком уровне генерализации в составе населения различались три типа членов этого об­щества: 1) жившие в рамках исключительно первой реаль­ности представители рода homo sapiens, 2) жившие в рам­ках исключительно второй реальности представители рода homo communisticus и 3) жившие одновременно и там

147

и там представители рода homo sovieticus» (Грушин, 2001. С. 544—545). На одни и те же вопросы эти люди отвечали по-разному.

В ответах на вопрос анкеты популярного еженедельника «Неделя* (1976), какие качества наиболее желательны для мужчин и для женщин, единственным общим качеством, во­шедшим в пятерку важнейших, оказалась «верность». «Ум», занявший в «мужском» наборе первое место, в «женском» идеале стоит где-то в хвосте. Первое место в образе идеаль­ной женщины занимает «женственность», а в мужском идеа­ле за «умом» следует «мужественность». Характерно, что, хо­тя почти все советские женщины работали, в наборе идеаль­ных женских качеств не было ни одного, проявляющегося преимущественно в сфере труда (Кон, 1978). Говоря о жела­тельных свойствах женщины, мужчины автоматически пред­ставляли себе возлюбленную или жену, но никогда — товари­ща по работе.

Современные профессиональные опросы рисуют более сложную и дифференцированную картину.

Левада-Центр несколько раз (в 1993, 2000, 2001, 2007 и 2008 годах) задавал своим респондентам вопрос: « Что вы больше всего цените в мужчинах (женщинах)?» По итогам опроса 2008 г. (Голов, 2008), россияне больше всего ценят в мужчине ум (65%), порядочность (54%), заботливость, верность и хозяйственность (по 29%), а в женщине — хозяйственность (46%), порядочность (39%), ум (38%) и верность (37%). Сами мужчины выше всего ценят в себе ум (67%) , порядочность (51%) и уме­ние сопротивляться невзгодам (33%); дальше идут хо­зяйственность (27%), независимость (25%) и верность (20%). В женщинах мужчины больше всего ценят хозяй­ственность (49%), верность (48%) и хорошую внешность (46%), тогда как женщины ценят в мужчине порядоч­ность (61%), ум (56%), заботливость (43%) и верность (40%) (Тендерное равноправие, 2007). Эти любовно-се­мейные стереотипы, особенно культ мужского ума, напо-

148

минают ценности американского спид-деитинга, о кото­рых говорилось выше.

Если спросить отдельно о женщине-коллеге, началь­нице, жене или любовнице (так было сделано Левада-Центром в опросе 2004 г.), картина резко меняется. При оценке коллег и менеджеров нормативные ожидания сдвигаются в сторону традиционных маскулинных ка­честв, причем мужские и женские ожидания почти одина­ковы. Главная ценность женщин-руководителей — ум, за­тем идут организованность и стремление к успеху. В жен­щине-коллеге по работе важнее всего ум, порядочность и организованность (впрочем, 30% мужчин и 19% жен­щин упоминают и хорошую внешность). Для идеальной любовницы самое важное — хорошая внешность, секса-пильность и темперамент, а для жены — хозяйственность, верность и заботливость (ум занимает в этом списке чет­вертое место, хотя мужчины ценят его несколько выше, чем женщины). От женщины-друга ждут прежде всего порядочности, способности к сопереживанию и верно­сти, причем по всем этим параметрам женские требова­ния значительно выше мужских; но 47% мужчин ждут от своих подруг также и ума (женский вариант — 34%).

Значительно информативнее выглядят суждения о ген-дерном разделении труда. Практически речь идет о трех автономных сюжетах: 1) соотношении семейных и трудо­вых ролей, 2) существовании мужских и женских профес­сий и 3) содержании понятия тендерного равенства. Как и следовало ожидать, мужчины чаще женщин склонны счи­тать существующий тендерный порядок справедливым и естественным, принимая его «биологическое» объясне­ние. Но по всем этим вопросам взгляды россиян крайне противоречивы.

С одной стороны, люди усвоили принцип социального ра­венства мужчин и женщин. По данным национального опро­са ФОМ в марте 2004 г., 72% опрошенных считают нужным, «чтобы женщины имели равные с мужчинами возможности для продвижения по службе» (так думают 67% опрошенных

149

мужчин и 75% женщин). Противников равенства возможно стей всего 14%. Чаще всего они считают, что удел женщи ны — дом и семья, она «должна сидеть дома, готовить, уби рать* (6%), а мужчина как «сильный пол» «должен обеспе чивать семью», поэтому у него должно быть больше прав и возможностей для продвижения по службе (5%) (http:// bd.fom.ru/report/cat/humdrum/home_family/lady_man/ jus_femin/of040805).

С другой стороны, в российской системе ценностей тен­дерное равенство выглядит второстепенным. В канун 8 марта 2008 г. организация «WorldPublicOpinion.org» провела опрос в 16 странах (в России его проводил Левада-Центр): «Нас­колько важно, по вашему мнению, чтобы женщины имели права, полностью равные с мужчинами?» Вариант «Очень важно» выбрали лишь 35% россиян, при среднем мировом по­казателе 59% (в этом вопросе мы опередили только египтян), зато по оценке «Не слишком важно» россияне заняли первое место (Права женщин и борьба с дискриминацией, 2008).

Несмотря на то что по российской конституции у мужчин и женщин равные права, по результатам опроса ФОМ 2004 г., 61 % респондентов, в том числе 72% женщин и 50% мужчин, считают, что женщинам вообще живется тяжелее, чем мужчинам; противоположного мнения при­держиваются 5 и 11%, а 18% женщин и 31% мужчин счи тают, что мужчинам и женщинам одинаково трудно. Мысль, что лучше было бы родиться человеком другого пола, возникала у 17% женщин и только у 2% мужчин. 62% опрошенных (72% женщин и 51% мужчин) считают, что государству следует специально уделять внимание то­му, чтобы женщины имели равные с мужчинами возмож ности; против этого высказываются 33% мужчин и 16% женщин.

Респонденты Левада-Центра, дважды (в 2003 и 2007 годах) проводившего аналогичный опрос, оценивают шансы женского равноправия несколько оптимистичнее, но разница мужских и женских ответов тоже очень вели­ка (Тендерное равноправие, 2007).

150

Вопрос: «Как вы думаете, в современной России женщины имеют больше, столько же или меньше прав и возможностей, чем мужчины?» (результаты опросов в%)

Значительно информативнее вопрос о том. каковы причины тендерного неравенства в профессиональной сфере. В национальном опросе ФОМ 26—27 февраля 2005 г. «Положение женщин в российском обществе» (Вовк, 2006) половина опрошенных (51%) сказали, что тендерная дифференциация профессий предопределена устройством общества, но 33% считают, что разделение профессий на «женские» и «мужские» предопределено природой: у мужчин и женщин есть свое естественное предназначение, заданные анатомией и биологией склон­ности и способности. На вопрос, в чем женщины способ­нее мужчин, затруднились ответить только 25% респон­дентов, и всего 1 % ответили, что способности не зависят от пола. На вопрос, в чем женщины менее способны, за­труднились ответить 33%, и 4% сказали о равенстве спо-

151

собностей. Остальные — три четверти в первом случае и две трети во втором — назвали те или иные сферы дея­тельности, к которым женщины и мужчины предрасполо жены, по их мнению, в разной мере. Женщин считают бо лее способными к воспитанию детей и педагогике (20% ответов), домохозяйству (15%), а также работе в медици­не (9%). торговле (8%), бухгалтерии (6%). Мужчины же способнее женщин к профессиям, связанным с физиче­ским трудом и тяжелыми условиями работы (23%), техни­ке (10%), они также более приспособлены к работе в «си ловых» структурах (военная служба — 7%; МЧС, мили­ция — 2%). Как видим, ответы вполне стереотипны. Наиболее высокостатусных сфер, таких как управление, бизнес и наука, респонденты вообще не упоминали.

Ответы на вопрос Левада-Центра: «В каких из следу­ющих сфер женщины более способны, чем мужчины?» показали, что в среднем россияне несклонны принижать интеллектуальный и трудовой потенциал женщин. Всего 5% опрошенных затруднились назвать сферы, где женщи­ны эффективнее мужчин, но, как правило, речь идет о традиционных женских занятиях. Преимущества жен­щин в воспитании детей, молодежи признают 81% опро­шенных, в домашнем хозяйстве — 80, в искусстве — 38, а в управлении государством — лишь 14%. Причем муж­ские и женские оценки существенно расходятся (Седов, 2006).

Такие же противоречия существует и в представлениях россиян о распределении семейных обязанностей (этому сю­жету был посвящен национальный опрос ФОМ «Мужья и же­ны: распределение семейных обязанностей», проведенный 24—25 февраля 2007 г. Аналогичный опрос проводился в мар­те 2003 г., и результаты их весьма сходны (см.: Вовк, 2007).

Из опроса видно, что хотя на нормативно-ценностном уровне многие россияне выступают за эгалитарное рас Предеяение семейных ролей, подобные установки не все гда воплощаются на практике. Декларации о необходи-

152

мости равенства супругов громче всего звучат, когда речь идет о ведении домашнего хозяйства: три четверти опро­шенных (73%) заявляют, что муж и жена должны в рав­ной мере участвовать в этом процессе. Когда дело касает­ся заработка, поборников равенства становится гораздо меньше: лишь немногим более трети участников опроса (37%) высказали мнение, что муж и жена должны в рав­ной мере участвовать в финансовом обеспечении семьи. Россияне почти втрое чаще высказываются за сохранение традиционных тендерных ролей в сфере труда и денег, чем за сохранение таковых в домашней сфере: мнения, что зарабатывать — обязанность мужчины, придержива­ются 60% (63% мужчин и 57% женщин) опрошенных, а мнения, что вести домашнее хозяйство — обязанность женщин, 22%. Вот результаты опроса 2007 г.:

Диаграмма 1

Вопрос: Бывает, что ведением домашнего хозяйст­ва занимается в основном муж. Одни считают, что это нехорошо, ненормально. Другие считают, что ни­чего плохого в этом нет, это нормально. Какое мне­ние — первое или второе — вам ближе?

Из диаграммы видно, что выполнение мужчиной «ис­конно женской» роли вызывает больше нареканий, чем вы­полнение женщиной «исконно мужской роли». Ситуацию, когда ведением домашнего хозяйства занимается в основ

153

ном муж, сочли нехорошей, ненормальной 28% опрошен ных, а ситуацию, когда основным кормильцем семьи явля­ется жена — 21% (см. диаграмму 2). Женщин явно раздра­жает, когда мужья вторгаются на их территорию. Дело не только в защите собственных прав. Объясняя свою пози­цию при ответе на поставленный вопрос, респонденты го­ворили, что подобный порядок противоречит традиции, противен естеству и природе и, кроме того, унижает муж­ское достоинство, лишая мужа статуса мужчины и главы семьи. В ситуации, когда домашним хозяйством занимает­ся муж, речи об «унижении женщин» не заходило.

В общем, эта логика вполне традиционна. Проблема со­стоит не столько в различии содержания тендерных ролей, сколько в их неравном статусе. Женщина, занимаясь муж­ской работой, повышает свой статус, а мужчина, занимаю­щийся женской работой, свой статус понижает, и это плохо как для него самого, так и для всех членов его семьи. Анало­гично тому, как казак-девчонка не вызывает осуждения, а мальчик, проводящий время в девчоночьих компаниях, счи­тается второсортным.

С размерами зарплаты вопрос сложнее. Если в ведении хо­зяйства мужем ничего худого, ненормального не видят 53% опрошенных, то ситуацию, когда заработки жены больше, чем заработки мужа, осуждают 61 % респондентов (58% муж­чин и 64% женщин) (см. диаграмму 2). Причем мужчин обе эти ситуации напрягают сильнее, чем женщин (в первом слу­чае разница составляет 6, во втором — 5%). За этим явно сто­ит забота о поддержании мужского статуса: мужчина должен больше зарабатывать и меньше заниматься домохозяйством.

Диаграмма 2

Вопрос: «Бывает, что жена зарабатывает больше мужа. Одни считают, что это нехорошо, ненормаль­но. Другие считают, что ничего плохого в этом нет, это нормально. Какое мнение — первое или второе — вам ближе?»

154

Реальное распределение семейных ролей расходится с нормативными суждениями. Хотя 73% респондентов — сторонники равного распределения домашних обязанностей, лишь 48% опрошенных мужчин и 36% женщин утверждают, что в большинстве знакомых им семей супруги участвуют в ведении домашнего хозяйства на равных, 40% мужчин и 55% женщин говорят, что эта обязанность лежит в основ­ном на плечах жены. О равенстве распределения работы по дому в собственных семьях говорили еще реже: 24% сказали, что они на равных хлопочут по дому, а 33% — что этим зани­мается в основном жена. Случаи, когда ведение хозяйства ле­жит на муже, вообще редки (3%, когда речь шла о знакомых, и 5% — о собственной семье).

В ситуации с заработком разрыв между ожиданиями и реальностью меньше (диаграмма 3): 52? говорят, что в семьях их знакомых в основном больше зарабатывают му­жья, о примерном равенстве доходов супругов сообщают 26% (в отношении собственной семьи — 37 и 16% соответст­венно). Выполнение женщиной роли основного кормильца упоминается чаще, чем выполнение мужчиной роли домохо­зяина: 8% опрошенных сообщили, что в знакомых им семьях жена зарабатывает больше мужа, и 7% — что так обстоит де­ло в их собственной семье. В целом, судя по всему, женщины гораздо активнее берут на себя роль добытчиц, чем мужчины роль хранителей очага: семьи, где жена зарабатывает больше мужа, встречали 63% респондентов (причем 13% — часто), а семьи, где муж ведет домашнее хозяйство, — 48% (и только 7% — часто). В собственных семьях респондентов доля му­жей, зарабатывающих больше своих жен, встречается в 5 раз чаще противоположного варианта.

155

В диаграмме 3 приведены результаты ответов во время опроса ФОМ, проведенного в 2003 и 2007 годах.

Диаграмма 3

Вопрос: «Скажите, пожалуйста, в семьях ваших зна­комых обычно больше зарабатывают мужья или же­ны? Или супруги зарабатывают примерно одинако­во?»

Выводы этого опроса подтвердил и опрос, проведенный ФОМ 18 октября 2007 г. 37% респондентов говорят, что для отношений в семье лучше, если заработок мужа выше заработка жены, 28% приветствуют примерно одинако­вые заработки, более высокий женский заработок прием­лем лишь для 2% опрошенных, а 30% считают, что для взаимоотношений в семье распределение заработка не принципиально. Что же касается распределения домаш них обязанностей, то 56% респондентов предпочитают, чтобы домашним хозяйством в равной мере занимались оба супруга, 24% полагают, что заниматься домом должна в основном жена, а 14% не придают значения тому, кто в семье больше занимается хозяйством.

156

Опросы Левада-Центра и ФОМ дают более или менее адекватную картину социальных представлений россиян о нормативном (желательном) и реальном тендерном поряд­ке. Очевидно, что в России, как и на Западе, налицо:

1. Ломка традиционных норм и практик тендерного раз­деления труда в семье и в обществе.

2. Повышение значимости трудовых ролей для женщин и домашних — для мужчин.

3. Изменение структуры властных отношений и престижа.

4. Частое несовпадение должного и сущего.

5. Нормативная неопределенность и связанная с ней про­блематичность мужского социального статуса.

6. Неодинаковая оценка этих тенденций мужчинамии женщинами, порождающая общественно-производствен­ные и домашние конфликты.

Однако и социальные установки, и бытовые практики россиян консервативнее европейских. В частности, роль кормильца семьи, которая на Западе многим кажется отчас­ти пережитком, для российского мужчины остается главной, что подтверждают и социологические исследования (Малы­шева, 2001; Римашевская и др., 1999).

Расхождение между публичными эгалитарными уста­новками и бытовыми практиками в России больше, чем в Европе. С женской точки зрения, проблема состоит в том, что российские мужчины все еще недостаточно признают необходимость женского равноправия и справедливого раз­деления общественного и семейного труда. Из опросов и социальной статистики видно, что эти жалобы вполне обоснованны. В то же время российский мужчина постоян­но сталкивается с завышенными социальными ожидания­ми: общество, и прежде всего женщины, ждет от него, что­бы он воплощал в себе все традиционные патриархальные ценности (успешный работник, кормилец, властная фигу­ра) и одновременно был демократичным, ласковым и вни­мательным. Насколько реалистичны эти ожидания, особен­но в условиях социального кризиса и экономических потря­сений?

157

Пытаясь совместить привычные и морально приемлемые для него самого традиционные требования с новыми истори ческими условиями, российский мужчина чаще своего запад ного современника чувствует себя социально экономически и психологически неадекватным. Это хорошо показывают превосходные исследования Е. Ю. Мещеркиной и И. Н. Тар таковской.

Несостоявшиеся мужчины и правильные мужики

Опираясь на теоретические положения Коннелл и Бур-дье, Елена Мещеркина провела в конце 1990-х годов серию глубинных групповых интервью, так называемых фокус-групп, в ходе которых мужчины от 30 до 50 лет, в одном слу­чае — рабочие, в другом — представители среднего класса, выходцы из технической интеллигенции, обсуждали вопрос: «Что значит для вас быть мужчиной?» (Мещеркина, 2002, 2003).

Первое, что при этом выяснилось, — чрезвычайно высо­кая, по европейским стандартам, гомосоциальность. Россий­ские мужчины, особенно профессионалы, гораздо интенсив­нее общаются между собой, чем с женщинами, которые явля­ются для них скорее объектами восхищения и источником эмоциональной поддержки, импульсом к жизни, чем реаль­ными партнерами. Между прочим, этот факт констатирова­ли и анкетные исследования. Например, проведенное в 1991/92 годах сравнительное исследование 6 000 немцев, поляков, венгров, россиян и шведов показало, что сознание россиян значительно больше подвержено влиянию тендер­ных стереотипов. Отвечая на вопрос, у кого они находят больше а) понимания, б) эмоциональной близости ив) пра­ктической помощи, и российские мужчины, и российские женщины отдали предпочтение представителям собственно­го пола. У мужчин соответствующие цифры составили 77,57 и 74% (Jaeckel, 1994). Высокая гомосоциальность может от рицательно сказываться на общении и уровне взаимопонима­ния мужчин и женщин и затрудняет мужчинам определение

158

своего собственного маскулинного хабитуса (термин Бур дье, обозначающий матрицу действия, восприятия и мышле­ния, связанную с осознанием собственного бытия).

В свете групповых дискуссий выяснилось, что российско­му мужчине легче себя определить или позиционировать че­рез отношения с женщинами, мужчина как таковой — зага­дочен и архаичен; жизненные миры мужчины и женщины разнятся, «как две Вселенные»; свое предназначение мужчи­ны формулируют как чувство ответственности за близ­ких/семью, что одновременно порождает иерархическую систему, в которой ответственность сопряжена с правом; со­временные трудности тендерной идентификации мужчины или маскулинного хабитуса сопряжены с неуверенностью, порождаемой проблематизацией роли добытчика-кормиль­ца, а также возросшими ожиданиями со стороны женщины; тендерный контракт не имеет характер незыблемого, он под­лежит пересмотру в повседневной практике взаимоотноше­ния полов, что отзывается повышенным напряжением и фру­страциями в случае неоправданности ожиданий; наблюдает­ся определенный кризис маскулинной идеологии, когда классические формулы не выдерживают проверки социаль­ным временем, заставляя мужчин спускаться на грешную зе­млю, «ставить реальные цели».

Представители рабочего класса понимают маскулинность несколько иначе. Образ маскулинности строится у них на индивидуальных умениях и самостоятельности («мужчи­на — это умелец»), но их приобретение требует гомосоци-ального воспитания и пребывания в суровых условиях и мужском сообществе. Этот маскулинный хабитус тоже по­строен на традиционном ролевом каркасе, но его сердцевина меньше зависит от переопределения социальной ситуации, в которую встроен тендерный контракт. У рабочих меньше выражена хабитусная неуверенность в случае неисполнения Ими маскулинной роли, они меньше рефлексируют по поводу изменившейся роли женщины, а малый, по сравнению с же­ной, заработок не вызывает таких фрустраций.

Получается, что представители среднего класса (бывшая техническая интеллигенция) даже консервативнее и больше

159

нагружены патриархатными стереотипами о предназначе нин женщины, чем представители рабочего класса.

Ту же проблему, но с другой стороны поднимает Ирина Тартаковская. Она констатирует, что, с развалом коммуни­стической системы советская гегемонная маскулинность, ре­ализовавшаяся через служение государству, не только оказа­лась идейно ущербной, но и стала практически неосуществи­мой. В качестве возможных альтернатив ей могла бы выступить традиционная патриархальная маскулинность «домостроевского типа» либо либеральная «западная маску­линность» независимого собственника/профессионала/кор­мильца семьи, но обе эти модели были практически недости­жимы: первая — из-за отсутствия религиозной и/или идео­логической легитимации, а также из-за противоречащего ей опыта советских тендерных отношений; вторая — из-за от­сутствия реальных экономических условий для преуспеяния семей с одним мужчиной-кормильцем (Тартаковская, 2002). Социально-экономические перемены в 1990-е годы значи­тельно обострили этот кризис: многие традиционно «муж­ские» отрасли производства, такие как оборонная промыш­ленность и станкостроение, пришли в упадок, профессио­нальное и экономическое положение многих прежде относительно успешных мужчин резко ухудшилось. Пере­живаемый ими стресс описан в статье М. Киблицкой «Рань­ше мы ходили королями...» (Kiblitskaya, 2000).

Подробный анализ этой «несостоявшейся маскулинно­сти» (термин Д. Плека) как одного из наиболее распростра­ненных в советском и постсоветском обществах сценариев маскулинности дан в лонгитюдном исследовании Ирины Тартаковской «Тендерные стратегии на рынке труда», прове­денном в четырех российских городах (в Москве, Самаре, Сыктывкаре и Ульяновске) в 1999—2001 годах (Тартаков­ская, 2002).

Несостоявшиеся маскулинности (по И. Тартановской)

Группы респондентов формировались по разным принципам. В Москве это были работники промышлен­ного предприятия и академических институтов, столк­нувшиеся с длительными задержками зарплаты; в Сама­ре — безработные, официально зарегистрированные на городской бирже труда; в Сыктывкаре — люди, получав­шие пособие по бедности через органы соцобеспечения в Ульяновске — выпускники среднеспециального и выс­шего учебных заведений. В каждом городе было отобрано по 30 мужчин и 30 женщин; общее число респондентов составило 240 человек. Респонденты опрашивались четы­ре раза через каждые полгода (первый опрос был прове­ден в сентябре 1999 г.). В фокусе исследования оказались россияне обоего пола, которые в ходе трансформацион­ных процессов столкнулись с серьезными экономически­ми, профессиональными и личностными трудностями. Для мужчин это означало не только утрату роли кормиль­ца семьи и удар по профессиональному самолюбию, но и крушение жизненных ценностей. Это порождает ряд специфических стратегий как в сфере занятости, так и в частной жизни.

Чтобы отобрать случаи «несостоявшейся маскулинно­сти» из общего числа представленных в исследователь­ском проекте жизненных историй, Тартаковская исполь­зовала два основных критерия: во-первых, собственное признание респондентом своей несостоятельности, чет­кая и недвусмысленная характеристика себя как неудач­ника, устойчиво сохраняющаяся хотя бы на протяжении двух этапов исследования (чтобы исключить случайные, ситуационные настроения); во-вторых, реальное ухуд­шение его материального и/или профессионального ста­туса. Второй критерий был дополнительным, поскольку «несостоявшаяся маскулинность» — по определению со­стояние субъективное, связанное с отношениями с собст­венной идентичностью, а понятие личного успеха в лю­бом случае относительно.

161

Типов «несостоявшейся маскулинности» оказалось несколько:

1. «Смирившиеся неудачники»: «На работу я иду как на каторгу.„»

Главная черта этого типа — открытое признание сво его поражения в области профессиональной карьеры: «Теперь счастье будет в детях. В себе вот не получи­лось... раньше хотел стать известным журналистом, профессионалом, специалистом, но не получилось». Ситуацию поражения, перехода в категорию неудачни­ков сами респонденты чаще всего связывают с измене нием экономической ситуации в стране. Вину за свои жизненные обстоятельства возлагают не на себя, а на внешние причины, чаще всего — на государство. В неко­торых случаях переход к пассивному поведению при столкновении с жизненными проблемами, вызывающи­ми сбой «маскулинного сценария», происходит доста­точно быстро, но чаще ему предшествует период сопро­тивления.

Иногда (хотя и не обязательно) такой тип поведения приводит впоследствии к маргинализации и алкоголизму. Более распространена своего рода стихийная стратегия «жизнеподдержания»: внутреннее признание непреодо­лимости внешних по отношению к себе обстоятельств, готовность довольствоваться малым, отсутствие амби­ций. Характерно равнодушное приятие своей судьбы, от­каз от сознательного управления своей жизнью: «Ну, ра­ботать-то где-то надо... Жить надо на что-то. Нра­вится не нравится, надо, чтобы была работа». Иногда, хотя значительно реже, встречается другая край­ность — стремление остаться на нынешней, пусть очень плохо оплачиваемой, работе, что вызвано паническим страхом остаться без работы вообще. Ощущение фиаско при этом, как правило, носит комплексный характер и не компенсируется ни включенностью в семейную жизнь, ни досуговыми интересами. Особую категорию в рамках этой группы составляют мужчины, которые продолжают

162

остро ощущать основную ответственность за материаль­ное обеспечение семьи.

«Смирившиеся неудачники» — в основном рабочие или лица, занятые трудом, не требующим высокой квали­фикации. Среди них немало людей с высшим образовани­ем, в том числе имевших опыт квалифицированной и да­же управленческой работы, но в силу обстоятельств ока­завшихся в итоге на рабочей специальности. Так бывший товаровед работает грузчиком, инженер — охранником, учитель — массажистом и т. п. По возрасту среди них преобладают люди старше 40 лет, но есть и 37-летние. Основу их идентичности можно сформулировать как «мужчина — жертва обстоятельств, остающийся, тем не менее, мужчиной».

2. «Несправедливо обиженные»: «Сами не знают,а мне указывают...»

«Несправедливо обиженный» видит себя жертвой по­стоянных интриг, которые не дают ему самореализовать­ся. Основные силы уходят на борьбу с этими интригами. Так, для одного респондента смыслом жизни становится доказательство незаконности своего увольнения: «У ме­ня сейчас одна задача: решить этот вопрос в суде». В результате никаких позитивных изменений в жизни не происходит, вместо этого имеет место стагнация с посте­пенным ухудшением положения, что оценивается как оче­редная несправедливость. Большинство членов этой группы (но не все) имеют высшее образование и стре­мятся работать если не по специальности, то на «достой­ной» квалифицированной работе.

3. «Алкоголики»: «Пока пьешь — хорошо, ни о чем недумаешь...»

Как подчеркивает Тартаковская, феномен «несостояв­шейся маскулинности» даже применительно к людям, в той или иной мере затронутым современным социаль­но-экономическим кризисом, ни в коем случае не являет­ся прямым его порождением. Возможность «несостоя-

163

тельностн» заложена в самом понятии маскулинности, предполагающем внутреннюю иерархию между «настоя щими», состоявшимися мужчинами и теми, кто не смог соответствовать этому критерию. Неумеренное употреб­ление алкоголя — важная постоянная составная часть российской мужской культуры, оно было распространено и в советский, и в дореволюционный периоды. Само по себе питье мужчинами крепкого алкоголя в российском контексте отнюдь не считается признаком личной несо­стоятельности, наоборот — оно скорее работает на образ «аутентичной мужественности». Но только до тех пор, пока возникающие вследствие этого проблемы не стано­вятся реальным препятствием в карьере либо в приват­ной сфере. Настоящий мужчина «умеет пить», и это не должно вредить его профессиональным качествам. На­против, если он теряет из-за этого работу — это явный признак того, что реализация маскулинного сценария да­ла серьезный сбой. При этом у большинства таких людей остается иллюзия, что бросить пить можно в любой мо­мент, что устройство на работу — дело времени, стоит только найти подходящее место: «Я уж лучше отрабо­таю, а потом выпью, если нужно. Надо в ресторан — пошел, погулял, а завтра на работу». Поддерживается весьма интенсивная коммуникация с довольно широким кругом приятелей-собутыльников. «Алкоголики» всеми доступными им средствами стремятся поддерживать символический образ собственной маскулинности, под­черкивая, что сами, добровольно выбрали свой стиль жиз­ни: «У меня все было. Все было. Мне ничего не надо...» Их самооценка, в отличие от «смирившихся неудачни­ков», остается довольно высокой, присутствует полный набор маскулинных амбиций.

4. «Эскаписты»: «Я же мужчина абсолютно какой-то непонятный...»

Одной из стратегий несостоявшейся маскулинности может стать своего рода эскапизм, или, говоря другими словами, инфантилизация — когда мужчина старается

164

всеми силами избегать какой бы то ни было ответствен­ности и на работе, и в частной жизни. Нежелание созда­вать семью служит гарантом определенной свободы, в том числе и на рынке труда. Главной ценностью становится поддержание своего стиля жизни, хобби и прочих при­ватных практик, стратегия занятости полностью этому подчинена. Эта модель маскулинности отчетливо альтер­нативна по отношению к гегемонной. В принципе, она не является специфически российской. В свое время ее ап­робировали, в частности, битники и хиппи — презирая брак, семью и домашние обязанности, они противопоста­вляли себя «обычным мужчинам», вынужденным много работать, чтобы заботиться о своих домашних.

5. «Домохозяева»: «Дома в кухарках-.» Другой вид адаптации к невозможности оставаться «настоящим мужчиной» — переопределение своих жиз­ненных задач в частную сферу. Например, один из рес­пондентов, в прошлом главный конструктор, после уволь­нения с работы по сокращению предпочел выход на до­срочную пенсию и «карьеру дедушки»: «Пока, наверное, опять буду с внуками заниматься. Пока дочь не рабо­тает младшая — это от нее внуки, — она до трех лет будет сидеть, значит, надо будет заниматься». Такую стратегию можно определить как «приватизацию маску­линности». Безработный мужчина находит себя в том, чтобы обслуживать интересы своей семьи. При этом, од­нако, он, как правило, не принимает на себя обязанности женщины-домохозяйки, а старается найти «мужское за­нятие».

В статье С. Ашвин «Социальное исключение мужчин в современной России» (Ashwin, 2001) очень подробно и аргументированно рассматриваются проблемы, кото­рые возникают на пути мужчины, пытающегося вести се­бя по такому «фемининному» образцу. Прежде всего, к такому перераспределению ролей оказываются не гото­вы их жены, которые без особого удовольствия восприни­мают вторжение мужей на «свою территорию», а главное.

165

ожидают от них выполнения функции кормильца, а не «домохозяина». Эта тенденция видна и в приведенных выше опросных данных ФОМ. Такой тип поведения нуж­дается в дополнительной легитимации, в качестве кото­рой обычно выступает ссылка на состояние здоровья.

6. «Отец-одиночка»: «Я теперь мать...» Оказавшись в ситуации, в которой гораздо чаще быва­ют женщины, — ситуации одинокого родительства (мате­ри-одиночки), мужчина полностью воспроизводит такой же, как у большинства из них, стиль поведения: сильней­шая фиксация на интересах ребенка, ориентация скорее на «удобную», чем на денежную работу и т. п.

Тартаковская замечает, что постсоветская версия не­состоявшейся маскулинности связана не только с пробле мами на рынке труда, но и с недостатком позитивных (я бы добавил — альтернативных) версий легитимного мае кулинного сценария. Поскольку традиционные критерии того, что значит быть «настоящим мужиком», основа­тельно подорваны советским и, в особенности, позднесо-ветским опытом, для многих мужчин главным (и единст­венным) оставшимся критерием мужественности служит отличие от женщин: «остаточная» маскулинность опреде­ляется скорее через отрицание, чем через наличие сущно-стно необходимых черт: мужчина — это не женщина.

Теоретически это очень интересный момент: российские «несостоявшиеся маскулинности» выглядят издержками той самой идеологии гегемонной маскулинности, которую описа ли американские исследователи. Это имеет и косвенное эм­пирическое подтверждение. При сравнительном исследова­нии 108 американских студентов из Флориды и 397 студен­тов Ярославского государственного педагогического университета (средний возраст обеих групп 19,8 лет) с по­мощью теста MRNI (Levant et al., 2003) российские студен­ты показали значительно более высокие результаты по всем пяти шкалам MRNI и по шкале общего традиционализма. Американские юноши разделяют лишь два традиционных

166

аспекта маскулинности («избегание женственности» и «са­модостаточность»), а американские девушки не приняли ни одного ее компонента. Напротив, российские юноши прини­мают все пять измерений традиционной маскулинной идео­логии, а женщины не приняли только традиционных устано­вок относительно секса. Это значит, что российской молоде­жи, не говоря уже о старших поколениях, труднее дается усвоение либеральных и более подвижных представлений о маскулинности, что усиливает ценностный конфликт.

Кроме того, российские мужчины получают от своих подруг противоречивые сигналы, как им следует поступать: они должны одновременно и принимать, и отвергать тради­ционные мужские тендерные стереотипы, если же они от них отклоняются, их высмеивают и подвергают остракизму. Это противоречие сильнее всего проявляется в сфере сексуаль­ности, особенно в оценке сексуального насилия (См.: Кон, 2005. С. 303).

Самоописания мужчин с «нереализованной маскулинно­стью» очень часто воспроизводят синдром, который психо­логи называют «выученной беспомощностью». Одна из соци­альных предпосылок выученной беспомощности — отсутст­вие демократии и реального опыта свободы индивидуального выбора, что всегда было характерно для России. Недаром многие исследователи русского национального характера пи­сали о склонности россиян к фатализму, покорности судьбе и т. д. На психологическом языке это описывается также в терминах теории локуса контроля.

Не являются чем-то исключительным и «эскаписты». О социальном инфантилизме как форме ухода от ответствен­ности много писали исследователи молодежной культуры 1960— 1970-х годов. Это понятие не просто описание опреде­ленных социально-психологических процессов, но и оценоч­ная категория, которую старшие (начальники) используют для дискредитации любых неугодных им социально-крити­ческих движений и инициатив. Взрослость (зрелость) состо­ит не только в том, чтобы приспосабливаться к наличным ус­ловиям, но и в том, чтобы их изменять. Неспособность ни к тому, ни к другому (именно это подразумевает социальный

167

инфантилизм) — реакция на авторитаризм и одновременно его продукт, потому что без свободы не бывает ответственно­сти (см. Кон, 1984).

Еще раз хочу подчеркнуть: единого «русского канона» мас­кулинности никогда не было, нет и не будет. Синдром «несо стоявшейся маскулинности», при всех его глубинных пред посылках, тесно связан с обстоятельствами социально эко­номического кризиса 1990-х годов и переживаниями тех мужчин, которые оказались в роли его жертв.

Далеко не все постперестроечные российские мужчины склонны считать себя неудачниками. По данным массовых опросов, общая самооценка и самоуважение современных российских мужчин достаточно высоки, превосходя соответ­ствующие показатели женщин (к сожалению, детальному сравнительному анализу эти данные никто не подвергал, хо­тя они того заслуживают). В каком-то смысле это универ­сальное явление: высокая самооценка и связанный с ней уро­вень притязаний — свойство всякой, тем более гегемонной, маскулинности. Более того, это один из аспектов национали­стической идеологии, когда люди склонны винить во всех своих трудностях не себя, а других.

Если посмотреть на предмет шире, складывается впечат­ление, что трансформация российских канонов маскулинно­сти идет в разных, часто взаимоисключающих направлениях.

Прежде всего, происходит коррекция и модернизация традиционных имиджей гегемонной маскулинности. В усло­виях социальной нестабильности, разрушения какого бы то ни было правопорядка и, перефразируя формулу Ленина, криминализации всей страны в начале 1990-х годов среди мо­лодежи стал популярен образ бандитской маскулинности, так называемых «братков», сочетающий культ жестокости и фи зического насилия с идеями воинского братства (по афган­скому образцу). Вообще говоря, бандитская маскулинность была популярна в России и при советской власти. Хотя точное число заключенных ГУЛАГа неизвестно и приводимые уче­ными цифры сильно расходятся, счет идет на миллионы. По данным на 1 января 1953 г., за два месяца до смерти Сталина, в лагерях, колониях и тюрьмах числилось 2 625 тысяч заклю-

168

ценных плюс 2 753 тысячи ссыльнопоселенцев (Демографи­ческая модернизация России, 2006. С. 425). Подавляющее большинство из них составляли мужчины. Тюремно-лагер-ные нравы оказывали сильное влияние на все население и культуру страны, тем более что у многих людей заключен­ные вызывали сочувствие. В хрущевские и брежневские вре­мена настоящая и поддельная уголовная лирика стала люби­мым песенным жанром не только молодежи, но и самой рафи­нированной интеллигенции.

Развал советской экономики, сделавший жизнь «по зако­ну» практически невозможной и побудивший многих моло­дых мужчин уйти в криминальные структуры и научиться жить «по понятиям», способствовал дальнейшей популяри­зации этой системы ценностей и стоящего за нею канона аг­рессивной супермаскулинности.

Этому способствовали также кино и телевидение. По мнению известного социолога и кинокритика Даниила Дон-дурея, с 1999 г. насилие и криминал стали основным семио­тическим ресурсом российского телевидения (Дондурей, 2003). Десятки программ («Криминальная Россия», «Де­журная часть», «Криминал», «Честный детектив», «Человек и закон», «Совершенно секретно», «Чрезвычайное происше­ствие») разрабатывают тему преступности, а заодно и попу­ляризируют ее. Более того, насилие стало единственным ре­альным источником массовых мифологем. На протяжении всего постсоветского времени главные герои страны — бан­диты и связанные с ними предприниматели. Многие отече­ственные сериалы и почти все кинохиты, от «Брата-2», «По­бега» и «Боя с тенью» до «Антикиллера» и «Бумера», — это фильмы про насилие, главными субъектами и жертвами ко­торого являются мужчины. Основной слоган, прозвучавший в «Бумере»: «Это не мы, это жизнь такая».

Характерен в этом смысле фильм Алексея Балабанова «Брат» (1997). Молодой человек Данила Багров, отслужив в армии, возвратился в маленький городок, расположенный где то в средней полосе России. Случайно попав в переделку с заезжей съемочной группой, он отправляется искать сча­стья в Санкт-Петербург, где проживает надежда стареющей

169

матери — старший брат, по слухам удачливый бизнесмен. Од нако тот оказывается наемным убийцей, выполняющим за казы мафии. Несмотря на атрибуты внешнего благополучия, карьера киллера явно дала трещину. Чувствуя, что бывшие партнеры желают избавиться от него, старший брат привле­кает к очередному убийству Данилу, который на удивление профессионально выполняет заказ. Дальнейшие события приводят петербургского «бизнесмена» к предательству младшего брата; в результате, спасая жизнь родственнику, герой выходит победителем из опасной борьбы с группой преступников, а затем уезжает из Петербурга в Москву — на поиски лучшей жизни.

Социолог Павел Романов счел этот фильм удачным объе ктом для социологического анализа кинематографической репрезентации такого типа маскулинности (Романов, 2002). Основные герои фильма — мужчины, помещенные в условно-стандартные маскулинные ситуации, связанные с насилием, преодолением преград, завоевательной сексуальностью, дос­тижениями и борьбой за власть. Действие развивается в чет­ко очерченных и легко узнаваемых пространственно-вре­менных границах. Фильм насыщен доминантными мужски­ми стереотипами, что позволяет типизировать его образы в качестве определенных символических сообщений, обра­щенных к сложившимся в массовом сознании образцам.

Во второй части фильма, «Брат-2» (2000), герой едет на­водить свои порядки аж в Америку. Как выразился один ки­нокритик, это «самый длинный российский видеоклип. Слу­шаем Земфиру. Трахаем Салтыкову. Мочим хохлов и негров. В сортире. Балабанов и Бодров наконец объяснили нам всем в ^иБрате-2", что такое настоящая крутизна по русски».

Я не оцениваю художественных достоинств этих филь мов (первый я смотрел с удовольствием) и не обвиняю их ав­торов в том, что они навязывают нам «чуждую мораль». Но не случайно этот фильм так обрадовал кинокритика газеты «Завтра»:

Герой нашего времени оказался не эстетом-декаден­том, с томиком Бродского в кармане, священным пламе-

170

нем антикоммунизма в сердце и мечтой уехать из «этой страны». Он оказался не бородатым монархистом, истово крестящимся на все свежеокрашенные церковные маков­ки, не «утомленным солнцем» и млеющим от сусально-юнкерских сказок времен Николая II. Он пришел к нам — и был сразу узнан миллионами русских людей, в своей ка­муфляжной куртке солдата чеченской войны, жестокий, но справедливый в своей жестокости, наивный, востор­женный, но расчетливый и настороженный. Любящий «Наутилус» и легко собирающий глушитель к револьверу из подсобных материалов. Взведенный как боевая пружи­на и, главное, — готовый к действию. Он оказался имен­но таким, какого ждала страна. И потому фильм «Брат» побил все рекорды продаж...

И здесь возникает некая перекличка двух «героев сво­его времени». Соловьевского «Бананана» из «АССЫ», бо­лее чем десятилетней давности, и Данилы Багрова из «Брата».

Пассивный, толстовский нигилизм «Бананана», с его почти полным уходом от реальности в мир «бога БэГэ», декаданса, «комюникейшн тьюб», цветных снов, — стал символом целого поколения, которое оказалось так выгод­но и удобно мафиозным Крымовым, которые на костях этих самых «Банананов» переустроили Россию в огром­ную «зону». «Банананы» проиграли историю и оказались не у дел.

И вот сегодня наступило время Багровых. Людей, знающих, что такое оружие и смерть, и спокойно нажи­мающих на курок. Людей, со своим особым кодексом чес­ти, своей резкой, агрессивной музыкой, своим понятием о добре и справедливости. А главное, людей, живущих в России и желающих изменить ее жизнь к лучшему. И для них уже крымовы и белкины — враги, с которыми они борются беспощадно, из-под пяты которых они вы­дирают Россию.

У каждого времени свои герои. И может быть, что-то изменится в России, если сегодня у нее такие герои... (Шурыгин,2000).

171

Разумеется, популярность криминальных фильмом не озна­чает, что бандитская маскулинность стала единственным и са мым привлекательным образцом для подражания. Как только российское государство окрепло, оно сформулировало соци альный заказ на другие фильмы и сериалы, героями которых стали не менее крутые, но более идейные и организационно связанные с государством новые силовики: «агенты националь ной безопасности», «менты», разведчики и иные сотрудники спецслужб. Независимо от их ведомственной принадлежности, эти новые силовики выглядят весьма стандартно и от анало гичных американских суперменов отличаются исключительно фразеологией и национальным колоритом. Однако характерны их претензии. Когда в 2007 г. между разными спецслужбами началась не подковерная, а открытая борьба за власть и деньги, руководитель одной из спецслужб в статье «Нельзя допустить, чтобы воины превратились в торговцев» публично обосновал философию чекизма как закрытой корпорации «настоящих мужчин», ставшей для России спасительным «крюком» (этот многозначительный образ прекрасно обыграли демократиче­ские публицисты), за который, падая в бездну, уцепилось пост­советское общество и который и дальше будет спасать его от всех и всяческих угроз, если только сумеет сохранить свою вы­сокую корпоративную мораль.

Вообще говоря, «воины» (как и «жрецы») превращались в «торгашей» и до возникновения чекизма, но они обязаны были делиться с начальниками и коллегами и не выносить сор из избы (у пошлых уголовников эта групповая солидар­ность называется общаком и круговой порукой), поэтому президент Путин, как и ожидали эксперты, разоблачитель­ную статью не одобрил. Чекистская маскулинность для мас­сового сознания привлекательнее бандитской и к тому же со­пряжена с меньшими индивидуальными рисками. Под кры­шей родной конторы походя решаются и личные дела, недаром самые лакомые места в новых экономических струк­турах занимают чьи-то сыновья, зятья и племянники. «Нас­тоящий мужчина» обязан заботиться о своих.

Но не все мужчины хотят и могут стать силовиками. Наи более социально значимой, емкой и укорененной в народной

172

культуре мужской идентичностью в сегодняшней России ос­тается мужик. В каком-то смысле это специфически русский феномен. «Мужик — это значимая маркировка русскости. Мужик по определению русский» (Шабурова, 2002. С. 533). Это слово обозначает одновременно пол, возраст, социаль­ный статус и свойства характера. По Далю, «мужик» — это «человек рода он, в полных годах, возмужалый; возрастной человек мужского пола» и одновременно —«мужчина про­столюдин, человек низшего сословия», поселянин, пахарь, земледелелец, хлебопашец; семьянин и хозяин; дюжий чело­век, крепкий, видный, но грубоватый; человек необразован­ный, невоспитанный, грубый, неуч, невежа (Даль, 1Э99. Т. 2. С. 356-357).

Как всякий «настоящий мужчина», мужик не может до­вольствоваться наличным бытием. Он обязан постоянно дока­зывать себе и другим, что он не баба, не пацан и не гомик. В противоположность слабому иноземному джентльмену и хлюпику-интеллигенту, мужик отличается повышенной сек­суальностью, любовью к спиртному, физической силой и гру­бостью, причем все это ему дано от природы. «Мужик» — это дикий мужчина, который ценит свои природные свойства и не нуждается в украшениях. Как гласит припев популярной пес­ни, «да, ты права, я дикий мужчина: яйца, табак, перегар и ще­тина». Характерно, что все эти достоинства «не заключают в себе ничего нарочитого, то есть не являются результатом со­знательного выбора и усилия. Щетину он не специально выра­щивает — сама вырастает; пьет вовсе не для запаха перегара, а из иных побуждений; аромат табака абсолютно натуральный и непреднамеренный, мало общего имеющий с дорогим муж­ским одеколоном, который тоже пахнет табаком. Яйца же да­ны лирическому герою от природы, все честно, никакого кон­структивизма» (Утехин, 2001. С. 272).

Образ мужика укоренен не только в быту. Он широко рас­кручивается в кино и в коммерческой рекламе, особенно в рекламе пива, а также в политике. На выборах 2001 г. дви­жение «Единство» успешно позиционировало себя в сливаю­щихся друг с другом образах «мужика» и «медведя». Попу­лярным воплощением военно-патриотического «мужичиз-

173

ма» в российском шоу бизнесе является основанная Никола­ем Расторгуевым группа «Любэ».

Однако и этот образ неоднозначен. Называя себя мужи­ком, мужчина подчеркивает свои народно патриотические истоки, связь с традицией, готовность противостоять «запад­ному влиянию». Но новые хозяева жизни, бизнесмены и во­шедшие в экономику «силовики», отнюдь не собираются воз­вращаться в патриархальное прошлое и настроены скорее на модернизацию жизни, начиная со своего внешнего облика.

Этот «суворовский переход с дикого Востока на дикий Запад огородами, минуя первоисточники цивилизации», первым (и очень точно!) описал Виктор Ерофеев. По его словам, место созерцательного придурка Иванушки-дурачка в современном российском мужском фольклоре занимает «бандит-активист, который не ждет милости от природы», а, сколотив состояние, сразу же дает своим детям европейское образование. Это не примитивный мужик, который принад­лежит к низшему сословию, даже если разъезжает на джипе, а мужик, который встает с карачек и путем обретения инди­видуальности начинает превращаться в мужчину. Он меняет пятерню на расческу, броневик на парфюм, мат на англий­ский, партбилет на перстень, коммуналку на вертолет.

«Что было, то прошло. Русский мужик встает с карачек. Пора ему превращаться в мужчину. Ну и рожа!

—А чего?

—Отряхнись... -Ну!

—Причешись...

—Ну!» (Ерофеев, 1999. С. 7).

Ерофеев недаром называет это процесс геологическим сдвигом. Менять приходится буквально все. «Крутимся. Чи стим ботинки. Изживаем собственную историю. Боремся с дурным запахом из всех щелей. Обращаем внимание на те ло. Вот оно, мое тело. Глядя в зеркало, задумываемся о сексе»

Но самое трудное — сменить «мы» на «я»:

«Мужчина — это такой мужик, который нашел (мат на английский) his own identity и перевел понятие на русский язык» (Там же. С. 9).

174

Современный российский бизнесмен — это двуликий Янус. Он одет по моде, и при галстуке, говорит по-англий­ски, разбирается в новейших технологиях, но стоит ему рас­слабиться, как из-за этого фасада вылезает привычный, свой в доску русский мужик, со всеми его сильными и слабыми сторонами. И он сам зачастую не знает, какая из этих иден-тичностей для него важнее.

Сегодня споры об этом стали особенно жаркими, но в них больше идеологии, чем науки. Вестернизация распространя­ется не только на внешние стороны жизни, но и на главные жизненные ценности. Наряду с людьми, у которых внешний лоск лишь прикрытие «мужичизма», есть немало мужчин, особенно политиков, использующих «мужичизм» в демаго­гических целях, чтобы выглядеть «своим в доску» в глазах своих соплеменников, которыми он цинично манипулирует.

Эта двойственность проявляется и в сфере массовой куль­туры. Если судить о тенденциях развития российских маску-линностей по рекламе, картина выглядит безнадежно сексист-ской. «Образы мужчины и женщины в большинстве реклам­ных роликов на наших телеэкранах не просто созданы разными средствами, но и наделены разными обязанностями, разными устремлениями в жизни, разной социальной силой. Реклама излагает нам простым языком старый патриархаль­ный миф о том, какими должны быть мужчина и женщина. "Настоящий мужчина" предстает личностью творческой, профессиональной, знающей, способной принимать решения и одерживать победы в одиночку. Его действия изменяют ок­ружающий мир. Он самодостаточен. "Настоящая женщина" призвана сопровождать "настоящего мужчину", являться до­полнительной наградой за его победы. Она предстает в рекла­ме существом ограниченным, зависимым, домашним. Ей не надо быть умной и творческой личностью, а надо иметь пыш­ные блестящие волосы, стройную фигуру, привлекательную походку. А когда благодаря этим качествам мужчина найден, ей надо следить за семейным уютом, стирать, готовить, лечить так, чтобы он оставался доволен. Он — субъект действия, тво­рец, величие которого дополнительно подчеркнуто умением вовремя проинструктировать и поощрить представительницу

171

слабого во всех отношениях пола. Она — объект созерцания, исполнитель, ждущий внимания, указаний и поощрений.

Повторяя эти примитивные патриархальные образы бес­численное множество раз в самых разных вариантах, сегод­няшняя российская реклама во многом работает на усиление консервативных тендерных стереотипов, которые в нашей культуре и без того достаточно консервативны» (Юрчак, 1997. С. 397).

То же самое можно сказать о мужских глянцевых журналах. Те из них, которые позиционируют себя как «русские» (напри­мер, «Андрей» и «Махаон»), открыто пропагандируют прин­цип мужской исключительности, с выраженной националисти­ческой доминантой (см.: Боренстейн, 1999, 2002; Чернова, 20026). Напротив, журналы западного происхождения, такие как «Плейбой» и «Men's Health», соблюдая принятые у них на родине принципы политкорректности, неагрессивны по отно­шению к женщинам, а стандартные «мужские ценности», вклю­чая сексуальность, подают в современной цивилизованной упа­ковке. Принимая базовые идеи гегемонной маскулинности, они помогают молодым мужчинам становиться (или хотя бы выгля­деть) более сильными, успешными и современными. Причем главное для них не традиция, а именно современность.

«Корпоративный стандарт» новой российской маскулин­ности хорошо прослежен Ж. Черновой, которая проанализи­ровала содержание мужских глянцевых журналов «Медведь», «XXL», «Мужской клуб», «Обыватель» и др., выходивших с 1990по 2000 г. (Чернова, 2003). Главный пафос этой маску­линности — высокая потребительская активность. «Настоя­щий мужчина» компетентен в сфере потребления, обладает необходимым знанием, позволяющим делать выбор, и считает потребительскую активность нормой жизни, а потребление — «мужским» видом деятельности. Отличительная черта пред­метов, составляющих идентификационную систему норма­тивной маскулинности, — престижная марка и высокая цена. Бренд выполняет две функции: утилитарную, означая каче­ство («надежность»), и идентификационную, определяя ста­тус владельца. Например, в мужском костюме важно все, лю­бая мелочь: (не)идеальные стрелки брюк, (не)помятый пид-

176

жак, (не)подходящий по цветовой гамме ко всему ансамблю галстук. Эти детали могут оказаться выигрышными, обеспе­чивая, например, определенное преимущество при ведении деловых переговоров и карьерный рост, но могут и «подмо­чить» деловую репутацию мужчины.

Вследствие исторических причин, в России недостаточно осмыслена проблема тендерного равенства, даже многие либе­рально настроенные мужчины воспринимают его, как и фе­минизм, резко отрицательно либо иронически. Однако реаль­но возродить древнерусский канон гегемонией маскулинно­сти невозможно по социально-экономическим причинам.

Во-первых, страна не может обойтись без участия жен­щин в общественном производстве, а это автоматически ме­няет структуру тендерных ролей.

Во-вторых, российская семья не может — и не захочет — существовать на одну мужнюю зарплату.

В-третьих, эмансипация российских женщин, включая уровень их образования, зашла слишком далеко, чтобы их мож­но было вернуть к системе «трех К» (Kinder, Kuche und Kirche).

Тем не менее православные фундаменталисты охотно «иг­раются» с этой идеей. Даже главный президентский нацио­нальный демографический проект стимулирования рождае­мости первоначально адресовался исключительно женщи­нам. Но традиционалистская трактовка женщины как матери и хранительницы домашнего очага, а мужчины как добытчика и защитника отечества имеет мало общего с ци­вилизацией XXI века. Ориентация на воображаемое про­шлое не сулит стране ничего хорошего ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем.

В сказке Ханса Кристиана Андерсена «Калоши счастья» описан советник юстиции Кнап, который был убежден, что в Средние века жилось гораздо лучше, чем теперь, и что вре­мена короля Ханса были лучшей и счастливейшей порой в ис­тории человечества. Однако, оказавшись с помощью волшеб­ных калош в том времени, Кнап нашел его отвратительным и, когда ему удалось вернуться обратно, долго «вспоминал пере­житые им ужасы и от всего сердца благословлял счастливую действительность и свой век, который, несмотря на все его

177

пороки и недостатки, все-таки был лучше того, в котором ему только что довелось побывать. И надо сказать, что на этот раз советник юстиции мыслил вполне разумно».

Подведем итоги.

В этой главе мы рассматривали макросоциальные процес­сы: как в постиндустриальном мире меняются мужские и женские социальные роли и как люди реагируют на эти пе­ремены. При всех многочисленных вариантах и вариациях, ведущие глобальные тенденции выступают довольно отчет­ливо:

1. По всем трем главным макросоциальным позициям — общественное разделение труда, политическая власть и тен­дерная сегрегация — социально-ролевые различия между мужчинами и женщинам резко уменьшились в пользу жен­щин.

2. Причиной ломки тендерного порядка является не фе­минизм, а новые технологии, которые делают природные по­ловые различия менее социально значимыми, чем раньше. Феминизм лишь отражает (зачастую односторонне) эти сдвиги.

3. Ослабление поляризации тендерных ролей не устраняет тендерных различий в социальной сфере, особенно в такой чувствительной области, как соотношение общественно-про­изводственных и семейных функций. Отчасти эти различия коренятся в биологии (женский родительский вклад выше мужского, требует больших усилий и временных затрат, если женщины от этих функций откажутся, человечество вым­рет), а отчасти — в унаследованных от прошлого социально-нормативных ограничениях и привычных стереотипах мас­сового сознания, как мужского, так и женского.

4. Однако ведущей тенденцией является процесс индиви­дуализации, позволяющий людям выбирать стиль жизни и род занятий безотносительно к их половой/тендерной при надлежности, в соответствии с привычными социально-нор­мативными предписаниями или вопреки им, и общество вы­нуждено относиться к этому индивидуальному выбору ува­жительно.

178

5. Ломка традиционного тендерного порядка неизбежно порождает многочисленные социально-психологические проблемы и трудности, причем мужчины и женщины испы­тывают давление в противоположных направлениях. Вовле­ченные в общественное производство и политику женщины вынуждены развивать в себе необходимые для конкурентной борьбы «мужские» качества (настойчивость, энергию, силу воли), а мужчины, утратив свое некогда бесспорное господ­ство, — вырабатывать традиционно «женские» качества: способность к компромиссу, эмпатию, умение ставить себя на место другого. Ничего особенного или чрезвычайного в этом нет, то же самое происходит в сфере межнациональ­ных и межгосударственных отношений, где принцип господ­ства и подчинения постепенно уступает место отношениям осознанной взаимозависимости. Тем не менее здесь часто возникают конфликты, которые сплошь и рядом могут быть решены лишь на микроуровне межличностных отношений.

6. Поскольку движущей силой происходящих социальных перемен являются женщины, мужские реакции на эти пере­мены часто бывают консервативно-охранительными. Но эти установки, как и сами мужчины, неоднородны, варьируя от воинствующего традиционализма и моральной паники до свободного принятия новых социокультурных и психологи­ческих реалий. Это зависит как от социально-групповых, так и от индивидуально-личностных особенностей мужчин.

7. Наиболее проблематичным нормативным компонентом массового сознания стал феномен гегемонной маскулинно­сти (маскулинная идеология). Эта идеология имеет глубокие биоэволюционные корни, без опоры на нее мальчикам труд­но сформировать свою мужскую идентичность, и в то же время она часто оказывается социально и психологически вредной, дисфункциональной.

8. Данные многочисленных массовых опросов и иных со­циологических исследований в развитых странах Европы, Америки и Азии показывают, что ни единого мужского сти­ля жизни, ни единого канона маскулинности там ныне не су­ществует. Несмотря на противоречивость своих ценностей и взглядов, современные мужчины во все большей степени

179

ориентируются на принцип тендерного равенства. И, несмо­тря на то что для многих этот выбор вынужденный, а неко­торые конкретные проблемы остаются спорными и решений не имеют, никакой ущербности своего социального статуса мужчины не ощущают, тем более что мужской статус все еще остается привилегированным.

9. Хотя в России исследований и надежных эмпирических данных значительно меньше, сравнение результатов массо­вых опросов общественного мнения, качественных тендер­ных исследований представленных в российских СМИ обра­зов маскулинности приводит к заключению, что и общее на­правление развития маскулинности, и связанные с нею проблемы в России те же, что и в странах Запада. В то же время приходится констатировать, что: а) российское тен­дерное сознание, как мужское, так и женское, значительно более консервативно; б) принцип тендерного равенства чаще принимается на словах, чем на деле, а то и вовсе оспаривает­ся; в) налицо значительное расхождение мужских и женских социальных ожиданий и предъявляемых друг к другу требо­ваний; г) существует системное недопонимание социального характера тендерных проблем и одновременно переоценка возможностей государственной власти в их решении; д) в хо­де социальных трансформаций последних двух десятилетий в каноне маскулинности сформировались две противопо­ложные тенденции: с одной стороны, признание своей муж­ской несостоятельности («несостоявшаяся маскулинность», выученная беспомощность и т. д.), а с другой — резкое уси­ление агрессивной маскулинной идеологии, чему способству­ют поддерживаемое в обществе состояние моральной паники и идеализация исторического прошлого.

В долгосрочной исторической перспективе особой свободы выбора ни у России, ни у «мужского сословия» нет. От требова­ний, выставленных временем, не уйти, изменить условия задачи не в нашей власти. Но так ли уж все это драматично? Способ­ны ли мужчины выжить и успешно развиваться в новых истори­ческих условиях или, как динозавры, обречены на вымирание? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно выяснить, насколько пластичны мужские психические свойства и способности.

180