§ 3. Кризис цивилизации и демократия как оптимальный режим политической коммуникации
Понимание политической власти как особого рода коммуникации делает неизбежным при попытке описания социально-политического взаимодействия обращение к теме демократии. Во-первых, властная коммуникация, рассматриваемая как диалог, исходит из того, что все его участники, в том числе и подвластные, представляют собой субъекты, наделенные определенными правами. Во-вторых, властная коммуникация, предполагая публичный обмен информацией, основывается на свободе ее распространения, гласности политической жизни. В-третьих, выделение в современных обществах негосударственной политической и социальной (неполитической) власти базируется на таком понимании автономии, которое требует ее институционализации, нормативного закрепления и в ряде случаев правового признания. Все это свидетельствует, что коммуникативная интерпретация политической власти могла возникнуть лишь на основе определенного политического опыта, в рамках специфической политико-правовой культуры, что такая интерпретация есть лишь следствие демократии как реальности социально-политической жизни. Вполне естественно также, что в рамках коммуникативной парадигмы политического анализа должна была сформироваться определенная трактовка демократии. Идущая от Аристотеля традиция органически связывает друг с другом свободу и равенство как основные элементы демократического общественного устройства, причем связывает не в порядке выделения приоритетов или субординации, а как явления равнозначные и равноценные, соизмеримость и соответствие которых друг другу выражаются в понятии справедливости. Отсутствием противопоставления равенства и свободы данный подход противостоит как либерализму, так и марксизму63. Он видит в демократии больше чем прикладную технологию управления массами людей, связывает ее с базисными политическими ценностями. В контексте современных концепций демократии он может быть рассмотрен как один из широких подходов, ориентированный на балансирование противостоящих полюсов, урегулирование конфликтов в различных сферах общества. Современные исследователи достаточно полно и всесторонне проанализировали различные концепции демократии64. Сегодня споры ведутся прежде всего о том, как идея демократии реализуется в современном обществе, каковы ее роль и перспективы. В этих спорах отражается усилившийся в последние годы скептицизм в оценке демократических институтов и их возможностей. Особой остротой отличаются дискуссии о реалиях российской демократии. Очевидно, что обсуждение этих вопросов вновь возвращает нас к размышлениям о сущности демократии, позволяет уточнить ее теоретические модели. В истории философской и политической мысли со времен великих революций ХVII—ХVIII веков идея демократии прочно связывается с идеалом общественного устройства, с наиболее совершенной организацией власти и наилучшей формой правления. Усложнение политического анализа в ХХ веке, проявившееся, в частности, в стремлении исследовать не статичные политические структуры, а динамичные процессы их функционирования и развития, мало что изменило в традиционных оценках демократии. Введение в научный оборот понятия «политический режим» и появление затем различных классификаций самих режимов по-прежнему исходило из признания демократического режима наилучшим в сравнении с любыми разновидностями авторитаризма, а тем более с тоталитаризмом. Идеалы и ценности демократии, как правило, в ее европейском или североамериканском вариантах, почти единогласно признавались синонимом общечеловеческих ценностей, образцом для подражания и конкретным ориентиром стратегии модернизации любых социальных организмов и политических систем. Однако постепенно оптимистические оценки стали сменяться все более растущим разочарованием в жизнеспособности и универсальности демократической идеи, неприкрытым скепсисом в справедливости и эффективности демократических институтов. Тот факт, что реакционные и открыто антидемократические силы могли получить и получали власть при помощи демократической процедуры (например, в веймарской Германии), был широко использован критиками демократии. Многочисленные кризисы и смена нескольких республиканских моделей в такой цитадели демократии, как Франция, заставляли всерьез задуматься об устойчивости демократической системы правления. Явное неприятие, а иногда и пренебрежение ценностями личной свободы, прав человека, автономии частной жизни в незападных обществах, блестяще осваивавших в то же самое время другие завоевания западной цивилизации, постоянно наталкивали на мысль об ограниченности европейско-американской модели демократии. Горький опыт «демократических» реформ в постсоветской России не только во многом дискредитировал идею демократии, но и реанимировал попытки обосновать полную неприемлемость для нашего Отечества демократической модели развития ввиду целого ряда факторов (начиная с уникальности исторического пути, кончая незрелостью народа). Таким образом, сложность философского подхода к проблеме состоит в том, что желание поскорее получить обоснование того или иного политического решения постоянно довлеет над исследователем, сдерживая стремление уйти в «метафизическую» глубину. Представляется, однако, что характер возникающих при рассмотрении современной демократии затруднений связан с кризисом нефилософского, сугубо технологического подхода к ней, со столкновением его и связанной с ним политической практики с действием глубинных социокультурных факторов, рационализировать которые доступно лишь философскому знанию. Как это уже не раз бывало в социальном познании, идеализация того или иного общественного явления часто сменялась не просто отказом от идеала, но и тотальным отвержением и даже демонизацией былых ценностей. При такой полярной смене ориентиров из поля зрения исследователей исчезали, во-первых, динамика истории, вызвавшая к жизни, а затем подвергшая сомнению тот или иной идеал, а во-вторых, границы, реальная мера, релятивность содержания идеи демократии, радикальность оценок которой сводит к минимуму ее объективный анализ. Попытаемся на примере развития демократии прояснить указанные выше моменты. Демократия Нового Времени, выдвинув на первый план индивидуальные права и свободы человека, отразила не только идеологические ориентации и политические программы эпохи, но и глубинные установки и ценности ее культуры: автономию частной жизни, классическую рациональностьмышления, линейно-прогрессистские представления о развитии. При такой интенциональности демократического сознания для его победного шествия не существует никаких границ в пространстве и во времени, любая его идея может быть пересажена на любую социокультурную почву и относительно беспроблемно укоренена в ней. Пропаганда политического опыта и политических достижений западной цивилизации не могла не породить и своеобразное демократическое мессианство, абсолютизирующее значение пройденного ею исторического пути. Дело, однако, не только в иллюзиях сознания и мистификациях пропаганды. Со времен античности демократия описывалась количественно как правление большинства. Реальный процесс развития демократии в Европе легко укладывался в линейную прогрессистскую схему с четко выраженными количественными критериями: от феодальной демократии привилегированных сословий и корпораций ко всеобщему, равному, прямому избирательному праву. Заметно возросло и количество вопросов общественно-политической жизни, которые решались при помощи демократической процедуры, а также количество партий и организаций, участвующих в политической жизни. Явные противники демократии строили ее критику, используя характерный для эпохи стиль мышления. Так, Э. Берк подчеркивал: «Я убежден в том, что при демократии большинство граждан способно использовать самые жестокие формы подавления меньшинства... и это подавление меньшинства будет приобретать все больший размах и проходить с большей жестокостью в дальнейшем...»65. Количественно-арифметический подход к критериям демократии легко и естественно дополнялся формально-юридическим анализом демократических институтов и процедур. Любопытно, что классовый подход марксизма, нацеленный на выявление качественных отличий пролетарской демократии от буржуазной, вовсе не чурался формально-количественной аргументации. В. И. Ленин, например, не раз отмечал, что оправдание пролетарской демократии заключается именно в том, что это демократия большинства, при которой диктаторские методы применяются лишь к меньшинству населения66. При такой направленности политического анализа содержательные характеристики демократически принимаемых решений, качественная специфика демократических институтов и условий их существования оставались, как правило, за пределами внимания. Между тем уже в условиях капитализма конца ХIХ — начала ХХ века произошли весьма существенные качественные сдвиги в содержании самих демократических институтов и процедур. Количественный рост привел к качественным изменениям: сугубо политическая демократия раннего и классического капитализма стала превращаться в социальную. Демократический выбор все больше становился выбором в пользу трудящихся классов и масс. Коллизии политической борьбы в России и Европе в начале ХХ века заслонили ценность и значение социальной демократии при капитализме, связывая формирование демократии нового типа исключительно с революционной ломкой капитализма. Тем не менее отмеченная нами выше логика мышления эпохи индустриализма не была случайной. Культура массового конвейерного производства, культура больших городов отодвигала на второй план индивидуальную неповторимость, уникальность, качественное своеобразие и насаждала массовидность, унификацию и стандартизацию образа и стиля жизни. Логика решения объективным ходом истории поставленных политических задач совпадала с логикой развертывания сущностных черт культуры Европы и Северной Америки. Это совпадение, с одной стороны, небывало упрочило завоевания демократии, придало им совершенные, классические формы, с другой — задало жесткие социокультурные границы ее распространения. Однако культурный фундамент демократии не является гомогенным и вовсе не сводится к культуре индустриализма. Всестороннее обоснование этого тезиса было дано в историко-сравнительном исследовании Г. Алмонда и С. Вербы «Гражданская культура», показавшими, что «активный гражданин сохраняет свои традиционалистские, неполитические связи, равно как и свою более пассивную роль подданного»67. Признание этого факта предполагает, что демократическое политическое участие не является исключительно рациональным действием, включая в себя значительный иррациональный, а иногда и бессознательный компонент. Таким образом, элементы традиционализма и подданничества оказываются атрибутом не только политической жизни стран Востока или Африки, но также Европы и Северной Америки. Более того, есть основания утверждать, что демократия второй половины и конца ХХ века не может обойтись без возрастания иррациональных элементов в сознании и поведении граждан. Демократизация различных сфер человеческой деятельности в последние десятилетия совпадает со вступлением земной цивилизации в ноосферную фазу развития. В процессе становления ноосферы мы сталкиваемся не только со специфически массовидным, но и со специфически рационализованнным социальным действием. Кризис неклассической науки, смена ценностных ориентаций культурой постмодерна, эпатирующий ренессанс вненаучного знания ставят вопрос о своеобразии постижения человеческим разумом окружающей действительности конца ХХ века. При этом специфика рационализации мира формирующимся ноосферным сознанием человечества в немалой мере обусловлена особенностями социальных процессов, пробудивших к осознанному социальному действию огромные массы людей. Уже в начале ХХ века попытка сознательного включения в политический процесс широких слоев населения поставила вопрос о необходимости харизматического лидера. Контроль, организация и управление политизированной массой людей оказались эффективны лишь на основе ее интеграции вокруг человека, владеющего тайной решения социальных проблем и обещающего осуществить чудо социального преображения. Тоталитарные режимы середины ХХ века, беззастенчиво эксплуатируя стремление человека преодолеть отчуждение от всего богатства социальности, использовали целую систему мифологии и культа, создающую впечатление причастности индивида к вершению судеб не только своего народа и отечества, но и всего мира. На исходе столетия даже в благополучных и динамично развивающихся обществах желание представителей различных слоев осознанно определить свое место в социуме приводит их в лоно быстро растущих тоталитарных квазирелигиозных сект. Социальная активность люмпенизированных и маргинализованных слоев, не способная опираться на научную рациональность или на рационально сконструированные идеологемы, нуждается, тем не менее, в обосновании и поддержке человеческим разумом. Культура маргинальности, содержащая установку на социальную имитацию, обуреваемая жаждой социального реванша, ориентирована на усвоение внешних, видимых, проявлений рациональности, легко усваивает квазирациональные пропагандистские поделки. Если учесть, что потеря устойчивого социального статуса воспринимается культурой маргинальности крайне болезненно, то возникающее в данном случае корпоративное сознание не может обойтись без проповеди специфической избранности, исключительности, без мифологем, таинственность и мистика которых частично компенсируют реальные социальные утраты. Вненаучное знание, таким образом, не просто оппонирует современной науке, официальным идеологии и культуре, указывая на их ограниченность, но и является своеобразной точкой опоры для сознания человека, растерявшегося в мире рациональной сверхсложности. Обретя духовное равновесие от сознания сопричастности «большому обществу» и устойчивости собственного положения в нем, человек может освободить свои интеллектуальные силы для решения технологических, прикладных, сугубо утилитарных задач, не требующих мировоззренческой и политической рефлексии, но необходимых для повседневного человеческого существования. Соблазн обращения к вненаучному знанию питается и изменением содержания проблем, с которыми человечество сталкивается во второй половине и на исходе ХХ века. Это содержание носит все чаще междисциплинарный характер, причем связанный с взаимодействием естественно-научного и художественного творчества с социальным знанием. Все более значимые социально-гуманитарные и социально-политические аспекты обнаруживаются не только у экономического и правового знания, но и у биологического, медицинского, технического, а также образования, воспитания, различных видов искусства. Таким образом, в постиндустриальных и индустриальных обществах конца ХХ века меняется не только способ рационализации социально-политической действительности (включающий в себя как научное, так и вненаучноезнание), но также содержание и характер проблем, подлежащих рационализации. На повестке дня современной демократии все чаще оказываются проблемы, имеющие глобальный характер. Императивы постиндустриализма ставят вопрос об интеграции не географического пространства, не природно-энергетических ресурсов, что само по себе возможно и в условиях политического авторитаризма, а об интеграции человеческого сообщества, расширении масштаба социальной коммуникации, что недостижимо вне и помимо демократических институтов, ценностей и процедур. Особенность современной демократии видится не только в ее выходе на наднациональный уровень, в приобретении ею планетарного масштаба. Подобно тому как на рубеже ХIХ и ХХ веков демократия, став социальной, приобрела новое дыхание, сегодняшнее качественное обновление демократии видится в приобретении ею экзистенциального характера при сохранении всех позитивных черт социальной демократии. Как мы уже показали во второй главе, решение этих проблем предполагает, прежде всего, развитие коммунальной демократии при одновременном сохранении цельности пространства демократической коммуникации, поскольку ряд локальных, местных проблем являются частными случаями общенациональных и глобальных. Открытое признание важности традиционного начала в демократии, отказ от тотального рационализма и апелляция к возможностям ненаучного знания позволяют сделать язык демократии доступным для неевропейских цивилизаций. Глобальный уровень демократической коммуникации, обращение демократических структур к решению экзистенциальных проблем вовлекают в поле тяготения демократии представителей самых разных регионов и культур. Эти факторы позволяют смягчить последствия дилеммы, тревожащей современных исследователей демократии: «Или частичная “европеизация” остального мира, или заведомая ориентация на несинхронность развития, т. е. признание неравенства уровней»68. Сохраняя основные ценности классической демократии Нового Времени, современная демократия наполняется новым содержанием, что не только способствует самопознанию демократии, выявлению ее сущности и предназначения, но и способно расширить границыраспространения демократического образа мысли и действия. Обратимся с учетом этого к некоторым моментам современной коммуникативной теории демократии, позволяющим подойти к вопросу о соотношении в современной демократии всеобщего, цивилизационного, и особенного, национально-культурного. Прежде всего, следует подчеркнуть, что коммуникативная теория демократии в нынешних социокультурных реалиях раскрывает себя как теория качественного подхода к демократии. Дело здесь не только в том, что иерархия равенства и свободы с неизбежностью предполагает использование количественных критериев в оценке демократии, в то время как справедливость, понятая как соответствие, баланс, равенства и свободы тяготеет к качественным характеристикам. Современная трактовка демократии отказывается понимать народ — основной субъект демократии — как монолит. «Народный суверенитет, — пишет Ю. Хабермас, — не может более мыслиться субстанциально — как нечто, воплощенное в гомогенном народе или нации»69. Отсюда проистекает особое внимание современной демократии к многообразию социально-классовой структуры, к пограничным группам, маргинальным слоям. Тем самым выявляется принципиальная несовместимость демократической идеи с идеей монополии на волеизъявление, на представление общественных интересов и участие во власти. Признание неустранимого плюрализма мнений и воль у Ю. Хабермаса дополняется подчеркиванием их суверенности и активности: «Автономия и самоосуществление — ключевые понятия для практики, которая сама заключает в себе свою цель, а именно: производство и воспроизводство жизни, достойной человека»70. В этом случае демократическое большинство предстает не просто как единство многообразия, но как единство подвижное, изменяющееся и количественно, и качественно. Завоевание и, что самое сложное, сохранение такого большинства требуют иной стратегии и тактики, иных политических и мировоззренческих установок, чем при простом количественно-арифметическом подходе к демократии. Второй существенный момент демократии, который раскрывается в современном теоретическом анализе политической коммуникации, позволяет назвать ее демократией отбора. Строго говоря, идея отбора лучших, ориентация на высшие достижения были присущи и классической либеральной демократии. Но коммуникативная парадигма вносит сюда новые акценты. Пространство демократии у Ю. Хабермаса — это пространство политизированной общественности, форма самоорганизации которой представляет собой такое горизонтальное взаимодействие добровольных ассоциаций, при котором все институты общества оказываются подвижными и неустойчивыми. «Этот институционализм, — продолжает Ю. Хабермас, — соприкасается со старолиберальным представлением о сплачиваемой ассоциациями общественности, в деятельности которой может находить реализацию коммуникативная практика процесса образования мнений и воли»71. В этой позиции можно расставить несколько акцентов: во-первых, критика институтов соединяется с их поддержкой общественностью, что указывает на стремление последней усовершенствовать, оптимизировать институты; во-вторых, смысл этой оптимизации состоит в достижении баланса «согласие — несогласие», «сомнение — поддержка»; в-третьих, происходящий отбор не может оцениваться лишь как отбор высших характеристик и достижений: смысл его не в получении места во властной иерархии, а в обнаружении таких подходящих для данных условий свойств, которые наилучшим образом обеспечивают жизнедеятельность ассоциаций и всей общественности. Сходного взгляда придерживается и И. Шапиро, считающий, что «высокий курс, по которому западные политологи столь часто оценивают согласие, является искусственным и вводит в заблуждение», а также требует «всемерно ограничивать, подрывать, умерять иерархии, пронизывающие собой социальную жизнь, с тем чтобы иметь и пространство, и механизмы для урегулирования несогласий»72. «Творческая задача для демократов» заключается, по мнению американского философа, в конструировании механизмов, оптимизирующих соотношение согласия и несогласия в обществе. Многомерную и вместе с тем не эклектическую характеристику политической оптимизации дает Нел О’Салливан, выступающий за ослабление напряженности и поддержание баланса между двумя сторонами политического — гражданской и властно-управленческой. Он указывает, что «при сохранении этого баланса, преимущество должно быть отдано именно гражданской стороне, так как именно она гарантирует уважение к человеческому достоинству, эксплицитно обеспечивая разнообразие и сводя к минимуму, но не уничтожая роль деспотической власти в сфере политического»73. Пространство демократии оказывается здесь пространством социально-политического творчества граждан, в ходе которого и формируются оптимальные для данных условий формы социально-политического взаимодействия, происходит, и в необходимых случаях меняется, демаркация пространств государственной власти и самоуправления. Третьим моментом теоретического анализа демократической политической коммуникации, представляющим для нас интерес, является вопрос о соотношении в современной демократии цивилизационного инварианта и национально-культурной вариативности. Т. А. Алексеева предлагает дать на него следующий ответ: универсальным в демократии является лишь ее «базис» (правовые нормы, процедуры, принципы); в то же время, «вся остальная “надстройка” приобретает черты, окрашенные местными национально-культурными цветами»74. Такая позиция означает, что в обществах, в которых отсутствует или не сложилась европейская правовая культура, распространение и упрочение демократии оказывается невозможным. Однако, коль скоро демократия является достаточно гибким феноменом, она не исключает трансляции своего содержания неформальным путем, через иные, неправовые, социальные нормы, через иные культурные сегменты, например литературу, искусство. Выше мы показали, что в современной демократии к культуре классического рационализма присоединяются иррациональные элементы сознания и поведения граждан, что, по нашему мнению, расширяет возможные границы демократического ареала. Эти элементы включают в себя не только алгоритмы и стереотипы поведения, но также формы трансляции политической информации. Любопытно, что в описании Ю. Хабермасом генезиса политической общественности Нового Времени во Франции можно найти аргумент, подтверждающий эту мысль. Немецкий философ отмечает, что, прежде чем политическая общественность заявит о себе в действии, «под ее покровом возникает в неполитическом представлении литературная “предформа” политически действующей общественности», что «политическая общественность вырастает из литературной и посредством общественного мнения связывает государство с потребностями общества»75. Таким образом, буржуазно-демократическая культурная среда, а вместе с ней и традиции демократического сознания и поведения формируются вне правового поля и не сугубо рациональными средствами. Если учесть, что не только во Франции, но, например, и в России ХIХ века литературная общественность оказала значительное влияние на формирование демократических традиций, то можно заключить, что цивилизационный инвариант демократии не сводится исключительно к юридическим принципам, а представляет собой более сложный комплекс социальных императивов (далеко не всегда нормативного характера) и транслируется через систему различных каналов. Что же касается поставленного нами вопроса, то для ответа на него в первом приближении можно согласиться с подходом И. Шапиро: «Демократия — подчиненное благо; она действует наилучшим образом, когда структурирует человеческую деятельность, не определяя этим ее протекания. Она подразумевает определенные обязательные моменты для всякого человеческого взаимодействия, однако в различных сферах такие обязательные моменты вырабатываются различным образом, в зависимости от ценностей и чаяний людей...»76. Инвариант, предлагаемый И. Шапиро (свобода выбора ценностей, то есть деятельное многообразие; антииерархичность коммуникации, то есть относительная, основанная на балансе согласия и несогласия автономия; ненасилие, свобода выбора методов действия), носит скорее не технологически-правовой, а ценностно-методологический характер. Он включает в себя классические демократические ценности (справедливость, свобода, равенство) в их аристотелевском понимании и одновременно сохраняет значительный простор для национально-культурной специфики. Как выглядит с точки зрения представленных теоретических положений опыт российской постсоветской демократии? Представляется, что исторические особенности развития российского общества создали определенные, притом весьма своеобразные предпосылки для демократического развития. Во-первых, цивилизационное и культурное многообразие при наличии некоторого цивилизационного и культурного единства, скрепленного длительным периодом жизни в одном государстве. Во-вторых, культурная открытость, позволявшая достаточно легко ассимилировать внешние влияния или бесконфликтно сосуществовать с их носителями. В-третьих, сохранение общинной традиции демократического самоуправления. Это, кстати, позволило еще В. И. Ленину, при всей его политической пристрастности, признать: «В нашем черносотенстве есть одна чрезвычайно оригинальная и чрезвычайно важная черта, на которую обращено недостаточно внимания. Это — темный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый глубокий»77. С другой стороны, сложились такие специфические факторы, которые серьезно препятствуют утверждению демократии в России. Природа этих факторов не формационнная, как принято многими думать, а более глубокая: цивилизационная и социокультурная. Во-первых, это специфическое соотношение цивилизации и варварства в бытии русского народа. По мнению И. Г. Яковенко, подробно исследовавшего данную проблему, системообразующее ядро русской культуры составляет архаика, отталкивающая большую культуру, вследствие чего в ценностном ядре русской цивилизации на уровне ментальных устремлений заложено негативное отношение к ряду важнейших элементов цивилизованного бытия78. Демократия с ее вниманием к политико-правовым формам, формам общения, с ее ориентацией на самодисциплину, ограничение, меру, компромисс не является здесь исключением. Во-вторых, сохраняющийся несколько столетий раскол российского общества во многих отношениях (экономическом, технологическом, географическом, духовно-интеллектуальном), который проявляется в существенном различии между основными центрами страны и большинством регионов по качеству и доступности образования, интенсивности территориальной и социальной мобильности, плотности и регулярности социальных коммуникаций, степени секуляризации, степени усвоения массовым сознанием универсалистских ценностей79. Все эти различия носят цивилизационный характер и закрепляют противостояние культуры с доминированием цивилизационных начал в отдельных центрах общественной жизни, культуре с преобладанием варварской архаики на остальном его пространстве. В-третьих, сформировалась традиция вторжения авторитарного государства в пространство жизни больших и малых социокультурных общностей, причем вторжений, разрушавших естественные процессы самоорганизации общества и стихийно сложившуюся социокультурную открытость. Не раз в своей истории российское государство играло неблаговидную роль в разжигании этнических и религиозных конфликтов, инициировало крупномасштабные миграции, не умея или не желая управлять ими. Пагубную роль при этом сыграла политическая традиция, не допускавшая компромиссов, а тем более сотрудничества власти и народа. В этих условиях переход к демократии в России будет неизбежно носить очаговый характер, отличаться неравномерностью и прерывностью протекания. Демократизация в России неизбежно означает варваризацию культуры, сопровождается различными проявлениями дезорганизации цивилизованных форм жизни. Отсутствие меры в действиях властей, как правило, приводит к неадекватности принимаемых мер, превращая благие демократические устремления в свою противоположность. Кроме того, европеизированная, или желающая казаться таковой, элита осознанно шла на девальвацию демократических идей и программ, прибегая к популизму, как только убеждалась в своей неспособности овладеть ситуацией социокультурного раскола. Традиции авторитаризма, огромный бюрократический аппарат не позволяли раскрыться российской демократии как единству многообразия, нивелировали под разными лозунгами естественные различия, насаждая в то же время те, которые в наибольшей мере соответствовали властным интересам. Ни советская, ни постсоветсткая демократия не смогли реализовать вытекающую из принципов демократии идею разнообразия интересов, традиций, систем ценностей, стилей и образов жизни. Тем самым не была реализована идея творческого отбора, конкурентной оптимизации жизни общества и человека. Отказ государства от поддержки становления многопартийной системы, многообразных культурно-национальных автономий, антрепренерской системы отбора на государственныеи общественные должности означал фактическую консервацию русского традиционализма авторитарного толка. Вместе с тем государство достаточно умело смогло воспользоваться проявлениями варваризации общественно-политической жизни: регулярно, в моменты обострений политической борьбы, представители власти спекулируют на нигилизме варварской субкультуры, на ее жажде мести, стремлении к вседозволенности, отсутствии самоцензуры и внутренней дисциплины. Суррогат популизма оказался столь удобен российской власти, поскольку он рассматривает народ как монолитную массу, то есть вне реальных различий, что позволяет использовать в общении с ним традиционалистскую символику и мифологию. С другой стороны, по логике популизма для коммуникации с монолитной народной массой вовсе не нужен реальный, живой, обладающий конкретными достоинствами и недостатками политик. Все это легко заменяется конструируемым образом, имиджем, который может поддерживаться даже в случае длительного отсутствия его прототипа. Таким образом, опыт современной российской демократии свидетельствует, что ее проблемы связаны с неверной стратегией развития, не позволяющей реализовать творческий потенциал гражданского плюрализма и найти тем самым оптимальные социально-политические формы осуществления необходимых преобразований. Сказанное, однако, не означает, что современное российской общество не имеет демократических перспектив. Дело заключается в том, что политическая стратегия становления российской демократии не может сводиться к корыстным интересам самосохранения власти, она должна ориентироваться на цивилизационные и социокультурные особенности российского общества. С точки зрения коммуникативной теории демократии все трансформации ее политической составляющей обусловлены потребностью создать оптимальный механизм взаимодействия политики и общества. Речь идет именно об оптимальном, а не об идеальном, самом лучшем или совершенном взаимодействии. Смысл оптимизации заключается в минимизации основных негативных последствий политической коммуникации. Отчасти он схватывается К. Р. Поппером, задающимся вопросом: «Как нам следует организовать политические учреждения, чтобыплохие или некомпетентные правители не нанесли слишком большого урона?»80. Однако исторический опыт демократии, свидетельствующий об опасности ее идеализации, показал, что такой же вопрос следует поставить относительно плохих или некомпетентных граждан. Если с этой позиции подойти к характеристике демократических институтов и процедур, то можно указать на их оптимальность и сбалансированность в нескольких аспектах. Во-первых, демократия создает баланс государственной и негосударственной политической власти. Последняя, концентрируясь в среде партий, движений, союзов, средств массовой информации и т. д., сдерживает властную монополию государства. Во-вторых, в условиях демократии политическая коммуникация осуществляется как формально закрепленными и признанными, так и неформальными каналами и методами. Это позволяет сделать политическое действие комплексным и эффективным, а политические решения более адекватными и обоснованными. При этом латентные, скрытые, связи не подавляются, а легализуются и ставятся под контроль. В-третьих, вырабатывая компромисс между интересами большинства и меньшинства, демократия избегает их жесткой, а тем более неправовой конфронтации. В условиях демократии оказывается возможным поддержать баланс интересов и влияния и по вертикали (властвующие — подвластные, элита — масса), и по горизонтали (между различными группами и организациями). Наконец, в-четвертых, демократическая традиция признает ценность рационального и иррационального начал в сознании и поведении, совмещает в себе религиозные и секулярные ориентации, активистские и подданнические установки. Тем самым обеспечивается открытость демократии, ее способность интегрировать человеческое сообщество. В зависимости от изменения социальной структуры, характера и накала социальных конфликтов, с одной стороны, а также в зависимости от расстановки сил внутри самой политической системы, ее возможностей и целей — с другой, институты демократии перестраивались, обнаруживая всякий раз свои новые качества (как позитивные, так и негативные). Ориентиром таких трансформаций, как представляется, всегда былообеспечение меры политического регулирования общественной жизни, меры порядка и стабильности в сочетании с мерой инноваций и развития. В этом раскрывается важнейшая и все еще недооцененная сущностная сторона демократии — быть оптимальным способом взаимодействия сферы политики и многообразной системы общественных отношений. Без учета этого обстоятельства вряд ли возможно объективно реконструировать историческое прошлое демократии и представить ее будущее без иллюзий и разочарований. Примечания 1 Капустин Б. Г. Современность как предмет политической теории. М.: РОССПЭН, 1988. C. 17. 2 Там же. C. 31. 3 См.: Там же. C. 16. 4 Политология: Энцикл. слов. М., 1993. C. 263. 5 Там же. C. 308. 6 См.: Ильин М. В. Хронополитическое измерение за пределами повседневности и истории // Политические исследования. 1996. № 1. C. 57. 7 См.: Кривогуз И. М. О предмете политологии // Общественные науки и современность. 1994. ? 4. C. 142. 8 Arendt Hanna. Vita activa oder Vom tдtigen Leben. Mьnchen: Pieper, 1960. S. 48. 9 Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М.: Прогресс, 1992. C. 24, 236, 238. 10 Arendt Hanna. Op. cit. S. 172, 173. 11 См.: Хейзинга Й. Указ. соч. C. 21, 23. 12 Там же. C. 17, 19. 13 См.: Там же. C. 237. 14 См.: Там же. C. 236. 15 Вебер М. Избр. произв. М.: Прогресс, 1990. C. 666. 16 Там же. C. 682. 17 Там же. C. 683. 18 Там же. C. 690. 19 См. подробнее: Щепаньская Т. Б. Странные лидеры. О некоторых традициях социального управления у русских // Этнические аспекты власти. СПб., 1995. C.211—239. 20 См.: Там же. C. 227. 21 Там же. C. 226. 22 См. напр.: Захаров А. В. Народные образы власти // Политические исследования. 1998. № 1. 23 Цит. по: Кара-Мурза С. После перестройки. Интеллигенция на пепелище родной страны. М., 1995. C. 49. 24 Мид Дж. Психология пунитивного правосудия // Американская социологическая мысль: Тексты. М.: Изд-во МГУ, 1994. C. 254. 25 Хейзинга Й. Указ. соч. С. 238. 26 Там же. С. 237. 27 Фуко М. Забота о себе. Киев; М.: Грунт, 1998. С. 98—99. 28 Там же. С. 105. 29 См.: Василенко И. А. Политическое время на рубеже культур // Вопросы философии. 1997. № 9. С. 46. 30 См.: Панарин А. С. Философия политики. М., 1994. С. 14. 31 Ильин М. В. Ритмы и масштабы перемен. О понятиях «процесс», «изменение» и «развитие» в политологии // Политические исследования. 1993. № 2. С. 59. 32 Хейзинга Й. Указ. соч. С. 20. 33 Arendt Hanna. Op. cit. S. 232. 34 Ibidem. 35 Ibidem. 36 Гадамер Г. Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М.: Прогресс, 1988. C. 422. 37 Там же. C. 423. 38 Там же. C. 425. 39 См. напр.: Бурдье П. Социология политики. М., 1993; Качанов Ю. Л. Опыты в поле политики. М., 1994; Его же. Политическая топология. М., 1995; Баталов Э. Я. Топология политических отношений // Политические исследования. 1995. № 2. 40 Из немецкого политологического словаря // Политические исследования. 1991. ? 4. C. 142. 41 Arendt Hanna. Was ist Politik? Fragmente aus dem Nachlas. Mьnchen; Zьrich: Pieper, 1995. S. 40—41. 42 Arendt Hanna. Vita activa... S. 47. 43 Ibidem. 44 Щербинин А. И. Политический мир в пространстве и во времени // Политические исследования. 1994. № 6. C. 149. 45 Бауман З. Спор о постмодернизме // Социологический журнал. 1994. № 4. C. 80. 46 См.: Малявин В. Конфуций. М., 1992. C. 229. 47 Piepers Wцrterbuch zur Politik. Bd. 1. Mьnchen; Zьrich: Pieper, 1992. S. 522. 48 Вебер М. Основные понятия стратификации // Социологические исследования. 1994. № 5. C. 147. 49 См.: Ачкасов В. А., Елисеев С. М., Ланцов С. А. Легитимация власти в постсоциалистическом российском обществе. М., 1996. C. 7—19. 50 См.: Технология власти (философско-политический анализ). М., 1995. C. 28. 51 См.: Habermas J. Philosophisch — politische Profile. FFM: Suhrkamp, 1981. S. 248. 52 Ibid. S. 234. 53 Habermas J. Die Moderme – ein unvollendetes Projekt: Philosophisch-politische Aufsatze. Berlin, 1994. S. 203. 54 Кравченко И. И. Власть и общество // Власть: Очерки современной буржуазной политической философии. М., 1983. C. 56. 55 Arendt Hanna. Op. cit. S. 180. 56 Ibid. S. 181. 57 Поздняков Э. А. Философия государства и права. М., 1995. C. 92—93, 216. 58 Фридмэн Л. Введение в американское право. М., 1993. C. 26. 59 Технология власти... C. 28. 60 Там же. 61 Piepers Wцrterbuch zur Politik. S. 524. 62 Теория познания: В 4 т. Т. 4. Познание социальной реальности. М., 1995. C. 212. 63 См. об этом подробнее: Капустин Б. Г. Демократия и справедливость // Политические исследования. 1992. № 1—2. C. 87—89. 64 См. напр.: Алексеева Т. А. Демократия как идея и процесс // Вопросы философии. 1996. № 6; Гугенбергер Б. Теории демократии // Политические исследования. 1991. № 4; Шапиро И. Демократия и гражданское общество // Политические исследования. 1992. № 4. 65 Берк Э. Размышления о революции во Франции // Социологические исследования. 1992. № 2. C.138. 66 См.: Ленин В. И. Государство и революция // Полн. собр. соч. Т. 33. C. 88, 89, 90; Его же. Пролетарская революция и ренегат Каутский // Полн. собр. соч. Т. 37. C. 252, 256. 67 Алмонд Г., Верба С. Гражданская культура и стабильность демократии // Политические исследования. 1992. № 4. С. 122. 68 Алексеева Т. А. Указ. соч. C. 30. 69 Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность: Московские лекции. М., 1995. C. 68. 70 Там же. C. 65. 71 Там же. C. 46. 72 Шапиро И. Указ. соч. C. 28. 73 Noel O’ Sullivan. Difference and the Concept of the Political in Contemporary Political Philosophy // Political Studies. 1997. № 4. P. 754. 74 Алексеева Т. А. Указ. соч. C.33. 75 Habermas J. Strukturwandel der Цffentlichkeit. Berlin, 1971. S. 44, 46. 76 Шапиро И. Указ. соч. C. 27. 77 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 24. C. 18. 78 См: Яковенко И. Г. Цивилизация и варварство в истории России. Ст. 2 // Общественные науки и современность. 1995. № 6. 79 См.: Володин А. Г. Гражданское общество и политика в России: смена парадигмы // Политические исследования. 1998. № 6. C. 94—95. 80 Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992. Т. 1. C. 161.