§ 2. Политическая власть и пространство политической коммуникации в современном обществе
Проблема сущностного определения власти и основных аспектов самого понятия «власть» в настоящее время является одной из наиболее дискуссионных в обществознании. Несмотря на то что попытки содержательного определения феномена власти предпринимались на протяжении всей истории социальной мысли, проблема не только не становится менее спорной, но, напротив, обретает все новые и новые стороны. Поликонцептуальность современных социальной и политической философии, социологии и политологии находит свое непосредственное отражение и в определении власти как неотъемлемой части общественных отношений. Состояние «неопределенности», которым все чаще и чаще многие авторы описывают наиболее характерные черты современного социума, вряд ли способствует обретению хотя бы частичной ясности в этом вопросе. В силу данного обстоятельства не будет лишним в очередной раз задуматься над тем, что есть власть в ситуации, когда, по словам известного теоретика постмодерна З. Баумана, «не то или другое конкретное государство потеряло авторитет, но государство как таковое, власть как таковая...»45. Однако предварительно стоит определиться с тем, насколько вышеописанная ситуация является исключительной с точки зрения истории философской и социальной мысли. Не ставя своей задачей в данном случае систематический обзор основных концепций и подходов, ограничимся лишь фиксированием моментов, важных для уяснения существа представляемой здесь позиции. Тема власти и связанных с нею вопросов начинает звучать лейтмотивом именно в ситуациях социально-политических, культурных «изломов», когда общество обнаруживает настоятельную потребность переосмысления представлений, ранее казавшихся очевидными. Уже в Древнем Китае у Конфуция и Мо-Цзы мы находим принципиальную разницу в самих подходах к проблеме. Если для Конфуция «правление посредством добродетели подобно Полярной звезде, которая покоится на своем месте, а все звезды вращаются вокруг нее», то для Мо-Цзы власть хотя и имеет, как и у Конфуция, божественное происхождение, но реализуется на практике самими людьми, выбирающими самого мудрого человека Поднебесной в целях предотвращения социального хаоса46. В неявном виде здесь можно обнаружить элементы субстанциального и реляционного подходов в трактовке власти. Поскольку у Конфуция добродетельная власть есть нечто постоянное, устойчивое, неизменное, то перед нами взгляд на власть как на некую особую и относительно самостоятельную сущность, задающую траекторию движения всем иным элементам социального мироздания. С другой стороны, у Мо-Цзы мудрая власть зависит от выбора людей и в этом смысле является относительной, релятивной. В античной философии указанные здесь подходы разворачиваются в парадигмы, каждая из которых рассматривает власть уже как специфическую деятельность людей, отношения между ними. Социальная мысль английского и французского Просвещения заложила основы представления о власти как о феномене преимущественно политическом. Политический инструментализм в толковании власти в эпоху Нового Времени содержал в своей основе целый ряд уязвимых мест, среди которых наиболее выделяется отсутствие понимания многоаспектности феномена власти, несводимости ее только к проблеме властно-правовой субъектности государства, народа или политических институций. Власть, взятая в своем социальном аспекте (власть в группах, организациях, семье и т. д.), оттесняется на задний план и становится объектом пристального внимания исследователей лишь в ХIX веке. По мере разрыва с теорией естественного права «понятие власти (а также и насилия) не рассматривается больше как феномен организованного на правовых началах человеческого общежития, а как феномен, встречающийся во всех социальных группах»47. Однако социальная (неполитическая) власть интерпретируется по традиции в тесной связи с политической как ее естественное основание. Примером этого может служить марксистская политическая доктрина, в которой государство представляет собой прежде всего политическую власть экономически господствующего класса. При всей продуктивности марксистского подхода в объяснении генезиса государственной власти, ее неоднозначной роли в жизни социальной системы, он рассматривал власть как вторичную, производную, структуру, оставляя без внимания проблемы сущности и природы власти как таковой. Попытками ответить на эти вопросы были концепции власти Ф. Ницше и М. Вебера. При всей своей противоположности — воинствующий иррационализм с заметным влиянием биологизма и последовательная апология целерациональности и «идеальных типов» в духе «философии ценностей» неокантианства — эти концепции выросли на одной почве. Их исходным пунктом является анализ глубокой трансформации индустриального общества Запада и его культуры в конце XIX — начале ХХ века. В определенной мере сходны и философские итоги предпринятого в этих концепциях анализа: явно выраженная онтологизация власти, толкование власти как универсальной человеческой ценности и цели человеческого существования (Ницше) и как «социологически аморфного» отношения, присутствующего практически в любой жизненной ситуации (Вебер). На исходе ХХ века в ситуации, когда исторически сложившиеся политические формы западной демократии, равно как и вся западная цивилизация, проходят серьезное испытание на прочность в столкновении с глобальными проблемами современности, когда кризис цивилизации и культуры совпал с методологическим кризисом в обществознании, становится очевидным то глубокое влияние, которое оказали на современный философский дискурс о власти подходы М. Вебера и Ф. Ницше. Поиски новой рациональности в сфере властных отношений и вместе с тем осознание пределов рациональности, всеохватность, неустранимость власти и напряженное внимание к человеку как к субъекту и объекту подчинения стали сегодня одним из оснований значительного числа концепций, условно объединяемых сегодня приставкой «пост». Рассмотрение концепций власти в историко-философской ретроспективе позволяет выявить ряд существенных моментов интерпретации этого социального феномена, которые, как правило, остаются в тени при попытке аналогичного обзора современных политологических или социологических теорий. Во-первых, наряду с политической властью, которая по понятным причинам была в фокусе философского анализа, выделялись и другие, неполитические (по крайней мере, формально) виды власти: власть в семье, клане, корпорации; власть религии и церкви; экономическая власть. Тем самым ставился вопрос о разграничении политической и неполитической власти, охватывающей различные виды общественных отношений. Во-вторых, в классической и частично в неклассической философии власть политика-правителя оказывалась неразрывно связана с социальными нормами. Она могла быть ниже закона и воплощенных в нем велений природы, судьбы или Бога, как, например, в древности или Средневековье, или могла довлеть над ним (в теориях общественного договора), оставаясь в то же самое время в подчинении естественного права, аксиомы которого фиксировали непреложные моральные императивы. Такая связь меньше всего воплощала потребность в политическом поучении, воспитании, морализаторстве. Она не позволяла мыслящему разуму уйти от оценки деяний субъектов власти, рассматривать их безотносительно к миру человеческих ценностей даже тогда, когда политический реализм провозглашался единственно возможным и наилучшим способом политического мышления (Макиавелли). Неустранимость человека и общечеловеческих ценностей из политического анализа — важнейшая особенность философско-политического дискурса, наиболее рельефно обнаруживающаяся при исследовании проблемы власти. Признание неразрывной связи политической власти и социальных норм вплотную подводило и к вопросу о границах политической власти, о наличии таких социальных сфер и общественных отношений, где действуют властные механизмы иной природы и иных возможностей. Наконец, в-третьих, и субстанциальная, и реляционная трактовки власти избегали онтологизации власти, а тем более ее абсолютизации. Апология возможностей власти в социальных преобразованиях не превращалась в апологию тотального и произвольного конструирования реальности и в редукцию политики к игре словами и смыслами, равно как и в апологию социальной безответственности играющего политика. Вопрос о разграничении вполне правомерного онтологического подхода к рассмотрению власти и онтологизации феномена власти означает, по сути дела, вопрос о поисках оптимальной методологии политического исследования вообще и анализа отношений власти в частности. Поиски специфики политической и неполитической власти предполагают, как представляется, ясное осознание того обстоятельства, что любая власть — явление исключительно социальное. В живой природе, и в частности среди высших животных, мы можем наблюдать множество проявлений организации, основанных на инстинктивных механизмах, в том числе на инстинктивном доминировании одних видов и особей над другими. Власть в обществе представляет собой доминирование одних социальных субъектов над другими, основанное на осознании ими своих потребностей, интересов, социальных статусов и ролей. Иерархический характер организации, который мы можем наблюдать уже в живой природе, осознается, хотя в разных формах и на разных уровнях, всеми социальными субъектами. Осознание целей собственной деятельности, возможностей выбора, своего положения относительно других социальных субъектов придает властным коллизиям в социальных организациях динамизм, многовариантность, а иногда остроту и напряженность. Фундаментальное значение работ М. Вебера, в которых дана концепция власти как «...возможности одного человека или группы людей реализовать свою собственную волю в совместном действии даже вопреки сопротивлению других людей, участвующих в указанном действии»48, состоит именно в том, что в них дана максимально широкая трактовка власти, выходящая за рамки политического анализа и применимая к любым социальным исследованиям. Распространенность подхода Г. Лассуэлла и А. Каплана также в немалой степени обусловлена широтой их взгляда на власть, различные формы которой представляют собой единый социальный феномен. Политическая власть представляет лишь частный, хотя и гораздо более изученный, случай властных отношений, существующих в обществе. Собственно, на основании хрестоматийной изученности темы политической власти общесоциологические или социально-психологические концепции власти часто автоматически, без достаточных корректировок и конкретизации, переносились на анализ политических реальностей. Неудивительно, что авторы, рассматривающие проблему политической власти, часто ограничиваются реферативным изложением всего многообразия философских, политологических, социологических или социально-психологических концепций, сетуя на отсутствие окончательной теоретической проясненности в данном вопросе49. Философское исследование специфики политической власти должно исходить, по нашему мнению, во-первых, из того или иного понимания сущности власти в обществе в целом, а во-вторых, из определенной трактовки сущности политики как относительно самостоятельной сферы общественной жизни. Попытаемся представить один из возможных вариантов такого подхода. Если в понимании сущности власти в обществе исходить из позиций М. Вебера, Г. Лассуэлла и А. Каплана, то она может быть сведена к способности одних социальных субъектов, осуществляя свою волю в обществе, оказывать сознательное влияние на поведение других социальных субъектов, преодолевая так или иначе сопротивление последних. Существенными моментами данного понимания являются: признание властвующих и подвластных активными социальными субъектами; подчеркивание сознательно-волевого характера властного отношения с обеих сторон; трактовка влияния как реального изменения поведения подвластных в соответствии с властным велением. Последнее приходится подчеркнуть особо, поскольку пагубная для общества ситуация безвластия возникает вовсе не от недостатка властных полномочий или недостаточной величины аппарата власти, а от неспособности самой власти пользоваться уже имеющимися полномочиями, следствием чего оказывается невыполнение уже принятых решений. Это и означает отсутствие реального влияния, то есть какого-либо изменения в действиях членов общности или же всего социума. Мы видим смысл термина «влияние» именно в воздействии, изменяющем поведение субъекта, а не, как полагают некоторые исследователи, в выборе определенных — «мягких», опосредованных — средств действия или в меньшей по сравнению с властью степени вероятности достижения предполагаемых эффектов50. Смысл такого разведения этих терминов и трактовки современной политической власти, как превращающейся в политическое влияние, заключается в стремлении избежать «неприятных» для демократического политического лексикона слов, ассоциирующихся с авторитарностью, господством, подчинением внешней силе и чуждой воле. Но демократия вовсе не упраздняет господство, подчинение, авторитарность, а лишь ограничивает их сферу, а также вводит их в жесткие и неукоснительно действующие законные рамки. Сходная ситуация наблюдалась в прежние десятилетия и в юридической науке, когда некоторые государствоведы применительно к функциям социалистических государства и права не употребляли «грубые» термины — «подавление» и «насилие», заменяя их более «гуманистическим» — «принуждением». Подобное табу на «неприятные» характеристики продиктовано скорее соображениями идеологической моды, чем научной точности. Дальнейшая конкретизация избранной нами трактовки власти предполагает выяснение специфики ее политического бытия и потому требует обращения к той или иной концепции политики. Выбор коммуникативной традиции здесь имеет свои преимущества. Поскольку директивный и функциональный подходы в большей мере ориентированы на анализ власти и управления, их дополнения к широкой социальной трактовке власти будут минимальны, что затруднит всесторонний анализ данного феномена. Коммуникативный подход, направленный на общество в целом, на общение как таковое, по масштабу обобщений близок к избранной нами трактовке власти, но, с другой стороны, по способу понимания социального общения и взаимодействия (равенство сторон, свобода, непринудительность, диалогичность) альтернативен ей. Не случайно его сторонники, не претендуя на отказ от идеи влияния на поведение другого, пытаются зафиксировать условия, порождающие и прекращающие такое влияние. Согласно Х. Арендт, «власть возникает там, где люди собираются и действуют вместе, она исчезает тогда, когда они расстаются»51. Представляя, таким образом, своеобразное соглашение, политическая власть опирается на способность людей договариваться о совместных действиях. Эта способность базируется не столько на интересах и целях индивидов, сколько на их свойстве влиять на окружающих посредством речи и действия. Власть понимается Х. Арендт как непрерывный процесс человеческого самоутверждения в социальной среде и активного воздействия на нее: там, где власть не реализована, а рассматривается как нечто, к чему можно прибегать в экстренных случаях, она гибнет52. Политическая общественность представляет то макросоциальное пространство, в котором существует власть, причем пространство публичное. Публичность политики означает здесь не отделенность ее от общества и связанный с этим внешний, принудительный характер политических решений. Публичность политики в коммуникативном подходе — синоним открытости, гласности принятия и реализации подавляющего большинства политических решений. Политика, таким образом, предстает как коммуникация, в ходе которой осуществляется открытое и гласное согласование интересов, охватывающих все общество, затрагивающих самые основы человеческого общежития. Преимущество коммуникативного подхода состоит еще и в том, что он рассматривает властные отношения в политике и как горизонтальные, и как вертикальные. «Я предлагаю, — пишет Ю. Хабермас, — различать в понятии политического по критерию двойной нормативно-инструментальной перспективы коммуникативно осуществляемую и административно используемую власть»53. Первая из них — власть, описываемая Х. Арендт, вторая — процесс обеспечения легитимности посредством использования политической системы, причем обе власти, по Ю. Хабермасу, противоположны и взаимно пересекаются. Очевидно, что данная логика приводит нас к необходимости различать государственную и негосударственную политическую власть, причем как по принципу противопоставления структур и иерархии государства и негосударственных политических организаций, так и по противопоставлению иерархических отношений и горизонтальной коммуникации субъектов. Подчеркнуть это тем более важно для современного общества, в котором, по замечанию И. И. Кравченко, «традиционное и широко распространенное представление об одностороннем, асимметричном характере отношений власти, при которых субъект (носитель) власти выступает как причина властных действий, дискредитировано объективным ходом политической жизни и ее анализом»54. Вместе с тем коммуникативный подход дополняет и само понимание властного влияния: оно рассматривается не только как преодоление властвующим сопротивления подвластного, с которым он находится в отношениях иерархической зависимости. Анализируя природу человеческого действия и ее отражение в древнегреческом и латинском языках, Х. Арендт обнаруживает, что в обоих языках действие разделяется на две четко различимые стадии: то, что будет начато, приведено в движение единственным субъектом, который ведет дело, и стадия, когда многие спешат на помощь, чтобы совместными усилиями закончить начатое55. Однако в дальнейшем, согласно Х. Арендт, «начинатель и ведущий превращается в господствующего; присущая действию двусторонность исполнения... когда ведущий зависит от других, которые должны помогать ему в действии и, с другой стороны, эти другие сами зависят от ведущего... распадается на две различные функции — функцию приказа и функцию его исполнения»56. Нельзя не заметить, что исходное отношение «инициатор — последователи» и совпадает, и не совпадает с итоговым отношением властной иерархии. Совпадение заключается в том, что инициатор, привлекая других к начатому делу, изменяет их поведение, влияет на них, вовлекая в орбиту своих интересов, в пространство, где он задает образцы действия, его правила и ритм. Различие данных отношений очевидно: и инициатор, и последователи имеют равный формальный и неформальный статус, среди них нет вышестоящих и нижестоящих. Политическое значение обнаруженного различия несомненно: инициатива в политике играет часто решающую роль. Аналогичным образом происходит распространение новых форм социально-политической деятельности, обмен опытом и солидарное взаимодействие в рамках политических коалиций. Таким образом, горизонтальное пространство власти структурируется, приобретая различную плотность вследствие возникновения нескольких центров притяжения, которые, распространяя или удерживая инициативу, играют роль своеобразных аттракторов, притягивающих к себе элементы социальности и организующих хаос гражданской и политической жизни. Поскольку решаемые при этом проблемы, вводимые правила и процедуры могут иметь и политический, и неполитический характер, то оказывается возможным различать еще и социальную неполитическую власть, представленную влиянием культурных, религиозных, этнических, профессиональных, поселенческих и иных традиций, ценностей, норм. Пространство политической власти оказывается ограниченным как субъективно — посредством воли, интересов, разума и чувств ее носителей, — так и объективно — посредством устойчивых массовидных образцов поведения, образующих живую ткань культурной повседневности. В то же время сделанные нами различения позволяют очертить пространство негосударственной политической власти, особо важное для современных обществ, поскольку именно в нем формируется и функционирует публичная политика как сфера самореализации политической, точнее, более или менее политизированной общественности. Если теперь попытаться определить специфику политической власти, то она представляет собой специфический вид политической коммуникации, в пространстве которой воля субъекта реализуется как влияние на поведение других субъектов, осуществляясь легально и гласно и затрагивая решение проблем, приобретающих макросоциальное значение. Данное определение подчеркивает особую сложность, напряженность и ответственность политического властвования, состоящую в необходимости в той или иной форме обнародовать свою позицию, вести диалог с общественностью по проблемам, волнующим значительные слои населения. Открытость политической власти, масштабность принимаемых ею решений позволяют отличить ее как от политических суррогатов (аппаратной интриги, бюрократического администрирования), так и от различных проявлений семейной, корпоративной, клановой власти и зависимости. Важно указать на универсальность политической власти: в ее поле могут оказаться любой социальный субъект и любая проблема (начиная от личной репутации и технических характеристик изделия, кончая религиозными, художественными или научными спорами). Однако отсюда никоим образом не следует вывод об абсолютности, тотальности, всеохватности политической власти, не оставляющей места для действия неполитических механизмов саморегулирования общества. Подчеркнуть эту мысль необходимо еще и потому, что в современной философско-правовой литературе появились попытки поставить под сомнение правомерность отделения общества от государства и обосновать не только их полное единство, но и неизбежность не просто политического, а государственного вмешательства в решение всех общественных проблем57. В этой связи отметим, что государственная власть представляет ее наиболее жестко институционализированное и формализованное выражение. Акцент на легальности и гласности властной политической коммуникации, а также на ее макросоциальном масштабе не позволяет исследователю уйти от ценностно-нормативного измерения власти, равно как и от проблемы ответственности властвующих и подвластных. Тот факт, что функционирование политической власти неразрывно связано с особой системой нормативного регулирования, несводимой к нормам морали или права в чистом виде, вряд ли нуждается в специальном рассмотрении. Сфера действия разнообразных социальных норм обозначает зачастую пределы распространения властных полномочий политики. Это действие играет решающую роль в функционировании неполитических форм власти: в семье, малой группе, общественной организации, производственном коллективе властвуют нормы морали, традиции, технические и частноправовые нормы. Доминирующая мотивация такого властвования интравертна. Целью его является не внешнее целедостижение, а внутренняя самоорганизация, снятие напряженности внутри общности и тем самым ее оптимизация. Преимущественно экстравертная мотивация политической власти наталкивается на внутренние силы сопротивления, действующие в самом объекте политического властвования и пытающиеся самостоятельно определить принципы организации данного объекта. Далеко не случайно тщательно разработанные и, казалось бы, безупречно выверенные политические стратегии в отношении этнических, религиозных, корпоративных, экономических общностей, не учитывавшие особенности их внутренней самоорганизации, оказывались малоэффективными или приводили к прямо противоположным результатам. В нормах, используемых при функционировании политической и неполитической власти, различно соотношение формального и неформального начала. Наибольшая формальная определенность присуща нормам, регулирующим деятельность институтов государственной власти. Рационально организованная бюрократия подчиняется нормам права. Но и здесь, в сфере публичного права, неизбежны несоответствия междустрогой юридической формой и содержанием действующих правил, поскольку, по словам американского правоведа Л. Фридмэна, «заранее никогда нельзя сказать, как в реальной жизни действует система, описанная на бумаге»58. Негосударственная политическая власть, базируясь на формальной определенности норм права, не исключает следования обычаям, традициям, более гибким и менее формализованным корпоративным нормам. В этом смысле политические нормы и правила более сложны, неоднозначны и вариативны, чем нормы работы государственной бюрократии, правила официального протокола и этикета. Публичный политик, как правило, может вести себя более свободно, чем должностное лицо, его возможности влияния заметно шире, хотя эффективность не всегда точно прогнозируема. В сфере неполитической власти нормы и правила, установленные самими сторонами взаимодействия и далеко не всегда формально закрепленные, являются основным, хотя и не единственным средством регулирования. В сфере имущественных отношений и конфликтов диспозитивно ориентированное гражданское право дает приоритет самим субъектам коллизии выработать правила своего поведения и лишь в случае невозможности этого прибегает к норме позитивного права. В рыночной экономике власть закона зачастую уступает власти обычая делового оборота, не говоря уже о том, что целый ряд экономических явлений вообще лежит за пределами правового регулирования. В основе господства и подчинения здесь лежат исключительно экономические интересы, следование которым возводится в правило. Пределы политической власти особенно явно обнаруживаются при ее столкновении с властью традиции и массовидной привычки. Имея в своей основе бессознательные действия, они во многом определяют среду культуры, ее инерцию и устойчивость. Планы революционеров и реформаторов не раз серьезно корректировались, а то и разрушались именно властью этих социальных норм. Европейское рационализированное мышление и политическое действие многократно наталкивалось — например, в вопросах прав человека и демократии — на равнодушие и полное неприятие со стороны традиционалистских обществ и культур Востока. Опыт недавней советской историипоказывает, в каком двусмысленном положении оказывалась политическая власть в относительно европеизированном обществе, когда пыталась запретительными мерами бороться со стандартами моды и музыкальных вкусов, привычками употребления иностранных слов и крепких напитков, ставшими массовидными и приобретшими нормативный характер. Нормы, используемые государственной, политической и неполитической (социальной в узком смысле) властью отличаются и различной мерой принудительности, и связанной с этим императивностью. Степень проявления этих признаков уменьшается по мере перехода от государственной власти к власти неформальных социальных групп. Положение негосударственной политической власти здесь является промежуточным: между жесткостью и однозначной заданностью государственного принуждения, а то и насилия, и мягкостью, но неуклонностью, с какой то «невидимая рука рынка», то категорический императив совести, то деспотическая сила традиции расставляют социальных агентов по своим местам. В поле этой своеобразной неопределенности и рождаются искусство, гибкость, авторитет и влияние публичного политика. Лишь тесный союз профессионализма и рациональности чиновников, действенной воли государственных руководителей с настоящими публичными политиками образует ту монолитную и вместе с тем мудрую силу политической власти, могущую обеспечить обществу как стабильность, так и развитие. Объединение усилий государственных служащих и публичных политиков, равно как симбиоз государственной и негосударственной политической власти, не является благим пожеланием или же отражением политической конъюнктуры. Дело в том, что относительно простые в функционировании и чрезвычайно консервативные в развитии доиндустриальные общества допускали сведение политической власти к власти государственной. Власть церковных иерархов в феодальном обществе либо дублировала светскую, либо паразитировала на ее слабости и несамостоятельности. Становление индустриального общества потребовало структурного — функционального — усложнения политической власти, что было реализовано концепцией разделения властей и появлением политических партий. Превращение их в массовые, обрастание сетьюразнообразных политических и политизированных организаций и союзов, интенсивное включение в политический процесс средств массовой информации представляло собой новые шаги на пути увеличения сферы негосударственной политической власти. Одновременно с этим разнообразились и утончались механизмы и средства властвования, позволявшие осуществлять в случае необходимости тотальную инфильтрацию в сознание и поведение большинства активного населения. При этом политическая власть стала проникать в повседневную жизнь огромных масс населения не только благодаря современным политическим технологиям и рекламе, но также и потому, что в информационно-технологическом обществе многие общественно значимые решения стали приниматься отдельными людьми, причем цена ошибки в ряде случаев превосходит затраты на организацию властного контроля. Все это создает впечатление «растворения» политической власти в обществе, ее «бессубъектности» (М. Фуко), перехода от власти к влиянию, что якобы изменяет содержание власти как разновидности социального действия59. Как мы пытались показать ранее, различные виды власти, существующие в обществе — государственная политическая, негосударственная политическая, неполитическая — при всей взаимообусловленности и сходстве все же сохраняют свою специфику. Связано это, в первую очередь, с сохранением государства, права, политики, гражданского общества как относительно самостоятельных и устойчивых сфер общественной жизни и социальных институтов. Отсюда следует сохранение насилия, принуждения, авторитета и подчинения в формах, соответствующих сложности современного общества, неоднозначной и неисчерпаемой природе человека, живущего в нем. Представляется, что современная социология может многое прояснить социально-философскому и философско-политическому знанию, показав, с одной стороны, насколько сложной и многомерной стала социальная структура общества. С другой стороны, именно на социологическом материале можно наиболее точно продемонстрировать, насколько далеко зашли процессы модернизации и трансформации социальных институтов, слоев и групп, изменение их места и роли в современном обществе. Неизбежным следствием недостаточного учета того, что именно и в какой именно мере обновляется в сегодняшнем социуме, являются выводы о радикальном изменении природы и содержания политической власти, существующей в нем. Сторонники такой позиции, в частности, полагают, что в «условиях развития социально-политического процесса демократизации возникает проблема качественного перехода от понятий и ситуаций принудительного властвования к относительно добровольному принятию решений индивидом, основанному на убеждении извне или самоубеждении»60. Мы уже отмечали, что демократия не устраняет принуждения и насилия. Добавим к этому лишь то, что принятие индивидом любых решений, в том числе политических, предполагает ту или иную степень его убежденности. Даже самая жесткая правовая норма, не говоря об аппарате принуждения и «силовых» структурах, уже самим фактом своего существования убеждают и индивида, и организации в необходимости избирать определенные способы деятельности. Не меньшей силой убедительности обладает и практика применения принудительных мер. Реальная проблема перехода к демократии заключается, по нашему мнению, вовсе не в утопически-просветительском стремлении к добровольности политического поведения и к высокому уровню убежденности граждан, а прежде всего в изживании любого произвола как властвующих, так и подвластных. Если же говорить о «растворении» политической власти в обществе, то ничто не опровергает данный вывод с такой убедительностью, как постоянные ссылки исследователей-политологов второй половины ХХ века на «имманентные границы власти», на необходимость учета «негативной реакции» подвластных, на их «способность к саботажу как к блокирующей контрвласти или способности связать властные ресурсы, что делает невозможным другие стратегические решения»61. Роль организующего начала, а значит, и социальной (неполитической) власти, в современном обществе возросла. Но это связано не с политическими, а технологическими, культурными, психологическими, антропологическими причинами. Иной характер властных и организационных проблем проявляется в мультикультурных обществах, в решении проблем которых политическая власть испытывает значительные и зачастую неизбежные трудности. Попытки разработать и применить «микрофизику» власти обречены столкнуться с неполитическим характером властных отношений на микроуровне и потому должны реализоваться не в лоне политического, а скорее управленческого, психологического, социологического знания. Специфика властной политической коммуникации в современных обществах может быть прояснена на основе тезиса о контемпоральности политического бытия: различные пространства этой коммуникации характеризуются определенной размерностью функционирования. Такая размерность обнаруживает себя в различной скорости протекания процессов коммуникации на разных уровнях; в несовпадении циклов политического и социального времени; в типах социально-политического времени, характерных для политизированной и неполитизированной социальной среды. Общностям социокультурного типа присущ циклический ритм жизнедеятельности. В жестко организованном и плотно насыщенном актами общения пространстве государственной политической власти линейная размерность времени рассматривается как естественная и органичная. Различные этнические, поселенческие, конфессиональные, корпоративные сообщества живут в своих специфических ритмах, что существенно затрудняет осуществление политической власти и требует от нее способности и готовности осуществлять социально-политическое взаимодействие в разных режимах и стилях. Но в обществе, в котором сосуществуют и взаимодействуют разные сегменты социального и политического пространства, обладающие к тому же специфическими механизмами регуляции, проблема поддержания социального порядка, сохранения целостности становится наиболее острой и трудноразрешимой. Коммуникативное понимание политики и власти усматривает решение этой проблемы не на пути модификации власти, не за счет поиска чудодейственной стратегии спасения, а на основе определенной организации всего пространства социально-политической коммуникации. Такая организация должна и обеспечивать единство коммуникации, и создавать значительный простор, который позволял бы субъектам самим избирать формы и уровни взаимной коммуникации, делая ей политической лишь в случае исчерпания возможностей саморегулирования. В первом приближении можно выделить несколько элементов этой организации: единое (по вертикали и по горизонтали) правовое поле; единое информационное поле; единое поле языка коммуникации. В сегодняшней России, как в федеративном, полиэтничном, мультикультурном обществе, обретение устойчивости и сохранение динамизма часто связывается с созданием жесткой вертикали институтов власти (то законодательной, то исполнительной). Между тем гораздо важнее создание вертикального единства и взаимного соответствия Конституции РФ, законов и подзаконных актов, которое в последовательной конкретизации конституционных норм и процедур превращало бы декларации основного закона в нормы прямого действия, стимулирующие самоорганизацию общества и разрешение конфликтов между индивидуальными и коллективными субъектами в режиме диалога. То же можно сказать и о горизонтальном единстве правового поля, которое необходимо для налаживания диалога представителей различных административных, этнических, территориальных, культурных общностей. Аналогичным образом организация информационного поля и поля официальной языковой коммуникации в сфере политической власти должна императивностью запретов и диспозитивностью дозволений создавать наилучшие условия для социально-политического взаимодействия и взаимопонимания сторон. В свете рассмотренных нами проблем политической власти особое значение приобретает вопрос о методологии ее анализа. Ввиду своей глубины и многогранности он требует специального рассмотрения. В данном случае попытаемся сформулировать положения, которые кажутся нам наиболее существенными. Обилие концепций политической власти не в последнюю очередь обусловлено сложностью изучаемого феномена. Удовлетворительное теоретическое описание объекта в этих случаях возможно лишь на основе использования принципа дополнительности. Очевидно, что структуралистский анализ власти дополняется функционалистским, конфликтный — консенсусным, сущностный (целерациональный) — поведенческим (психологическим). Выбор теоретической парадигмы обусловленпрежде всего спецификой познавательной ситуации и связанной с ней исследовательской задачи. Онтологизация и неизбежная в этом случае абсолютизация власти порождаются крайностями объективизма и субъективизма. В первом случае это означает апологию ценностно-нейтральной, а значит безотносительной к субъекту, метафизически неизменной сущности власти, своеобразный властный «универсализм». Во втором случае субъективизация власти приводит к постановке «за скобки» всей объективной социальной реальности, как чего-то вторичного, порождаемого исключительно властным конструктивизмом. Все богатство социальности, в том числе нормы и ценности, редуцируется исключительно к властвующему субъекту. Оптимальное гносеологическое решение может быть найдено лишь в ограничении онтологического подхода к власти социальным контекстом, то есть допущением, что бытие власти осуществляется лишь в социальном поле, обладающем определенной размерностью и динамикой. Подобно этому реляционный подход соотносит между собой бытие материи, движения, времени и пространства. Многомерность феномена власти, с одной стороны, и одномерность, ограниченность человеческого мышления и порождаемых им абстракций — с другой — делают неизбежным синтез множества философских парадигм власти. Основой такого синтеза может служить общенаучный принцип дополнительности, применение которого в гуманитарном познании базируется, в частности, на явлении несепарабельности, когда элементы социальной реальности не могут быть адекватно поняты вне социального контекста62. Как и любое социальное явление, акты власти включены в процессы постоянного воспроизводства деятельности (в данном случае — властно-управленческой). Устойчивость этих процессов и фиксируется в виде вечных и неизменных универсалий власти, что и является одним из условий ее онтологизации. С другой стороны, генезис власти, становление ее новых образцов и типов, их обусловленность внешними по отношению к власти факторами схватывается редукционистски ориентированным мышлением. Таким образом, универсализм, ориентированный на описание функционирования власти, дополняется редукционизмом, реконструирующим существенныемоменты ее становления и развития. Как представляется, именно таков механизм взаимодополнения редукционистски окрашенных марксистских и позитивистских концепций власти универсалистски-онтологизированными подходами «философии жизни» и М. Вебера. Сочетаемость этих парадигм не в последнюю очередь становится возможной в силу сходства их методологических установок. Позитивизм и, например, ницшеанство объединяет их общий антиметафизический пафос, в то время как марксизм и веберианство находят точки соприкосновения в рациональности системно-структурного анализа социальной действительности. Объективистски беспристрастное рассмотрение власти в бихевиоризме и необихевиоризме закономерно дополняется нормативистскими, например религиозно-этическими, подходами, погруженными в мир субъективного сознания властвующих и подвластных. В этом случае взаимодополняемость обусловлена единством объекта исследования: поведения человека как воплощения отношений власти. Эмпирически наблюдаемые акты поведения, практические действия и их результаты выявляют отчасти скрытые содержание и направленность сознания действующих субъектов. В то же время прояснение идеалов, ценностей и мотивов является необходимым моментом реконструкции реальных процессов осуществления власти. В области конкретных социально-гуманитарных наук проблемы несепарабельности разрешаются взаимодополнением данных, получаемых при помощи эмпирических и теоретических методов познания. В сфере философского мышления реконструкция социального контекста достижима путем взаимного сочетания различных стилей мышления, различных, но в то же самое время диалогически взаимодействующих методологий. Философский анализ феномена власти убедительно демонстрирует не только функционально-генетическую взаимосвязь различных философских парадигм, но и обнаруживает отчетливую тенденцию к формированию оптимальной по своим эвристическим возможностям и синтетической по своему содержанию философской концепции власти, существенным элементом которой является коммуникативно-диалогическое видение властного взаимодействия.