2.2 Российская модель взаимодействия гражданского общества игосударства: поиск исторических альтернатив и собственной идентичности

Особый интерес для нас представляет модель гражданского общества в России. Здесь дело обстояло сложнее, чем не только на Западе, но и во многих странах Востока.

Без преувеличения можно сказать, что развитие гражданского общества в России происходило в уникальных исторических и культурных условиях.

Однако прежде чем углубиться в перекрестки российского прошлого, надо задаться еще одним не менее важным вопросом – какова культурная идентичность России. Вопрос об идентичности — это вопрос об источнике норм и поведенческих реакций, имеющий определяющее значение при строительстве той или иной модели гражданского общества. Проблема поиска российской идентичности продолжает исследовательскую линию диссертационной работы и осуществляется в терминах Восток — Запад, отражающих соотношение «системоцентристского» и «персоноцентристского» культурных типов.

В контексте поставленной проблемы Россию можно понимать либо как страну, т.е. часть какой-то цивилизации, либо как самостоятельную цивилизацию.

Если Россия — страна, то ее следует соотнести с другими странами, например, такими как Франция, Германия, Англия или США. В этом случае ее придется отнести к Европе (по частичному географическому расположению, преобладанию христианства и индоевропейскому происхождению доминирующих славянских этносов — в первую очередь, великороссов) и, соответственно, к «Западу».

Если встать на эту позицию, то надо почти сразу признать, что Россия явно выпадает из того, что принято считать нормативным образцом западной цивилизации.

Если все же настаивать на том, что, несмотря ни на что, Россия — это часть Запада и европейская страна, то из этого можно сделать два вывода. Либо Россию надо фундаментально реформировать в западном ключе (чего пока никому не удавалось довести до конца), либо Россия представляет собой какой-то иной Запад, «другую Европу» — например, православную, славянскую, «восточную» и т. д. В любом случае, чтобы российское гражданское общество смогло вписаться в стандарты западной модели, его надо предварительно уничтожить до основания. Но даже эти радикальные меры, предпринимаемые в свое время большевиками, либерал-реформаторам и олигархам 1990-х. гг., не приблизили Россию к Западу.

Другой взгляд на Россию определяет ее как самостоятельную цивилизацию. Эта позиция была свойственна поздним славянофилам (К.Н. Леонтьеву, Н.Я. Данилевскому)^[122], русским евразийцам, младороссам, национал-большевикам (Н.В. Устрялову, сменовеховцам) ^[123]. В этом случае Россия предстает как явление, которое следует сравнивать не с какой-то европейской страной, а с Европой в целом, с исламским миром, с индусской или китайской цивилизацией. Н.Я. Данилевский называл это «культурно-историческим типом». Можно говорить о «славяно-православной» или русской цивилизации. Еще точнее выражение «Россия - Евразия», которое ввели в оборот первые евразийцы (Н.С. Трубецкой, П.Н. Савицкий, Г.В. Вернадский, Н.Н. Алексеев, П.П.

Если Россия есть самостоятельная цивилизация, то ее внутренняя логика, диктуемая ее религией, ее исторической миссией, ее самобытной и своеобразной культурой, может быть совершенно иной, нежели пути развития и становления Запада и Востока. Россия как отдельная цивилизация может претендовать на собственное понимание истории, на свое особое историческое время (циклическое или линейное), на свою онтологию и антропологию, на свой собственный мир.

У России, понятой как цивилизация, не просто могут, а должны быть свои ценности, отличающиеся от других цивилизаций. Поэтому она имеет полное право создавать свои собственные политические, социальные, правовые, экономические, культурные и технологические модели, не обращая внимание на реакцию Запада (как, впрочем, и Востока).

Без преувеличения можно сказать, что дискурс по проблеме культурной идентичности пронизывает всю историю России, «то на время затихая в пору кратких эпизодов социального умиротворения и самоутверждения в чувстве национальной полноценности, то вновь выплескиваясь наружу в переходные, поворотные моменты в исторической судьбе страны, когда в массовом сознании возникает убеждение, что «все у нас хуже, чем у других»^[126].

От того как мы будем понимать Россию, как страну или как самостоятельную цивилизацию, зависит, ее право выстраивать собственную модель гражданского общества. Попытка найти ответ на этот достаточно сложный вопрос обусловило структуру нашего исторического экскурса, который оказывается как нельзя кстати.

Итак, принято считать, что основы гражданского общества в России заложили вечевые традиции в Новгороде и Пскове.

Оценивая события далекого прошлого сквозь призму современности, трудно дать однозначный ответ на вопрос: имела ли Новгородская феодальная республика будущее как самостоятельное государство европейского типа? Так или иначе, вечевой строй без сомнения был первым ростком гражданского общества на Руси и, по крайней мере, до XV века какая-то ее часть развивались в том направлении, на которое вступила европейская буржуазная цивилизация.

А вот Северо-Восточная Русь, где и сформировалась российская культурная идентичность, развивалась в ином направлении. До XII века на северо-востоке Европы было лишь два относительно крупных славянских поселения — Муром и Ростов. Среди земель Северо-Восточной Руси в наиболее благоприятном положении находилось Ростово-Суздальское княжество. Регион был пригоден для земледелия (подзолистые почвы здесь сменяются лесными черноземами) и ремесла (болотная железная руда легко доступна для добычи). Однако для отделения ремесла от земледелия и образования городской культуры у Ростово-Суздальского княжества не было ни территории — технологическая и социальная революции такого масштаба не могли совершиться в узких рамках отдельного княжества, ни времени — до татарского нашествия оставалось лет сто.^[127]

По этой же причине в Северо-Восточной Руси не было и цехов. Собрав в конце 40-х годов XX века все имеющиеся на тот момент данные, историк Б.А. Рыбаков пришел к выводу, что «прямых указаний источников на существование в русских городах XIV—XV веков ремесленных корпораций с оформленным уставом нет»^[128].

Советские исследователи связывали неразвитость русских городов XIII—XIV веков с тяжелым золотоордынским влиянием. Действительно, удар по городской культуре Руси был нанесен сильнейший.

Великие и удельные князья были заинтересованы в увеличении посадского населения городов лишь потому, что ремесленные изделия были важнейшим источником дани Золотой Орде. Они всячески старались привлечь в свои города мастеров, переманивая их друг у друга предоставлением разного рода льгот или захватывая во время феодальных войн. Здесь ремесленники (став вотчинными или монастырскими) получали те преимущества, каких ремесленники европейских и русских юго-западных городов добивались путем самоорганизации и борьбы за свои права. Все это вкупе с неблагоприятными условиями (громадные расстояния, плохие дороги, узость внутреннего рынка и т.д.) приводило к тому, что в России слабо шло складывание традиций ком­мерческой деятельности и формирование соответствующих автономных купеческих корпораций. В результате социальные изменения, которые должны были бы наступить в ходе развития ремесла и торговли, на Северо-Востоке отсутствовали.

Аналогичным образом обстояло дело и с духовенством. Русская православная церковь унаследовала от Византии традицию слияния с государственной властью и подчинения ей. Попытки противостояния церкви государству были крайне редки (митрополит Филипп при Иване Грозном, патри­арх Никон). В политическом и социальном плане русское православное духовенство было гораздо более пассивно, чем служители католичества, протестантизма да и некоторых восточных религий. Русская церковь несравненно меньше по сравнению с западным христианством способствовала развитию массового образования. Церковно-приходские школы в России появились только в 1839 г., на несколько веков позже, чем в европейских странах.^[129]

В целом ни русские ремесленники и купцы, ни православная церковь ограничить власть царя, стать основой гражданского общества не смогли.

Смутное время впервые посеяло в национальном сознании сомнение в непогрешимости основных стереотипов бытия, обеспечивающих устойчивость общественно-политического устройства, впервые поставило русский народ перед возможностью выбора дальнейшего пути.

Самым революционным событием Смутного времени было появление на московском престоле персонифицированного воплощения иного культурного генотипа — Лжедмитрия I. За год своего правления он успел сформулировать гибкую внешнюю политику, в рамках которой Россия, получая разностороннюю помощь Запада, не только не попадала бы от него в зависимость, а вошла бы в семью европейских народов в почетной роли лидера борьбы с азиатской (турецкой и татарской) угрозой. Его государственным идеалом была созданная на добровольных началах конституционная славянская империя.

Однако в те далекие времена попытка Лжедмитрия I была обречена на провал. Ценности, которые несло его правление, оказались абсолютно чуждыми тогдашнему российскому сознанию. В итоге царь пал жертвой дворцового заговора, а западный персоноцентристский образец идентичности погиб, не успев прижиться в суровой политической действительности рубежа XVI-XVII веков.

Во время смуты русские люди впервые получили возможность почувствовать себя гражданами и соответственно действовать. Но возможность не была использована, так как ни одна из составлявших тогдашнее общество социальных групп не поднялась до уровня, на котором человек начинает сознавать себя полноценным членом гражданского общества, т. е. лицом с чувством социальной ответственности.

По мнению А. Оболонского, «общество отшатнулось от возможности перестроить жизнь на иных началах. Холопы побоялись остаться без хозяина. Страна предпочла «программу» краткого разгула вседозволенности и грабежа, а потом возвращения к старине, к прежнему «безумному молчанию всего мира», под ярмо новой авторитарной власти, на сей раз — династии Романовых, призванных на царство, разумеется, «единодушно». Так был упущен первый в русской истории шанс перехода на новую колею».^[130]

Тогда же впервые обнаружилась одна примечательная особенность русской модернизации, неоднократно проявлявшаяся затем в более поздние периоды и сохранившаяся в несколько измененной форме вплоть до самого последнего времени. Речь идет о способности власти инстинктивно чувствовать смертельную для себя угрозу в бесконтрольном распространении среди русского общества западных образцов мышления и поведения и своевременном реагировании на данные вызовы. Власть всегда находила возможность ограничить западное влияние только теми сферами, где оно «работало» на цели государственной политики (например, повышает боеспособность армии). Кроме того в качестве баланса проникновению «западной технологии» постоянно подчеркивалась идеологическая «особость» русских, их владение «единственно верным» мировоззрением. В дальнейшем этот подход стал обычным в отношениях России с Западом: заимствовались лишь плоды культуры, а распространение духа, породившего эти плоды, не допускалось.

В таком ключе действовал и Петр I. Примечательно то, что концепция всесторонних реформ, далеко превосходивших петровскую «перестройку» и во многом ей противоречащих, была сформирована еще за двадцать лет до появления на исторической сцене этого великого правителя. Ее главным автором был князь Голицын. Наряду с военными, фискальными и политическими мерами его концепция также предусматривала ряд важных мер демократического характера, включая развитие свободной торговли, промышленности, учреждение городского самоуправления, освобождение крестьян с наделением их землей. Конечно, на выполнение поставленных задач ушел бы целый исторический период, но все же вероятность того, что русское общество постепенно перешло бы на новый вектор развития, представлялась нам значительной.

Все это могло бы случиться, если бы не Петр I, ставший не долгожданным «царем-демократом», а типичным образцом «сильной руки». Он не только не разрушил стереотип о всесилии власти, но еще больше укрепил его в сознании русского народа, всячески эксплуатируя в своих начинаниях. Парадокс предпринятой модернизации состоял в том, что в масштабах общества она предполагала дальнейшее закрепощение, т.е. политические представления Петра I находились вполне в русле традиционных взглядов предыдущих русских царей. Поэтому всерьез говорить о «новаторстве» Петра I можно лишь в сфере отечественной индустрии и техники. Но и здесь моральные и психологические основания, лежавшие в основе промышленной революции на Западе, - дух свободного предпринимательства, охрана прав индивида, неприкосновенность частной собственности – были начисто отброшены.

Наша оценка этого периода сводится к тому, что в образе Петра I мы имеем дело с типичным полуреформатором. Петровская политика оказалась нова лишь по внешним формам, а по сути своей она вполне соответствовала глубинным системоцентристским установкам русского национального сознания. По отношению к гражданскому обществу «историческая вина» Петра I видится в том, что он сумел заглушить складывавшиеся в русском обществе в течение XVII в. тенденции гражданской мобилизации, уничтожил в них зачатки свободомыслия и поставил их на службу традиционным политическим целям. Ростки подлинного обновления на уровне культурного генотипа были подменены их видимостью на уровне внешней оболочки. Тем самым Петр I воспрепятствовал реализации перспективы складывания в России европейской модели гражданского общества, а традиционному культурному «генотипу» придал новый запас прочности. Именно тогда, на наш взгляд, была упущена вторая историческая возможность сменить вектор развития. Хотя принято говорить, что история не знает сослагательного наклонения, тем не менее можно предположить, что если бы не Петр I, развитие России могло пойти по другому пути.

Разрушительное воздействие петровского царствования на общественную мораль имело долговременные негативные последствия. Возможно, отчасти поэтому столь бесславно провалилась и предпринятая через четыре десятилетия после его смерти попытка просвещенной императрицы «указом свыше» изменить русские культурные стереотипы. Между тем, Екатерина II внесла немалый вклад в разрушение системоцентристских ценностей в сознании мыслящей части общества, в создание почвы для возникновения, спустя полстолетия, уникального социального феномена — российской интеллигенции.^[131]

Манифест Петра III, Жалованная грамота 1785 года и «Наказ», изданные Екатериной II, закрепили за дворянами целый ряд привилегий (право на личную безопасность, частную собственность и др.), ознаменовав тем самым начало «золотого века дворянства». К концу XVIII века именно дворянство стало единственным сословием, обладавшим относительно подлинной автономией. Однако, оставаясь в большей своей массе политически консервативным, дворянство слабо использовало эту автономию для строительства гражданского общества. Исключение составлял достаточно узкий слой более или менее обеспеченного среднего дворянства, а также та его часть, которая возглавила революционное движение.^[132]

Одним из первых прототипов гражданских объединений стали масонские общества, ставшие инструментом неформального влияния на власть. Эти организации служили школой гражданской самостоятельности для русских аристократов и представителей других сословий.

В целом, реформы Екатерины II открыли альтернативный путь приложения способностей образованного класса, принесли расцвет дворянской культуры, дали толчок к усвоению идеи гражданских свобод. Однако в условиях самодержавия полити­ческая оппозиция долгое время была вынуждена оставаться в подполье.

Молодой царь Александр I продолжил реформы, начатые Екатериной II, путем последовательного приведения правовой инфраструктуры общества в соответствие с медленно формирующимися новыми институтами: издан указ о свободных землепашцах, дано разрешение свободным поселянам и мещанам покупать незанятые земли, открыты три университета, учреждены коллегиальные органы государственного управления. Казалось, Александр глубоко усвоил урок французской революции, показавший, что монархия обязана вовремя реформировать общественные отношения сверху, если не хочет быть сметена снизу.

С 1808 года ближайшим помощником и советчиком Александра I стал М. Сперанский, составивший проект реформ, одним из главных положений которого было дарование народу конституции. Однако, в очередной раз инициативы, которые могли привести к реальному экономическому и политическому раскрепощению общества, так и не были воплощены в жизнь. Российская власть перестала поспевать за «созреванием» общественной мысли, где идея насильственного упразднения самодержавия и радикальных преобразований начала пускать разветвленные корни.

Особое значение для дальнейшей судьбы российского гражданского общества имело восстание декабристов. В отличие от многих современных «партий», эта структура родилась из реальной потребности общества в высвобождении гражданской самодеятельности.^[133]

После неудачи декабристов у нарождающегося гражданского общества появились свои мученики. Общество охватила реакция, которую можно понимать как «благоразумное отрезвление». Поэтому не удивительно, что во время царствования Николая I общественное мнение приняло более «академические» формы, разделившись на два идейных направления – «западничество» и «славянофильство». Это были в собственном смысле слова течения общественной мысли, на волнах которых быстро росло самосознание образованных слоев – дворянства и разночинной интеллигенции. И «западники», и «славянофилы» стояли за развитие в России начал общественной самодеятельности. Но первые видели ее условие в юридических гарантиях прав личности. А вторые понимали как органическое развитие народа, исключающее наложение форм, заимствованных извне.

Не останавливаясь более на достаточно хорошо известном и исследованном в науке — исторической, философской, культурологической, политологической — споре славянофилов и западников, отметим лишь, что благодаря этому противостоянию российский народ получил возможность более глубоко осмыслить свою историческую судьбу и миссию.

Что же касается организационных форм общественной мысли XIX века, то таковыми были «кружки», редакционные коллективы, подпольные организации, а затем партии. Все эти объединения представляли собой российское гражданское общество в его нацеленности на освобождение собственных сил. Между ними кипела идейная борьба, которая по большому счету, и была ареной формирования сознательного гражданского общества в стране.

Поэтому с уверенность можно говорить, что к началу нового царствования (1855) русское общество оказалось интеллектуально готово к обновлению, а ослабление цензуры привело к взрыву общественных дискуссий о направлении и желательном размахе реформ. Отсутствие легальной возможности независимого высказывания и свободной дискуссии в сочетании с колоссальной инерционностью государственной машины, крайне политизировало гражданское самосознание. Быстро ширилось земское движение, включились в работу суды присяжных, бурлила печать. Усилиями монарха, поддержанного либеральной бюрократией и общественным мнением, пало крепостное право, а с ним право распоряжаться людьми как собственностью. Земская и судебная реформы открыли простор для проявления гражданской инициативы.

Неполитической структурой, встроенной в политическую матрицу в средневековой Руси была церковь. Специфической особенностью русской истории, в сравнении с историей Запада, является отсутствие разрыва между государством и церковью, который существовал в католическом мире с конца XI в. Влияние которое веками оказывала Русская православная церковь и ее доктрины, на политическую и социальную жизнь очень значительно. Таким образом, можно говорить об особом православном подходе, в духе которого решались вопросы бедности, помощи обездоленным и проблемы социального обеспечения. Ядром этой модели благотворительности была идея, согласно которой акт помощи всегда персонален и формирует тем самым симбиотические отношения обмена между благодетелем и получателем. Эти отношения основывались на взаимности: обязательство давать отражалось в обязательстве выразить искреннее чувство благодарности. Кроме этого, ожидалось, что даритель исполнит благотворительный акт добровольно, непосредственно и в прямом личном контакте с получателем.

Следовательно, в XVIII и XIX вв., «помощь ближнему» была, прежде всего, частной и персональной программой. Поэтому помощь бедным, предпринимаемая и организуемая государством, так же, как и любая другая форма организованной филантропии, сталкивалась с твердым сопротивлением духовенства^[134]. Важно то, что основное понятие социального благоденствия, которое было основано на глубоко укорененных верованиях и традициях, никогда в действительности не ставилось под сомнение в имперской России. Традиционный русский православный подход к благотворительности оставался неизменным. Впоследствии в Советском Союзе он превратился в светский инструмент социального контроля.

Наряду с земскими организациями с середины 60-х гг.XIX века начинают возникать и самодеятельные массовые организации. На первом месте по количеству здесь стоят благотворительные организации, которых к 1897 г, насчитывалось 1 690, в том числе 642 общества помощи бедным (из них 415 — общего характера, 149 — для лиц определенных профессий, 78 — при церквях), 29 обществ при больницах и около 700 благотворительных общественных заведений; кроме того, 5 996 обществ помощи учащимся, 41 общество попечения о народном образовании, 102 попечительских общества о домах трудолюбия, 35 обществ исправительных колоний и приютов.^[135] Значительную роль в жизни страны играли просветительские организации, профессиональные объединения ученых, художников, архитекторов, композиторов, музыкантов, также носившие самодеятельный характер. Все эти общественные структуры представляли собой реальные ростки гражданского общества. Из них могли вырасти и устойчивые институты, особенно после свержения самодержавия в феврале 1917 г. Уровень гражданственности населения был высок. Власть находилась под контролем рождавшихся гражданских институтов, в т.ч. и оппозиционных по отношению к ней.

К 1902 году в России функционировало больше десяти тысяч неправительственных организаций: только благотворительных учреждений насчитывалось 11040 из них – 4762 благотворительных общества и 6278 благотворительных заведений, причём около 8 тыс. находились в городах, а остальные – в сельской местности»^[136]. Параллельно с развитием благотворительных организаций шло появление других видов некоммерческих организаций. Так, на рубеже XIX-XX вв. в России действовало 180 научных и свыше 300 культурно-просветительских обществ. При этом все учреждения подобного типа, действовавшие на территории России, несмотря на их общественный характер и статус некоммерческой общественной организации, состояли в ведении и надзоре Министерства внутренних дел, Ведомства православного исповедания, Министерства финансов и Министерства юстиции^[137].

Но в результате Октябрьской революции был взят курс на построение принципиального иного типа гражданского общества: народно-демократического, или рабоче-крестьянского. Быстро окреп главный институт этого общества - Советы. Профсоюзы, кооперация, женские и молодежные организации, культурно-просветительные, научно-технические, творческие ассоциации продолжали пользоваться мощным влиянием, однако теперь их деятельность находились под достаточно жестким «присмотром».

После взятия власти коммунистической партией прочие партии очень скоро были объявлены вне закона. Затем та же участь постигла союзников – левых социалистов-революционеров, а в 30-е – значительную часть старых большевистских кадров. В конечном счете, внутреннее «ядро» партии сжалось до И. Сталина, единственного теоретика и практика «революционного марксизма».

В результате в 1918-1929 годах сложилась уникальнейшая ситуация: сначала российская цивилизация в лице самодержавия в феврале 1917 года рухнула, но поскольку естественная социальная и политическая альтернатива в ее рамках не успела вызреть, то к концу 20-х годов она оказалась фактически восстановленной большевиками (хотя и с другой надстройкой, и под другими лозунгами).^[138] Таким образом, идея общественной самоорганизации вскоре превратилась в свою противоположность – диктатуру партийного аппарата, а подымавшиеся было ростки гражданского общества, будучи помещены в условия тоталитарной системы, вновь оказались глубоко погребены под слоем «политического грунта».

В советское время в нашей стране понятие «неполитическая общественная организация» особо не выделялось. Основным аналогом этого понятия являлась «общественная организация» - добровольное самоуправляемое объединение граждан, созданное с целью реализации их личных неимущественных (духовных, творческих, научных, профессиональных, спортивных, культурных и др.) интересов без целей получения и распределения прибыли. Исследователи также подчеркивают, что до начала 90-х годов XX столетия в научном мире не оперировали термином «некоммерческая организация»^[139].

После Октябрьской революции многочисленные общества и союзы в основном не были ликвидированы и продолжали свою деятельность. По состоянию на 1917 г. существовало около 550 просветительных общественных организаций. Исключение составили Общество для содействия русской промышленности и торговле, Общество фабрикантов и заводчиков, закрытые в конце 1918 г^[140]. В первые годы после революции государство никак не регулировало деятельность общественных организаций. Старые общества в целях легализации своей деятельности входили с прошениями о регистрации в самые различные инстанции: Наркомпрос, НКВД, ВЦИК, Советы, Московский университет и т.д. Из-за отсутствия общего законодательного акта об обществах и союзах многие из них продолжали свою деятельность и без оформления. Характерной чертой первых послереволюционных лет являлось создание большого количества творческих союзов и обществ.

В советский период начало правового регулирования формирований, не преследующих цели извлечения прибыли, было положено Конституцией РСФСР, принятой 10 июля 1918 года^[141]. Статья 16 Конституции гласила: «В целях обеспечения за трудящимися действительной свободы союзов, Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика, сложив экономическую и политическую власть имущих классов, и этим устранив все препятствия, которые до сих пор мешали в буржуазном обществе рабочим и крестьянам пользоваться свободой организации и действия, оказывает рабочим и беднейшим крестьянам всяческое содействие, материальное и иное для их объединения и организации»^[142]. Эта норма послужила первым примером декларирования права граждан на объединение, установив тем самым возможность создания «общественных организаций трудящихся»^[143].

В СССР параллельно несколько периодов взаимодействия органов государственной власти и неполитических общественных объединений:

· Период игнорирования. К нему можно отнести краткий период начала НЭПа.

· Период покровительства. Он проявлялся по отношению к «непослушным» организациям и набирал все большую силу, по мере свертывания НЭПа. В итоге в начале 30-х годов уже не осталось «непослушных» организаций. Этот период оставался доминирующим вплоть до начала Перестройки, однако, стоит отметить что, начиная с 50-х годов, стали появляться и существовать самодеятельные и частично автономные организации и движения, как клубы самодеятельной песни, коммунарское движение, некоторые экологические группы и т.д.

· Период реорганизации. Это время Перестройки, когда политика, проводимая ранее, уже показывала свою неэффективность, и власти пытались переключиться на новые схему взаимодействия, идя на определенные послабления. Однако их уступки постоянно запаздывали, так как подавляющее большинство представителей власти были не готовы. В этот период наблюдался бурный рост «неформальных» организаций, которые действительно существовали как бы «не замечая власти». Другой особенностью этого периода являлась быстрая политизация структур гражданского общества, их активное участие в выборах, приносивших в крупных городах победу реформаторским силам, в митингах и в сопротивлении августовскому путчу 1991 г.

Неофициальные, стихийно возникавшие общества становились промежуточными организациями, благодаря которым советские граждане, в основном образованные, получили возможность объединяться по собственной инициативе, избавляясь от чувства изолированности. Эти общества сыграли важную роль в процессе роста самосознания^[144]. Данное мнение подтверждает в своей работе Г. Римлингер. Он говорит о том, что, советские теоретики социального обеспечения отрицали «договорную концепцию замены денежных пособий премиальными выплатами»^[145]. Вместо этого они полагались на традиционную идею взаимности, в которой партийное государство выступало в роли милосердного благодетеля, который гарантирует «социальную защиту»^[146], а рядовой советский гражданин - в роли получателя, выражающего свою признательность политической лояльностью и социальным конформизмом. Социальные вложения в Советском Союзе напоминали, скорее, обязательство или дар, пожалованный патерналистским государством, чем право граждан. Так сохранялись вековые принципы православной благотворительности, о которых мы упоминали выше.

Конечно, это была только официальная сторона советской системы социального обеспечения. Под ней существовала другая, неофициальная система, состоявшая из сетей друзей, знакомых и родственников, которые функционировали в качестве частных групп выживания. В этой связи В. Шляпентох говорит о «втором обществе» которое включало «практически те же сферы деятельности, что и первое, официальное»^[147].

Типичной чертой советской системы социального обеспечения был институциональный вакуум между государством с одной стороны, и личностью - с другой. Проявлялась централизованная и патерналистская система советской социальной политики. Широко были развиты неформальные группы взаимопомощи, как одна из главных форм социальной поддержки. Создавались отдельные пространства приватности и близости, которые в условиях подавляющего государственного аппарата только имитировали публичную сферу.

Итак, пожалуй, в конце XIX - начале XX века российское общество как никогда было близко к смене типа своей ментальности. Однако, несмотря на все попытки, монопольное господство системоцентристской социальной этики так и не было нарушено.

XX век также не внес существенных изменений в логику гражданского строительства. Более того исторические события двадцатого столетия (голод, II Мировая и Великая Отечественная войны, Холодная война) еще больше актуализировали формирование в качестве базовой ценности сильного во всех отношениях государства.

В результате к середине XX века в СССР сложилась модель ограниченного общественного самоуправления, которая включила в себя ряд важнейших элементов гражданского общества: профессиональные союзы, общественные организации, научные, просветительские и творческие объединения, кружки самодеятельности и клубы по интересам, возрастные союзы (пионеров, ветеранов), общества трезвости и т.д. В СМИ поощрялись критика и самокритика, заседали товарищеские суды, работали домкомы и т.д. Деятельность религиозных институтов официально не поощрялась, но и не запрещалась полностью.^[148] Иными словами, на базе постепенного подъема образованности и материального благосостояния общество вырабатывало стабильные институты гражданской саморегуляции, подконтрольные государству, но отнюдь не совпадавшие с ним. Эти общественные институты и добровольные ассоциации служили творческому самовыражению и удовлетворению потребности граждан в общественной активности.

Многообразие и массовость общественных объединений позволяет утверждать о том, что советское государство предоставляло своим гражданам возможности для развития свободной инициативы, в том числе в политической сфере, хотя и держало эти процессы под очень пристальным надзором и временами очень жестко в них вмешивалось, приводя в действие репрессивный механизм. Несмотря на то, что силовые методы сужали социальную базу гражданского общества, уменьшали его значение и возможности влияния, оно «продолжало существовать и воспроизводить себя, хотя и в ослабленном, уменьшенном варианте, как одна из фундаментальных составляющих общественной системы».^[149]

Мы склонны думать, что тотальный государственный контроль над гражданской жизнью в СССР не уничтожили самоорганизацию, а привели к еетрансформации, с одной стороны, в общераспространенные формы бытовой солидарности, а с другой – в относительно редкие, но от этого не менее значимые протестные проявления политического характера. Именно с диссидентским движением в тот период стало по преимуществу ассоциироваться само понятие «гражданское общество». Вместе с тем, ростки реальной самоорганизации давали о себе знать в деятельности многих официально существовавших профессиональных, молодежных, творческих, научно-технических, спортивных и других объединений.

Кроме того, многие мыслители прошлого считали, что наилучшим промежуточным звеном между государством и гражданским обществом является корпорация. Именно на таком корпоративно-государственном (производственно-территориальном) принципе была построена вся советская государственно-общественная система. В ней каждое предприятие, завод, учреждение, институт, организация представляли своего рода корпорацию, через которую индивидуум не только приобретал общественно значимую профессию, но и приобщался к общегосударственным делам. Главным недостатком такого корпоративного устройства была его излишняя политизация и идеологизация. За их вычетом, данное устройство можно рассматривать как образец хорошо организованного и развитого гражданского общества.

При этом центральной характеристикой политического сознания советского, а затем и российского, общества являлось особое отношение граждан к государству и носителям государственной власти. Если на Западе гражданин мог добиваться положенных ему по закону благ через институты гражданского общества, то в СССР он был лишен такой возможности и воспринимал любые социальные блага как смысл деятельности государства, его обязательную функцию.^[150]

На фоне повсеместного контроля со стороны властных структур российский народ выработал особую форму политического протеста: люди, которые не могли ужиться с существующим порядком, не восставали против него, а выходили из него, бежали из государства. Более радикально данная мысль выражена Э.Д. Эмировым в следующем рассуждении: «Развитие гражданского общества после Октября 1917 года было прервано, в т.ч. из-за отъезда за границу носителей идей гражданского общества».^[151] Одновременно с ростом общественного недовольства власть стала прибегать все к более суровым мерам по приведению населения к покорности. Таким образом, масштабы репрессивного механизма и вспышки панической массовой эмиграции оказались зловещей тенью роста гражданского самосознания советского народа.

К концу советской эпохи политическая элита, лишившись реальной поддержки народа, потеряла веру в собственную легитимность. Это и было сигналом к началу нового системного кризиса и необходимости изменений, которые объективно созрели внутри старого режима. Началась модернизационная ломка, названная перестройкой. Избрав в качестве идеала модель США, теоретики преобразований в нашей стране выделили как приоритетные направления политической модернизации минимизацию роли государства, прогрессирующую федерализацию при опоре на западную модель гражданского общества. Однако, история показала, что модель «шоковой терапии» в очередной раз оказалась не приемлема для новой России. Такая децентрализация создала больше издержек, затормозила развитие и привела к потере исторического и экономического времени.

На начальном этапе стала явной главная трудность преобразований - отсутствие альтернативной модели гражданского общества, что в корне подрывало становление ведущего звена модернизационного процесса - политической трансформации социума. В результате возникла ситуация, при которой государство уже не способно было играть ту роль, которая была свойственна ему в советский период. Однако и гражданское общество оказалось не готово взять на себя бремя государственной ответственности за общество в целом. Заданное долгой традицией существование сильного государства как гарантия стабильности общества и его развития не дало возможности для автономизации различных институциональных сфер (рыночной экономики, демократической политики, науки, культуры и т.д.). Поэтому не случайно, когда советская власть рухнула, народ в целом остался пассивен и безучастен, его мало волновала судьба власти, которая была от него далека.

В начале нового столетия всесторонний анализ конфликтов и разрывов социума с властью, разрушительных для всего процесса российской модернизации, выявил необходимость реабилитировать государство как таковое, заставил вновь искать ответы на вопросы о роли государства, его соотношении с такими институтами, как гражданское общество и рынок. Роль государства в процессе модернизации была подвергнута радикальной переоценке. Вместо функции «ночного сторожа», лишенного инициативы в ходе преобразовательного процесса, государство стали рассматривать в качестве ведущего агента таких перемен. Все это дало основание утверждать о начале нового витка в развитии гражданского общества в России, ставшего возможным после смены президента и всей президентской команды в 2004 г. Но это уже современный период отечественной истории, анализ особенностей которого находится за пределами данной главы.

При попытке выявить динамику и позиционирование неполитических организаций в структуре политической матрицы современной России мы должны учитывать одно из наиболее поразительных наследий старого режима, которое сегодня столь весьма очевидно – государственная централизация социальной политики и политической жизни.

В Советском государстве социальная политика и обеспечение всегда осуществлялось сверху. По мнению М. Кляйнеберга, «отражение этатистских принципов организации и управления государства и общества, определение социальных проблем, а также формулировка и реализация соответствующих мер в сфере социального обеспечения всегда были задачей исключительно государственных служб»^[152]. Конечно же, в этой работе государство полагалось на влиятельные массовые партийные и профсоюзные организации, но они функционировали лишь в качестве носителя авторитарной воли и не давали возможности для решения проблем социального обеспечения.

Неполитические общественные организации с одной стороны, будучи добровольными организациями, за пределами базовых элементов (государства и экономики), являются специфическим элементом политической матрицы общества. С другой стороны неполитические общественные организации представляют систему создания и доставки потребителю общественных благ. Как мы отмечали выше, сферой деятельности неполитических общественных организаций является главным образом образование, культуру, искусство и другие социальные услуги. То есть наличие у органов власти излишних услуг ведет к активному привлечению неполитических организаций на рыночной основе, что способствует расширению сферы участия неполитических общественных организации в стране. По мнению, Л.К. Терещенко и А. Е. Шаститко, при помощи публичных услуг (частные или индивидуализированные блага^[153]) происходит удовлетворение общественного интереса^[154].

Если рассматривать российские неполитические организации в качестве потенциального ресурса государства, то мы видим, что роль данных организаций заключается в создании своего рода буферной зоны или прослойки между базовыми элементами матрицы (государством, обществом).

Неполитические общественные организации образуются по принципу самоуправления (и самоорганизации) граждан с конкретной целью. Предполагая наличие стратегии как ключевого элемента деятельности и принцип самоорганизации, их можно относить к стратегическому субъекту^[155]. Принято при стратегическом анализе для неполитических общественных организаций выделять внешние и внутренние факторы. Отчасти внешние факторы определяются из реальной ситуации в стране, регионе, городе и политической традиции. Внутренние стратегические факторы требуют анализа различных типов неполитических общественных организаций с тем, чтобы сформулировать некие универсальные данные.

Говоря о формах участия в политическом процессе неполитических объединений, можно вспомнить о типологии, предложенной Ш. Арнштайн^[156]. Типология представляет собой условную лестницу, демонстрирующую переход от состояния неучастия к формальному участию и затем к власти гражданских структур. Следует отметить, что данная типология достаточно условна, так как в реальной жизни сообщества неполитические общественные объединении могут переходить в зависимости от появляющихся ресурсов из одного состояния в другое. Кроме этого, не учитывается ряд таких факторов, как распределение власти (структура управления) в государстве, тип политической культуры, религиозный фактор, уровень социально-экономической инфраструктуры и образования, а также доверия внутри общества и отношения к властным институтам.

Согласно этой теории, состояние неучастия включает манипуляцию и терапию, то есть когда реальной целью взаимоотношений является стремление наделить власти обосновать свои полномочия по «образованию» и «воспитанию» населения^[157]. Более прогрессивным типом является состояние формального участия, а именно информирование, консультации, умиротворение. При этом тип умиротворения характеризуется наибольшей возможностью влияния на процесс решения, так как в отличие от информирования и консультаций предполагает действие формальных процедур, согласно которым гражданские структуры обладают правом на рекомендации, хотя финальное решение принимается властями^[158]. О власти гражданских структур можно упоминать при достижении типа партнерских отношений с властью, когда есть переговорный процесс и при этом достигается консенсус по проблемным вопросам. Но наивысшей степенью участия, при которой можно оказывать влияние, являются делегирование и гражданский контроль. При таком положении гражданские структуры представлены в органах, где осуществляется процесс принятия решений и контроля за их исполнением, и более того обладают большинством.

Исходя из либеральной модели, неполитические общественные объединения выступают «контролерами» государства, т.е. являются институтами, связующими частную и общественную (государственную) сферы. На практике, далеко не во всех регионах России, возможно проследить существование такой нормативной модели^[159]. Это свидетельствует о том, что внешним стратегическим фактором, влияющим на деятельность неполитических общественных объединений, в первую очередь, является состояние законодательной базы, включая региональные законодательные акты в отношении общественного участия граждан, предоставления информации органами государственной власти о деятельности, и т.д.

Легитимационная модель предполагает иную роль неполитических общественных объединений, а именно как института, придающего легитимность действиям органов государственной власти. То есть эти организации как бы допущены к процессу принятия решений, но на совещательной основе в форме Общественных палат, Экспертных советов, Общественных групп и пр.^[160] В данном случае, внимание сконцентрировано на факторах: сложившаяся политическая культура, общественные ожидания и ожидания органов власти по отношению к неполитическим общественным объединениям.

Через анализ эффективности решения общественных проблем реализуется идея гражданского контроля. Речь идет об инструментальной модели, которая подразумевает активное участие неполитических общественных объединений на «выходе»^[161]. Здесь анализируется их активность, а именно степень принятия решений органов государственной власти, каким образом осуществляется демонстрация поддержки его имплементации или протест. Таким образом, внутренний фактор как вовлеченность неполитических организаций рассматривается как фактор влияния в стратегическом планировании.

По мнению, А.Я. Лившина, неполитические общественные объединения могут проявлять себя как пассивный участник управленческого процесса в сообществе (принятие директивы «сверху»), но и могут выступать как активный субъект социально-экономического и политического действия (добровольное принятие ответственности за оказание услуги или предоставление «общественного блага» и его эффективность, то есть наибольший эффект при минимальных издержках^[162].

Сегодня принято считать, что страны, образовавшиеся на территории бывшего СССР, находятся в переходном состоянии. По теории трансформации^[163] разрушение авторитарных или тоталитарных обществ и возникновение на их месте более свободных и либеральных происходит в три этапа:

1) конец автократического режима;

2) институциализация демократии;

3) упрочение демократических институтов, отношений и «опосредующих структур»^[164];

Применяя эту теорию к современной России очевидно следующее: первый этап безусловно пройден, второй - тоже. Созданы все институты, составляющие в совокупности демократическое общество: независимые суды, парламент, свободная пресса, право на собственность и право человека добровольно и без принуждения вступать в неполитические общественные организации. А вот третья фаза на наш взгляд далеко не завершена, поскольку демократические институты в России пока не функционируют как должно или не работают вовсе.

Как мы отмечали выше, в 90-е годы ХХ века стало заметным позиция государства к доброжелательному невмешательству в дела неполитических организаций в политической. Однако в начале 2000 года данный этап развития заметно исчерпал себя. Появление в России значительных внутренних ресурсов, наряду с усилением внимания ведущих международных неполитических организаций в политической к ряду других стран и регионов, побудили многие эти международные организации к постепенному сокращению активности на российской территории. Планы по сокращению активности разрабатывались и начали осуществляться уже в начале 2000-х годов, а в середине десятилетия в связи с поправками в действующее законодательство, многие неполитических организаций в политической прекратили работу в России, а другие резко сократили свою активность^[165].

Развитие неполитических общественных организаций в России, вызывает горячее обсуждение, как среди российских, так и среди зарубежных исследователей. В западной политической мысли существует две точки зрения.

Приверженцы первый точки зрения утверждают, что выстраивание современными властями «вертикали власти» угрожает развитию неполитических общественных организаций. Закон о политических партиях, новый способ избрания руководителей субъектов федерации, централизация некоторых элементов деятельности российских средств массовой информации составляют основу аргументации данной группы специалистов. Многие из этих аналитиков начинают свои исследования с презумпции того, что «Россия – не демократия»^[166].

Ученые, принадлежащие ко второй группе, полагают, что не всё так просто и одномерно. Они считают, что нынешние централизационные процессы в Российской Федерации являются неизбежной реакцией на радикальную децентрализацию ельцинского периода и необходимы для рационального управления огромной страной. Новое законодательство и образование Общественной палаты в принципе не нарушают каких-либо демократических норм; напротив, они могут укрепить российские неполитических общественных организаций от чрезмерного правительственного воздействия, как на федеральном, так и на региональном уровне^[167].

Нам видится, что развитие российских НПО можно разделить на несколько этапов:

1. латентный (до 1991 г.)

2. зарождение (1991 - 1992 г.);

3. бурный рост (1992 – 1995 гг.);

4. кристаллизация (1996 –1998 гг.);

5. кризис и стагнация (с августа 1998 - 2001г.)

6. возрождение после кризиса (2001 – 2006 г.)

7. сокращение активности (2006 – 2008 г.)

Российские неполитические общественные организации вышли из недр так называемого политического и идеологического диссидентства, т.е. приняли «эстафету» правозащитных структур, которые в 70 – 80-е годы ХХ века активно поддерживались на Западе в противостоянии с коммунистическим блоком. Акцент на «правах человека» является не просто данью идеологической традиции, но и приоритетным способом существования подавляющего большинства российских неполитических организаций.

По мнению, А. К. Дегтярева, руководящее «ядро» таких организаций состоит из «профессиональных» диссидентов, людей, до сих пор мыслящих категориями «холодной войны», идеологической конфронтации и отождествляющих «советское - российское»^[168]. При том российский социолог В.А. Ядов признает, что за годы реформ наконец-то в обществе укрепилась убежденность в том, что российские трансформации будут успешны и эффективны при условии высокого авторитета государственных структур^[169].

Исследуя развитие элементов гражданского общества на Ставрополье, мы обратились к материалам СМИ. Проведенный контент-анализ газет «Ставропольские губернские ведомости» и «Открытая для всех и каждого» за период с 01.01.2005 по 29.04.2009 позволяет сделать следующие выводы:

В наибольшем числе статей отражены конференции, круглые столы и публичные слушания (88 статей – 59%), затем следуют митинги и пикеты (57 статей – 38%), и в конце – консультативный совет и общественно-политический совет (5 статей – 3%) (рис.1).

Рис.1 – Структура общего числа публикаций, посвященных формам взаимодействия власти и общественных объединений (%).

Следует также отметить, что наибольшее количество статей по формам взаимодействия органов власти и общественных объединений было опубликовано в общественно-политической газете «Открытая для всех и каждого» (102 статьи – 68%), наименьшее – в газете «Ставропольские губернские ведомости» (48 статей – 32%) (рис. 2).

В «Открытой для всех и каждого» газете каждая из выделенных форм взаимодействия органов власти и общественных объединений получили наиболее полное освещение, чем в «Ставропольских губернских ведомостях». Если рассматривать митинги и пикеты, то в «Открытой для всех и каждого» газете число публикации, посвещенных данной форме взаимодействия составляет 34 статьи или 60%, в «Ставропольских губернских ведомостях» этой теме посвещено 23 статьи или 40%. Число публикаций, посвещенных конференциям, круглым столам и публичным слушаниям составляет 64 статьи или 73% и 24 статьи или 27% соответственно в «Открытой для всех и каждого» и в «Ставропольских губернских ведомостях». Политическому консультативному совету и общественно-политическому совету в «Открытой для всех и каждого» газете посвещено 4 статьи или 80%, а в «Ставропольских губернских ведомостях» 1 статья или 20% (см. рис. 3).

Рис.2 – Структура общего числа публикаций, посвященных формам взаимодействия власти и общественных объединений по отдельным изданиям (%).

Рис. 3 – Структура общего числа публикаций, посвященных формам взаимодействия власти и общественных объединений по отдельным изданиям и формам (%).

На основе проведенного контент-анализа были выявлены следующие проблемы взаимодействия органов власти и общественных объединений.

1. Недостаточное взаимодействие между органами власти и общественными объединениями по проблемам ЖКХ. Данная проблема освещается в газетах в течение всего периода проведения контент-анализа, наиболее полно – о митингах, проводимых общественными объединениями. Например, в №7 газеты «Открытая» за 2009 год опубликована следующая статья: «Тарифы на услуги ЖКХ в краевом центре явно завышены – утверждают лидеры городских общественных организаций. Три года назад Комитет по госзаказу и ценовой политике края провел анализ системы оплаты за жилищно-коммунальные услуги в Ставрополе и выявил, что городские тарифы существенно превышают предельный индекс роста тарифов. Только в результате завышения расценок по вывозу мусора с жильцов домов, обслуживаемых ЗАО «Спецавтохозяйство», было незаконно получено два миллиона рублей - и это лишь за первый квартал 2006 года!»^[170]

2. Бездействие власти в отношении требований общественных объединений. На протяжении всего периода проведения контент-анализа в газетах «Открытая» и «Ставропольские губернские ведомости» поднималась данная проблема. Требования, выдвигаемые общественными объединениями, состояли в прекращении незаконной застройки и массовой вырубки зеленых насаждений и против экологического загрязнения. Акции по этому поводу проходили в разных частях края. Наиболее активно в них участвовали такие общественные объединения, как «Протестный комитет», «Единый фронт протеста» и «Подорожник». Так, например, в статье А. Чаблина рассказывается о митинге, проводимом «Подорожником» «под стенами краевого Белого дома, которым экологи пытались привлечь внимание властей к проблеме радиоактивного загрязнения Кавминвод». ^[171]

3. Недостаточный контроль деятельности органов государственной власти со стороны гражданского общества.

4. Невысокая степень ответственности власти перед гражданами. В №3 газеты «Открытая» за 2007 год опубликована статья, посвященная данной проблеме, которая освещалась на публичных слушаниях. Слушания организовали общественные организации – «Ассоциация в защиту прав избирателей "Голос"», общественные движения «Протестный комитет» и «Крепостная гора». На слушаниях обсуждалась тема коррупции и безответственности власти перед гражданами. Основным противоядием против нее общественные объединения считают укрепление основ гражданского общества, налаживание реального контроля граждан за действиями исполнительной и представительной власти.^[172]

Таким образом, можно констатировать, что роль общественных объединений на Ставрополье заметно возрастает, и это свидетельствует о некоторых позитивных сдвигах в процессе самоорганизации населения. «Согласно О. Н. Ванееву, самоуправление успешно функционирует там, где гражданское общество сложилось и самоуправление не сводится лишь к деятельности муниципалитетов, а вбирает себя иные структуры и институты гражданского общества».^[173]

Мы же вернемся к вопросу о российской культурной идентичности. В этой связи, осмысление нашего великого исторического прошлого лишний раз доказывает, что Россия не часть Запада и не часть Востока, а цивилизация сама по себе. И сохранение этой свободы, независимости и самобытности перед лицом других цивилизаций — как Запада, так и Востока — до сих пор составляет вектор российского развития.

При этом Россия впитывала многие европейские и азиатские черты — как ценностные, так и технологические, но адаптировала их к своему собственному укладу и заставляла служить своим интересам и своим ценностям. Россия активно черпала у Запада и Востока различные элементы, но при этом не становясь ни Западом, ни Востоком.

Становится очевидным еще один парадокс – на протяжении всей истории России легко заметить безудержное стремление власти, несмотря на существующий невидимый барьер, к западничеству. Однако при всей этой близости российское общественное устройство по своим базовым принципам, по взаимосвязи общества и государства, по важнейшим формам жизнедеятельности людей никогда не приближалось к первоосновам западной цивилизации. Все попытки внедрения чуждых институтов часто, в отсутствие эффективного синтеза, вело к росту внутренней конфликтности, к резкой дестабилизации в обществе.

В этом плане достаточно обоснованной выглядит точка зрения Н. Косолапова, что на протяжении фактически всей истории России оказались полностью или в значительной степени дискредитированными почти все пришедшие с Запада, в свое время привлекательные идеи, социальные гипотезы, политические технологии. Во всех случаях результаты кардинально отличались от того, что послужило для них образцом на Западе. «В этом странном постоянстве соотношений между изначальной идеей и конечным практическим результатом её приложения есть какая-то глубинная закономерность, напрямую восходящая к природе и особенностям устройства и бытия российского общества и государственности».^[174]

Секрет в том, что характерной чертой российской цивилизации является пересечение и интенсивное взаимодействие многих уникальных культур и почти всех мировых религий. Дело в том, что Россия, обладая столь большой территорией, включает в себя свои, российские — Восток и Запад, Север и Юг. Российская жизнь как бы моделирует в себе общемировые культурные, формационные и национальные процессы. Возможно, этим объясняются глубокие внутренние противоречия в логике российского развития.

В результате, можно сказать, что «западный» и «восточный» компоненты российской цивилизации нередко конфликтуют друг с другом. Однако именно в комбинации этих двух начал усматривается современный облик российской модели гражданского общества, элементы которой, однако, складывались на протяжении более тысячи лет.

Так, по характеру доминирующей роли государства Россия больше тяготеет к восточной этатистской модели гражданского общества, имеющей сходную с ней коллективную социальную антропологию. В отличие от западной цивилизации Россия, также как и Восток, шла не по инновационному, а по мобилизационному пути развития. Под давлением внешних факторов в России постоянно ставились такие цели, достижение которых требовало максимальной мобилизации социально-экономических возможностей страны. Вот почему доминирующим культурным архетипом российской государственности до сих пор является этатизм с ярко выраженными патерналистскими чертами.

Этатизм в качестве культурного архетипа ориентирует российское общество или на «подчинение» государственной власти, или на ее «ниспровержение», но только не на «диалог» с ней. Любые политические решения, начиная с древнейших времен вплоть до наших дней, принимались в России по одной и той же схеме: единолично или «единогласно» узким кругом «дворцовых» фаворитов. Патернализм же представляет собой установку на необходимость постоянного попечительства со стороны государственной власти, а также контроля за всеми сферами общественной жизни. В современной России это особенно актуализирует формирование в качестве базовой ценности «сильного» государства, способного, с одной стороны, эффективно решать социальные задачи развития российского общества, а с другой — навести в нем необходимый порядок. Такое восприятие отражает, на наш взгляд, пусть в несколько гипертрофированной форме, реальную роль государства в стране со специфическими геополитическими и географическими условиями.

С точки зрения механизма взаимодействия государства и гражданского общества в России сложилась модель «маятникого типа», свойственная в большей степени странам американского ареала. Здесь надо учитывать, что для российской традиции характерно сочетание как доминирующего, так и контрастного ему лейтмотивов, часто охватывающих противоположные ценности и тенденции. В ходе исторического экскурса мы убедились, что Россия ни раз демонстрировала в своем развитии цикл «реформа – контрреформа». Действительно, история нашего государства предстает как циклическая пульсация особой цивилизации, в спокойных условиях возвращающейся к своим самобытным корням, но в критические периоды вступающей в насильственную модернизацию (сверху). И петровские реформы, и «европеизм» романовской элиты, и советский эксперимент обретают с этой точки зрения осмысленность и закономерность.

В российской модели гражданского общества находит свое подтверждение «закон маятниковых колебаний»: за полосой небывалого напряжения физических и духовных сил неизбежно приходит вместе с усталостью и апатией откат всего общества назад, в прошлое. Причем в России это выглядит так: государство то создает более или менее модернизированные автономные институциональные пространства, то уничтожает их («шаг вперед и два – назад»). Именно в этом видится главная трагедия гражданского строительства в России.

Между тем, облик российской модели продолжает складываться под воздействием новых современных реалий. Ситуация с гражданским обществом сегодня в России тождественна ситуации неравновесного состояния системы в определении путей ее дальнейшего развития. Осуществляя этот выбор, система, а в данном случае это гражданское общество, ориентируется на один из собственных, определяемых внутренними свойствами среды, путей эволюции и, вместе с тем, на свои ценностные предпочтения. Она выбирает наиболее благоприятный для себя путь.

Однако уже сегодня ясно, что политико-культурные изменения, которые произошли и происходят в постсоветской России, дают основания полагать, что отечественная модель гражданского общества будет носить смешанный характер. Это предопределено уже тем обстоятельством, что она формируется на основе, как минимум, трех источников: современная отечественная политическая практика, зарубежный опыт и политическая культура, национальная традиция.

Такой синтез, именно исходя из эффекта дополнительности, способен создать более гармоничную модель гражданского общества по сравнению с западной или восточной моделями.

Иными словами, в России прослеживается общемировая тенденция к укреплению гражданского общества, но российское гражданское общество будет построено на основе «смешанной» модели. Эти положения диссертации требуют дополнительной аргументации.