2.1 Специфика эволюции моделей гражданского общества в странах «Запада» и «Востока»: теоретический аспект

В ходе исследования российской модели функционирования гражданского общества, отдельные элементы которого еще только предстоит создавать, полезно обратиться к мировому опыту.

Безусловным историческим инициатором гражданского общества является евроамериканский регион - Западная Европа, как создатель самой идеи, и США, где критически переосмысленная европейская идея смогла впервые обрести относительно завершенную форму. В других странах и регионах гражданское общество в собственном смысле слова стало создаваться значительно позже (XIX-XX вв.) и во многом сознательно, под воздействием западного примера. Поэтому принадлежность к определенной модели гражданского общества мы будем рассматривать по оси Запад - не Запад или Запад – Восток.

Во избежание двусмысленности и неясности относительно конкретного содержания употребляемых терминов, необходимо сделать пояснение.

Используя понятия «Запад» и «Восток», мы имеем в виду их сущностное содержание, связанное с наличием разных культурных типов, системы жизни, экономического, политического устройства, идеологии, а не географический аспект. На наш взгляд, более точным будет сказать, что культурологическая дихотомия Запад - Восток противопоставляет Запад всему остальному «незападному» миру, для которого выбрано емкое, но не совсем географически корректное название.

Наиболее популярная точка зрения состоит в том, что в цивилизациях Запада и Востока принципиально различен набор ценностей, основания государственного устройства, отношение ко времени и пространству, восприимчивость к техническому прогрессу и т.д.

Вот как определяет эти различия Э.С. Кульпин: в западной цивилизации «главных ценностей две: ценность-объект - Личность и ценность-вектор – Развитие. Они… охватывают основные ценности, в том числе ценности, условно, первого яруса значимости – Свобода, Равенство, Братство - и второго – Труд, Эквивалент (эквивалентный обмен), Частная собственность и Закон (право), поддерживающие ценности первого яруса, обеспечивающие их воплощение в жизнь».^[77] Соответственно, для цивилизации Востока «главные ценности – Государство (объект) и Стабильность (вектор), они поддерживаются триадами Мир, Порядок, Традиции (первый ярус) и Иерархия, Ритуал, Прошлое (конфуцианское) знание (второй ярус)».^[78]

В свою очередь Л.М. Романенко связывает дилемму «Запад – Восток» с исторически сложившимся отношением к системе «власть – собственность». Согласно его теории, в основе социальной архитектоники «Востока» (в т.ч. и России) лежит институт власти (примат управления над владением), а «Запада» - институт собственности (примат владения над управлением).^[79]

Нам представляется, что исходным глубинным различием между тем, что называют «Запад» и «Восток», является базисная ориентация принципов социального устройства либо на индивида, либо на некое общественное целое, на Систему (будь то племя, община, империя или др.). Соответственно, и назвать эти два базисных культурных типа можно «персоноцентризмом» и «системоцентризмом».

В персоноцентристской шкале главное — индивид, человек как «мера всех вещей» (Протагор); все рассматривается через призму человеческой личности.

Необходимо отметить, что подобное деление мира на «Запад» и «Восток» уже имело место в истории при строительстве двухполюсного мира в рамках Ялтинского договора. Понятие «Запад» тогда стало применяться геополитически к совокупности развитых стран, ставших на капиталистический и демократический путь развития. Стратегический блок, сформировавшийся вокруг СССР, был назван после Второй мировой войны «Восток». Однако, после распада социалистического лагеря сущность понятий «Запад» и «Восток» несколько трансформировалось. Главным критерием такого деления стали модернизационные различия, которые мы также считаем необходимым учитывать.

Сегодня «Запад» («Первый мир») включает в себя страны с эндогенной модернизацией, т.е. той, которая протекает по внутренним законам, вырастает из последовательного развития культурных, социальных, религиозных и политических процессов и соответствует воле и настроению большинства населения. К таким странам относят Западную Европу, США, Австралию, а также Японию - единственный случай экзогенной, но чрезвычайно успешной технологически модернизации^[81].

«Восток» или «Второй мир» — это страны экзогенной модернизации, т. е. происходящей извне, навязанной, занесенной. В этом случае процесс модернизации приобретает более сложный, «оборонительный» характер. И связано это, прежде всего с тем, что незападные народы и культуры пребывают в условиях традиционного общества, развивающегося в соответствии со своими циклами и своей внутренней логикой. Там также бывают периоды подъема и упадка, религиозные реформы и внутренние раздоры, экономические катастрофы и технические открытия. Но эти ритмы соответствуют иным, незападным моделям развития, следуют иной логике, направлены к иным целям и решают иные задачи.

В центре внимания стран «Второго мира» оказывается баланс между ценностями, свойственными традиционному обществу, подлежащими сохранению для поддержания идентичности, и теми заимствованными моделями и системами, которые необходимо импортировать с Запада.

В категорию экзогенной модернизации попадают такие страны, как Россия, а также современный Китай, Индия, Бразилия, некоторые исламские страны, страны Тихоокеанского региона и постсоветского пространства.

И наконец, «Третий мир» обобщает страны экзогенной модернизации, которые отстали в развитии и от «Первого», и от «Второго» миров. Они не обладают полноценной суверенностью, сохраняют устои традиционного общества и вынуждены зависеть либо от «Запада», либо от «Востока». В то же время, причислить эти страны к типичным представителям восточной или западной цивилизации достаточно трудно, в силу исторически преходящего характера.

Страны «Третьего мира» можно отнести к обществам так называемого «позднего старта», где фактически отсутствуют независимые от политической власти носители модернизации, поэтому здесь государство принимает на себя основную ответственность за адаптацию их хозяйственных систем к инновационным тенденциям в «центрах» мирового хозяйства.

Развивающиеся страны представляют собой своего рода «зону приграничных состояний и рисков». При наличии сильных институтов и механизмов безопасности эти риски ассимилируют, но при условии отсутствия таковых или их слабости вследствие диффузии происходит иррадиирование рискогенных факторов и самого риска от периферии к центру, что грозит разрушением всего социального и политического пространства.

С точки зрения гражданского общества данные страны находятся на начальной стадии развития и представляют собой «кентавр-модели». Сдвиг в сторону гражданского общества, или шире - в сторону системности, выглядит в силу специфики данного рода моделей процессом разнонаправленным или вероятностным.

Вследствие чего, рассмотрение стран «Третьего мира» в качестве ориентиров для России или даже сравнения в контексте обозначенных в диссертации проблем будет считаться неоправданным шагом назад.

Переходя непосредственно к социумам западного ареала, мы можем выделить несколько общих исторических тенденций и культурных традиций, наложение которых друг на друга и создавало необходимые предпосылки для постепенного складывания здесь определенных моделей гражданского общества.

Во-первых, в средневековой Западной Европе имело место наследие традиций античности, которые стали своего рода краеугольным камнем современных институтов гражданского общества и демократии. Так, опыт городского самоуправления в античном полисе открыл дорогу современным мэриям и муниципалитетам, римское право заложило основы средневекового суда «пэров», из которого в свою очередь вырос суд присяжных.

Во-вторых, определенную роль сыграло воздействие христианства. В нем по сравнению с другими мировыми религиями идея свободы человека получила наиболее полное выражение. Так, например, развитые в рамках ортодоксального католицизма теории несправедливого правления предусматривали право восстания против тирана. Кроме того, христианская церковь культивировала различные формы автономных объединений верующих, а ее внутренняя иерархия базировалась на принципе выборности.

Зарождающиеся в рамках евроамериканского региона демократические тенденции были существенно усилены благодаря возникновению протестантизма с его радикальной религиозной ориентацией. Пожалуй, наиболее точно суть протестантизма уловил К.Н. Леонтьев, назвав его «религией личной совести»^[83].

США и Северо-Западная, протестантская часть Европы, стали ядром развития институтов модерна: рыночная экономика, гражданское общество, парламентаризм, современная наука.

Таким образом, христианство, соревнуясь с мирскими властями, выступало важнейшим институциональным фактором плюрализма и способствовало тем самым развитию гражданского общества.

Еще одна отличительная особенность - непрерывность «гражданской» традиции в западном ареале. Были периоды ослабления гражданских институтов, подавления их государством или обстоятельствами – например, в первой половине XX в., когда западные общественные механизмы разладились под воздействием классовых противостояний, мировых воин или режимов фашистского типа. Однако, несмотря на это, гражданское общество на Западе всегда находило скрытые резервы для собственной «реанимации», после чего оно становилось только прочнее и сильнее.

Между тем, нельзя не отметить различия внутри западного макрорегиона. Запад имеет европейский и американский полюса. В течение XVIII—XIX вв. в Западной Европе не было ничего похожего на гражданское общество США, лишь к концу XX в. развитие гражданского общества в Западной Европе при­близилось к американскому уровню. Однако, как считают современные исследователи, произошло заимствование только внешних признаков - условия и пути осуществления самой идеи были различны.

По мнению английского историка и политолога Э. Блэка, становление гражданского общества в Западной Европе строилось не на индивидуальном, автономном, суверенном основании как в США, а на базе корпоративных взаимосвязей через различного рода коллективистские структуры - свободные города, ремесленные гильдии, профсоюзные движения, коммуны и корпорации.^[84]

Первыми формальными институтами гражданского общества в Америке были религиозные сообщества, школы и общественные группы по месту жительства, обеспечивавшие безопасность и порядок. В Западной Европе же элементы гражданского общества проявлялись, в первую очередь, в экономике — это были независимые рыночные образования, как нового типа, так и старого, выросшие из прежних семейных, общинных и корпоративных ассоциаций. Так, немецкая модель гражданского общества того времени выразилась в гильдии, ставшей одной из первых форм объединения ремесленников и торговцев и первой формой их самозащиты, а также влияния на управление городами.^[85] Не случайно некоторые крупные европейские города (Флоренция, Падуя и др.) реконструировали себя именно как города-гильдии (townsmen).

Взаимосвязь между властью и населением в Западной Европе так же имела свою специфику и строилась через механизмы функционирования партий. Группы давления действовали или через партии, или через механизмы выхода непосредственно на правительство, поэтому партии в Западной Европе назывались партиями народного типа, в отличие от партий гражданского типа в США. Гражданские партии появляются в Западной Европе лишь в конце ХХ — начале ХХI века.

Обнаружив, таким образом, значительные страновые отличия внутри евроамериканского региона, западные исследователи^[86] сделали попытку их обобщения, разделив государства на «сильные» и «слабые». В качестве примеров они использовали два предельно приближающихся к идеальным типам, так называемых парадигматических случая, найдя их именно в западном макрорегионе, - США как максимально соответствующих эталону «слабого» государства и Францию как наиболее адекватного образца «сильного» государства.

Нам представляется возможным использовать исследовательский потенциал данного подхода для построения моделей взаимодействия гражданского общества и государства. Однако необходимо уточнить то, какие характеристики мы будем иметь в виду, говоря о «сильном» и «слабом» государствах.

В современной политической науке нет однозначного мнения на этот счет, что объясняется богатством и многообразием свойств, которые могут быть положены в основу критериев такого деления.

Одна из видимых ошибок в понимании государственности состоит в том, что категория «сила» часто используется как синоним понятиям «сфера влияния» и «мощь», т.е. ассоциируется с внешней политикой и военным, экономическим и др. потенциалом страны. Однако для системы «государство – гражданское общество» эти характеристики не имеют релевантного значения. Здесь речь, прежде всего, должна идти о степени самостоятельности (вовлеченности) государственных и общественных институтов в сфере управления экономическими, социальными и политическими процессами. Однако и этот уровень страдает от значительной концептуальной неопределенности: то, что одними интерпретируется как «сила», другими может быть понято как «слабость».

По мнению Т. Барнета, современный мир делится на две части: «функционирующее ядро» и «неинтегрированный провал»^[87]. Первая представляет регионы, где глобализация уже пустила корни. Страны «ядра» отличаются стабильной политической ситуацией, растущим уровнем благосостояния населения. Люди в них погибают скорее от самоубийств, чем становятся жертвами преступлений. Вторая же часть – это страны, которые слабо вовлечены в глобализацию или вообще в ней не участвуют. Для них характерны авторитарные режимы, политические репрессии, тотальная нищета и высокий уровень заболеваемости. Массовые убийства стали в странах «провала» обыденным явлением; там постоянно тлеют очаги конфликтов, в которых рождаются новые поколения мировых террористов.

Страны «провала», отказавшиеся от глобализации, по мнению Т. Барнета, представляют угрозу для стран «ядра». Для ее ликвидации США должны активнее осуществлять экспорт безопасности. Все военные операции после завершения «холодной войны» США проводили в странах «провала». Это подтверждает и появление в последнее время американских военных в Пакистане, Сомали, Йемене. Именно последние государства и процессы глобализации находились на разных полюсах. Подобная тенденция должна сохраниться и в будущем. Когда та или иная страна выпадает из процесса глобализации, отвергает ее содержательную часть, американское вмешательство, по мнению американского политолога, должно быть неизбежным, должен быть проведен экспорт безопасности.

Сокращение контактов с «провалом», как считает Т. Барнет, не обезопасит США. Если, например, Ближний Восток превратится в Центральную Африку, то мир не станет более безопасным. Он предполагает, что если США не начнут систематический, долгосрочный экспорт безопасности в «провал», то он будет все настойчивее экспортировать свои недуги в «ядро» в виде терроризма и других факторов нестабильности. Можно было бы говорить о приемлемости системы безопасности без контроля над «чужими» пространствами, если 11 сентября не было бы реальностью^[88].

Р. Купер считает, что сегодня в мире наряду с «постсовременными» государствами (например страны ЕС) существуют и «предсовременные» государства (например Сомали, Афганистан). Последние, если быть точнее, это «неудавшиеся» государства^[89]. Они утратили главный признак любого государства – монополию на легитимное насилие (по М. Веберу^[90]). «Предсовременные» государства потеряли как легитимность, так и монополию на применение насилия, стали не способны обеспечить свою национальную безопасность. Части их территории превратились в места деятельности негосударственных акторов (террористических, преступных синдикатов, наркомафии), угрожающих «постсовременным» государствам.

Такая ситуация требует реакции со стороны «постсовременных» государств и проведения политики двойных стандартов. Между собой «постсовременные» государства разрешают споры без применения силы. Защищенность друг от друга достигается взаимной прозрачностью и взаимной открытостью. Если представители одного государства будут иметь свободный доступ к объектам, которые могут представлять угрозу, другого государства и предоставлять доступ к своим подобным объектам, то безопасность будет гарантирована. «Постсовременные» государства не могут обеспечить такую «кооперативную» безопасность в отношении «предсовременных» государств. К ним в таком случае должны применяться иные методы: сила, превентивное нападение, обман. По мнению Р. Купера, если действия происходят в джунглях, то и использоваться должны лишь законы джунглей^[91].

Согласно Р. Куперу в настоящее время есть и еще одна группа государств – традиционные «современные» государства (например Китай, Пакистан, Индия). Они контролируют свою территорию, но их политика строится по-прежнему на принципах Н. Макиавелли и ориентируется сугубо на национальные интересы. Для них характерны недоверие, закрытость и возможность применения силы в случае ущемления национальных интересов. «Современные» государства представляют также угрозу государствам «постсовременного» мира. «Постсовременным» государствам ничего не остается для обеспечения своей безопасности кроме политики «защитного империализма»^[92]. Только контроль над «предсовременными» и «современными» государствами способен гарантировать «постсовременным» государствам национальную безопасность.

Для Р. Купера сильное государство есть «легитимное государство, которое обеспечивает лояльность народа и которое в моменты опасности может его мобилизовать. Только слабое государство боится собственного народа и чувствует потребность в том, чтобы ограничивать его свободу»^[93]. Однако существует и другая точка зрения, так Д. Мигдал оценивает силу государства через концентрацию общественного контроля, выделяя соответствующие индикаторы - согласие, участие и легитимность. По его мнению, сильные общества приводят к слабым государствам - он исключает выбор одновременно и сильного гражданского общества, и сильного государства. При этом сильное государство определено им как «государство, обладающее высокими способностями в достижении своих целей, включая возможности проникнуть через общество, регулировать социальные отношения, ресурсы и соответственно использовать их в своих целях»^[94].

Дж. Стиглиц подчеркивает: «Характерные черты «сильного» государства — тот факт, что его деятельность охватывает всех граждан, а также обязательный характер его решений — одновременно являются и его главными недостатками», поскольку «ошибки, допущенные в условиях централизованной власти, приводят к куда более катастрофическим последствиям, чем те же ошибки в обществе, где процесс принятия решений децентрализован». Несомненно, это убедительный аргумент против расширенного (т. е. «сильного») государства и в пользу государства ограниченного^[95].

Есть ли в современном мире четкие критерии отнесения стран к разряду крупных, средних или малых? Сильных – слабых? Испанский исследователь Ж. Коломер написал книгу, где выделил три класса политий: большие империи, малые нации и суверенные государства, взяв за основу не легальный статус, а исполняемую роль в миросистеме^[96]. Сильные империи (США, Китай, ЕС, Япония, Россия) велики по размеру и населению, не имеют закрепленных или постоянных границ, сочетают в себе разнообразные группы и территориальные единицы, представляют собой систему многоуровневых и часто накладывающихся друг на друга юрисдикций^[97]. В них проживает 40% мирового населения, и они производят 80% мирового ВВП^[98]. Исходя из этого, можно утверждать, что многие небольшие страны входят в возглавляемые «метрополиями» организации, имеют с ними отношения партнерства, полагаются на них как на спонсоров/патронов в обеспечении своей жизнедеятельности.

Более строго к созданию типологии государств подходит отечественный политолог М.В. Ильин^[99]. Исходя из параметров статусности и выполняемых внешних функций, он выводит следующие типы политий: мегагосударства (организаторы международной системы), макрогосударства (своеобразные посредники в отношениях между лидерами, обладающие к тому же значительными собственными ресурсами), минигосударства, микрогосударства, сегменты-государства (субнациональные единицы с низкой статусностью), непризнанные/самопровозглашенные государства-состояния и государства-изгои (различные по размеру, с функциональной стороны выступающие в качестве символической альтернативы или даже угрозы мировым лидерам/лидеру).

Особый вид ресурсов – политические блага – послужили основанием для типологии, предложенной Р. Ротбергом^[100]. Под благами он понимает результат способности власти удовлетворять ожидания общества и обеспечивать инфраструктуру для участия граждан в их производстве. К ним относятся безопасность, законность, политическая свобода, возможности экономики, образование, здравоохранение, инфраструктура и условия для развития гражданской активности. По уровню обладания политическими благами Р. Ротберг выделяет следующие государства: сильные (демонстрирующие их устойчивое производство), слабые (производящие их неустойчиво и в ограниченном масштабе), гибнущие (failing) и распавшиеся (collapsed).

Мы будем исходить из того, что понятия «сила» и «слабость» есть выражение конкурентной борьбы между государством и гражданским обществом в сфере управления, где «сила» одного делает «слабым» другого. Сильное государство – это, прежде всего, государство, обладающее волевой концентрацией и абсолютной монополией в процессе принятия решений и проведения их в жизнь. Наличие же второго центра принятия решений, параллельного или противоположного первому, в лице гражданского общества затрудняет эти процессы и обессиливает государство. Способность социума оказывать давление на государство говорит, на наш взгляд, уже о «силе» гражданского общества.

Данную точку зрения можно дополнить, выделив систему признаков (критериев), характерных для каждой из двух комбинаций (табл. 2). Предполагается, что система этих признаков позволит более четко определять место конкретной страны в предложенной классификации.

Таблица 2 – Категории «сильное» и «слабое» в системе

«государство – гражданское общество»

Авторское понимание категорий «сильное» и «слабое» соответствует тем признакам, которые им приписывают Д. Мигдал, М. Аткинсон, В. Кобмен. Учитывая позитивные доводы и аргументы данного подхода, а также используя предлагаемые западными исследователями примеры, представляется возможным сделать более глубокий анализ и классифицировать модели взаимодействия гражданского общества и государства с позиции «силы» одного и «слабости» другого.

Идеальной моделью взаимодействия гражданского общества и государства является абсолютное равенство ее элементов («сильное государство – сильное гражданское общество»), при котором действует принцип паритета (рис. 3). Однако в истории становления и развития этого тандема форма мирного сосуществования уступает место принципу приоритета и форме экспансии по отношению к другому. В историческом плане равновесие является достаточно условным, как правило, создается и поддерживается искусственно. И как следствие - ни одной стране или цивилизации не удалось построить идеальной модели в завершенной форме.

Гос-во = ГО

ГО Гос-во

Рисунок 3 – Идеальная модель взаимодействия гражданского общества и

государства

Умеренно деэтатистская модель («умеренно слабое государство – умеренно сильное гражданское общество») (рис. 4а) реализуется в демократических политических режимах и предполагает активность гражданского общества, его контроль над государством, расширение влияния политических партий и групп интересов, децентрализацию ряда государственных функций, увеличение активности органов местного самоуправления и гражданских организаций (НКО, НПО). Данная модель акцентирует внимание на свободе как доминирующей ценности, не допускает вмешательства государства в жизнь гражданского общества, которое само определяет задачи государства. Наиболее характерным для данной модели оказывается целостность гражданского общества как «структурированной всеохватывающей системы гражданских институтов, проникающих во все «споры» жизни социума»^[101]. Плодотворное взаимодействие государства и гражданских объединений приводит к изменению соотношения социальных функций в пользу гражданского общества.

Гос-во ≤ ГО Гос-во ≥ ГО

ГО

ГО Гос-во

Гос-во

Умеренно деэтатистская модель Умеренно этатистская модель

(США, Великобритания, (Франция, Германия, Япония

Австралия и др.) и др.)

а) б)

Рисунок 4 (а, б) – Модели взаимодействия гражданского общества и государства в странах западного культурного типа

Идеальным практическим примером «умеренно деэтатистской» модели являются США, что подтверждается на всем протяжении истории этой страны. Образование американской нации не есть результат деятельности централизующей силы государства, напротив, общественность в них как бы самоорганизуется вне всякого традиционно понимаемого государства. Известный исследователь американской демократии А. де Токвилль писал: «Можно сказать, что народ сам управляет страной, ибо права, предоставленные правительству, весьма незначительны и ограничены; правительство постоянно чувствует свою изначальную связь с народом и повинуется той силе, которая создала его. Народ властвует в мире американской политики, словно Господь Бог во Вселенной. Он - начало и конец всему сущему; все исходит от него и все возвращается к нему»^[102].

Четкий ответ на вопрос о том, каким государством являются США – «сильным» или «слабым», дает и С. Липсет: американские государственные и общественные институты преднамеренно задуманы для ослабления или уменьшения влияния государственной власти. Соединенные Штаты рождены в результате восстания против государственного влияния, и в итоге теперь противогосударственная политическая культура выражается в ограничении государственной власти в виде конституционного правительства с четкими защитами прав индивидуумов, разделением властей, федерализмом и так далее. ^[103]

Х. Арендт, в свою очередь, полагает, что особенность американской модели состоит в чувствительности к протестным действиям ассоциаций граждан. C ее точки зрения, именно деятельность людей, сплоченных в ассоциации гражданского общества, стимулирует политическую жизнь и влияет на функционирование государственного механизма.^[104]

Г. Гегель объяснял «слабость» государства в США простотой и изоляцией рождающегося американского общества. Оно не испытывало внешней угрозы, а внутренние конфликты быстро рассеивались по мере освоения американцами Запада — наличие свободной для колонизации территории с благоприятными природными условиями делало свое дело. Другим позитивным моментом признается то, что в стране не было феодального и абсолютистского прошлого. Американская нация, чтобы консолидироваться, не нуждалась ни в ликвидации сильных феодальных вотчин, ни в борьбе против аристократического господства.

Результатом всего этого стало образование модели «умеренно слабое государство – умеренно сильное гражданское общество», главными характеристиками которой является фрагментация и дисперсия власти и авторитета. Внутренняя структура государства отличается огромной степенью децентрализации, которая непосредственно связана с американским политическим федерализмом. Логика принятия решений имеет направленность от локального уровня к уровню штата и только потом уже к центру — Вашингтону. При этом хорошо известна традиция придавать штатам фундаментальные функции правительства. Рассредоточение полномочий присуще и внутренней структуре верховных органов. Для них характерно разделение власти между Конгрессом, президентом и судами, причем в этом разделении Конгресс доминирует над федеральным, т.е. центральным правительством. Как хорошо выразился один исследователь американской политики, само рождающееся американское государство было «государством судов и партий».

Слабое государство характеризуется явлением «бюрократического плюрализма», когда множество политиков и администраторов имеют реальную, обособленную друг от друга область деятельности, набирая чиновников по принципам немеритократическим, таким как политическая, личная или этническая лояльность по отношению к руководству. Отсутствие сотрудничества между политиками и чиновниками затрудняет принятие общих административных решений и их реализацию. Реальную власть получают частные, локальные главы администраций.

Только во времена правления Ф.-Д. Рузвельта, получившего название правительственной революции, произошло усиление государства, первейшим следствием чего стал рост центральной администрации. Но все же расширение власти и господства американской бюрократии в обществе натолкнулось и продолжает наталкиваться на тот факт, что стратегические посты в аппарате являются, прежде всего, политическими постами и подлежат смене с приходом нового президента.^[105]

Кабинет и бюрократия главы страны постоянно находятся в состоянии конкуренции с общей массой чиновничества, не говоря уже о факте существования множества независимых частных административных агентств. Преобладание элит в системе американской политической власти никогда не перерастало в олигархический режим. Это объясняется рядом причин. Одна из наиболее важных заключается в том, что американский верхний класс всегда, в том числе в новейшее время, разделялся на соперничающие слои и группы, которые, конкурируя между собой, стремились заручиться широкой народной поддержкой, заключая с нижними классами компромиссы и альянсы. Другая важная причина состоит в том, что с момента образования США их политический строй и режим основывались на признании со стороны элит необходимости общественного договора с народом как прочной основы американской общественной системы. Это было и остается основой и гарантией сохранения демократических начал общественно-политического строя США.^[106]

Таким образом, американское государство остается слишком фрагментированным и слабым, чтобы быть ведущим звеном политического процесса, в отличие от гражданского общества.

Умеренно этатистская модель («умеренно сильное государство – умеренно слабое гражданское общество») (рис. 4б) применима в большей степени к странам с демократическим режимом и в меньшей степени с переходным (полудемократическим) режимом.

Традиция сильного государства, свойственная большинству стран Западной Европы, сформировала особый режим отношений государства и гражданского общества, который нашел свое отражение в концепции правового государства. Наиболее активно она разрабатывалась в Германии. Акцент в ней был сделан на идее об особой роли государства в жизни общества. Свобода индивида ставилась в зависимость от мощи государства, поскольку, лишь будучи сильным, государство способно гарантировать защиту прав человека, его индивидуальную свободу, порядок в обществе. В этом случае идея государственного порядка, национального единства ставилась выше ценности свободы личности.

Сила государства в данной модели заключается в специализированной, профессиональной и сплоченной администрации, что непосредственно формирует уровень ее независимости от влияния среды, в том числе от давления гражданского общества. Под сплоченностью сильного государства подразумевается строгая координация проектов и действий между различными уровнями и ветвями власти.

При этом данная модель подразумевает наличие развитой сети гражданских ассоциаций, обладающих возможностью выражать самые разнообразные и конкретные интересы больших и малых групп населения. Однако свобода действий, в большинстве своем, ограничивается социальной и социокультурной сферами. Единственным механизмом участие народа в «большой политике» являются выборы и референдумы, а средством – партии.

Идеальным примером «умеренно этатистской» модели является Франция. В отличие от США на протяжении всей истории Франции именно государство на всех стадиях развития - абсолютистской, либеральной и социальной - созидало общество, причем в процессе преобразований институты больше зависели от государства, чем государство от них. Несмотря на многочисленные режимы, сменяющие друг друга, основа правления оставалась чрезвычайно стабильной, а все социальные трансформации только укрепляли административные функции. И лишь впоследствии, в самые последние десятилетия, французская власть стала допускать к политике отдельные институты гражданского общества.^[107]

Углубление в историческое прошлое Западной Европы показывает, что главным фактором консолидации государственного аппарата были внешние войны, которые требовали постоянной профессиональной общегосударственной армии. Создание последней вело к монополизации силы государством, которая в дальнейшем использовалась для обеспечения внутренней автономии правящих структур по отношению к гражданскому обществу.

Французская революция, как отмечали многие западные авторы, усилила государство, сделала его еще более централизованным, бюрократическим и автономным. По некоторым оценкам численность чиновничества в этот период возросла с 50 тысяч человек до 250 тысяч. Отечественные исследователи, характеризуя итоги Французской революции, также делают однозначный вывод об усилении государства. Так, А.Н. Медушевский отмечает: «В короткое время в стране последовательно сменялись одна другой: монархия, конституционная монархия, демократия, олигархия, тирания. В качестве логического следствия данного процесса выступает новая, смешанная форма правления - конституционная монархия периода Реставрации, представляющая собой идеальный тип мнимого конституционализма»^[108].

Как и другие страны Европы, Франция, пройдя этап капитализации хозяйства, либерализации экономики и политической жизни, вступила в полосу развития, которая именуется «социальным государством». Сама суть этой стадии эволюции во всех странах определила рост влияния Центра и его административного аппарата. Государственная власть в этот период, увеличивая набор своих функций, стала ответственной не только за управление экономикой, выравнивание доходов населения, поддержание убыточных отраслей, развитие планирования, но и взяла на себя заботу о социальном обеспечении и общественной инфраструктуре. Во Франции, правда, вторжение государства в общественную жизнь приняло необычные и «крайние», по понятиям капиталистического мира, формы национализации и планирования.

Концентрации исполнительной власти во Франции благоприятствовала также традиция могущественных министерских кабинетов. Термином «кабинет» обозначают здесь не президентскую команду, а группу экспертов, находящихся в ведении конкретного министра. «Кабинет» представляет собой нечто похожее на штаб-квартиру, где разрабатываются планы воздействия на общество, проводятся исследования, необходимые для принятия решений, и откуда контролируется их выполнение. Внутренняя сплоченность членов министерских кабинетов и элитарная дистанцированность от основной массы политиков и чиновничества делают французское государство более сильным институтом «вторжения» в общество, чем, например, американское. Государство как бы стоит над обществом. Благодаря его относительной изолированности от давлений, идущих снизу, Национальная Ассамблея Франции в период Третьей Республики даже получила название «комнаты без окон». Именно такая изоляция позволила ей достаточно жестко проводить свои решения в жизнь.

По сравнению с США парламент и судебная власть во Франции, напротив, занимают слабые позиции. Эта ситуация подкрепляется специфической элитарной манерой формирования высших эшелонов власти, состоящей из так называемых «Больших корпусов» (Финансовая инспекция, Государственный совет, Счетная палата), члены которых составляют до 90% министерского чиновничества, и «Больших школ» (Политехническая школа, Национальная школа администрации и др.), для выпускников которых резервируются важнейшие руководящие посты. Такая своеобразная система отбора позволяет суперэлите устранять конкуренцию, а малочисленность элитарных групп облегчает установление дружеских контактов между их членами. В результате образуется сеть мощных неформальных связей на основе личных знакомств.^[109]

В дополнение к сильному государству во Франции отмечают наличие «слабого» общества, известного своим радикальным индивидуализмом, доходящим до изоляционизма. В условиях дефицита гражданского общества государство во Франции стало единственным созидателем нации, «государством-учредителем социального»^[110]. Итогом явилось глубокое неверие французов в необходимость и обоснованность существования любой организации или собрания индивидов вне и помимо государства.

Подводя промежуточные итоги рассмотрения западных моделей взаимодействия гражданского общества и государства, выделим их главные особенности.

Во-первых, обе представленные модели артикулируют идею гражданского общества на следующих основаниях: частной собственности, рынке (свободе экономического обмена), свободной социальной самодеятельности и развитии практик самоуправления, соблюдении личных и социальных прав и свобод граждан, развитой публичной сфере (свободе мысли и обмене мнениями).

Во-вторых, особенностью западных умеренных моделей является постоянно наблюдаемые колебания во взаимоотношениях между государством и гражданским обществом, которые существенно не влияют на работоспособность системы, а, напротив, делают ее более мобильной и жизнеспособной. Благодаря этому свойству западные модели можно представить в виде маятников, которые раскачиваются то в одну, то в другую сторону.

В основе работы моделей «маятникого типа» лежит природный закон равновесия: везде, где бы ни возникал избыточный потенциал, возникают равновесные силы, направленные на установление дисбаланса. Роль равновесных сил по отношению друг к другу в данном случае играют государство и гражданское общество. Эту специфику западной модели заметил еще А. Грамши: «На Западе между государством и гражданским обществом были упорядоченные взаимоотношения, и, если государство начинало шататься, тотчас выступала наружу прочная структура гражданского общества. Государство было лишь передовой траншеей, позади которой была прочная цепь крепостей и казематов»^[111].

Сложнее обстоит дело, когда речь заходит о Востоке и незападном ареале в целом. Особенность заключается не только в принадлежности большинства государств данного региона к типу «сильных», но и в ассиметрии во вза­имосвязи «государство — гражданское общество» (становление первого обгоняет становление второго, и нередко обуславливает его рождение). В этих социумах нет такого параллелизма становления обеих частей этой связки, который был характерен для Запада.

Более того, В.В. Радаев и И.О. Шкаратан отмечают особый, присущий странам Востока тип отношений, когда власть возникает раньше собственности на землю, а сама собственность в процессе исторического развития существует лишь как «функция власти». Её содержание, способы её существования определяются структурой властных отношений, являющихся в целом первичными при формировании социального пространства.^[112]

В основе обществ подобного типа лежит властно-правовая иерархия при фактическом отсутствии частной собственности на землю, ресурсы и средства производства, которые являются коллективной собственностью всего общества. Доступ к ним групп, слоёв, отдельных лиц регулируется властью и невозможен вне и помимо неё. Именно отношение к власти, а не к собственности, т.е. место, которое занимает тот или иной индивид, слой, группа в структуре властных отношений, становится основным формирующим фактором их социального положения, определяя возможности в получении тех или иных, в том числе и материальных, благ.^[113]

В политических и культурных традициях Востока до сих пор значительное внимание уделяется религиозности, коллективному началу, «общинности» и боязни инноваций. Исторически в этом регионе государство играло гораздо более значительную роль, стесняя самодеятельность общества. В результате в странах с восточной идеологией сложилась этатистская модель («сильное государство – слабое гражданское общество») соотношения гражданского общества и государства (рис. 5). В определенные моменты истории, а именно при тоталитаризме или иных видах диктатур, в некоторых странах данная модель приобретала ярко выраженную крайнюю форму («крайне сильное государство – крайне слабое гражданское общество»).

Этатистская модель

(Китай, исламские страны,

страны Латинской Америки, СНГ и др.)

Рисунок 5 – Модель взаимодействия гражданского общества и государства в

странах восточного культурного типа

Таким образом, этатистская модель взаимодействия гражданского общества и государства реализуется, главным образом, при авторитарном и тоталитарном политических режимах. В своем крайнем проявлении (при тоталитаризме) она означает, что государству принадлежит доминирующая роль во всех сферах общественной жизни и что оно стоит выше гражданского общества, подчиняет или даже поглощает его. С этатистской моделью обычно связано также представление о насильственном вмешательстве государства в экономическую жизнь, использовании жесткого централизованного планирования и создания административно-бюрократического аппарата. Спецификой крайней формы данной модели является претензия власти на управление сознанием людей, контролирование или программирование их ценностных ориентаций и образа мыслей. «Сильное» государство здесь - это государство жестко централизованного типа, т.е. государство-машина.

В более традиционной форме (при авторитаризме) этатистская модель означает, что государство занимается главным образом вопросами обеспечения собственной безопасности, общественного порядка, обороны и внешней политики, оно может влиять на стратегию экономического и социального развития, не нарушая при этом механизмы общественного саморегулирования. Однако государство обладает достаточной силой, чтобы в случае необходимости по своему усмотрению использовать ее и принудить граждан к повиновению.

«Слабость» гражданского общества проявляется в недопущении (или ограничении) со стороны государства политической оппозиции и конкуренции. Причем это не всегда результат законодательных запретов и противодействия со стороны властей. Нередко «слабость» гражданского общества объясняется его неготовностью к созданию оппозиционных организаций, отсутствием у населения таких потребностей. При этатистской модели возможно существование ограниченного числа партий, профсоюзов и других организаций, но лишь при условии их подконтрольности властям.

Вследствие того, что становление институтов гражданского общества на Востоке идет крайне неравномерно, субъектами гражданского общества здесь выступают гибридные и симбиозные формы организации социумов. Например, в Китае (а также в африканских странах) в доиндустриальный период широкое распространение получили тайные общества. В дальневосточном регионе и в Индии малые группы нередко образовывались по модели «учитель – ученик».^[114] Своеобразной автономией в современном незападном обществе обладают религиозные организации.

Так, для Центральной Азии характерна особая система местного самоуправления – махалля (с арабского означает «часть города»), где закладывались основные принципы демократического общества. Руководство махалли избирается на общем собрании жителей. Оно оказывает помощь в решении социальных проблем, участвует в разборе возникающих противоречий, конфликтов и др. На территории махалли, как правило, находится мечеть - своеобразный общественный, культурный и духовный центр. Именно в махалле возникли и существовали в течение многих веков самобытные механизмы общения людей, прежде всего соблюдение добрососедских отношений, уважение старших по возрасту, забота о пожилых людях, детях, больных и, конечно же, традиционный способ взаимопомощи, когда вся махалля участвует в организации свадеб, похорон, различных праздников, когда организовывают «хашар» (безвозмездная помощь соседей) для постройки дома той или иной семье, помогают при стихийных бедствиях и т. д.

Если же говорить о мусульманских странах, то проблемы становления здесь гражданского общества напрямую связывают со спецификой теократической формы правления. Сами мусульманские теологи в качестве одной из коренных особенностей своего вероучения называют единство религии и политики (что восходит к культуре древнего Ближнего Востока). Это придает традиции в соответствующих обществах очень большую прочность, так как любой ее элемент имеет религиозную санкцию. Отступление от религии в традиционном исламском праве является тягчайшим преступлением, караемым смертью. По словам Хасана аль-Банны «в исламе исключен характерный для Европы конфликт между духовным и светским началами, между религией и государством… Христианская идея, «богу – богово, кесарю – кесарево», здесь отсутствует, поскольку все принадлежит всемогущему Аллаху».^[115]

Ислам, как самая молодая из мировых религий, вобрал в себя все основные ценности прежних национальных монотеистических учений. Связывая духовный кризис европейской цивилизации с нравственным падением человека, ислам выдвигает на передний план нравственный компонент своих вероучений. Признание же вероотступничества преступлением и установление ограничений в сфере реализации личностью своих прав на свободу совести, убеждений и т.д., есть, по нашему мнению, не что иное, как защитный механизм молодой религии в борьбе с устоявшимися ценностями других более старых мировых религиозных учений.

Несмотря на явный антагонизм христианской и исламской цивилизаций, мы постараемся доказать несостоятельность утверждений о принципиальной несовместимости ценностей ислама и демократии, ислама и гражданского общества. Отрадно, что это мнение разделяет еще целый ряд ученых и в этом смысле мы не одиноки.

Так, Э.Д. Эмиров убежден, что «и «гражданское общество», и «ислам» изначально являются ориентированными на общественно значимые интересы. Многие исламские нормы выступают в качестве саморегулирующего и самоуправляющего политического фактора внутри самого же общества. Поэтому он не исключает того, что «гражданское общество» можно создать и на базе принципов ислама и мусульманской общественной общины при учете традиционно сложившихся структур внутриобщинной организации».^[116]

Анализируя принципы исламской политической теории, другой отечественный политолог Г.В. Косов в книге «Политическая концепция ислама: проблемы цивилизационного и политологического анализа» полагает, что идея народовластия содержится в самом исламском учении, о чем свидетельствуют выборность глав общины и государства. В качестве прообраза современного парламентаризма он вспоминает меджлис-и Шура, совещательный орган при халифе, состоящий из теологов и законоведов. Подчеркивая тем самым, что богословам на Востоке с давних пор отводилась роль учителей правителей и посредников между простолюдинами и правящим классом.^[117]

На основании собственного исследования А.С. Антипова приходит к заключению, что ценности ислама и гражданского общества находятся в противоречивом единстве: одни из них позитивно воздействуют на укрепление принципов гражданского общества, а другие находятся в состоянии антагонизма. Так, отмечает она, частная собственность и торгово-рыночные отношения, признаваемые исламом, являются базисными ценностями гражданского общества на Западе. Здесь между ними существует полное тождество. Однако, несовместимость ценностей ислама и гражданского общества очевидна, по ее мнению, в политико-правовой системе.^[118]

Во многом соглашаясь с точкой зрения этих отечественных исследователей, мы считаем, что традиционные мусульманские религиозные организации – такие же институты раннегражданского общества, как в свое время были буддийские монастыри и христианские церкви. Другое дело, что активное влияние последних на политический процесс имело место скорее в прошлом, чем в настоящем, в условиях светских государств. Достаточно вспомнить времена инквизиции и «крестовых походов» или конец XIX – начало XX века, когда создание религиозных партий и призывы к религиозным чувствам были обычным делом в Западной Европе.

Ярким примером самодеятельных институтов в исламском обществе являются джамааты (от арабского «джамаа» — общество, коллектив, община). Долгое время они не имели ничего общего с терроризмом и объединяли группы мусульман с целью совместного изучения ислама, совершения религиозных обрядов, взаимопомощи, регулярного общения между собой и т. п. Лишь в конце XX века джамаатами стали называть исламистские территориально-этнические объединения, создававшиеся для ведения подпольной вооруженной террористической деятельности.

Наглядным свидетельством того, что приоритет ислама может сочетаться как с демократическим устройством государства, так и с режимом авторитаризма, является история Пакистана. Разные сочетания форм исламской идеологии с политическими режимами породили здесь такие пограничные явления, как нелиберальная демократия в 1988-1999 гг. и либеральный авторитаризм в 1999-2007 гг.^[119]

Все это дает основания говорить о том, что мусульманская религия, как все другие религии, со времени своего возникновения претерпевает существенные изменения, приспосабливалась к принципам постиндустриального общества и глобализирующего мира.

Как показали последние президентские выборы в ряде ближневосточных стран, широкие слои населения, и в первую очередь молодежь - эта неизменно главная опора тоталитарного режима, - устав от сурового пуританского фанатического стиля правления, потянулись к политической свободе и все больше стали приобщаться к демократическим ценностям.

В качестве аргумента стоит также упомянуть своеобразие поликонфессиональных, полиэтнических обществ, где ислам не является господствующей идеологией и подвергается процессу модернизации, приспосабливаясь к условиям «сильного» гражданского общества, основанного на принципах конфессиональной толерантности.

Все эти изменения, происходящие на уровне массового религиозного сознания в мусульманском обществе, свидетельствуют, на наш взгляд, о постепенной активизации здесь гражданского общества. Власти, оправдывая собственные неудачи, постоянно апеллируют к «проискам Запада», мобилизируя народ на борьбу с внешним врагом, однако это дает лишь краткосрочный эффект. По мере утверждения основ демократии, правового государства, ценностей прав и свобод личности на обыденном уровне, модернизационные идеи постепенно начинают формироваться и в сознании мусульманского общества.

Вернемся к сути восточной модели. В силу гипертрофированной роли государства в политической системе Востока формирование гражданского общества здесь идет главным образом «сверху», при непосредственном контроле со стороны власти. Проявления же гражданского общества «снизу» в большинстве своем носят спонтанный, реактивный характер и являются ответом на внешние или внутренние угрозы. Поэтому естественными субъектами гражданского общества в незападном ареале выступают гибридные, иногда даже маргинальные, формы организации социумов (сословия, касты, религиозные организации, тайные общества и т.д.).

По образному описанию К. Накамуры, восточная модель – это модель «тайфунного типа»: время от времени наступают периоды политических бурь и катаклизмов, когда гражданское общество словно просыпается от долгой спячки, но после того, как тайфун проходит, небо вновь становится чистым, а гражданское общество возвращается к своему исходному состо­янию, будто и не было никаких потрясений, т.е. восточная модель действует по принципу пружины – сжимается и разжимается, а колебания носят пульсирующий характер.

Ярким примером действия «тайфунной» модели является латиноамериканская практика 80—90-х годов XX века, когда экстремальная ситуация способствовала усилению гражданского общества: самоорганизация снизу в целях выживания и самопомощи привела к подрыву патерналистских моделей взаимоотношений с государством и «разгосударствлению общества».

Повседневная пассивность гражданского общества на Востоке вовсе не обязательно говорит о его незрелости. Для незападного социума неучастие в официальной политике является традиционным, знаковым, своеобразной протестной формой гражданского участия. Абсентеизм общества отражает не неприятие политики государства как таковой, а отвержение утвердившихся на Западе способов политического действия. Подобная оценка позволяет предположить, что при очередном обострении политической или экономической ситуации или сколько-нибудь серьезном повороте к иным способам реализации политики потенциальная энергия гражданского общества может трансформироваться в политическое действие.

Рассмотрев особенности западной и восточной моделей, перед нами встает вопрос о том какая из них является более эффективной и жизнеспособной. Многолетняя история развития человеческой цивилизации так и не дает однозначного ответа на этот вопрос. Мировой опыт показывает примеры успешной трансформации и построения индустриального общества как в странах Запада (США, Германия, Франция и др.), так и в странах Востока (Китай, Индия, Израиль и др.). И в том и в другом случаях имеются свои плюсы и минусы.

Так, западная модель предпочтительна с точки зрения политической стабильности, низкого уровня конфликтности, гибкости и мобильности. Неслучайно долгое время эталоном построения демократии и гражданского общества являлись США, демонстрировавшие стремительный экономический рост. Достижения в экономике тогда считались следствием существования «сильного» гражданского общества.

На фоне этого по миру прокатилась первая волна модернизации с ориентиром на западные стандарты и ценности. Однако практически нигде, кроме Японии (в результате целенаправленной оккупационной политики США), американская модель не сработала в том виде, в каком была задумана. Эйфория вокруг нее постепенно сменилась разочарованием. Западную модель стали критиковать за «политикоцентричность»^[120], т.е. за то, что гражданское общество превратилось в служанку политики, а та в свою очередь стала полностью зависимой от экономики. Сущность этого феномена заключается в том, что лица, находящиеся у власти, используя различные механизмы манипулирова­ния общественным сознанием, часто выдают собственные решения и действия за волю гражданского общества.

Неудачи в ходе первого этапа модернизации подтвердили простую истину, что «все общества до определенной степени традиционны в том отношении, что хранят традицию или наследуют ее даже тогда, когда хотят разрушить».^[121] В результате выбором большинства развивающихся стран стала модернизация с учетом как западного опыта, так и собственной национально-культурной специфики. Все это привело к развитию на Востоке альтернативной модели построения гражданского общества.

Ее главные слабости состоят в ограничении экономической и иной свободы и инициативы, в низкой восприимчивости к инновациям. В то же время восточная модель благодаря сравнительно ограниченной целевой направленности и жесткой дисциплине является наиболее эффективной в переходные этапы общественного развития или в экстремальных ситуациях (например, в периоды экономических кризисов и т.д.), поскольку позволяет быстро мобилизовать большие человеческие и материальные ресурсы на достижение определенных целей, сконцентрировать усилия на ключевых направлениях. Оборотной стороной этого процесса может оказаться аморфность и паралич потестарных функций общества.

Таким образом, к сожалению, не существует готовых универсальных рецептов эффективного развития гражданского общества и государства, многое зависит от экономических, культурных и национальных особенностей людей, проживающих в той или иной стране. Запад и Восток продолжают находиться на разных ступенях и в иных условиях общественного развития. Поэтому налицо ограниченность обеих моделей и традиций: то, что может быть эффективно на Западе, не всегда приживается на Востоке, и наоборот.

Цивилизационное разделение моделей гражданского общества, как показывает анализ развития государств, является исторически устойчивым. Даже если на некоторое время под влиянием внешних условий, например, военно-политической агрессии или экономического давления, страны, казалось, меняли свой характерный институциональный облик, латентно он сохранялся и со временем обязательно проявлял себя в качестве общественной доминанты.

При всей кажущейся предпочтительности западных стандартов гражданского общества современный мир пока еще не выработал такой алгоритм общественного развития, который бы позволил безболезненно перескочить от одной модели к другой, когда в социуме не сложилось для того адекватных предпосылок. В этом случае начинает действовать механизм торможения, состоящий из внешних (зависимостей от социально-экономических, политических, идеологических и духовных условий) и внутренних зависимостей (ментальных установок, норм и ценностей общества). На практике все попытки искусственно изменить или ослабить традиционную культурную модель приводили к расстройству основных функций всей государственной системы.

В этой связи, наиболее рациональным становится такое развитие гражданского общества, где учитываются все специфические особенности страны и людей, в ней проживающих, и уже на этой базе, с учетом опыта других стран формируется собственная модель развития гражданского общества.

Итак, становление гражданского общества есть составная часть общемирового процесса модернизации. Однако не существует универсальной модели гражданского общества, свойственной всей глобальной общественно-политической системе. В каждой конкретной цивилизации, в условиях определенной эпохи (политического режима) идея гражданского общества находит отражение в различных национально-специфических формах.

Еще один вывод из проведенного исследования заключается в том, что любая модель общественного развития является орудием приспособления человека к требованиям времени. В эпоху модерна ориентиром для всех стран стала западная модель и ее разновидности, воплощенные в демократических ценностях и развитом гражданском обществе. Современные же реалии таковы, что мир переживает переход на новую, по некоторым оценкам заключительную, для себя стадию развития – фазу постмодерна. Этот переход сопровождается глобальным экономическим кризисом, кризисом устоявшихся форм идентичности и модернизаторских идеологий. С какой системой идей и ценностей вынужден будет идентифицировать себя человек эпохи постмодерна и какое место в ней будет отведено гражданскому обществу — вопрос открытый и не имеющий пока общепризнанного решения. Однако ситуация неопределенности, рождаемая этим переходом, заставляет усомниться в превосходстве западной модели развития в будущем. В этих условиях мысль о том, что в относительно обозримой перспективе политическое, экономическое могущество (вместе с образцами культуры и социального устройства) перейдет к другой более «современной» цивилизации, перестает казаться утопической.