ОЧЕРК II ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА УЧЕНИЕ ОБ АССОЦИАЦИИ ИДЕЙ
5* 131 Прежде чем приступить к чтению самого трактата Гартли, целью которого является выведение всех явлений мышления из единственного принципа ассоциа- ции, было бы небесполезно составить себе общий взгляд на эту систему. В этом случае все главные линии могут быть сближены и целое можно будет обозреть сразу. Поэтому я попытаюсь сделать это насколько возможно сжато. Механическая ассоциация идей, очень часто встававшая перед духом в то же самое время, впервые, по моему мнению, была отмечена Локком4. Но он обращался к ней только для объяснения тех симпатий и антипатий, которые он называет неестественными в противоположность тем, которые, по его словам, родились вместе с нами. Локк относит эти явления к «рядам движений жизненных духов» 15, «которые, будучи раз приведены в движение, продолжают идти теми же самыми путями, привычными и от частого протаптывания превратившимися в ровную дорогу, движение но которой становится легким и, так сказать, естественным. Насколько мы можем постигнуть мышление, идеи производятся в нашем духе именно таким образом, а если они не производятся так, то это может объяснить нам по меньшей мере следование идей друг за другом в правильном ряду, когда они уже выведены на подобную стезю, почти так же как это может объяснить и подобные движения в теле». Эта цитата достаточно показывает, как несовершенны были представления Локка о природе, причине и действиях этого принципа. После этого г-н Гэй, священник из западной Англии, пытался показать возможность выведения всех наших чувств и привязанностей из ассоциации. Он сделал это в своей диссертации, предпосланной переводу сочинения Кинга «Происхождение зла», сделанному епископом Лоу. Но Гэй предполагал, что любовь к счастью является изначальным, вложенным в нас принципом и что страсти и привязанности могут быть выведены отсюда только па почве предположения, что чувствующие и разумные создания зависят друг от друга именно в целях их же счастья **. «Наше одоб- рение нравственности и всякие наши привязанности, — говорит Гэй 16, — разрешаются в рассудке, указывающем нам, что наше частное счастье и эти привязанности связаны только с такими вещами, которые могут служить средствами для достижения данной цели, и если эта цель где-либо не замечается, то все упомянутые тенденции можно объяснить ассоциацией идей и с достаточным основанием назвать привычками. Если это будет ясно понято, то необходимость в допущении, что нравственное чувство или общественные склонности насаждены в нас (поскольку такое предположение возникает из недостаточности всех других объяснений человеческих поступков), сразу исчезнет». Однако его замечания по этому вопросу представляют собой только догадки, и он так слабо вникал в учение об ассоциации, что не замечал, что и учение о необходимости вытекает отсюда. Познакомившись с мнением Гэя, д-р Гартли углубился в размышления об этом предмете. Наконец, после углубленного сосредоточения внимания на нем в течение нескольких лет он стал считать очень вероятным, что не только все наши интеллектуальные удовольствия и страдания, но и все явления памяти, воображения, хотения, рассуждения и все другие душевные склонности и операции являются только различными видами (modes) или случаями ассоциации идей. Таким образом, для того, чтобы сделать человека тем, что он есть, не требуется ничего, кроме ощущающего начала — с этим его единственным свойством (которое, однако, допускает большое разнообразие) — и влияния тех обстоятельств, среди которых действительно находится человек. Удивительная простота этой гипотезы, конечно, должна была привлечь к ней внимание всех философов, поскольку независимо от других соображений она носит печать простоты в причинах и разнообразия в действиях, что мы находим и з каждой другой частц природы. «В человеческих делах, когда труд происходит с большим напряжением, тысячи движений едва-едва достигают одной цели. В действиях бога одного-един- ственного движения достаточно для достижения цели, причем такое движение может быть очень полезно II в других отношениях» 17. Только для новичка в философских исследованиях кажется невозможным свести все разнообразие мышления к простому и единообразному процессу. Но тому жо самому лицу покажется также a priori невозможным, чтобы все разнообразие языка, какое мы встречаем у различных народов мира, могло быть выражено при помощи краткого алфавита. Равным образом те явления природы, которые обусловливаются тяготением, электричеством и т. п., не менее разнообразны и сложны. И чем больше мы познаем природу, тем больше частные факты и частные законы мы можем сводить к простым п общим законам. Таким образом, хотя в настоящее время многое кажется нам невозможным, в конце концов должен быть найден один великий всеобъемлющий закон, управляющий как материальным, так и интеллектуальным миром. Чтобы показать возможность теории духа д-ра Гартли и в то же время дать о ней такое представление, которое могло бы быть полезно для намеревающихся приступить к ее изучению, я хотел бы заметить, что все явления духа могут быть сведены к способностям памяти, суждения, к страстям и воле, куда можно прибавить еще способность движения мышц. Если предположить, что человеческий дух приобрел запас идей при помощи внешних чувств и что эти идеи разнообразно ассоциировались вместе, так что, когда будет налицо одна из них, она повлечет за собой и некоторые другие, ближайшим образом связанные с ней и находящиеся в каком-либо отношении к ней, то, по-видимому, больше ничего и не требуется для объяснения явлений памяти. Мы не обладаем способностью по желанию вызвать какую-либо идею, но можем вспоминать о ней постольку, поскольку есть связь (при помощи прежних ассоциаций) с теми идеями, которые в настоящее время находятся в духе. Так, один вид какого-либо отдельного человека или мысль о нем обычно внушает нам идею его имени, потому что они очень часто ассоциировались вместе. Если нам не прпходпт на память какое-либо имя, мы испытываем некоторое затруднение и совсем не можем вспомнить его, пока нам не поможет некоторое ассоциированное с ним обстоятельство. Произнося [большое] количество слов в предложении или строк в поэме, когда конец каждого предшествующего слова связан с началом следующего, мы можем легко повторить их в том же самом порядке. Но мы пе можем повторить их от конца к началу, пока они не будут часто произноситься в этом противоположном порядке. Однако мы можем и этот способ воспроизведения сделать более легким для нас, как можно убедиться, например, из иопыткп произносить числа от 1 до 20 в обратном порядке. Вероятно, и в самых диких полетах фантазии не встречается ни одной идеи, которая пе была бы связана с каким-либо впечатлением или идеен, ранее существовавшими в духе. И то, что мы называем новыми мыслями, представляет собой только новые комбинации старых простых идеи или разложения сложных. Суждение есть не что иное, как восприятие всеобщего согласия, пли совершенного совпадения, двух идей, пли же отсутствия этого согласия и совпадения, как [в следующих примерах] молоко — бело, дважды два — четыре, или перенесение идеи истины путем ассоциации от одного предложения к другому, которое СХОДНО С ІІ1ІМ. Когда мы говорим, что Александр победил Дарил8, мы этим хотим сказать, что лицо, которое в отличие от других мы называем Александром, тождественно с человеком, победившим Дария. Когда мы говорим, что бог добр, то этим хотим сказать, что существо, которое мы называем богом, как видно из его творений и действий, обладает теми свойствами, которые мы называем у людей добром или благожелательностью. И когда мы достигаем познания общих истин, то идея или чувство, сопровождающее восприятие истины, переносится по ассоциации на все частные идеи, которые охватываются этой идеей или чувством, а также на другие предложения, аналогичные с ними. Опыт показывает нам, что, когда мы строим такие заключения, мы не обманываемся. Когда мы говорим, что какая-нибудь идея или какое-нибудь обстоятельство возбуждает особую страсть, то это объясняется тем, что известные чувства и эмоции раньше были связаны с этой особой идеей или обстоятельством и они их вызывают снова в силу ассоциации. Так, в отношении чувства (passion) страха опыт показывает, что ребенку оно неизвестно, пока он не испытает какого-либо ущерба. После этого идея страдания, оставшаяся в духе как воспоминание о полученном ущербе, ассоциируется с идеей обстоятельств, при которых он получил этот ущерб, и постепенно — с [идеей] только того обстоятельства, которое является существенным в этом случае и на которое ребенок смотрит именно как на подлинную причину испытанного ущерба. Если разнообразные эмоции страдания и неприятные чувства ассоциируются с идеей того же самого обстоятельства, то они все будут вызваны ею в форме одной общей сложной эмоции, составные части которой нелегко различить. Благодаря этим взаимным ассоциациям они наконец срастутся совершенно и уже никогда не будут восприниматься отдельно. Ребенок не боится огня, пока он не обожжется им, так же как он не боится и собаки, пока последняя не укусит его. До этого опыта ребенок даже не имеет основания думать, что собака может укусить его, и даже не имеет представления о том, что такое укус собаки. Подобным образом и страсть любви порождается ассоциацией приятных обстоятельств с идеей объекта, возбуждающего ее. И все другие наши страсти есть только модификация этих общих [страстей] — страха или любви, видоизменяющихся в зависимости от положения предмета страха или любви в отношении нас, от того, будет ли этот предмет близок или далек от нас, ожидаем ли мы его пли нет и т. п. В соответствии с данной гипотезой все наши страсти прежде всего связаны с нашими интересами в отношении к нашим удовольствиям и страданиям, что в достаточной мере согласуется с наблюдением. Эти сложные эмоции становятся бескорыстными (disinterested) в том случае, когда но ассоциации переносятся на других лиц или па другие вещи. Так, ребенок любит свою няню или родителей в связи с представ-1 лением о разных удовольствиях, которые он получал или от них, или в их обществе. Но после того как он в течение долгого времени получал от них или в обществе их только то, что делало его счастливым, причем и сами они в то время были веселы и счастливы, ребенок начинает желать и для них счастья, и с течением времени это делается для него такой же целыо, как и его собственное счастье. Естественное прогрессировапие страсти можно отчетливее всего наблюдать на любви к деньгам, которая приобретается в жизни так поздно, что можно легко проследить каждый шаг в ее развитии. Никто не рождается с привязанностью к деньгам, как таковым. Правда, ребенку нравятся монеты, как и другие подобные вещи, форма и блеск которых поражают его взор. Но все это очень отличается от той эмоции, которую испытывает человек, получивший гинею или шиллинг, после того как он узнал употребление денег и ощущал их недостаток. Эта эмоция является очень сложной, и составляющие ее элементы трудно различить; но каждый из этих элементов связан с идеей денег и с их полезностью. Получив первые удовольствия от монеты как игрушки, ребенок получает дополнительное удовольствие от обладания ею, связывая идею о ней с идеей о разных удовольствиях и преимуществах, которые она может дать ему. И с течением времени эта сложная идея об удовольствии, которая первоначально возникла из разнообразных удовольствий, полученных при помощи денег, так глубоко связывается с идеей денег, что делается объектом специаль- ной страсти. Таким образом, начинают стремиться к приобретению денег, не думая беспрестанно о какой- либо пользе, которую возможно извлечь из них для себя. Хотение является модификацией страстного желания, исключающего какую-либо беспорядочную эмоцию, которую может возбудить идея любимого предмета, которым человек не владеет. За ним обыкновенно следуют такие действия, с которыми было ассоциировано данное состояние духа. Это происходит потому, что на основании опыта эти действия уже были известны как средство к тому, чтобы овладеть любимым предметом. Ребенок вначале протягивает свою ручку и делает хватательное движение без специального намерения, просто потому, что у него раздражается его ладонь, или благодаря какому-нибудь общему стимулу, который приводит в движение всю его мышечную систему. Но, схватывая своими ручками и сжимая игрушки и т. и., он постепенно научается протягивать свою ручку, чтобы что-нибудь схватить. Наконец такое действие становится привычным для него и внутренне ассоциируется с видом любимого предмета, так что в тот момент, когда только воспринят этот предмет, непосредственно и механически совершается движение притягивания и схватывания. Всякий, кто привык наблюдать действия детей, должен был часто видеть все стадии этого процесса. Подобным образом мы учимся достигать удовлетворения всех наших желаний. Нет ничего более имеющего видимость инстинкта, чем движения отдельных мышц при известных обстоятельствах. И однако, я решаюсь утверждать, что едва ли среди них есть хотя бы одно движение, как это доказал д-р Гартли, которое первоначально не было бы автоматическим. Мышцы сначала побуждаются к сокращению непроизвольно, и уже позже устанавливается ассоциация с идеей известного обстоятельства, так что одно непосредственно и механически следует за другим. Что может быть более мгновенного и более имеющего видимость инстинкта, чем старание всякого жи- іютйого пайти равновесие для своего тела, когда ему угрожает падение? И однако, я уверен на основании своих собственных наблюдений, что дети его не имеют, но приобретают постепенно и медленно. То же самое можно сказать о сосании и движении глазных век, когда что-либо приближается к глазу. Эта ассоциация с течением времени делается настолько прочной, что едва ли можно противостоять ей самой упорной настойчивостью даже в то время, когда мы становимся уже взрослыми. Между тем мы можем поднести что- либо близко и даже внезапно к глазу маленького ребенка в состоянии полного бодрствования, и никакого движения век у него не произойдет. Кто может удержаться от восхищения перед замечательной простотой природы п мудростью ее великого творца при мысли о том, как предусмотрено развитие всех наших страстей и склонностей, поскольку они нужны — и именно в той степени, в какой они нужны, — для нашей жизни? Все это происходит в силу общего предрасположения духа приспосабливаться к обстоятельствам и модифицироваться ими без, по-видимому, тягостного и грубого содействия различных изначальных, независимых инстинктов, приспособленных для тысячи различных случаев и либо насажденных в нас в различные времена, либо предназначенных быть в усыпленном состоянии до тех пор, пока пе обнаружится нужда в них. Конечно, в этом общем обозрении характеризуемой системы нет ничего такого, что могло бы рекомендовать ее философу, привыкшему к созерцанию совершенно иного рода системы в других областях природы, имеющих того же самого создателя.