СОДЕРЖАЩАЯ КОНКРЕТНОЕ ПРИМЕНЕНИЕ ВЫШЕИЗЛОЖЕННОЙ ТЕОРИИ К ЯВЛЕНИЯМ ИДЕИ, ИЛИ К ПОЗНАНИЮ, ЭМОЦИЯМ, ПАМЯТИ И ВООБРАЖЕНИЮ 18

Положение LXXIX. Слова и фразы должны возбуждать в нас идеи при помощи ассоциации, и они не могут возбуждать в нас идеи при помощи какого-либо другого средства.

Слова можно рассматривать в четырех аспектах: во-первых, как впечатления, произведенные на слух; во-вторых, как действия органов речи; в-третьих, как впечатления, произведенные на зрение буквами; в-четвертых, как действия руки при письме.

Мы учимся пользоваться ими в том порядке, который здесь изложен.

И вот очевидно, что при первом из этих способов многие чувственные впечатления и чувства (feelings) ассоциируются с конкретными словами и фразами, придавая им силу возбуждать соответствующие идеи, а три последующих способа увеличивают эту силу, кое-что добавляя к идеям и их изменяя. Второй [способ] является обратным по отношению к первому, а четвертый — по отношению к третьему. Первый устанавливает идеи, принадлежащие словам и фразам, грубым образом, в соответствии с их употреблением в повседневной жизни. Второй это закрепляет, и благодаря ему это выполняется легко и точно; значение его таково же, как и значение решения обратной проблемы по отношению к [решению] проблемы прямой. Третий имеет такой же эффект, как и второй, кроме того, он расширяет идеи и значения слов и фраз при помощи новых ассоциаций, в особенности при помощи ассоциаций с другими словами, как, например, в определениях, описаниях и т. п. Развитие искусств и паук осуществляется главным образом при помощи новых значений, даваемых словам при применении этого третьего способа. Четвертый [способ], превращая читающего в пишущего, помогает ему стать искусным в различении, быстрым в воспоминании и точным в сохранении этих новых знании слов; этот способ является обратным по отношению к третьему методу, как это только что было замечено.

Этого может оказаться на данном этапе достаточно для доказательства первой части положения, а именно что слова и фразы должны возбуждать в нас идеи при помощи ассоциации. Вторая часть его, а именно что слова и фразы возбуждают в нас идеи только при помощи указанного средства, может выявиться в то же самое время, поскольку в результате размышления и рассмотрения можно обнаружить, что все идеи, которые возбуждает какое-либо слово, проистекают из упомянутых выше четырех источников, чаще всего из первого илй третьего.

Вторая часть положения может выявиться также из примеров слов незнакомых языков, еще не объясненных профессиональных терминов, варваризмов и т. п., о идеях которых мы либо вовсе ничего не знаем, либо знаем только то, что подсказывает нам некоторое воображаемое сходство или предшествующая ассоциаций.

Особо следует отметить здесь то, что членораздельные звуки благодаря их разнообразию, многочисленности и легкому употреблению особенно подходят для обозначения и внушения при помощи ассоциации как наших простых идей, так и сложных, образуемых из первых в соответствии с XII положением.

Вывод. Из данного положения следует, что искусства логики и рациональной грамматики полностью зависят от учения об ассоциации идей. Ибо логика, рассматриваемая как искусство размышления или рассуждения, имеет дело только с такими идеями, которые присоединены к словам; как искусство же ведения беседы, она учит правильному употреблению слов вообще, в то время как грамматика учит тому же, но более подробно и конкретно.

Положение LXXX. Описание того, как идеи ассоциируются со словами начиная с детства.

Такое описание можно сделать, применив учение об ассоциации идей, изложенное в первой главе, к словам, рассматриваемым в четырех аспектах, упомянутых в последнем положении.

И вот, во-первых, представляется, что ассоциация имен видимых предметов с впечатлениями, которые эти предметы производят на глаз, происходит гораздо раньше, чем любая другая, и осуществляется следующим образом: имя видимого предмета, например нянн, произносится и повторяется лицами, окружающими ребенка, чаще всего, когда его взгляд останавливается на няне, во всяком случае гораздо чаще, чем когда его взгляд останавливается на других предметах или вообще не останавливается ни на каком конкретном предмете.

Та же самая ассоциация изображения няни в глазу со словом няня постепенно подавит все случайные ассоциации этого изображения с другими словами и окажется наконец настолько прочно закрепленной, что изображение будет возбуждать слышимую идею слова. Но данное обстоятельство не относится к рассматриваемой нами проблеме. Я упоминаю здесь о нем потому, что оно происходит одновременно с вышеизложенным процессом и содействует пояснению и подтверждению его. Оба вместе представляют собой совершенный пример к X и XI положениям, т. е. показывают, что, когда впечатления А и В достаточно ассоциированы друг с другом, Л, будучи запечатлено одно, возбудит Ь, а В, будучи запечатлено одно, возбудит а.

Во-вторых, упомянутая ассоциация слов с видимыми явлениями, осуществляемая при многих конкретных обстоятельствах, должна воздействовать на видимые идеи столь же конкретно. Так, платье няни и положение огня в детской комнате составляют часть идеи ребенка относительно его няни и огня. И вот, поскольку няня часто меняет свои платья, а ребенок часто видит огонь, находящийся в разных местах и окруженный другими видимыми предметами, — а эти противоположные ассоциации должны быть менее сильными, чем та часть, которая является общей в них всех, — и, следовательно, мы можем предположить, что, в то время как возникающая у ребенка идея той части, которая является общей и которую мы можем назвать существенной, остается постоянной, та часть, которая относится к конкретным особенностям, обстоятельствам и случайным свойствам, меняется.

В-третьих, когда видимые предметы вызывают другие сильные ощущения, кроме ощущений зрения, такие, как приятный или неприятный вкус, занах, тепло или холод, с достаточной частотой, то из вышеизложенной теории следует, что эти ощущения должны оставить следы, или идеи, которые окажутся ассоциированными с именами предметов и будут зависеть от них. Так, идея, или зарождающееся восприятие сладости молока кормилицы, возникнет в той части головного мозга ребенка, которая соответствует нервам вкуса, когда он услышит ее имя. Поэтому вся идея, принадлежащая слову няня, становится сложной, так как она состоит [теперь] из видимой идеи и идеи вкуса. И эти две идеи будут ассоциированы друг с другом не только потому, что слово возбуждает их обоих, но и потому, что ассоциированы соответствующие первоначальные ощущения. Следовательно, сильнейшая может содействовать возбуждению слабейшей. И вот в обычных случаях видимая идея есть самая сильная или по крайней мере появляется легче всего; но представляется, что в данном примере дело обстоит наоборот. Мы могли бы продолжать подобным же образом показывать возникновение все более и более сложных идей, а также различных способов, при помощи которых их части соединяются друг с другом и становятся зависимыми от соответствующих имен видимых предметов. Но того, что было сказано, достаточно, чтобы показать, какие идеи возбуждают в пас имена видимых предметов, собственные и нарицательные.

В-четвертых, мы должны, однако, заметить в отношении нарицательных имен, что иногда идея является совокупным результатом всех чувственных впечатлений, полученных от нескольких предметов, охватываемых одним общим именем, иногда же конкретной идеей какого-либо одного из них — по крайней мере в значительной степени, — а именно когда впечатления от какого-либо одного предмета более новы, часты и сильны, чем впечатления от остальных.

В-пятых, слова, обозначающие чувственные качества, будь то существительные или прилагательные, такие, как белизна, белый и т.

В-шестых, имена видимых действий, таких, как ходьба, удар и т. и., возбуждают соответствующие видимые идеи подобным же образом. В определенных случаях, например когда что-либо пробуют на вкус или осязают, а также когда что-либо говорят, могут присоединяться и другие идеи. Чувственные восприятия, в которых не участвует никакое видимое действие, например слуховые, также могут оставлять идеи, зависимые от слов. Но обычно в таких случаях примешиваются некоторые видимые идеи. Упомянутые действия и восприятия обычно обозначаются глаголами, хотя иногда и существительными.

Теперь нам ясно, каким образом идеи ассоциируются с именами собственными и нарицательными, с существительными и прилагательными. Остается рассмотреть местоимения и частицы. И вот, чтобы узнать их идеи и употребление, мы должны заметить следующее.

В-седьмых, подобно тому как дети могут учиться читать слова не только элементарным способом, т. е. заучивая буквы и слоги, пз которых они состоят, но также и суммарным, т. е. ассоциируя звук целых слов с их изображениями в глазу, и их необходимо учить этим последним способом в некоторых случаях, т. е. когда звук слова отличается от звука составляющих его элементов, — так дети и взрослые вместе заучивают идеи, принадлежащие целым предложениям, много раз суммарным способом, а не складывая идеи слов в предложении. И где бы ни появлялись слова, которые, будучи взяты в отдельности, не обладают идеей в прямом смысле слова, их употреблению можно научить только указанным способом. Местоимения и частицы, а также многие другие слова принадлежат к этому виду слов.

Так, я иду ассоциируется в разное время с тем же самым видимым впечатлением, что и няня идет, брат идет и т. д., и поэтому не может внушить ничего постоянного в течение данного времени, кроме действия ходьбы. Но поскольку местоимение я в этом и бесчисленных других коротких предложениях всегда ассоциируется с говорящим лицом, так же как ты — с лицом, к которому обращаются с речью, а он — с лицом, о котором говорят, постольку частое повторение этого учит ребенка употреблению местоимений, т. с. учит его тому, какую разницу в своих чувственных ощущениях должен он ожидать в зависимости от употребления того или иного местоимения; бесконечное количество примеров, можно сказать, восполняет бесконечно малое количество информации, которое заключено в каждом примере в отдельности.

Подобным же образом употребление различных частиц, т. е. наречий, союзов и предлогов, в предложениях с одними и теми же существительными, прилагательными и глаголами, а также употребление одних и тех же частиц с различными частями речи при бесконечном повторении учат детей употреблению частиц приближенным, грубым способом. Ибо можно наблюдать, что дети в течение нескольких лет испытывают сильные затруднения в отношении того, как правильно употреблять местоимения и частицы, и часто повторяют имя человека вместо местоимения, что подтверждает приведенное выше суждение. Некоторые из низших частей или частиц речи едва ли производят какое-либо изменение в смысле предложения и поэтому называются эксплетивными. Окончания греческих и латинских существительных и глаголов носят характер местоимений и частиц.

В-восьмых, попытки детей выразить свои собственные потребности, восприятия, страдания и т. п. словами, а также и соответствующие исправления и внушения окружающих приносят величайшую пользу на всех этапах, которые мы до сих пор рассмотрели, особенно на последнем, связанном с употреблением местоимений и частиц.

В-девятых, овладение чтением очень помогает детям в том же отношении, в особенности оно учит их разбивать предложения на составляющие их слова, чего те, кто ие умеет читать, почти не умеют делать, даже когда достигают зрелого возраста.

Благодаря этому мы можем видеть, как дети, да и ие только они, могут понимать длительную речь, относящуюся лишь к чувственным ощущениям, и как слова, улавливаемые их слухом, должны возбуждать потоки видимых и невидимых идей в силу ассоциации. Нам надлежит исследовать теперь слова, которые обозначают либо интеллектуальные явления, либо собрания других слов.

В-десятых, слова, которые относятся к аффектам любви, ненависти, надежды, страха, гнева н т. п., применяемые к ребенку в те моменты, когда он находится под влиянием указанных аффектов, приобретают способность возбуждать миниатюры, или идеи, соответствующих аффектов, а также обычных ассоциированных обстоятельств. Применение тех же самых слов по отношению к другим помогает также связать с ними идеи ассоциированных обстоятельств и даже самих аффектов благодаря как восприимчивости нашей натуры, так н способности ассоциированных обстоятельств возбуждать аффекты. Но следует отметить, что слова, обозначающие аффекты, большей частью ни в какой степени не возбуждают в нас сами аффекты, а возбуждают только идеи ассоциированных обстоятельств. Мы должны достаточно хорошо понимать длительные рассуждения, в которые входят эти слова, после того как сформируем правильные понятия о сопутствующих им действиях, особенно видимых.

В-одиннадцатых, имена интеллектуальных и моральных качеств и действий, такие, как воображение, память, ум, тупость, добродетель, порок, совесть, одобрение, неодобрение и т. п., обозначают описание этих качеств и действий, и, следовательно, если на них задерживаются, возбуждают такие идеи, какие возбуждаются указанными описаниями, со всеми конкретными обстоятельствами. Но обычные фразы, в состав которых входят эти слова, появляются и исчезают в уме большей частью слишком быстро, чтобы допустить такую задержку. Их признают известными и правильными, и они внушают некоторые ассоциированные видимые идеи и зарождающиеся чувства (feelings), исходящие из описания этих названий или из слов, которые обычно соединяются с ними в разговоре или в процессе письма.

В-двенадцатых, во всех областях познания есть много профессиональных терминов, которые определяются другими словами и, следовательно, суть лишь заместители последних. То же самое справедливо в отношении бесчисленных случаев в повседневной жизни. Так, [слова] богатство, почести, удовольствия употребляются вместо многих более частных. Такие слова иногда внушают слова своих определений, иногда идеи этих слов, иногда конкретный образец, заключенный в общем термине, и т. д. Но что бы они ни внушали, можно легко видеть, что их способность делать это вытекает из ассоциации. В-тринадцатых, существует много слов, употребляемых в абстрактных науках, которые едва ли могут быть определены или описаны какими-либо другими словами, но которые тем не менее ио пх грамматическим формам, видимо, исключены из класса частиц. Таковы тождественность, существование и т. п. Следовательно, употреблению их необходимо учиться так же, как употреблению частиц. И действительно, дети усваивают свои первые несовершенные понятия о всех словах, рассмотренных в этом и трех последних параграфах, главным образом таким путем; они приходят к точным и развернутым понятиям только с помощью книг, когда достигают зрелого возраста, или же пытаясь правильно использовать эти понятия в своих собственных обдуманных сочинениях.

Это ни в коей мере не есть исчерпывающее или удовлетворительное описание идей, которые присоединяются к словам по ассоциации, ибо автор считает себя новичком в такого рода рассуждениях; трудно полиостью объснить слова при помощи слов, может быть даже невозможно. Читатель в дальнейшем получит некоторые дополнительные сведения и доказательства в этом разделе, а также в следующем, где я буду говорить о предложениях и согласии (assent). Ибо наше согласие с предложениями и влияние, которое предложения имеют на наши эмоции и действия, составляют часть идей, которые по ассоциации соединяются со словами, но эту часть было бы неуместно рассматривать в данном разделе.

Вывод I. Из данного положения следует, что слова могут быть разделены на следующие четыре вида, упомянутые в XII положении: 1.

Такие, у которых есть только идеи. 2.

Такие, у которых есть как идеи, так и определения. 3.

Такие, у которых есть только определения. 4.

Такие, у которых нет ни идей, ни определений.

В определение я включаю здесь описание или любой иной способ объяснения слова при помощи других слов, за исключением простого синонимического термина; я исключаю из числа идей видимую идею буквы слова и слышимую идею его звука, поскольку очевидно, что каждое услышанное слово может тем самым возбудить видимую идею, а каждое увиденное слово — слышимую. Я исключаю также все идеи, которые либо чрезвычайно слабы, либо чрезвычайно изменчивы.

321

11 Том 2

Трудно установить точные границы указанных четырех видов, чтобы точно определить, где кончается один и начинается другой; и если мы рассмотрим эти вещи в самом общем виде, то, пожалуй, не окажется ни одного слова, у которого бы не было идеи и определения, т. е. которое не сопровождалось бы иногда теми или иными чувствами и которое нельзя было бы объяснить, по крайней мере каким-либо несовершенным образом, при помощи других слов. Я приведу некоторые примеры слов, которые имеют самое законное право принадлежать к каждому из этих видов.

Имена простых чувственных свойств принадлежат к первому виду. Так, слова белый, сладкий и т. п. возбуждают идеи, но не могут быть определены. Здесь следует заметить, что слова этого вида соответственно заменяют только устойчивую часть идей, а не изменяемые конкретные особенности, обстоятельства и случайные свойства, которые примешиваются сюда.

Имена природных тел, животных, растений, минералов относятся ко второму виду, ибо они возбуждают совокупность чувственных идей и в то же время могут быть определены (как видно из работ специалистов по естественной истории) с помощью перечисления их свойств и качеств. Так, геометрические фигуры равным образом имеют как идеи, так и определения. Определения в обоих случаях составлены так, что все изменчивые особенности идей в них опущены и в то же время они более полны и точны в частностях, носящих постоянный характер, чем это бывает обычно.

Алгебраические величины, такие, как корни, степени, иррациональные числа и т. п., принадлежат к третьему виду и имеют только определения. То же самое можно сказать относительно профессиональных научных терминов и большей части абстрактных общих терминов — моральных, метафизических, простонародных (vulgar); однако умственные эмоции склонны сопутствовать некоторым из этих терминов, даже если они лишь слегка улавливаются слухом; и указанные эмоции можно рассматривать как идеи, соответственно принадлежащие данным терминам. Так, сами слова благодарность, милосердие, жестокость, предательство и т. п., взятые отдельно, воздействуют на ум; и все же, поскольку все размышление о них должно основываться на их определениях, как будет показано позже, представляется, что лучше отнести их к третьему виду.

Наконец, предлоги о, к, для и т. д. не имеют ни определений, ни идей. Вывод II. Этот вопрос можно пояснить путем сравнения языка с геометрией п алгеброй, двумя обще- принятыми методами изучения величин и исследования всего их разнообразия на основе предыдущих данных.

Слова первого вида соответствуют чисто геометрическим теоремам, т. е. таким, которые слишком просты, чтобы требовать алгебры; мы можем считать, что к этому виду относится теорема о равенстве углов у основания равнобедренного треугольника.

Слова второго вида соответствуют той части геометрии, в которой доказательство можно вести, используя как метод синтеза, так и метод анализа; либо так, что воображение ученика будет сопровождать каждый шаг соответствующего процесса, рисуя каждую линию, угол и т. п. в соответствии с методом демонстрации, применявшимся древними математиками; либо так, что ученик будет оперировать только алгебраическими величинами и методами и лишь представит себе в воображении вывод, когда он к нему придет, нсследуя тогда, какие геометрические величины обозначаются полученными в конечном итоге алгебраическими величинами. Первый метод в обоих случаях самый удовлетворительный и действенный, второй — самый быстрый и не менее верный, если проявлено необходимое внимание. Слепой математик, когда он размышляет о цветах, должен прибегнуть к последнему из этих методов, используя слова.

Слова третьего вида соответствуют таким задачам относительно квадратур, выпрямления кривых, вероятностей, уравнений более высоких степеней и т. п., которые слишком запутанны, чтобы их можно было решать геометрически.

Наконец, слова четвертого вида соответствуют алгебраическим знакам сложения, вычитания, показателям, коэффициентам и т. п. Они сами по себе не являются алгебраическими величинами, но меняют значение букв, являющихся величинами в алгебре, так же как частицы меняют смысл главных слов в предложении, но сами по себе ничего не означают.

Можно считать, что геометрические фигуры представляют все модусы протяжения таким же образом, как видимые идеи представляют видимые предметы, и, следовательно, имена геометрических фигур соответствуют именам указанных идей. И вот, подобно тому как все типы задач, относящихся к количеству, могли бы быть объяснены исхоря из модусов протяжения н тем самым решены, если бы наши способности были достаточно развиты, по-видимому, возможно представить большую часть типов идей при помощи видимых идей и проследить их таким путем во всех их разновидностях и сочетаниях. Но так же как в первом случае представляется более целесообразным ограничить геометрию теми задачами, которые касаются протяжения и движения, предполагающего протяжение, используя алгебраические методы для исследования всех других видов количества, представляется более целесообразным использовать видимые идеи только для видимых предметов и качеств, естественными представителями которых они являются, и обозначить все другие качества при помощи слов, рассматриваемых как условные знаки. И все же представление других величин при помощи геометрических, а других идей — при помощи видимых способно произвести более живое впечатление на воображение и более прочное — на память. В сравнениях, баснях, притчах, аллегориях видимые идеи используются по этой причине для обозначения общих и интеллектуальных идей.

Поскольку слова могут быть сравнены с буквами, употребляемыми в алгебре, сам язык можно назвать одним из видов алгебры, и, наоборот, алгебра есть не что иное, как язык, который особым образом приспособлен к объяснению величин всех родов. Подобно тому как буквы, которые в алгебре непосредственно заменяют величины, соответствуют словам, которые являются непосредственными представителями идей, а алгебраические знаки сложения и т. п. — частицами, так и отдельные буквы, которые иногда для краткости и удобства используются алгебраистами для обозначения суммы и разности, степени и корня, общих для других букв, соответствуют таким словам, у которых есть длинные определения, профессиональным терминам и т. п., вводимым в науке ради краткости. И вот, если все относящееся к языку имеет что-либо анало- гичное в алгебре, то можно надеяться объяснить трудности, возникающие в теории языка при посредстве соответствующих конкретных положений алгебры, в которой все ясно и признано всеми, кто сделал ее предметом своего изучения. Однако мы не можем занять независимую позицию в данном случае, ибо если какое-либо лицо будет склонно к тому, чтобы просить нас изложить соответствующие правила алгебры, то у нас не будет никакого другого пути, чтобы показать ему их, кроме употребления слов, т. е. именпо того, что должно быть объяснено алгеброй для вышеуказанной цели. Правда, если мы предположим, что это скептически настроенное лицо позволит употреблять только тот простой язык, который необходим для- демонстрации правил алгебры, то дело будет сделано; и, как я только что заметил, представляется невозможным познакомиться с этим и в то же время это отвергнуть.

Вывод III. Из тех замечаний, которые здесь сделаны относительно слов и ассоциаций, которые с ними соединяются, легко сделать вывод, что языки различных эпох и народов должны иметь значительное общее сходство друг с другом; поэтому с любого языка можно сделать перевод на любой другой, чтобы передать в общем те же самые идеи, хотя не совершенно точно и аккуратно. Языки должны походить друг на друга, потому что явления природы, которые все они стремятся выразить, и обычаи и трудности человеческой жизни, которой они служат, имеют общее сходство. Но поскольку физические и духовные особенности каждого народа, а также воздух, земля и климат, торговля, ремесла и искусства, науки, религия и т. д. значительно отличаются друг от друга в различные времена и у различных народов, то естественно ожидать, что языки должны иметь соответствующие различия.

Там, где языки имеют резко отличающиеся друг от друга правила этимологии и синтаксиса, что справедливо в отношении древнееврейского языка по сравнению с греческим и латинским, это становится еще одним источником расхождения, ибо правила этимологии и синтаксиса во многих случаях определяют применение и значение слов. В соответствии с этим мы наблюдаем, что дети, еще не будучи знакомы с тем правильным значением слов и фраз, которые устанавливает обычай, часто составляют новые слова и конструкции, которые хотя и неправильны с точки зрения общего употребления, однако весьма соответствуют общему строю языка, на котором эти дети говорят.

В данном отношении современные языки западной части света больше соответствуют латинскому языку, чем своим первоначальным варварским основам, но только потому, что большое количество слов заимствовано всеми ими из латыни, но и потому, что чтение латинских авторов и изучение латинской грамматики расположило ученых людей и писателей к формированию собственного языка в некоторой степени по образцу латинского. И наоборот, каждый народ приспосабливает латынь к строю своего собственного языка, так что воздействие получается в обоих случаях взаимным.

При изучении нового языка его слова вначале выступают как заместители слов нашего родного языка, т. е. ассоциируются при помощи последних с соответствующими предметами и идеями. Когда такая ассоциация становится достаточно сильной, среднее звено выпадает, слова нового языка становятся заместителями предметов и идей и внушают их прямо и непосредственно; так же обстоит дело и с группами других слов одного и того же языка.

При изучении нового языка гораздо легче переводить с него на родной язык, чем наоборот; подобным же образом дети гораздо лучше могут понимать выражения других, чем выражать свои собственные понятия. Причина этого одинакова в обоих случаях. Дети учатся сначала идти от одних слов к другим, а те, кто изучает новый язык, — от слов соответствующего языка к предметам, ими обозначенным. Производить обратное действие, т. е. идти от обозначенных предметов к словам, должно быть трудно в течение некоторого времени, как следует из того, что было сказано относительно последовательных ассоциаций в X и XI положениях. Здесь необходимо добавить, что характер и связи обозначенных предметов часто определяют смысл предложений, хотя их грамматический смысл неясен; и мы предполагаем, что лицо, пытающееся переводить с нового языка, достаточно искусно в решении обратной проблемы перехода от обозначенных предметов к соответствующим словам родного языка. Сила ассоциации всюду очевидна в этих замечаниях.

Вывод IV. Из обоснования данного положения следует также, что лица, говорящие на одном и том же языке, не всегда обозначают одними и теми же словами одни и те же вещи; они должны, [следовательно], ошибаться в отношении того, что другое лицо имеет в виду. Эта путаница и неопределенность возникают из-за различных ассоциаций, переносимых на одни и те же слова из-за различий в случаях и событиях нашей жизни. Это происходит, однако, гораздо чаще в беседах, касающихся абстрактных вопросов, где термины заменяют собрания других терминов иногда по усмотрению оратора или автора, чем в обычных и необходимых жизненных делах. Ибо в этом последнем случае частое повторение и постоянство явлений природы, которые надо выразить словами, сделали их смысл окончательным и определенным. Но представляется, что два действительно откровенных и разумных человека могут, и даже без особого труда, понять друг друга,. о каком бы предмете ни шла речь.

Чтобы мы могли глубже нроннкпуть в причины этой путаницы и, следовательно, могли бы лучше ее предотвращать, рассмотрим слова, относящиеся к вышеупомянутым четырем видам.

Ошибки могут случаться со словами первого вида, т. е. такими, у которых есть только идеи, если люди ассоциировали эти слова с разными впечатлениями. Чтобы исправить любую ошибку такого рода, каждый должен показать, с какими реальными впечатлениями он ассоциировал данное слово. Но ошибки здесь нечасты. Что касается слов второго вида, т. е. таких, у которых есть как идеи, так и определения, то часто случается так, что знания у одного лица гораздо более полны, чем у другого, и, следовательно, идея и определение у первого гораздо более обширны, чем у второго. Это должно вызывать неправильное понимание у одной стороны, которое, однако, легко может быть устранено путем возврата к определению. Иногда со словами этого вида дело обстоит следующим образом: идеи человека, т. е. миниатюры, возбужденные в его нервной системе данным словом, не всегда согласуются с определением указанного слова, которое он сам дает, т. е. не являются одинаковыми с теми миниатюрами, которые возбудили бы слова определения. И вот если этот человек делает вид, что исходит из своего определения, или если даже он намерен из него исходить, а на самом деле исходит из своей идеи, то у слушающего возникает неправильное понимание, потому что он полагает, что его собеседник исходит только из своего определения.

В словах третьего вида, у которых есть только определения, но нет непосредственных идей, ошибки обычно возникают из-за отсутствия общепринятых закрепленных определений, которых бы все придерживались. Но так как к словам этого вида часто могут присоединяться несовершенные колеблющиеся идеи, которые имеют весьма слабое отношение к определениям, ошибки должны возникать также и по этой причине.

Что касается слов четвертого вида, или тех, у которых нет ни идей, ни определений, то их употребление легко определить, вставляя их в предложения, смысл которых известен и признан; именно таким способом дети учатся расшифровывать упомянутые слова; так что в связи со словами этого типа не могли бы возникать ошибки, если бы мы проявляли хотя бы умеренное внимание и беспристрастность. И действительно, если дети изучают употребления слов, явно не имея никаких данных, вообще ничего, за что можно было бы зацепиться, то следует падеяться, что философы и искренние люди могут, наконец, научиться понимать Друг друга легко и определенно и познать самую основу связи между словами и идеями.

Представляется целесообразным составить словарь какого-либо языка, в котором его слова были бы точно объяснены словами этого же языка, для лиц, обладающих лишь весьма приблизительным знанием данного языка. Это тоже показывает, что при должном внима- нии и беспристрастности мы могли бы в совершенстве понимать друг друга. Так, чувственные качества могли бы быть зафиксированы при помощи тех тел, в которых они наиболее отчетливы и определенны; имена достаточного количества таких тел очень хорошо известны. После чего эти тела и все другие могли бы быть определены при помощи их чувственных свойств и два указанных процесса во многом помогли бы друг другу. Действия могли бы быть описаны через ранее определенных животных, а также через модусы протяжения; абстрактные термины тоже могли бы быть определены, и могло бы быть установлено конкретное употребление частиц. И такой словарь был бы в некоторой степени как реальным, так и условным (nominal) и распространялся бы на сами вещи. Автор каждой повой и трудной работы мог бы выполнить ту часть такого словаря, которая относится к его предмету, по крайней мере в отношении тех случаев, когда, как он ожидает, читателю, вероятно, понадобится словарь.

Вывод V. Когда слова уже приобрели какую-то значительную способность возбуждать приятные или ио- прнятные вибрации в нервной системе благодаря частой ассоциации с такими явлениями, которые делают это, они могут перенести часть соответствующих удовольствий или страданий на различные явления благодаря Частой ассоциации с ними в другое время. Это один из главных источников искусственных удовольствий и страданий в человеческой жизни. Приведу пример из детства: слова сладкий, добрый, хорошенькийг приятный и т. д., с одной стороны, и слова плохой, безобразный, страшный и т. д. — с другой, применяемые пяпей и окружающими и воздействующие па слух маленького ребенка почти беспорядочно и без тех ограничений, которые соблюдаются в правильной речи, первые применительно ко всем удовольствиям, вторые применительно ко всем страданиям внешних чувств, должны по ассоциации возбуждать общие приятные или неприятные вибрации, в которых ни одна часть не может быть выделена из всех; а когда они применяются благодаря дальнейшим ассоциациям к нейтральным предметам, они должны переносить на них общее удовольствие или страдание.

Все слова, ассоциирующиеся с удовольствиями, также должны воздействовать друг на друга из-за этого неразборчивого применения. И то же самое справедливо в отношении слов, ассоциируемых со страданием. Но поскольку как первоначальные, так и перенесенные удовольствия и страдания, связанные с разными словами, отличаются друг от друга, и в некоторых случаях весьма значительно, каждое отличное от других слово будет связано с особым чувством или чувствованием (feeling or sentiment), принадлежащим ему; и между этими чувствованиями, т. е. идеями, принадлежащими им, будут иметь место тс же самые отношения сходства, различия и противопоставления, как и между различными genera и species естественных тел, между вкусами, запахами, цветами и т. п. Многие из указанных идей, доставляющих вначале значительное удовольствие, должны стать безразличными, а некоторые из тех, которые сначала причиняли страдание, стать приносящими удовольствие. То, что здесь говорится о словах, в такой же мере относится к группам слов, как и к отдельным словам. И идеи всех их могут все же сохранять свои особенности, при помощи которых они отличаются друг от друга, после того как они из приносящих удовольствие стали безразличными, так же как сохраняют свои особенности тусклые краски и слабые запахи.

Можно наблюдать, что слова, выражающие сильные идеи, даже если они просто проходят через уши детей, воздействуют на них; то же самое справедливо в отношении взрослых, хотя и в меньшей степени. Но последние научились на основе опыта и привычки принимать эти слова во внимание в основном потому, что они приносят разумное ожидание удовольствия и страдания. Этого нельзя полностью объяснить, пока мы не рассмотрим природу согласия; но, может быть, простое упоминание того, как на нас впервые воздействуют слова, прольет свет на рассматриваемый вопрос и даст дополнительное свидетельство, подтверждающее обоснование данного вывода.

Вывод VI. Поскольку слова, таким образом, собирают идеи из разнообразных источников, объединяют их и переносят как на другие слова, так и на посторонние предметы, то очевидно, что употребление слов значительно увеличивает количество и сложность наших идей и является главным средством, при помощи которого мы интеллектуально и морально совершенствуемся. Это убедительно подтверждается наблюдениями над лицами, которые родились глухими и остаются таковыми. Правда, возможно, что эти люди прибегают к некоторым символам, чтобы помочь памяти и укрепить воображение; и они должны иметь великое множество удовольствий и страданий, перенесенных на видимые предметы, исходя из их ассоциаций друг с другом и с чувственными удовольствиями всех видов; но в целом этого очень недостаточно из-за отсутствия ассоциаций видимых предметов, состояний духа и т. п. со словами. Умение читать должно сильно способствовать умственному развитию глухих; и все же возможности для развития их умственных способностей остаются очень ограниченными.

Лица, слепые от рождения, должны идти путем, отличным от того, который описан в данном положении, в том, что касается первых идей, которые они связывают со словами. Так как видимые идеи у них отсутствуют, то другие [идеи], в особенности осязаемые и слышимые, должны составлять совокупности, которые присоединяются к словам. Но так как слепые способны заучивать и удерживать в памяти такое же огромное разнообразие слов, как и другие, а может быть даже больше, caeteris paribus, и могут ассоциировать с ними удовольствия и страдания от четырех остающихся внешних чувств, а также использовать их так, как алгебраисты используют буквы, которые представляют величины, то они лишь немного отстают или совсем не отстают от других в интеллектуальном развитии и могут достичь даже большей степени духовности и абстракции в своих сложных идеях.

Вывод VII. Из данного положения следует, что, когда дети, да и не только они, сначала учатся читать, вид слов возбуждает идеи лишь через посредство их звуков, ибо лишь с ними до этого ассоциировались их идеи. И вот почему дети и необразованные люди лучше понимают, что они читают, при чтении вслух. Постепенно опосредствующее звено выпадает; то, что написано или напечатано, внушает идеи непосредственно и мгновенно; так что образованные люди понимают [текст] легче, только прослеживая глазами слова, поскольку этот способ, как более быстрый, сближает идеи между собой. Но на всех людей, ученых и неученых, особенно воздействуют слова, произносимые таким способом, который соответствует их смыслу и назначению, что является все-таки ассоциированным влиянием.

Вывод VIII. Поскольку люди, прежде чем они научатся читать, должны иметь весьма несовершенные понятия о различении слов и могут понимать язык только грубым и обобщенным образом, принимая целые группы слов за один неделимый звук, то тем менее можем мы полагать, что у них есть какие-либо, представления относительно природы или употребления букв. Должно быть, все человечество было в таком состоянии до изобретения букв. Более того, оно должно было быть гораздо больше удалено ото всяких понятий о буквах, чем самые неграмотные из нас, ибо эти последние по крайней мере слышали о буквах и знают, что слова можно писать и читать при помощи их. И это затрудняет нам исследование того, как было изобретено алфавитное письмо; есть даже предположение, согласно которому оно вообще не является изобретением людей. К этому следует добавить, что разложение при помощи анализа сложных членораздельных звуков на их простые составные части представляется проблемой слишком трудной и запутанной для грубых средних веков, во времена которых [люди] были заняты добычей необходимого и защитой от внешних нападений и не сознавали огромной пользы решения этой проблемы, хотя знали, что такое решение возможно и целесообразно. Как бы то ни было, я упомяну некоторые предположения противоположного характера в следующем положении.

Положение LXXXI. Объяснение природы письмен, имеющих целью представлять предметы и идеи непосредственно, без посредничества слов.

Поскольку письмена (characters) могут быть весьма разнообразны, их можно было бы приспособить при помощи соответствующих ассоциаций к тому, чтобы внушать предметы и идеи непосредственно таким же образом, как это делают членораздельные звуки. И есть некоторые соответствующие примеры в общепринятом употреблении, которые могут служить подтверждением этого и ознакомить нас с природой письмен, непосредственно заменяющих предметы и идеи. Так, цифры и буквы в алгебре представляют предметы, идеи, слова и группы слов прямо и непосредственно; произносить их не нужно, это не требуется действиями, которые они должны выполнять. Ноты в музыке также представляют звуки или сочетания звуков без посредничества слов, притом представляют гораздо более быстро и легко, чем любые слова.

По-видимому, у письмен есть преимущество по сравнению с членораздельными звуками в представлении видимых объектов, поскольку они могли бы благодаря их сходству, хотя и довольно грубому, стать скорее естественными, чем просто условными, представителями.

У них как у представителей вообще было преимущество до изобретения алфавитного письма, поскольку люди могли при помощи этого средства передавать друг другу свои мысли на расстоянии.

Если мы предположим, что письмена будут усовершенствованы и развиты и станут настолько многочисленны и разнообразны, что будут представлять предметы, идеи и группы письмен таким же образом, как слова представляют предметы, идеи и группы слов, то все же их можно будет разложить на простые компоненты и сделать произносимыми, приписав какой- нибудь простой или короткий звук каждому из простых компонентов, подобно тому как членораздельные звуки изображаются при помощи того, что их сначала разлагают на простые компоненты, а затем представляют каждый из последних простым знаком (mark) или одним из письмен.

Если мы предположим, что самые обычные видимые предметы будут обозначены как краткими членораздельными звуками, так и краткими письменами, имеющими некоторое реальное или воображаемое несовершенное сходство с ними, то очевидно, что звук и знак, оба ассоциированные с видимым предметом, будут также ассоциированы друг с другом, а следовательно, звук будет названием знака, а знак — изображением звука. Представляется, что последнее обстоятельство ведет к обозначению всех звуков знаками, а поэтому, возможно, к алфавитному письму.

В то же время необходимо заметить, что у знаков были бы отношения сходства и несходства друг с другом иные, чем у соответствующих звуков.

Это произошло бы независимо от того, на основе какого закона создавались знаки, но особенно если они напоминали видимые предметы. А это, по-видимому, создало бы некоторую трудность и сложность в представлении звуков при помощи знаков и знаков при помощи звуков.

Положение LXXXII. Объяснение природы фигуральных слов и выражений, а также аналогии на основе вышеизложенной теории.

Фигурой речи называется слово, которое, представляя сначала предмет или идею А, впоследствии делается представителем В ввиду некоторой связи, которая существует между ними.

Главной связью, рождающей фигуры речи, является связь по сходству; и это может быть сходство либо по форме и внешнему виду, либо по применению, употреблению и т. д. И вот из природы ассоциации ясно видно, что предметы, которые похожи на данный предмет по своему внешнему виду, окажутся связаны со словом, которое обозначает данный предмет. И действительно, это основание того, почему нарицательные имена становятся заместителями столь большого количества конкретных явлений. Пусть слово человек применяется к конкретным лицам А, В, С и т. д., пока оно не будет достаточно ассоциировано с ними; тогда последует, что появление нового конкретного лица D внушит это слово и будет обозначено им. Но здесь нет фигуры речи, ибо слово человек ассоциировано с различными конкретными лицами с самого начала и притом в равной или почти в равной мере.

Подобным же образом соответствующие части тела и органы различных животных, т. е. глаза, рот, грудь, живот, ноги, легкие, сердце и т. д., имеют один и те же имена, применяемые в буквальном смысле, частично из-за сходства по форме, частично из-за сходства по употреблению или применению. И очевидно, что если мы предположим, что какой-либо народ настолько примитивен в языке и знаниях, что имеет имена только для частей и органов человеческого тела и не позаботился о частях тела и органах животных, то ассоциация заставит его применять те же имена к частям тела и органам животных, как только он с ними познакомится. Здесь это применение сначала будет иметь характер фигуры речи, но затем, когда любые соответствующие слова, например глаз, постепенно станут в равной мере применяться в отношении глаз людей и животных, оно перестанет быть фигурой речи и превратится в нарицательное имя, как только что было отмечено.

Но когда первоначальное применение слова очевидно и остается отличным от вторичного, как в тех случаях, когда мы говорим о горлышке или ушке сосуда, ножке стола или стула, то это выражение является фигуральным.

Отсюда ясно, что различные сходства, которые имеют основой природу или знание, являются главным источником фигур речи. Но многие фигуры речи происходят также из других связей, таких, как причины, следствия, противопоставления, происхождение, общее, частное; и сам язык благодаря своим сходствам, противопоставлениям и т. д. становится новым источником фигур речи, отличных от связей вещей.

Большинство метафор, т. е. фигур, взятых из сходства, подразумевает сходство более чем в одной частности; иначе они не будут достаточно определенны и не воздействуют на воображение должным образом. Если сходство распространяется на много деталей, то фигура речи в силу этого становится сравнением, басней, притчей или аллегорией.

Многие или большинство обычных фигур речи столь сблизились с буквальными выражениями благодаря употреблению, т. е. ассоциации, что мы вообще не обращаем внимания на их образную природу. И фигуральный смысл выражений постепенно становится основанием для последующих фигур таким же образом, как и первоначальные буквальные выражения.

Очевидно, что если язык узок и ограничен в основном рамкамп чувственных предметов, то он предоставляет большую возможность для создания фигур речи; они естественно возникнут в обычных житейских ситуациях и в свою очередь, став буквальными выражениями во вторичном смысле, возвысят и улучшат язык и помогут изобретению новых [фигур]. Все это очевидно из развития современных языков в тех отношениях, в которых они до этого особенпо отставали.

Перейдем теперь к рассмотрению аналогии. Вещи называются аналогичными друг другу в строгом математическом смысле слова аналогия, когда все их соответствующие части находятся в одной и той же пропорции (ratio) друг к другу. Так, если предположить, что некоторые части тела у различных людей точно пропорциональны всему телу, то их можно было бы назвать аналогичными в первоначальном математическом смысле слова. Но так как этот ограниченный смысл не применяется по отношению к вещам в том виде, как они реально существуют, то был принят другой смысл, более широкий и практический, который можно определить следующим образом. Аналогия — это сходство, а в некоторых случаях одинаковость частей, свойств, функций, употреблений и т. п., некоторых или всех, А с By благодаря которому наши знания относительно А и язык, выражающий эти знаппя, могут быть применены в целом или частично к В без какой-либо ощутимой или по крайней мере важной практической ошибки. Аналогии в этом смысле слова— одни более, другие менее, — точные II полные, мы видим всюду в естественных и искусственных вещах.

И таким образом, целые группы образных выражений, которые сначала, казалось, отвечали только целям удобства при присвоении имен новым предметам и доставлении удовольствия воображению таким образом, как это будет позднее упомянуто, переходят в рассуждение по аналогии, становятся руководством в поисках истины и в некоторой степени ее доказательством. Я здесь приведу несколько примеров аналогий различной степени и разного рода.

Тела мужчин, женщин п детей в высшей степени аналогичны друг другу. Это в равной мерс справедливо в отношении всех других видов животных, а также в отношении соответствующих частей тела животных одного и того же вида, например, плоти, крови, костей, жира и т. п. и их свойств. Здесь слова, примененные к нескольким аналогичным вещам, используются в том смысле, который является в равной мерс буквальным в отношении всех. И аналогия в большинстве случаев столь близка, что се скорее можно считать совпадением или одинаковостью.

При сравнении животных разных видов аналогия постепенпо становится все меньше п меньше, по мере того как мы расширяем границы своего наблюдения; следовательно, наш язык становится все более грубым, если рассматривать его с точки зрения буквальности, поскольку оп ведь не может быть фигуральным в одних вещах и буквальным в других; так что обычно новые слова приписываются тем частям тела, которые недостаточно напоминают соответствующие им известные части. Так, передние конечности людей и птиц, как мы могли бы их назвать в грубом, буквальном или в высшей степени фигуральном смысле, называются соответственно руками и крыльями. Но в некоторых случаях используется одно и то же слово и считается фигурой речи, например, когда крики птиц и животных называются их языком. Мы можем также заметить, что каждая часть тела каждого животного может благодаря ее сходству по форме и использованию с соответствующими частями тела нескольких других животных по справедливости иметь право на имя, которое будет общим для нее и для указанных частей.

То, что было сказано в отношении животных одного и того же или различных видов, в равной мере справедливо по отношению к растениям. У растений одного и того же вида применяются одни и те же имена к соответствующим частям в буквальном смысле. У растений разных видов много имен, общих для всех них и употребляемых в буквальном смысле, некоторые новые имена присущи определенным видам и некоторые могут считаться столь грубо приближенными в буквальном смысле, что мы можем скорее называть их фигуральными терминами.

То же самое можно сказать в отношении царства минералов, рассматриваемого в соответствии с его родами и видами.

Животные также во многом аналогичны растениям, а растения — минералам; так что, по-видимому, существует непрерывная нить аналогии, тянущаяся от самого совершенного животного к самому несовершенному минералу, даже когда мы приходим к самым элементарным телам.

Предположим, что конкретные особи трех царств будут представлены буквами алфавита, достаточно большого для этой цели. Тогда мы должны представить себе, что любые два соседних вида, такие, как А и В, М и TV, более аналогичны друг другу, чем А и С, М и О, потому что между ними находится еще один вид. Но поскольку А и 5, М и N не являются совершенно аналогичными, то этот недостаток может быть восполнен в некоторых вещах благодаря С и О, в других — D и Р и т. д., так что у М не будет ни одной части, свойства и т. п., которые не имели бы чего-либо аналогичного им в каком-либо виде, близком или отдаленном, расположенном выше его пли ниже, и даже в нескольких видах. А в тех случаях, когда сходные части, свойства и т. и. не строго одинаковы, между ними существует все же несовершенное сходство, которое оправдывает применение одного и того же слова к обоим; если это сходство приближается к совершенству, то можно сказать, что слово употреблено в буквальном смысле; если оно очень несовершенно — что слово употреблено в смысле фигуральном. Так, когда имена частей, свойств и т. п. берутся из царства животных н применяются к растениям и наоборот, их чаще считают фигуральными, чем когда их переносят с одной части царства животных на другую.

Подобным же образом представляется, что существует градация аналогий относительно Земли, Луны, планет, комет, Солнца и неподвижных звезд, сравниваемых друг с другом. Или если мы станем рассматривать органы людей, животных, растений или части минералов, то окажется, что явно аналогичны друг другу органы ощущения, а также железы, мускулы, органы размножения у различных иолов одного и того же рода и т. д. до бесконечности. Ибо, чем больше вглядываешься во внешний естественный мир, тем больше аналогий, общих и частных, совершенных и несовершенных, обнаруживаешь повсюду.

Числа, геометрические фигуры и алгебраические величины также взаимно аналогичны без ограничений. И здесь имеется самое точное единообразие, сочетающееся с бесконечным разнообразием, так что всегда ясно и определенно видно, насколько далеко распространяется аналогия и где она становится неравенством либо противопоставлением; с одной стороны, или совпадением — с другой. Здесь нет места для фигур речи, а термины должны быть несоизмеримы, противоположны или одинаковы соответственно в строго буквальном смысле.

Слова каждого конкретного языка, сами языки, идиомы, фигуры речи и т. д. также изобилуют многочисленными аналогиями разного рода и степени.

Аналогии равным образом вводятся в искусственные вещи, дома, сады, мебель, одежду, искусство и т. п.

Политическое тело (body politic), тело естественное, естественный мир, Вселенная; человеческий дух и дух животных, с одной стороны, дух высших существ — с другой, и даже сам бесконечный дух; имена отец, правитель, судья, царь, строитель и т. д., употребляющиеся по отношению к богу; возраст человека, возраст мира, времена года, время суток; занятия, профессии и специальности различных людей, государственных деятелей, генералов, проповедников, адвокатов, врачей, купцов; термины ночь, сон, смерть, хаос, темнота и т. д., а также свет, жизнь, счастье и т. п., сравниваемые соответственно друг с другом; жизнь и смерть, применяемые в различных смыслах к животным, растениям и т. п.; землетрясения, бури, битвы, мятежи, брожение умов, судебные процессы, игры и т. п.; семьи, государства большие и малые, их законы, естественная религия, религия откровения и т. д. и т. п, — все ото дает бесчисленные примеры аналогий, естественных и искусственных. Ибо ум, после того как его однажды посвятили в способ раскрытия и выражения аналогии, действуя по ассоциации, все более развивает этот способ и даже насильно втискивает явления в его систему, скрывая несоразмерности, увеличивая сходство и приспосабливая к этому язык. Легко видеть, что в приведенных последними примерах употребленные термины по большей части буквальны только в одном смысле и фигуральны во всех других применениях. Они буквальны в том смысле, который был их первоначальным, а фигуральны во многих или большинстве остальных. Сравнения, басни, притчи, аллегории и т. п. все являются примерами естественных аналогий, усовершенствованных и украшенных искусством. И они имеют одну общую для всех них особенность, согласно которой свойства, красоты, совершенства, желания, недостатки и антипатии, которые по ассоциации связываются со сравнением, басней или символом любого рода, незаметно, так сказать, переносятся на представленную вещь. Благодаря этому аффекты движутся к добру или злу. Отвлеченное рассуждение превращается в действительность, и либо какая-то важная истина оказывается прочувствованной и попятной, либо какая-то ошибка и порок становятся украшенными и рекомендованными.

Положение LXXXIII. Применение вышеизложенного объяснения относительно слов и письмен к языкам и способам письма в первые столетия существования мира19.

Здесь имеется большая трудность из-за отсутствия достаточных данных. Я допущу некоторые из них, ко- торые мне представляются самыми правдоподобными; просто покажу метод применения к ним учения об ассоциации идей, и пусть ученые, по мере того как они будут овладевать все более и более определенными /данными, осуществляют дальнейшее движение вперед.

Я предполагаю, что у Адама был какой-то язык вместе с некоторыми инстинктивными знаниями относительно его использования, а также определенных божественных и естественных вещей, знаниями, сообщенными ему богом при его сотворении. Действительно, представляется, что бог использовал видимые явления и действия и, может быть, крики животных в качестве средства, при помощи которого он научил Адама их именам. Но было ли это так, а если да, TQ использовался ли какой-либо метод аналогии в отношении имен других предметов, ЇІЛИ идей, или чувств,— это вопрос, ответы на который, появившиеся до сих пор, не приносят удовлетворения.

Я предполагаю также, что язык, которым владели Адам и Ева в раю, был очень примитивным и в значительной степени ограничивался видимыми вещами; сам бог снисходил к тому, чтобы показываться в видимом, возможно человеческом, образе, являясь к ним. Язык этот также мог быть в значительной степени односложным. Те, кто полагает, что Адам был способен на глубокие размышления, превзошел все свое потомство по глубине и широте своих умственных способностей и, следовательно, по количеству и разнообразию своих слов и идей, принадлежащих им, не находят никакого обоснования этого мнения в священном писании; они также, по-видимому, не принимают во внимание то, что безгрешность и чистое, ничем не омраченное счастье могут существовать без какой- либо большой степени знания, или то, что придавать ценность знанию, рассматриваемому как самоцель, в отрыве от его назначения приближать нас к богу есть самое пагубное заблуждение, имеющее свое происхождение в том, что Адам вкусил плод с древа познания.

Мы можем предположить, что после грехопадения Адам и Ева сделали свой язык более богатым, включив в него новые предметы и идеи, в особенности те, которые сопровождались страданием; и это они могли делать, изобретая иногда новые слова, а иногда придавая новые значения старым. Однако их язык по-прежнему оставался примитивным, потому что они могли беседовать только друг с другом и не могли расширить свои знания при помощи сколько-нибудь значительного разнообразия вещей, а также потому, что основа их языка была ограниченной, ибо рост и разнообразие языка несколько напоминают рост денег, занятых под сложные проценты.

Если к этим причинам мы добавим долголетие пророков, живших до потопа, отсутствие искусств и наук в мире до потопа, а также отсутствие досуга из-за тяжелого труда и усталости, необходимых для добывания пищи, одежды и т. п., то у нас будет основание заключить, что весь мир до потопа должен был говорить на одном и том же языке Адама, притом без больших дополнений и изменений. После одного-двух столетий ассоциация закрепляла язык каждого лица, так что он пе мог вносить много изменений, ио должен был говорить на языке своих праотцов до того времени, ибо люди, принадлежащие к шестому или седьмому поколению до него, все еще были живы; следовательно, он с небольшими изменениями продолжал говорить на том же, т. е. адамовом, языке "до самого конца. Примитивность языков варварских народов может пролить дополнительный свет на эту проблему.

Если мы предположим, что бог сообщил Адаму иероглифическое письмо какого-либо рода или что оно было изобретено им самим или кем-либо из его потомков, то оно могло подвергнуться большим изменениям и улучшениям со стороны последующих поколений ЖИВШИХ до потопа людей, чем язык. Ибо разнообразие фигур в видимых предметах обусловливало достаточное разнообразие [обозначающих] их букв, рука легко могла начертать соответствующие фигуры, а их постоянство давало людям, жившим до потопа, отчетливые идеи всех первоначальных букв и всех их вариантов и закрепляло их в памяти упомянутых людей. Поэтому мы можем предположить, что, хотя их слова и знаки были так ассоциированы друг с другом (в соответствии с тем, что было ранее отмечено), что слово было именем соответствующего знака, а знак — во многих случаях изображением слова, все же их знаки иногда были шире по объему, чем их слова, а, следовательно, из-за этого, а также из-за того, что знаки были сходными и различными, а слова нет, в мире до потопа но было алфавитного письма.

Однако люди, жившие до потопа, могли изложить потомству историю сотворения мира, грехопадения и главных событии при помощи упомянутого иероглифического письма, сопровождаемого преданием, которое могло сохраниться неискаженным и неизмененным до потопа. И действительно, если мы предположим, что иероглифическое письмо имеет божественное происхождение, то будет весьма вероятным, что они получили божественное указание сделать это и что они применяли свое иероглифическое письмо для какой- либо иной цели в течение некоторого времени, так же как израильтяне впоследствии, по-видимому, использовали алфавитное письмо главным образом для записи божественных посланий и заветов.

После потопа огромное изменение, совершившееся во внешнем виде вещей и в естественных телах, наряду с появлением, возможно, некоторых совершенно новых, сделало некоторые части языка, возникшего до потопа, ненужными, в то время как в целом его было далеко не достаточно. Отсюда мы можем предположить, что язык, возникший до потопа, должен был подвергнуться гораздо большим изменениям и дополнениям сразу после потопа, чем когда-либо до него. Однако Ной и его жена, у которых ввиду их более преклонного возраста слова и идеи были более прочно ассоциированы друг с другом, чем у Сима, Хама, Иа- фета и их жен, были гораздо менее способны произвести требуемые изменения в своем языке. Что-то вроде этого должно было также произойти в отношении их иероглифического письма, если мы предположим, что оно существовало в мире до потопа.

Давайте теперь вместе с г-ном Уистином и г-ном Шакфордом (Shuckford) 20 предположим, что Ной, его жена и их потомство, появившееся после потопа, сразу осели в Китае, чтобы быть отделенными от Сима, Хама, Иафета и их потомства. Тогда мы можем предположить, далее, что они изменили и усовершенствовали свое иероглифическое письмо, или иероглифы, чтобы приспособить его к новому внешнему виду вещей в мире после потопа и заставить его развиваться по мере развития знания в большей мере, чем язык, ибо с письмом это легче сделать; ведь, как я полагаю, язык, созданный до потопа, содержал лишь несколько членораздельных звуков, известных теперь, и те, кто его употреблял, не могли изобрести больше. Таким образом, их письмо и язык — оба были непосредственными представителями предметов и идей; только употребление и применение письма было гораздо более обширным, чем употребление и применение языка. Спустя некоторое время — несколько столетий и даже тысячелетий — как письмо, так и язык начали закрепляться, все меньше добавлялось новых знаков и слов, все меньше изменений производилось в старых за какой-либо данный промежуток времени. Слова так прочно ассоциировались с соответствующими знаками, что стали их именами, т. е. представляли их, а также предметы или идеи, с которыми они первоначально были связаны. Но тогда стало много знаков, для которых не было таких имен, почерпнутых из имен предметов и идей, ввиду того что язык, как мы предположили, был тогда беден. Однако люди тех времен попытались дать этим знакам какие-то имена, и отсюда в их языке появились расхождения. Мы можем предположить также, что, по мере того, как эти люди все более отдалялись друг от друга, размножаясь, отдельные роды отходили еще дальше от произношения односложных слов первоначального языка, как это происходит в диалектах других языков; следовательно, они еще дальше отходили от того, что было ранее в составных именах знаков; но знаки были постоянными, способными точно передаваться последующим поколениям, а также переходить в отдаленные страны, и поэтому оставались понятными для всех. Поэтому мы можем представить себе, что все потомки Ноя после потопа могли писать одними и теми же письменами, но говорить на разных языках, а также что их письмена были весьма разнообразны и всегда непосредственно представляли предметы и идеи, в то время как их язык был ограниченным и в некоторых случаях непосредственно представлял письмо, обозначая предметы и идеи только при помощи этого. И так, я полагаю, обстояло дело с народом Китая и соседних стран — Японии, Тонкина и Сиама и т. д. Но я осмеливаюсь только высказывать догадки, не обладая знаниями о письме или языках этих стран.

Поскольку [письменные] знаки китайцев очень многочисленны, а их простые слова очень немногочисленны, в то время как наши слова очень многочисленны, а наших простых знаков, или букв нашего алфавита, очень мало, а также поскольку наши слова являются непосредственными представителями предметов и идей, так как наши письменные и печатные знаки суть просто искусственные изображения слов, — то можно подозревать, что китайские слова соответственно суть не что иное, как искусственное произношение их письма. Но я думаю, что это не так правдоподобно, как предположение о их смешанном характере, упомянутое в последнем параграфе. Ибо нельзя предположить, что какой-либо народ настолько лишен языка, чтобы не иметь слов для обычных предметов и чувств или чтобы, имея их, он отложил их совершенно в сторону и принял искусственные имена знаков, представляющие указанные предметы и идеи вместо них. Но легко могли быть приняты простые или составные имена, сначала искусственно приписанные знакам, предметы и идеи которых до этого не имели имен.

Что при искусственном приписывании имен знакам может возникнуть значительное расхождение, видно из разнообразия алфавитного письма, выражающего одни и те же слова. Так, древнееврейский, самаритянский и сирийский языки близки друг к другу по звукам и значениям слов, но совершенно отличаются друг от друга письменностью. И современные языки иногда имеют разные письмена, например английский, который имеет обычное круглое письмо, различные юридические письмена и скоропись (стенографию).

Вернемся теперь к Симу, Хаму, Иафету и их потомству. Следует полагать, что они действовали в общем примерно таким же образом, как Ной и его ближайшие потомки до вавилонского смешения языков, за исключением того, что Сим, Хам и Иафет со своими женами были более склонны к изменению своего письма и языка и к приспособлению их к своим тогдашним потребностям, чем Ной и его жена, ввиду того что все они были молодыми людьми, а также того что, поскольку все они были, так сказать, равны между собой, каждый из них в отдельности мог становиться инициатором определенных изменений в общем письме и языке и устанавливать их для своего потомства. Однако если предположить, что Ной продолжал жить с ними до раздела земли по повелению бога и только тогда ушел от своих потомков, родившихся до потопа, в Китай — страну, предназначенную ему, — в то время как Сим, Хам и Иафет со своим потомством начали строить вавилонскую башню вопреки повелению бога, то следует предполагать, что Ной и все его сыновья приспособили свое письмо п язык к новому миру примерно таким же образом.

Смешение языков в Вавилоне кажется мне чудесным по следующим причинам21.

Во-первых, это представляется самым естественным толкованием текста.

Во-вторых, тем самым смещение языков соответствует дарованию языка Адаму при его сотворении, что следует предполагать, а также дарованию языков в день пятидесятницы.

В-третьих, как представляется, ученые мужи показали, что разнообразие древних языков ни в коей мере не свидетельствует в пользу предположения о естественном происхождении их от одной первоначальной формы.

В-четвертых, представляется, что первоначальный строй греческого и латинского языков (которые я считаю родственными языками, произошедшими от одного и того же материнского или первоначального строя) был весьма единообразен, хотя в них и имелись значительные расхождения. И вот я думаю, что это единообразие и эти расхождения вряд ли могли быть изобретены и утверждены необразованными массами, почти полностью занятыми добыванием для себя средств к существованию; еще менее это возможно в отношении алфавитного письма, которое, по-видимому, относится к более позднему времени, чем расхождение языков. И действительно, мы не обнаруживаем, что варварские народы с течением времени совершенствовали свои языки так, чтобы хоть в какой-то мере приблизиться к совершенству греческого, или латинского, или их общего материнского языка. Данный аргумент еще более подкрепляется тем, что первоначальный строй греческого и латинского языков, т. е. правила этимологии и синтаксиса, как называют их грамматики, совершенно отличается от строя древнееврейского и арабского языков (первоначальный строй которых одинаков, хотя первые колонисты, прибывшие морем в Грецию и Италию, были родом из Палестины и Египта, т. е. из мест, расположенных по соседству со странами, где говорили на древнееврейском и арабском языках).

В-пятых, естественное расхождение языков, поскольку история его ясна и определенна, ни в коей мере не соответствует предполагаемому естественному происхождению всех языков от одного материнского языка, в особенности это ие могло иметь место за такое короткое время, каким был промежуток между потопом и возникновением многочисленных различных древних языков. Пусть читатель подумает только об огромном отличии библейского древнееврейского языка от самого древнего греческого, известного в наши дни, и о незначительном отличии этого последнего от современного греческого языка или об отличии библейского древнееврейского языка от языка современных раввинов.

Если, таким образом, смешение языков было чудесным, то мы можем на основе соответствий и несоответствий материнских языков между собой высказать догадку, что оно было следующего рода.

Во-первых, первоначальные односложные слова языка, существовавшего до потопа, были включены в состав каждого нового языка.

Во-вторых, так как эти слова включали только немногие из членораздельных звуков, на которые способен человеческий голос, нескольким семьям было внушено создание новых артикуляций: некоторым — один комплекс, некоторым — другой, сообщенный им.

В-третьих, каждая семья получила новый запас слов, состоящий частично из старых, частично из новых артикуляций; и этот новый запас слов значительно превосходил старый по количеству и разнообразию слов.

В-четвертых, новая, отличная [от старой] этимология и синтаксис были также сообщены каждой семье.

В-пятых, было дано столько новых языков, сколько было глав семейств, упомянутых в Книге бытпя; смешение языков, при помощи которого был осуществлен раздел земли, не произошло раньше, чем сыновья Иок- таиа стали достаточно стары, чтобы быть главами семей, хотя оно было определено и провозглашено богом раньше этого. Но тем семьям, которые происходили от одного корня или которым были предназначены смежные страны, могли быть внушены языки, обладавшие соответственным сходством.

Что бы ни сталось с этими частными догадками, я считаю в высшей степени вероятным, что новые языки значительно превосходили старый общий язык по количеству и разнообразию слов и что смешение языков было в этом отношении благотворным даром и благословением для человечества, какими были и все другие наказания божьи.

Мы можем также видеть прпчииы, заставляющие нас полагать, что разнообразие языков соответствует другим обстоятельствам жизни человечества. Так, оно должно предотвратить распространение порока; ведь в противном случае, если бы люди жили совместно одной огромной массой и свободно общались друг с другом при помощи одного языка, порок распространился бы в высшей степени быстро.

Разнообразие языков помогает также как изобретательности, так и исправлению ложных суждений, ибо мы мыслим словами, как следует из вышеизложенной теории, и изобретаем главным образом при помощи аналогий слов; в то же время рабская привязанность к аналогиям какого-либо одного языка или замена явлений словами привели бы нас ко многим ошибкам. Разнообразие языков увеличивает сферу изобретения и, противопоставляя одну аналогию другой, предохраняет нас от предрассудков, проистекающих из простых словесных соответствий. Позвольте мне добавить здесь, что абстрактные термины логиков, метафизиков и схоластов, которые можно считать самостоятельным языком, одухотворили рассудок людей и научили их использовать слова для рассуждений таким же образом, как алгебраисты используют символы.

Разные языки равным образом совершенствуют друг друга и помогают друг другу в известной мере развиваться в направлении познания вещей.

Рассмотрим теперь вероятные последствия предположения о том, что различные языки, и притом такие, которые гораздо богаче старого, были чудесным образом даны мгновенно.

При этом окажется, во-первых, что письмо, которое очень несовершенно подходило к старому языку, еще менее подходило для новых языков.

Во-вторых, новый язык мог быть богаче и лучше приспособлен для выражения предметов и идей, чем письмо. И в этом, я полагаю, вряд ли можно сомневаться, если мы предполагаем, что новые языки были даны чудесным образом.

В-третьпх, можно предположить, что соответствие между многими знаками письма и словами старого языка, вероятно, натолкнуло каких-нибудь людей на мысль обозначить слова нового языка знаками. Но весьма сомнительно, чтобы это обязательно привело к алфавитному письму. Я думаю, что нет. Во всяком случае первые попытки такого рода не были алфавитным письмом.

В-четвертых, представители различных семей, которые не могли понимать языка друг друга, могли все же общаться благодаря письму. Однако исходя из положения вещей в древние времена можно догадаться, что это редко имело место в действительности.

В-нятых, это, а также удобство общения с представителями одной и той же семьи на расстоянии, желание сохранить память о замечательных событиях и трудах могли заставить людей тех времен по-прежнему употреблять письмо и совершенствовать его, считая его способом передачи идей, отличным от языка. И письмо, отделенное таким образом от языка, могло положить начало иероглифическому письму во всех его разнообразных формах.

В-шестых, патриархи в роду Сима после потопа могли последовательно передать историю сотворения мира, грехопадения, потопа, повеления бога Аврааму и т. д. либо при помощи усовершенствованного первоначального иероглифического письма, либо при помощи смешанного письма, которое в соответствии с третьим из упомянутых следствий обозначало некоторым несовершенным, грубым образом слова нового языка. И некоторые из трудностей Книги бытия могут проистекать из того, что она состоит из записей одного из этих видов, сделанных патриархами, переведенных Моисеем на древнееврейский язык своего времени и затем записанных при помощи алфавита.

Я не считаю необходимым прибегать к какой-либо гипотезе вроде этой, чтобы восстанавливать истинность и авторитет Книги бытия. Продолжительность жизни даже после потопа представляется вплоть до времени Моисея достаточной для сохранения столь важных преданий неискаженными в религиозном потомстве по линии Сима естественными средствами. К тому же бог мог вмешаться чудесным образом, как это бывало во многих других случаях во времена патриархов.

Если будет выдвинуто возражение, что у нас нет ни малейшего указания на письменность какого-либо рода в Книге бытия, я отвечу, что в этом состоит трудность. Однако нельзя делать какие-либо определенные выводы из указанного упущения. Вряд ли происхождение письма было одним из первых дел, которые были записаны. А если оно использовалось толь- ко для передачи важных фактов последующим поколениям, у нас нет основания ожидать случайного его упоминания. Вероятно, выражать свои мысли письменно было так утомительно и трудно, а устные послания и договоры были так легки и естественны в те отличавшиеся простотой времена, когда правдивость посланника и договаривающихся сторон не подвергалась сомнению, что письмо никогда не употреблялось после смешения языков, когда язык стал велик по объему, за исключением случаев особой важности.

Намек на иероглифическое письмо содержится во второй заповеди, и, должно быть, оно было в употреблении некоторое время еще ранее, поскольку система идолопоклонства была основана на нем. И это может склонить к мысли о том, что оно главным образом употреблялось в связи со священными обрядами и поэтому возможно, что оно было сообщено Адаму богом. Однако, если мы предположим, что ничего подобного не произошло раньше потопа, это не сделает полностью недействительными вышеизложенные догадки. Основной смысл их может сохраниться с должными изменениями и скидками. Но было бы слишком утомительным определять все расхождения в вещах столь неопределенного характера.

Я перехожу теперь к искусству алфавитного письма22. Я представляю себе, что оно было чудесным образом сообщено богом Моисею на горе Синай23 по следующим причинам, которые я, однако, не считаю решающими.

Во-первых, утверждают, что бог начертал заповеди своим собственным перстом на каменных таблицах. И я думаю, было бы необоснованным предположение, что это было сделано в соответствии с каким-либо простым, несовершенным человеческим изобретением или, можно сказать, в подражание ему.

Во-вторых, израильтяне — единственный народ во всем мире, который сохранил какую-то постоянно ведущуюся запись относительно своего собственного происхождения. Это легко объяснить на основе предположения о том, что алфавитное письмо было дано им сначала в совершенной форме, а после, предполо- жим во времена Елисея, было заимствовано другими народами и приспособлено в несовершенной форме к их языкам. Но если мы предположим, что какой-либо другой народ, например египтяне пли арабы, изобрел письмо до времен Моисея, то будет несколько затруднительно выдвинуть причину того, почему другие люди не могли заимствовать это изобретение так же, как Моисей, и подобно ему не сделали записи о собственном народе и его предках; еще более трудно объяснить причину того, почему народ, который изобрел алфавитное письмо, сам не сделал этого. Что касается, в частности, египтян, то тот факт, что они продолжают употреблять иероглифическое письмо и достигли в нем совершенства, показывает, что они не могли изобрести алфавитного письма; ибо последнее, если мы предположим, что его изобрели еще до времен Моисея, вытеснило бы иероглифическое письмо так же, как употребление десятеричного счисления вытеснило все остальные несовершенные способы обозначения чисел. Представляется также маловероятным, чтобы иероглифическое письмо привело к алфавитному; скорее дело обстояло наоборот, потому что иероглифические письмена суть непосредственные представители предметов и идей и промежуточные представители не букв и не простых членораздельных звуков, а слов и даже групп слов. Представляется также вероятным, что египтяне даже отстали в восприятии алфавитного письма от израильтян, в то время как филистимляне, или финикийцы, восприняли его, поскольку египтяне в то время достигли больших успехов в развитии собственного иероглифического письма и были убеждены в его превосходстве. И таким образом, мы можем разрешить очень трудную проблему: почему египтяне, которые, по-видимому', рано создали свое царство (однако, исходя из того, каким образом Моисей упоминает царство Нимрода, я считаю первым его), а также довели его до значительного совершенства еще ранее времен Иосифа и до самого большого совершенства потом главным образом при его помощи, все же пе оставили никакой истории своих дел, даже [истории] великой империи Сесака пли Сезостриса24 и его преемников. Ибо у них не было общественных бедствий настолько сильных, чтобы уничтожить все их записи, до времен Камбиза25; а так как опустошение при Камбизе было меньше по размерам, короче по длительности, имело место в царстве большего размера и два поколения спустя после опустошения иудейского государства при Навуходоносоре26, которое, однако же, не уничтожило хроники иудеев, то оно не могло бы целиком уничтожить египетские хроники, если бы египтяне раньше и лучше, чем иудеи, использовали алфавитпое письмо. Даже греки, которые получили алфавитное письмо только 600 лет спустя после времен Моисея, оставили более полную историю своих дел, чем египтяне. В этом месте, однако, следует заметить, что если мы предположим, что история иудеев была записана по божественному повелению, что в высшей степени вероятно, то это ослабит силу данного аргумента, но не уничтожит ее совсем.

В-третьих, позднее принятие письма греками является аргументом в пользу того, что оно не существовало ни в одной другой соседней стране до времен Моисея, и согласуется с тем, что оно было чудесным образом сообщено Моисею для использования его в священных целях и сохранения истории мира и истинной религии среди иудеев — избранного богом народа. Я предполагаю здесь, что искусство письма не было известно грекам до времен Кадма 27 и что последний пришел в Грецию, в соответствии с мнением сэра Исаака Ньютона, примерно в середине царствования Давида27а. И действительно, мне представляется, что если не признать главные пункты хронологии Ньютона, то нельзя дать никакого разумного объяснения древним временам, изобретениям, которые тогда были сделаны, созданию и длительности существования царств, их взаимоотношениям и т. п.

353

7212 Том 2

Ибо, во-первых, если алфавитное письмо было известно на континенте Азии и Африки за 600 лет до Кадма, то как могло оно храниться в тайне от греков до его приезда к ним, а затем быть лишь весьма несовершенным образом приспособленным к греческому языку? Ведь греки получили от Кадма всего шестнад- дать букв. Сам греческий язык, возможно, в некоторой степени исходил из Египта, и те, кто привез этот язык за два поколения до Кадма, привезли бы и точный способ соответствующего алфавитного письма, если бы они им обладали. Ибо невероятно, чтобы Инахус и египтяне-колонисты, которые прибыли с ним и после него, полностью заменили свой язык на язык бедных бродячих киммерийцев, которых они обнаружили в Греции, поскольку в действительности мы наблюдаем, что европейцы-колонисты учат иногда туземцев в тех местах, куда они едут, европейскому языку, по никогда не меняют его на местный.

Во-вторых, если алфавитное письмо было дано Моисею чудесным образом, то легко себе представить, что оно проникло в Грецию не ранее времен Кадма. Ибо иудеи были обособленным народом, их священники держали писания Моисея, т. е. единственные алфавитные писания в мире, в ковчеге; и должно было пройти немало времени, прежде чем они могли стать подготовленными и искусными в чтении и письме; в своих попытках переписывать они, вероятно, делали какие- то ошибки и не достигали чистоты и совершенства искусства, сообщенного богом; соседние пароды боялись и ненавидели израильтян, их религию и их бога; они, вероятно, владели иероглифическим письмом пли, возможпо, каким-либо несовершенным способом обозначения слов в соответствии с тем, что было отмечено выше, что удовлетворяло всем потребностям, которые казались им необходимыми; и ввиду всего этого искусство алфавитного письма не могло быть воспринято ІІІТ одним из соседних народов до времен Елисея, когда ковчег вместе с писаниями Моисея был захвачен филистимлянами. Ибо поскольку писаний Моисея не было в ковчеге, когда он был помещен в храм Соломоном28, то, может быть, филистимляне хранили их и научились из них искусству алфавитного письма, будучи теперь достаточно подготовлены к нему благодаря тем сведениям о нем, которые просочились к ним раньше, во время их прошлых встреч с израильтянами. Поэтому финикийцы, или филистимляне, предстали перед греками как изобретатели букв; и можно вполне обос- нованно предположить, что Кадм смог несовершенным образом приспособить финикийский способ письма к греческому языку спустя примерно два поколения после захвата ковчега. Таким же образом, когда Самуил свел воедино все писания Моисея, переписанные священниками или другими лицами, в том порядке, в каком они теперь стоят в Пятикнижии, то были какие- то отклонения от первоначального способа письма, сообщенного Моисею богом; и они вместе с теми, которые произошли в последующие времена, в особенности после возвращения из вавилонского плена (когда, как полагают пекоторые, даже первоначальные буквы были изменены), возможно, сделали древний способ писания древнееврейского языка, употребляемый иудеями в своих библиях для синагог и лишенный точек, столь несовершенным, что уже не представлялось, что он божественного происхождения. По тем же самым причинам искажения древнееврейского языка, или языка, данного Геберу или Нелегу при смешении языков до времен Моисея, могут склонить нас к мысли о том, что древнееврейский язык Пятикнижия недостаточно правилен для того, чтобы считать, что он сообщен богом. Многое также следует отнести за. счет нашего невежества в обоих этих случаях. Однако замечательная простота и едипообразие все еще остались как в библейском древнееврейском языке, так и в манере писать без точек; они столь велики, что представляются мне выше изобретения грубых древних времен.

В-четвертых, порядок греческого и латинского алфавитов, взятый из древнееврейского языка в том виде, как мы имеем его в псалмах, написанных алфавитным письмом, является свидетельством глубокой древности древнееврейского алфавита. Здесь следует заметить, что как греческий, так и латинский алфавиты совпадают с древнееврейским алфавитом так же, как и друг с другом, и даже больше, и что ие сохранилось ни одного другого древнего алфавита, который бы соперничал с древнееврейским. В-пятых, мне представляется, как отмечено выше, что разложение сложных членораздельных звуков древних языков на простые элементы или буквы, а затем воссоздание заново этих сложных звуков при записи их алфавитом — слишком сложная проблема для древних времен, особенно потому, что люди тех времен не могли ни видеть пользу этого, ни понять его осуществимость. Это представлялось бы им задачей бесконечного объема; они никогда бы не догадались, что окажется достаточно столь малого числа элементов, даже если предположить, что у них могла возникнуть идея этого. Это подтверждается тем, что ни один варварский народ никогда ие изобрел для себя алфавитного письма. Варварские народы остаются в неведении относительно письменности, пока их не научат этому. Однако позволено будет заметить, с другой стороны, что, так как древние языки были простыми и ограниченными, трудность анализирования их сложных звуков в силу этого была бы меньшей.

В-шестых, поскольку способ изготовления и возведения скшши был сообщен богом Моисею, Везалию и Ахолиабу сверхъестественным образом, то мы можем тем более легко предположить, что искусство алфавитного письма было божественным даром. Но против этого есть возражение, состоящее в том, что Моисей не назвал это божественным даром, по крайней мере отчетливо.

В-седьмых, представляется, что время Моисея было подходящим для этого дара, ибо человеческая жизнь, возможно, была тогда только что сокращена до ее нынешней продолжительности. До времени Моисея благодаря [значительной] продолжительности жизни священные предания оставались неизменными с помощью вышеупомянутых средств НЛП без них, по крайней мере в липни Авраама, по затем предания начали смешиваться с небылицами и вести к идолопоклонству.

В-восьмых, алфавитное письмо, введенное у иудеев, ЖИВШИХ в пустыне, вытеснило иероглифическое и, следовательно, уничтожило этот источник идолопоклонства. Оно равным образом поставило иудеев выше их врагов — египтян — в искусстве письма; а водь египтяне, вероятно, очень гордились своим совершенством в иероглифическом письме, так же как, возможно, своей рекой, мудростью своей политики, срая нительной обширностью своего царства, своим искусством магии, религиозными обрядами и т. д. Ибо это увеличивало славу бога иудеев и способствовало установлению истинной религии среди них.

Здесь может быть выдвинуто возражение, что алфавитное письмо употреблялось уже до того, как были даны заповеди на горе Синайской, потому что еще ранее Моисею было повелено написать в виде кпиги рассказ о битве с Амалеком, а также записать имена детей израилевых на нагрудной пластинке первосвященника, где они были как бы выгравированы. Я отвечу, что оба указанных случая могут относиться к иероглифическому письму или к его несколько усовершенствованной разновидности, где были обозначены целые слова, по разложенные на составляющие их простые звуки. Первый мог также быть пророческим намеком Моисею, которого последний, однако, пе понял в тот момент, намеком, что оп вскоре будет в состоянии писать гораздо более совершенным способом, чем ои или его враги — египтяне — могли писать тогда.

Представляется, что эдомиты тоже рано овладели каким-то способом письма, как это следует из рассказа об их правителях, который имеется в Книге бытия. Но это могло быть только иероглифическое или вербальное письмо, объясненное Самуилу каким-то эдоми- том в то время, когда он собирал воедино писания Моисея; к тому же эдомиты могли научиться письму от иудеев скорее, чем любой другой народ, поскольку они были ближе связаны с ними узами крови и жили по соседству с ними.

357

12 Том 2

Простота и однородность арабского языка тоже склоняют к мысли о том, что обитатели Аравии рано овладели алфавитным письмом, поскольку оно имеет большую склонность сохранять закрепленный в языке образец. Но измаэлиты, или медиаииты, которые были близкими родственниками иудеев, или кепиты, которые жили среди них, могли научиться ему от них, может быть даже во время их обитания в пустыне. Мы можем также заметить, что арабский язык был не только закреплен, но, возможно, и сделан более правильным вскоре после времени Магомета29 при помощи Корана и грамматик данного языка, которые были созданы некоторое время спустя, и что до времени Магомета арабы мало общались со своими соседями и поэтому могли сохранить свой язык более чистым и простым.

Изменения, которые произошли с языками и соответствующими им способами написания со времени изобретения букв и которые весьма пространно описываются в работах грамматиков и критиков, доставляют бесчисленные подтверждения учению об ассоциации идей и могут быть, с другой стороны, во многих отношениях пояснены последним. Но полный отчет об этом должен быть дан тем, кто хорошо разбирается в древних и современных языках.

Положение LXXX1V. Объяснение общего характера философского языка и изложение некоторых способов, при помощи которых он мог бы быть создан на основе вышеизложенных принципов.

Если бы, предположим, люди обладали таким языком, который давал бы им возможность по своему усмотрению обозначать все свои понятия адекватно, т. е. без какой-либо недостаточности, избыточности и двусмысленности; если бы, более того, этот язык зависел от немногих принципов, принятых не произвольно, а потому, что они являются кратчайшими и наилучшими из всех возможных, и развивался на основе данных принципов неограниченно, чтобы соответствовать каждому продвижению в познании явлений, — то этот язык мог бы быть назван философским и настолько превзошел бы любой из существующих, насколько райская жизнь превосходит ту смесь счастья и несчастья, которая является нашим уделом со времени грехопадения. Не исключено, что язык, данный богом Адаму и Еве до грехопадения, был именно таким; и, хотя он мог быть ограниченным, он в совершенстве удовлетворял все их потребности.

Имеется несколько способов, при помощи которых, как представляется, люди будущих веков могут достичь этой великой цели.

Так, во-первых, они могут изучить все возможные простые артикуляции, на которые способны их органы [речи], со всеми их сочетаниями, или сложными членораздельными звуками, возникающими из них, а также отношения, которые они имеют друг к другу, и приписать каждому соответственно простые и сложные идеи и такие варианты последних, которые естественным образом потребуют глубокого проникновения в природу вещей, предметов, идей, способностей человеческого духа и т. п., с тем чтобы каждое выражение было сделано самым коротким и лучшим из всех возможных. И хотя это в нашем нынешнем невежественном состоянии может показаться только невыполнимой задачей, однако то же самое невежество должно научить нас, что мы совершенпо не можем иметь никаких понятий об огромном росте знаний, который может произойти в грядущие века и который, как обещано, может наступить в более поздние счастливые времена, предсказанные в пророчествах. Во всяком случае огромные и в прежние времена немыслимые успехи наук за последние два столетия могут в значительной мере помочь преодолеть наши предубеждения.

Во-вторых, если бы все простые членораздельные звуки со всеми корневыми словами, которые имеются в современных языках, были приписаны предметам и идеям в соответствии с современным смыслом слов и их пригодностью представлять предметы и идеи, чтобы сделать все согласованным с самим собой; если бы, далее, из современных языков были отобраны самые лучшие правила этимологии и синтаксиса и применены к корневым словам, о которых здесь говорится, с тем чтобы сделать их способными выражать все изменения в предметах и идеях, насколько это возможно, т. е. с тем чтобы эти слова могли совершенствоваться пропорционально росту знаний, — это тоже могло бы быть названо философским языком, и, хотя он был бы более несовершенен и ограничен, чем предыдущий, все же представляется более возможным его создать и использовать на практике.

12'

359

В-третьих, если бы такие простые артикуляции, которых сейчас не хватает в древнееврейском алфавите, были добавлены к нему и корпевые слова [этого языка], состоящие из всех сочетаний по два и по три, допол- иены при помощи приписывания им соответствующих простых значений, возможно почерпнутых из других языков, особенно из арабского, халдейского, сирийского и самаритянского, как в словаре Кастеллюса и других книгах подобного рода; если бы, далее, к тем правилам этимологии и синтаксиса, которые существуют сейчас в библейском древнееврейском языке, были добавлены такие новые правила, которых требует это увеличение корней и применение языка к целым совокупностям предметов и идей, — то у нас был бы гораздо более простой, точный и богатый язык, чем любой из существующих сейчас. Его бы также легко понимали евреи во всех частях света, ибо большинство их обладает некоторым знанием библейского древнееврейского языка, а многие понимают язык раввинов, который, кажется, образован на основе плана, не очень сильно отличающегося от предложенного здесь, хотя он п лишен какой-либо ясно выраженной цели, и на который, следовательно, необходимо обратить должное внимание тому, кто попытается осуществить данный план. Многие восточные народы, в том числе все магометане, также будут искусными в овладении этим языком из-за родства и сходства, которые он будет иметь с языками, уже известными им; и тем, кому он совершенно неизвестен, его будет легче изучать, чем любой другой, из-за большей простоты и правильности. Опираясь на него самого, можно было бы сделать для пего словарь; основой последнего был бы библейский древнееврейский язык в тех случаях, где его смысл определен и известен. Между тем если писатель стремится выражаться просто, искренне и точно, будучи прежде всего подготовленным благодаря знанию своего предмета, а читатель отдает ему должное как своему учителю в данный период времени, проявляя достаточное трудолюбие и беспристрастие, то дурные последствия смешения языков в данном случае почти полностью исчезают. Но было бы прекрасно предотвратить всякую возможность ошибки со стороны всей массы людей и дать им возможность изучать важные истины с большей лег- костью и определенностью и за более короткое время, чем сейчас.

Здесь не будет неуместным добавить, что способ стенографии г-на Байрома (Byrom) являет собой точный и изящный пример возможности продвижения в этой области на основе простых и философских принципов; его скоропись является реальным и адекватным представлением звуков английского языка, насколько это нужно для определения смысла, и притом самым коротким способом. Если бы у нас был философский язык, ои должен бы быть обозначен этими письменами, mutatis mutandis 30.

Положение LXXXV Пояснение и подтверждение общего учения об ассоциации идей при помощи конкретных ассоциаций, которые связаны с языком.

Это уже было в значительной степени сделано в выводах из XII положения. Я добавлю здесь некоторые замечания подобного же рода, которые, если бы они были сделаны ранее, слишком отвлекли бы читателя, но которые могут соответственно следовать за рассуждением о языке, данном в этом разделе.

Предположим, что а, ft, с, d и т. д. являются буквами алфавита, достаточно пространного для выполнения своей задачи, буквами, которые представляют соответственно простые чувственные удовольствия и страдапия, воздействующие на ребенка при его появлении на свет. Тогда различные сочетания указанных букв представят различные сочетания удовольствий тт страданий, образованные событиями и случаями человеческой жизни; и если мы предположим, что они будут также словами языка, то этот язык будет символическим изображением или наброском того, как мы проходим по жизни; особенности его будут представлены аналогичными особенностями в символическом изображении.

Таким образом, повторяющиеся впечатления простых чувственных удовольствий и страдапий, произведенные па ребенка и оставившие свои миниатюры, или идеи, [как бы] обозначаются [буквами] при изучении алфавита, а различные ассоциации этих идей, а также самих удовольствий и неудовольствий — соединением букв и слогов при составлении слов; когда же ассоциация настолько скрепляет составные части какой-либо совокупности идей, удовольствий и страданий, что они выступают как единая и неделимая идея, удовольствие или страдание, то следует полагать на основе аналогичной ассоциации, что ребенок научился читать без произнесения слов по буквам.

По мерс того как слова ребенка становятся все более многочисленными благодаря составлению и разложению, пока наконец целые группы слов не объединятся во фразы и предложения, все части которых появляются одновременно в памяти, его удовольствия и страдания становятся все более сложными благодаря сочетанию сочетаний; и во многих случаях многочисленные сочетания соединяются и образуют одно по видимости простое удовольствие.

Связи слов, происходящих от одного и того же корня, имеющих те же предлоги и окончания и т. д., представляют соответствующие связи в составных идеях, удовольствиях и страданиях.

Когда сложные удовольствия и страдания, образованные из миниатюр чувственных удовольствий и страданий, становятся средством получения других, более сильных удовольствий, а имепно ослабевая от частых повторений и тем самым становясь просто идеями или каким-либо иным способом, то мы должны предположить, что наше нынешнее знание языка используется в качестве средства получения еще больших знаний.

Подобно тому как звук и вид слов, запечатленных в нас в обычных случаях, совершенно не подсказывает нам происхождение этих слов из простых букв, ибо это тот аспект, в котором рассматривают слова только грамматисты и лингвисты, так и сложные удовольствия и страдания могут иметь место в духе человека и ощущаться ежедневно и все же не рассматриваться им как простые сочетания, если он но будет особенно внимателен и любознателен в данном отношении.

Это сравнение может помочь читателю понять, как образуются сочетания миниатюр. Оно является также серьезным свидетельством в пользу общего учения об ассоциации идей, поскольку язык не только символ этих ассоциированных сочетаний, но и часть символизируемого. Если бы человеческая жизнь была совершенна, наше счастье в ней было бы соответствующим образом представлено тем точным знанием вещей, которое дал бы нам истинно философский язык. И если предположить, что существует группа людей, достигающих чистого, ничем не омраченного счастья и способных как выражать свои собственные чувства, так и понимать чувства других при помощи совершенного и адекватного языка, то такие люди могли бы быть как бы новыми внешними чувствами и способностями восприятия друг для друга и могли бы безгранично давать и получать счастье друг от друга. Но поскольку в действительности человеческая жизнь является смесью счастья и несчастья, то и все наши языки должны из-за различия в наших ассоциациях передавать ложь так же, как и истину, что отмечено выше. И все же представляется, что поскольку наши несовершенные языки постоянно сами себя совершенствуют, очищают и исправляют, так что мы можем надеяться получить наконец такой язык, который явится адекватным представлением идей и чистым каналом передачи одной лишь истины, — то аналогия подсказывает, что смесь удовольствий и страданий, которую мы сейчас переживаем, будет постепенно сменяться собранием чистых удовольствий и что ассоциация может быть средством достижения этого, как отмечено в девятом выводе XIV положения.