Д. ТОЛАНД АДЕИСИДЕМОН,

Как следует распространять религию, связанную с познанием законов природы, точно так же должно совершенно искоронить всяческое суеверие.

Цицерон, О гадании, кн. II

ПОСЛАНИЕ — ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ —

господину Антони Коллинзу 2, эсквайру, мужу в равной мере выдающегося ума и благородства

Тебе прекрасно известно, превосходнейший Коллинз, что я всегда наслаждался чтением римских и греческих авторов (творения которых пережили века свирепого варварства) и с огромным удовольствием читал их не только как писателей, обладающих изящным красноречием и блестящей образованностью, но и стремился извлечь из их сочинений достоверные сведения об истории, чтобы тем самым лучше понять содержание этой, если можно так выразиться, мировой книги. Но из всех историков латинского и греческого языка меня более всех привлекал Ливий благодаря особой, свойственной ему манере изложения, и я никогда не мог в достаточной мере утолить свою жажду млеком (по выражению Квинтилиапа 162) его книг. Я восхищался достохвальиым величием его стиля, поистине достойным величия римского народа, и считал его блестящим, великолепным и, как говорит Сенека 163, «искренним ценителем всех великих умов».

Не чаще оказывались в сердце моем и в руках Цицерон, Вергилий, Гораций или кто-нибудь иной из столь славной семьи, когда я в одиночестве блуждал по прекрасным Банстедианским 164 лугам и по зеле- ным холмам, по поросшим можжевельником склонам, отлого спускающимся с вершин; или когда, углубившись в размышления, сворачивал в густые заросли дивных Астедианских заповедных рощ, вместилища красот; или когда мой конь — мой товарищ — уносил меня, усталого и опаленного солнцем, к мшистым берегам Ледареды или к пенящимся родникам Карсаль- танских вод; или когда я пробирался сквозь Миклами- анские насаждения, черные тиссовые рощи и иные близлежащие целительные леса.

Наслаждаясь пением птиц, шепотом нежных листов, журчанием ручьев, я удалялся от трудов и забот и только тогда мо? сказать, что я действительно живу. О мягкие луга! О рощи! О ручьи!

О, кто меня унесет в прохладные долы Гема и приосенит ветвей пространственной тенью? 165

Но куда увело меня сладостнейшее воспоминание о днях, проведенных в Суррийской деревне! Я мог бы припомнить ежедневные деревенские состязания во всякого рода играх, и замечательные ежегодные скачки благородных коней, и радость, какую испытываешь, прислушиваясь к звонкому лаю щенят и чутких охотничьих собак, раздающемуся на глухих и непроходимых тропах, если бы должное уважение к тебе (хотя ты и сам любитель сельских забав) своевременно не напомнило мне, что я должен вернуться к первоначальному предмету своего послания. У домашнего ли очага, в сени ли Эпсома 166, или в Лондоне я должен был признать справедливым и точным суждение Квинтилиана 167 о Ливии, а именно что он «как в изложении достигает удивительного очарования и прозрачной ясности, так и в речах красноречия сверх всего, что можно себе представить; в такой мере все, что он говорит, находится в соответствии с лицами и обстоятельствами».

Апология, однако, это, по словам Туллия, первейшее из благородных искусств, нуждается в защитниках. Эту благородную задачу я из-за предоставленного мне одним из моих друзей случая принимаю на себя. Я не извиняю патавинизм этого красноречивейшего мужа, которого, может быть, и не знал обвинивший его в этом Азиний Поллион 1684. Равным образом я не считаю безделицей, что этот страстный поборник и защитник свободы показался гнуснейшему тирану Калигуле5169 недостоверным (да простят меня боги!) и многословным. Не более я удивлюсь и тому, что его считает холодным пустословом Липсий6, который обладал столь дурным вкусом, что предпочитал стиль Сенеки Цицерону. А что касается Глареана 7 и Барта 8, обвинивших его в недобросовестности и в том, будто ои завидовал славе Галлов, то я полагаю, что оба они более достойны издевки и насмешки, нежели серьезного опровержения.

Но совершенно поразительно, что не только Липсий, Поссевино9 и другие прославленные мужи, а с ними и все посредственные и трехгрошовые сочинители считали Ливия отъявленным суевером, но такое же несправедливое суждение было высказано и ученейшим Фоссием 10, и многими серьезными критиками. Точно так же полагал, как бы поддавшись общему течению, величайший ум нашего времени — Пьер Бейль в начале своих «Разных размышлений о кометах» 11; однако позднее он без всякого побуждения извне сам искренне признал и охотно исправил свою ошибку.

ГІо приказу Григория Великого 12, не говоря об остальных, сочинения Ливия были преданы огню, так как считалось, что он превысил меру в изложении языческих священных преданий.

Против всех них, дорогой Антони, с помощью цитат из самого этого автора (и почти исключительно из него одного, так как они вполне достаточны для нашего предмета) я очевидным образом доказываю, что он в столь великой степени испытывал отвращение к ничтожному и гнусному культу богов, что всю отечественную религию считал вымыслом и ложью. Он полагал, что знамения, оракулы, приметы и предсказания — вздор. Он остроумно высмеивал страхи перед кометами и затмениями. Он отвергал пророчества и чудеса язычников как выдумки жрецов-шарлатанов, чьи хитрости и уловки он безупречно изобразил. Он не только выставил на посмеяние эти и подобные им вещи, но и сознательно привел сильнейшие доводы, с помощью которых выставил на всеобщее обозрение глупость и лживость всех этих детских басен и дурацкое легковерие; и я клянусь, что не было писателя, более искусного и основательного в их ниспровержении.

Однако если бы речь шла только о доброй славе Ливия, а не об истреблении самого суеверия, то не стоило бы труда мне браться за перо. Итак, решившись говорить истину, не более следует удивляться равнодушию читателей, чем осуждать низость цензоров, коль скоро нам должно избегать безрассудства и тех и других.

Вот по какой причине я решился послать тебе, мой благородный друг, моего «Адеисидемона», или послание о мнимом суеверии Ливия, писанное к некоему богослову нашей церкви, и ожидаю твоего о нем прямого и для меня священного суждения. Может, впрочем, показаться парадоксальным, что я, хотя считаю суеверие более вредным для государства, чем атеизм, все же полагаю, что первое иногда может быть терпимо, второй же — никогда. Но я ссылаюсь (с должной скромностью) на доводы, приведенные мною в самом рассуждении, и уверен, что они удовлетворят всех поборников истинной религии, которая находится посередине между этими двумя крайностями.

Прощай.

Гаага, майские калеттды 1708 г.

Джон Толанд — достопочтенному мужу С. П. Д., пресвитеру англиканской церкви13 1.

Ты, конечно, помнишь, как мы с тобой, недавно беседуя, осуждали невежество и тупость неких комментаторов, которые и грамматиками были подчас посредственными, а критиками — почти всегда никуда не годными. Ведь на сотни Бартов и тысячи Турнебов 14 едва ли сыщется один Гревий15 или Перизоний 16. При этом мы называли (больше, чем можно было бы сейчас перечислить) имена греческих и латинских авторов, которых люди этой породы без тени сомнения обвиняли в том, что они якобы чересчур легковерны и, более того, верят в басни или пропитаны суевериями. 2.

Среди первых следует назвать Плиния Старшего, который настолько не был легковерен, что, скорее, даже может почитаться неверующим, коль скоро в седьмой книге «Естественной истории» 170 он сознательно опровергал бессмертие души. И разве не проявил он величайшее неверие, когда во второй книге этого же сочинения 171 утверждал: «Этот мир, который иначе должно именовать небом (чей свод все объ- емлет), есть вечное, безмерное, никогда не возникшее и не уничтожимое божество»? А что побудило его включить бабьи россказни в свои рассуждения — говорить об этом здесь неуместно.

Если же перейти к третьей группе авторов, то здесь ты не так легко позволишь убедить себя, что Тит Ливий Патавинец был менее всего суеверным историком. Ведь он не только сообщал в отдельных случаях о естественных, хотя и весьма необычных, явлениях, как если бы они были небесными знамениями, как-то: о двуголовом ягненке, громе или наводнении, о внезапном появлении новых источников, но и такое рассказывал, что либо очевидно невозможно, либо пустячно и обычно: как шел кровавый или каменный дождь, как загорелось зеленое дерево, заговорил бык или ребенок в утробе матери, как мул родился с тремя, а жеребенок —с пятью ногами, как ворон свил гнездо в храме, как мыши изгрызли золото, как на форуме появилась стая волков или рой пчел — и бесчисленные прочие вещи того же рода. 5.

Тогда я спросил тебя, разве мог бы кто-нибудь достоверно и с пользой изложить историю американских народов, не упомянув о принятых у туземцев верованиях'. Ты отвечал, что это невозможно, но что в таком случае христианский историк, хотя и счел бы необходимым о них рассказать, не стал бы ни поклоняться им, ни возвеличивать. Я возразил тотчас же, что Ливий, хотя он и язычник, меньше придавал значения всем тем вещам, в которых ты его упрекаешь, нежели христиане нашего времени. Столь не свойственно было ему поддаваться вере в чудеса, знамения, кометы и затмения, что он всю отечественную римскую религию ни во что не ставил или, что то же, считал ее ловким вымыслом политиков, тонко придуманным для укрепления властей и к выгоде духовенства.

6. Когда же ты ответил, что не согласишься с этим, я немедленно привел некоторые места, которые превосходно запомнил с пятнадцати лет, так как тогда уже они казались мне достойными внимания.

То же мнение о многих других законодателях, особенно же о том, как они учредили религиозные культы и священнодействия, высказывают достойные доверия писатели, и простодушная древность уверовала [в это]. Так, Ликург18иМинос19 выдумали, что якобы свои законы они услышали — один в Дельфах от Аполлона, другой от Юпитера в Диктейской пещере, чтобы люди, связанные божественным авторитетом, охотнее подчинялись изданным ими законам. Им и им подобным Диодор Сицилийский 173 не усомнился уподобить Моисея, законодателя евреев, но об этом сравнении Моисея с другими пророками и законодателями гораздо подробнее говорит географ Страбон20 174.

Теперь ты ясно видишь, как недвусмысленно называет Ливий отечественную религию обманом и вымыслом. Красочно рассказав обо всем этом, он добавляет175: «Все прочие общественные и частные священнодействия Нума подчинил решению первосвященника, чтобы народу было к кому обращаться за советом, дабы не нарушались церковные законы из-за пренебрежения преданиями отцов или заимствования чужеземных обычаев». Поэтому все советы народ должен был получать из уст первосвященника, использующего свой авторитет, и, вместо того чтобы тщательно соблюдать те из них, которые являлись истинными, принимать с готовностью и услужливо исполнять те, что способствовали общественному спокойствию.

Таким было, так сказать, первое издание римской религии, относительно которого следует искать более подробных сведений у Дионисия Галикарнасского21. Подобным же образом осуществилось и второе ее издание сразу после того, как галлы сожгли Рим22. Так как во время этого бедствия, по-видимому, погибла большая часть государственных таблиц, «сначала (говорит Лнвий*) военные трибуны приказали отыскать договоры и законы (это были двенадцать таблиц и некоторые «царские законы»); часть из них была обнародована; те же, что относились к священнодействиям, были утаены первосвященниками, чтобы с помощью суеверия удерживать в повиновении толпу».

И хотя снова не меньше, чем ранее, говорили и считали, что религия римлян учреждена Нумой, одпако никто не мог ни бесспорно, ни хотя бы правдоподобно доказать, что она оставалась той же самой. Не только были уничтожены относящиеся к священнодействиям документы, если какие-либо из них до тех пор и сохранились, но [соответствующие законы] навечно были подчинены постановлениям первосвященника, которому все из-за одного только его звания обязывались повиноваться, так что ему легко было навязывать все, что угодно, в качестве божественного предписания.

Это вероучение, частично заимствованное от этрусков, частично от туземцев, но всего более из греческих верований, очевидно, было приспособлено для уловления душ толпы. Но его не отвергали и даже притворялись, что одобряют, знатные и ученые люди, коль скоро оно, по-видимому, не противодействовало и даже, скорее, способствовало охране общественного согласия, и прежде всего успокоению, возвышению и защите государства.

lie удивительно поэтому, что римские императоры после ниспровержения свободного государственного устройства с таким усердием перенесли на себя сан верховного первосвященника, чьей духовной властью не менее, чем властью военачальника, они преступно злоупотребили на погибель сограждан и к собственной выгоде, тогда как безопасность народа должна заключаться в стоящем над любой государственной должностью высшем законе.

7. Ливий не только религию считал ложной, но и самих богов полагал вымышленными, не исключая даже бога-хранителя римлян, основателя города Рима и родоначальника римского народа Ромула, или, если предпочтешь его небесное имя, Квирина.

В напечатанном на английском языке письме «О происхождении идолопоклонства», которое было написано мною и обращено под прикрытием имени Серены к несравненной королеве Пруссии, я показал (как ты помнишь), что боги и богини язычников на самом деле были людьми и что всяческое суеверие, не исключая и поклонения небесным светилам, возникло (вопреки общепринятому мнению) из чрезмерно развившегося культа умерших.

Не противоречит этому и Ливий, который, рассказав, что, после того как римляне были рассеяны дождем и громом, Ромул был растерзай сенаторами на Козьем болоте из-за своего стремления к тирании, продолжает*: «Римляне оправились наконец от страха, когда за такой бурей наступила тишина и возвратился солнечный свет. Увидев царский трон пустым, они хотя и достаточно верили находившимся ближе отцам, что Ромул был ввысь похищен бурей» (т. е. взят на небеса, как клятвенно засвидетельствовал Юлий Прокул), «однако, как бы охваченные страхом из-за утраты» (а может быть, и сомнением), «долгое время хранили печальное молчание. Затем по почину немногих все стали приветствовать Ромула как бога, рожденного богом» (т. е. родившегося от Марса и весталки Сильвии), «царя и родоначальника города Рима и стали возносить ему моления о мире, чтобы он соблаговолил вечно охранять свое потомство».

О Юпитер! Как невероятен был этот прыжок Ро- мула! Как внезапно он из смертного человека сделался бессмертным богом! И тот же самый народ, которым он только недавно был убит, тотчас же постановил возвести его в сонм всевышних; и как легко, из-за страха или но глупости, поверила патрициям чернь. И то, что тогда многие считали полезной ложью, потомки их страстно восприняли и твердо уверовали в это как в божественную и несомненную истину.

Впрочем, в только что упомянутом письме я показал, что римский народ, прогнав царей, не возводил более в число богов ни одного смертного до тех пор, пока после упразднения республики и воцарения распущенности при императорах римляне не были ослеплены в равной мере невежеством и низкопоклонством. Но когда была еще жива свобода и к тому же процветало просвещение, их души, разумеется, ие настолько очистились, чтобы все они отвергли всякое суеверие. К тому же этого вовсе не хотели и это почитали враждебным своим интересам знатные люди и властители, в подтверждение чего я приведу здесь замечательный пример.

Когда примерно через 536 лет после смерти царя Нумы содержащие его учение книги, обмотанные вощеными нитками, были найдены в каменной гробнице рядом с другой, где лежало уже обратившееся в прах тело, римляне уже настолько отошли от своей религии, которая могла бы в связи с этим возобновиться или возвыситься от находки столь ценных рукописей, что Сенат приказал их немедленно сжечь, как только городской претор Квинт Петилий клятвенно заявил, что их доводы могли бы оказаться пагубными для религии *.

Ведь все равно, свидетельствуют ли эти слова о том, что весь культ высших божеств был бы ниспровергнут из-за открытых под Яникульским холмом книг Нумы или же что в опасности оказалась только римская религия этого времени, ибо, хотя суетной чернью считалось, что эта религия учреждена Нумой, на самом деле в ней подлинным оставалось от него только его имя и ничего более. Ведь нет ничего более возможного и естественного, чем столь полное за давностью времени и столь непостижимое изменение. Особенно в религиозных догматах и обрядах, как бы значительно ни менялось их существо, всегда пеизменными сохранялись их наименования, чему я мог бы привести согни примеров.

Но как бы ни понимать приведенные выше слова Ливия, из них с очевидностью явствует, что религия у римлян была полностью приспособлена к политике и рассматривалась обычно как искусство удерживать подданных в повиновении. То придумывали, что Ан- цилия вознесена была на небо, то требовали вечно поддерживать пылающий огонь в храме Весты и прочее, что убеждало в вечности государственной власти.

8. Итак, добавил я, если Ливий считал религию выдумкой, а в богах видел возведенных в боги людей, то естественно было бы, чтобы он безразлично относился и к чудесам и предсказаниям; так оно и было в действительности. Когда в пятой книге * он пересказывает очередную религиозную басню, он говорит с насмешкой: «В делах столь древних мне приходится признавать истиной то, во что хотя бы можно верить».

Это, кстати сказать, старая песня всех времен и религий. Ведь и среди нас (не говоря о магометанах и язычниках) встречаются христиане некоего сообщества, которые веруют и соблюдают многое такое, о чем никогда и речи не было в Священном писании. Однако они вполне довольствуются тем, что это принято по традиции, как они ее называют, апостольской, лишь бы было подревней да подряхлей. Как будто не бывает и древних заблуждений, древних обманов, древней лжи! Ведь чем древнее эта ложь, тем она опаснее: значит, она еще глубже пустила корни и может многих отвратить от истины, придав себе видимость автори- тета. Ливии же придерживался более здравого мнения, когда говорил176: «Это более пригодно для показа на сцене, охочей до диковинок, чем для достоверной истории». Таково его суждение о знамениях, сопричисленных к чудесам и уже поэтому, согласно мнению нашего автора, ничуть не достойных доверия. Ибо они всего более подходят восторгам плебса в театре и легко приходящей в изумление кухонной челяди. Асами знамения (чтоб не забыть) были определены Пумой, а потому их следует оценивать наряду с осталі>- пыми его установлениями: ведь это он обучал первосвященника, «какие знамения, посылаемые в виде молний или иных явлений, следует принимать или отвращать жертвами» 177. 9.

Пусть так, прекрасно, возражал ты на это. Пусть Ливий, не будучи христианином, не был вместе с тем и язычником. С этим я согласен. — И ты утверждал, что некогда был знаком с мужем благородного происхождения и опытнейшим в политических делах, который, имея обыкновение вслед за Эпикуром высмеивать божественное провидение как старую вещунью, в то же время верил, что совокупность вещей управляется воздействием небесных светил, и вслед за астрологами допускал и иные чудовищные и смехотворные измышления. И вспомнил другого, нам обоим известного человека, который, отвергая существование всевозможных бестелесных духов, непрестанно твердил о неведомо каких материальных «интеллигеп- циях», от которых исходят прорицания и пророчества. И наконец, ты вообще отрицал, что людям всегда свойственна последовательность суждений, и заявил, что те и другие страницы Ливия вполне убеждают, что он был человеком в высшей степени суеверным. 10.

У меня не было под рукой книги, просмотрев которую можно было бы разрешить весь наш спор. Теперь же я хочу с большей уверенностью указать тебе важнейшие места, которые я даже выделю курсивом, когда речь зайдет о сути дела, как делал это до сих пор. Первую цитату я извлеку из предисловия к «Истории»; его одного, даже если бы не было других аналогичных высказываний, объективному читателю должно было бы хватить для правильного понимания всей книги.

«Я не намерен, — говорит Ливий, — ни подтверждать, ни отвергать известий о событиях, предшествующих основанию Рима. Все они более внушены поэтическим вымыслом, нежели основаны на подлинных исторических источниках». Однако он о них повсюду рассказывает и, хотя никогда не обосновывает, иногда тотчас же оправдывается. «Но этим, — прибавляет он с похвальной ясностью суждения 178, — и им подобным известиям, сколь бы ни почитались они и ни ценились, я не придаю большого значения». Разумеется, вначале он выразил свое умонастроение весьма осторожно, но далее — все более смело. И если уж говорить откровенно, он при всяком удобном случае разоблачал, осмеивал и обличал многообразное и всевозможное суеверие.

И. Найдя, таким образом, ключ к Ливиевой истории, рассмотрим и само ее содержание. И там все оказывается вполне созвучным и близким духу предисловия. «Казалось, что небо пылает великим огнем, — говорит он в третьей книге 179, — и иные знамения являлись глазам или представлялись напуганному воображению».

То же самое случается и в наше время, когда толпа, не сведущая в естествознании, превращает в чудеса и знамения все явления, причины которых ей неведомы, как, например, так называемые небесные метеориты. Разве не являются даже и в наши дни слуху, зрению и воображению легковерных людей всяческие призраки, высмеиваемые более опытными и разумными людьми? Такое различие во взглядах на чудеса можно наблюдать не только среди жителей одной и той же страны. Чем более народы развиваются благодаря авторитету законов и распространению торговли и переходят от сельской жизни и диких нравов к городской жизни и цивилизации, тем менее оказываются они легковерными и суеверными, тем менее болтают, а лучше сказать, бредят всякими баснями и вздором.

12. Но вернемся к Ливию. «В Риме, — сообщает он в двадцать первой книге 180, — и в его окрестностях много знамений было замечено в ту зиму, или (как это обыкновенно случается, коль скоро души охвачены суеверием) многие знамения объявлялись и легкомысленно принимались на веру». Среди этих знамений ои называет провозгласившего триумф шестимесячного ребенка, воссиявшие в небе призраки кораблей, само по себе шевельнувшееся копье, быка, самостоятельно взобравшегося на третий этаж здания, призраки показавшихся вдали людей в белоснежных саванах, каменный дождь — о прочем я охотно умолчу.

А также в двадцать четвертой книге181: «В тот год было сообщено о многих знамениях и, чем более в них верили простые и набожные люди, тем более слухов распространялось о них». Тут приводит ои различные примеры, но уж если предшествовало им столь резкое суждение, то кто же решится после этого утверждать, что сам он был легковерен и суеверен? Разве не достаточно ясно приписывал он все эти и им подобные вещи глупости и суеверию? И далее, в той же книге182 он пишет: «Городская стена и ворота, а в Ариции даже храм Юпитера были поражены молнией, и другие случаи обмана зрения и слуха были признаны истинными». Он не считал чуждым долгу историка подробно перечислять все эти вещи, хотя и не считал, что разумному человеку прилично этому верить.

Так, в двадцать седьмой книге183 он пишет: «Из Кампании сообщали, что в Капуе молния ударила в два храма — Фортуны и Марса, а также в несколько гробниц, в Кумах (вот до какой степени пустое суеверие даже к ничтожным явлениям припутывает богов!) в храме Юпитера мыши изгрызли золото, а в Казине на форум опустился огромный пчелиный рой», — и дальше там следуют подобные же вещи. И далее, в той же книге184: «Стоило упомянуть, как это часто бывает, об одном знамении, как тут же объявлялись и другие». Перечисление их мы предоставим читать любопытствующим до таких вещей, но пусть они признают, что дух суеверной толпы одинаков во все времена, и сколь неудачно привлекать авторитет Ливия для подтверждения того, вероятность чего сам он отвергал.

Наконец, в двадцать девятой книге185 он говорит: «Суеверие охватило души людей, и они были склонны к рассказам и вере в чудесные знамения, и от того еще более распространялись подобные слухи, например, что видели два солнца, светившие и ночью. О прочем для краткости умолчу.

13. Вот уже в четвертый раз наш автор подчеркивает, что в народе тем более говорили о чудесах, чем более придавали им веры. Точно так же происходит и с ведьмами, колдуньями, лемурами и привидениями, которые никогда не появляются и не приносят вреда людям в тех местах, где никто не верит в их существование, ибо болезни и иные бедствия, которые в других местах обычно нелепейшим образом приписываются им, здесь относятся к своим настоящим причинам и лечатся подобающими лекарствами. Но нет меры басням и страшилищам там, где жители столь невежественны и неразвиты, что охотно допускают существование подобных вещей. Это обстоятельство доставляет тысячи поводов для обманов и злодеяний и открывает широкое поле деятельности обманщикам (ибо такие ловкачи встречаются и среди самых отсталых народов) для безнаказанного совершения всяческих злодеяний.

Встречаются, конечно, и такие люди, которые делают подобные дела из чистого веселья и шутки ради, например чтобы напугать детей, обмануть сотоварищей или способствовать своим любовным похождени- ям. И поныне почти повсюду встречаются люди, рассказывающие о занятиях магическим искусством и о близких сношениях с духами. Часто это делается, просто чтобы похвастаться, что им известно нечто неведомое прочей толпе, или чтобы как-то выделиться среди родных и знакомых — так свойственна иногда человеческой природе даже и в старческом возрасте постыдная ребячливость! 14.

Но это мимоходом. Взгляни, будь добр, друг мой, какое место занимают в действительности у князя римской истории все эти каменные и кровавые дожди, нечестивые вороны, забредшие в город волки, пятиногие жеребята, которые напрасно так досаждали тебе и многим иным несравненным ученым писателям, которых в изобилии можно набрать из уже приведенных мною цитат.

Он называет все эти чудеса обманом зрения и слуха, ложыо, неразумно принимаемой за правду, пустыми призраками, привидевшимися со страху, выдумками простых и суеверных людей, которые, как бы они высоко ни почитались, ие заслуживают пи малейшего доверия. Так далек он от веры в них, не говоря уж о почитании и возвеличении. Но если кто возвеличивал их, то это, конечно, римская чернь — о, если бы мог я не говорить этого о христианской!

Я ломился бы в открытую дверь, если бы стал основательно объяснять тебе, как вышеназванные чудеса сопровождались обычно молебствиями по распоряжению жрецов. Все эти хитрости увеличивали легковерие толпы и придавали немалый авторитет священникам, чьим искусством и попечением единственно можно было отвратить пагубные последствия предзнаменований. 15.

Заслуживает, однако, внимания то, что, чем шире распространяли победоносные римляне границы империи, тем больше Рим был охвачен суеверием, и он почти совершенно погряз в суеверии, ибо к прежним верованиям все время присоединялись чужие вместе с богами побежденных народов. И вот на всех углах и перекрестках появились отвратительные скопища галльских, греческих и азиатских жрецов- шарлатанов.

Более чистый, свободный от суеверия культ богов служил повсюду прикрытием, но в основе лежало низменное корыстолюбие и злобный обман. Ведь все заботы и стремления этих лживых проповедников притворного благочестия были направлены лишь к их собственной выгоде. «Ибо нет, — говорит наш автор 186, — на свете ничего более обманчивого на вид, чем извращенная религия».

И разве это не так? Из его собственных свидетельств можно привести подтверждение этой мысли. «Не только тела, — говорит он в четвертой книге187,— были поражены болезнью (возникшей от естественной причины, т. е. из-за необычайной засухи), «но и души охватило многообразное и по большей части чужеземное суеверие; проповедники его, освящая новые обряды, прорицая, врывались в дома, и добычей их становились души, плененные суеверием», — подобно тем, кто, как писал апостол Павел188 Тимофею, «вкрадывается в дома и обольщает женщин, утопающих во грехах».

У всех этих людей благочестие стало ремеслом и превратилось тем самым в настоящий промысел. Так, в двадцать пятой книге Ливий говорит189, что «жре- цы-шарлатаны и вещуны овладели умами людей, число которых увеличивала сельская чернь, гонимая в город голодом и страхом с невозделанных и заброшенных из- за продолжительной войны полей», и, как он отлично замечает, «вследствие того что этот способ наживы облегчало заблуждение ближнего, они пользовались им как дозволенным ремеслом». Для них, конечно, само безделье стало работой. В действительности, однако, эта добыча не была для них в равной степени легкой, ибо не все одинаково были скованы попутаны заблуждениями, да и само это ремесло не от всех получало дозволение и одобрение.

«Сперва, — добавляет Ливий 190, — послышалось тайное негодование порядочных людей, затем дело дошло даже и до официальной жалобы сенаторам». Немного далее он приводит изданное претором города постановление, «чтобы все, у кого есть пророческие книги и молитвы или сочинения, касающиеся искусства жертвоприношений, до апрельских календ представили ему все эти книги и записи и чтобы никто ни в общественных, ни в священных местах не смел приносить жертвы, следуя новым или чужеземным обрядам».

Но ведь и без того, клянусь, бесчисленными декретами понтификов и постановлениями сената было предусмотрено в Римской республике упразднение всех священнодействий, кроме отеческого обычая, и вообще запрещались чужеземные обряды. Но пусть сколь угодно издают законы законодатели и власти; если они не позаботятся об удалении из человеческих умов невежества и глубоком искоренении распространенных заблуждений, всегда будут вновь и вновь появляться опасности, из них тотчас родится страх, и вернее верного последуют суеверия, против которых единственное возможное лекарство есть дух, воспитанный в высокой нравственности и просвещении.

16. Вообще вполне вероятно, что священники идут на обман ие только из корысти, но иногда и из благочестия. С этим согласен и Ливий, когда в восьмой книге 191 он передает, что «в сенате был услышан голос Анния, претора латинян, насмехающегося над божеством римского Юпитера», Анний, выйдя из храма, «упал со ступеней и так сильно поранил голову, ударившись о камень, что лишился чувств»; а также что, «когда призывали богов в свидетели нарушения договоров, разразилась гроза с ударами грома». Однако об этом он говорит, что у него нет точного свидетельства, так как авторы в этом не согласны друг с другом, «ибо это могло быть и действительным, и ловко сочиненным для изображения гнева богов». Вот достойный пример священной изобретательности попов!

Так как главный врач Гарлема, чистейший человек, Антоний Вандаль23 столь полно и независимо изобразил поразительные уловки жрецов, распространявших от имени богов темные и двусмысленные прорицания и продававших их всегда за обильные приношения пе только бессмысленной черни, но даже и величайшим государствам и правителям, то я ограничусь лишь одним примером благочестивого обмана и приведу случай, так сказать, священно-воинской хитрости, примененной некогда выдающимся полководцем при осаде Нового Карфагена в Испании24.

«Когда наступил морской отлив, — сообщает Ливий в двадцать шестой книге 192, — было около полудня, н, кроме того, что вода сама по себе отступала в морс с отливом, появился также легкий северный ветер, который гнал воду из озера туда же, куда и отлив, и отмели настолько обнажились, что в одних местах вода доходила до пояса, в других же была едва выше колен. Сципион, внимательно и разумно наблюдавший это, обратил это явление в знамение богов, которые для прохода римлян повернули вспять море и отогнали озерную воду, открыв путь, на который никогда доселе не ступала нога человека, и приказал следовать за Нептуном и через середину озера выйти на городские стены», что и было сделано.

То же самое и почти в том же стиле, хотя и в иных выражениях, рассказывает Арриан25 193 об Александре Великом, когда он неожиданно и чрезвычайно удачно перевел войска через море в Памфплию; что Иосиф, этот надевший личину иудей, не устрашился сравнить с переходом Моисея через Красное море26194.

Не удивительно поэтому, что любое явление готовы были выдать за чудесное знамение «те, кто приписывал богам следствие всех второстепенных и противоположных причин», если воспользоваться словами Ли- вия из книги двадцать восьмой 195, в которой он перед этим рассказывает 196 что «в храме Весты погас огонь и была наказана плетьми по приказу первосвященника Луция Лициния, весталка, которой в эту ночь была поручена охрана огня»; «хотя боги ничего этим не возвещали, — говорит Ливий, — и случилось это, конечно, из-за человеческой небрежности, однако было решено принести умилостивительные жертвы богами и назначено общественное молебствие у храма Весты».

Примеры такого рода он приводит повсюду, почти никогда не обходя их своими замечаниями.

17. Разумеется, души людей при этом были до такой степени во власти суеверий, что нередко склонялись то к страху, то к надежде, смотря по тому, что считали более удобным для себя правители города, от воли и произвола которых зависело всякое истолкование, даваемое жрецами. И те и другие по большей части обделывали все эти дела но соглашению, помогая друг другу, и объединялись во всем, что считали полезным для общего блага. Так, ответы гарусников, гадателей на птицах, оберегателей священных цыплят и помощников жрецов при жертвоприношениях и иных такого рода людей всегда составлялись по совету властей или тех партий, к которым они питали сочувствие. Я говорю здесь о римских жрецах, назначенных по закону, а не о бродячих и пришлых жрецах-шарлатанах. Так как, следовательно, суждение толпы по большей части основывалось на знамениях и чудесах (а толпа, говорит Курций 27 ***, когда она охвачена суетным суеверием, больше прислушивается к предзнаменованиям, чем к своим вождям), то и Ливий не мог не упомянуть о них, следуя своему долгу историка.

«В продолжение нескольких дней, — говорит он в уже упомянутой двадцать седьмой книге 197, — жертвенные животные были закалываемы без благоприят- ных результатов, и долго ие удавалось достичь примирения с богами. Пагубные последствия предзнаменований обрушились на головы консулов, не принося вреда государству», и Тит Квинтий Крис пин и Марк Марцелл в том же году были коварным образом убиты Ганнибалом28. Народ всегда только так и рассуждал.

18. Суеверия господствовали не только среди низкой черни (как в приведенном примере), но порой и среди высшей знати. Особенно же когда были удручены их души или больны тела и они были сломлены личными несчастьями или общественными бедствиями, они опускались почти на один уровень с толпой и, переходя попеременно от страха к надежде, не только от ничтожных и далеких, но и от совершенно невозможных и не существующих явлений тщетно ожидали поддержки или страшились погибели.

Здесь более, чем где-либо, решает дело воспитание, так как предрассудки, если они не были своевременно вырваны с корнем благодаря здоровым наставлениям и постоянным упражнениям, возвращаются с удвоенной силой. Люди же, воспитанные в духе разума и добродетели, не пошатнутся никогда до конца своих дней и не помутятся в уме, ибо они или знают смысл происходящего, или правильно подготовлены к перенесению любых ударов судьбы.

«Государство было объято религиозным страхом,— говорит наш автор 198, — а тут даже люди знатные впали в суеверие из-за недавнего поражения. И вот с целью возобновления ауспиций было назначено междуцарствие». А выше, в первой книге199, рассказав, что Тулл Гостилий29 был скован продолжительной болезнью, он прибавляет: «Тогда до такой степени вместе с телом был сокрушен и его жестокий дух, что он, никогда раньше не считавший достойным царя заниматься жертвоприношениями, внезапно предался всем великим и малым суевериям и на тот же лад настроил народ».

Подобное же рассказывают о некоем великом государе нашего времени, который, пока пребывал в цветущем возрасте, был до пресыщения предан наслаждениям и которого стремление к власти не оставляло даже и в глубокой старости; впоследствии он с головы до пят покрыл свое тело реликвиями святых, оберегаясь от бесов, и, погрузившись во всякие бабьи суеверия, надеялся этим задобрить богов и искупить все содеянные им преступления.

О легковерный! Убийства кровавого грех тяжелейший Тщетно стремишься омыть чистой речною водой200.

Но, возвращаясь к нашему предмету, должно подчеркнуть, что не только Ливия можно теперь считать полностью освобожденным от обвинения в глупости зловредного и немощного суеверия, но и что не было другого писателя, который лучше подмечал бы этот порок в других и глубже исследовал бы его происхождение во всех сословиях. Ибо, хотя цели деятельности государей, плебса, священников и политиков и не совпадают, их нравы и обычаи бывают тождественны и но большей части приводят к сходным результатам. Народ всегда стремится приспособиться к взглядам государей, но нередко и государи невольно опускаются до безумной и свирепой глупости темной толпы.

19. И все же не ко всяким вздорным россказням прислушивались римские граждане. Требовалось наличие очевидцев, если и ие падежных, то хотя бы многочисленных. «Между тем объявились многие знамения, — говорит Ливий в пятой книге 201, — большая часть которых, однако, так как слухи о них исходили от отдельных лиц, вызывали недоверие и насмешку». Раньше я отметил, что, пока пределы римского государства не выходили далеко за городские стены, город еще ие так был охвачен суевериями. Л с расширением владычества Рима искреннее и притворное благочестие расцвели если и не вполне, то примерно одинаково. Подобное сочетание добра и зла коренится в самой природе людей, но особенно легко и с особой силой проявляется оно при их скоплении в одном месте.

Когда же пришла в упадок или, вернее, была упразднена республика и высшую власть захватил Окта- виан Август31, не только предрассудки, но даже и религия утратила влияние в Риме, за исключением разве что среды низшего плебса и пригородов. Ведь не остается никакого почтения к святыням при тиранах, из-за чьих уловок даже лучшие мужи, развращенные и нравственно павшие, утрачивают добродетель. Те же немногие, кто не отошел от правил добродетельной жизни, огражденные наставлениями философов (к их числу прежде всего следует отнести Ливия), даже сколь угодно удивительные естественные явления не считали чудесами, не принимали на веру бессмысленные и нелепые вещи и не могли искренне поклоняться суетным и ложным божествам.

Из этого, однако, не следует, что они были чужды всякому богопочиташпо, хотя и не каждому дано блаженство обладания совершеннейшим знанием, предписанным самим богом, который есть высший Разум. Наш автор учил, что следует удалить из храмов всякое излишнее великолепие, воздействующее более па зрение и слух, нежели на душу. Ибо история прежде всего подтвердила, «что почитание святынь заключается более в благочестии, чем в великолепии» 202, — таковы его собственные слова. Ибо, как не хотел он узнавать судьбу из басен и прорицаний, так чужд ему был и страх перед ними.

Счастливы те, кто вещей познать умели причину,

Те, кто всяческий страх и рок, непреклонный к моленьям, —

Все повергли к ногам — и шум Ахеронта скупого 203.

20. По-разному относятся к одним и тем же вещам люди, подобные Ливию, и прочая толпа. Часто в совершенно одном и том же явлении одни видят величайшее чудо, а другие — чисто естественное явление.

Очевидный тому пример — солнечные и лунные затмения. Кто знает подлинную их причину и определенную периодичность, страшится их не более, чем радуги, мнимого солнца, грома или смены времен года. Многие же люди считают затмения явлениями весьма страшными и всегда возвещающими бедствия несчастным смертным, особенно процветающим царствам и империям. Невежды же намного превосходят числом людей ученых и знающих. Я ие говорю уже о тех лжецах, которым в конечном счете выгодно невежество толпы.

Когда Павел Эмилий, римский консул, и Персей, македонский царь, стояли почти вплотную друг против друга враждебными лагерями, готовые назавтра вступить в бой, рассказывает Ливий 204, «Гай Сулыш- ций Галл, военный трибун второго легиона, бывший претором в предшествовавшем году, созвав с дозволения консула воинов на сходку, объявил, что в предстоящую ночь — и пусть никому не придет в голову принять это за чудо — от второго до четвертого часа ночи будет лунное затмение. Он объяснил, что это явление можно знать и предсказать заранее, так как оно происходит естественным порядком в определенное время. Подобно тому как точно известно время восхода и захода солнца и луны и не вызывает изумления появление луны то в виде полного круга, то в виде умирающего месяца, пусть при затмении луны, когда тень земли покроет ее, не относят это к предзнаменованиям. В ночь (продолжает Ливий) накануне сентябрьских нон, когда в указанный час произошло лунное затмение, римским воинам мудрость Галла показалась почти божественной, а македонян это поразило как мрачное предзнаменование, предвещающее падение царства и погибель народа. Точно так же истолковали это и прорицатели. Крики и вопли поднялись в лагере македонян, пока луна не засияла вновь» 33.

225

8 Том 1.

Я ограничусь этим примером, не приводя бесчисленных других, которые нетрудно было бы найти у древних авторов, если бы вещи столь очевидные требовали дальнейшего исследования или разъяснения.

21. Случаи такого рода происходят не то что часто, но, можно сказать, повседневно. Самый недавний произошел в тот час, когда Тессе34, французский полководец, вынужден был снять осаду Барселоны, ибо полное затмение солнца в такой же мере навело ужас на осаждавших, как и вызвало радость и надежду у осажденных, тем более что солнце считалось символом короля Людовика XIV35. Ведь восходу и заходу солнца не удивляются ни просвещенные, ни невежественные люди — первые потому, что знают их причины, вторые потому, что видели, как это происходит ежедневно. Все это вызывает у них не больше удивления, чем морские приливы и отливы, хотя ни те ни другие не знают, по каким законам природы они происходят; так мало значит в таких вещах разум и так много — привычка!

А кометы. Ведь ие одним лишь невеждам, но и мно гим образованным людям представляется, что они таят в себе угрозу и опасность, и в тех и других вызывают они ужас и отвращение по той единственной причине, что оказываются в поле нашего зрения чрезвычайно редко, и не только всем людям, но и самым ученым из них не вполне ясно, что они собой представляют. Но истинные философы не испытывают перед ними ни удивления, ни страха. Даже те из них, кто ие слишком глубоко разбирается в естественных науках и не занимался астрономическими исследованиями, твердо, однако, знают, что все явления природы имеют свои причины — известны ли они нам или не известны. Я умолчу о многочисленных доводах, которыми легко доказать, что подобные знамения не только двусмысленны, по не имеют никакого значения, коль скоро они сами по себе более значительны, чем якобы обозначаемые и предсказанные ими события. Невозможно ведь предсказать, возвещает ли комета войну или голод, чуму или гибель какого-нибудь государства и какое именно из столь многочисленных одновременно происходящих событий она может обозначать. К тому же сплошь и рядом кометы появляются в такие времена, когда весь род человеческий живет как нельзя более мирно и счастливо, и, напротив, очень часто их не заметно именно тогда, когда почти весь мир терзается в бедствиях и несчастьях.

Итак, здесь если не естественнонаучным путем, то, однако, вполне справедливо следует вслед за тончайшим мыслителем Бейлем заключить, что не существует никакой связи между кометами и человеческими деяниями и что никоим образом нельзя считать божественным чудом такие явления, которые равно общи всем местностям, эпохам и религиям.

Другие же, те, кто в процессе длительного наблюдения светил обрыскал и измерил само небо, исследуют в немалых сомнениях, являются ли кометы некими воспламененными извержениями, заброшенными сюда с огромной опасностью вихрями, или же это своего рода недавно возникшие звезды (произошло ли это от механических причин или в силу божественного провидения), или же, наконец, они проносятся, блуждая, под лунной орбитой?

Ибо они убедительно доказали, что кометы являются теми же планетами, но описывающими огромные орбиты и из-за этого появляющимися в ноле нашего зрения в столь неравные промежутки времени и на столь неравных расстояниях, что одни и те же [планеты] представляются всякий раз иными и истинные измерения совершаемых ими движений до сих пор оставались неполными. Впрочем, в наше время во Франции знаменитейшим Кассини36, а в Англии остроумнейшим Флемстидом37 эти измерения сведены уже к почтп точному расчету благодаря удивительному согласию в наблюдениях.

Если бы Ливий и другие авторы обошли молчанием различные мнения древних о кометах и затмениях, то, конечно, их история была бы неполна и — о чем, впрочем, не стоило бы жалеть —мы не знали бы с такой определенностью, что род человеческий всегда оставался тем же и, как бы он ни менял наименования вещей, разум его никогда не изменится.

8

221

22. Итак, нетрудно понять, о почтеннейший муж, почему Ливий удостоил упоминания отвратительные знамения и почему в то же время снабдил их критиче- сними замечаниями, хотя делал это и не всегда, что было, впрочем, по большей части излишне. Но нельзя упускать из виду, что немалое значение придавал честному и прямому разуму тот, кто осмелиліся презирать эти жалкие суеверия в такие времена, когда не было недостатка в людях, которые на таких, как он, как бы честно и справедливо они ни жили, возвели бы обвинение в нечестии, хотя бы сами вели развратный и беспутный образ жизни. Так прикрывают свои пороки злодеи и очищаются от грехов суеверы!

Бывают и вовсе не злые, но трусливые люди, которые хотя и признают такие обычаи плохо обоснованными, но хотят сохранить их в неприкосновенности, потому что, как учит нас тот же Ливий205 в тридцать девятой книге, «там, где культ богов прикрывает преступления, души охватывает страх, как бы, наказав человеческие злодеяния, не оскорбить примешавшиеся к ним божественные установления».

Всякий раз, когда заходит дело об улучшении государств и религий и нет подходящих причин отвергнуть его, этот предлог выдвигается теми, кому выгодно, чтобы заблуждение оказывалось сильнее разума и разврат — сильнее истины. Это совершенно очевидно каждому, кто хоть гіемного сведущ в древней и новейшей истории.

Но выслушаем со вниманием благоразумные суждения Ливия.

«Я знаю, — говорит он 206, — что из-за того равнодушия, в силу которого толпа теперь считает, что боги ничего не возвещают людям, решительно никаких знамений не объявляется в народе и они не заносятся в анналы. Но коль скоро я пишу о древних событиях и не знаю, каков был дух в древности, я считаю достойным занести в мои анналы все относящееся к религии и то, что эти благоразумные мужи считали необходимым публично поддерживать». В одном этом отрывке ты одновременно находишь и доводы, и оправдания Ливия. Ибо, хотя в его времена вышел из употребления обычай обращать внимание на знамения и заносить их в анналы первосвященников, этот благоразумный писатель одновременно сумел и предусмотреть, и опровергнуть возражения потомков.

23. Все до сих пор мною изложенное, почтеннейший муж, ясно доказывает, что Ливий не был ни легковерен, ни суеверен и что многочисленные знаменитые мужи были столь же невнимательны при чтении Ливия, сколь несправедливы в суждении о нем.

Достославный Иогаин Герхард Фоссий в девятнадцатой главе книги «О латинских историках» допустил, что достойно удивления, распространеннейшее обвинение в адрес Ливия и, полагая, что защищает его, высказал поразительное суждение, заявив, что все это, «конечно, служит скорее в похвалу язычнику, так как любое бо- гопочитание должно предпочесть атеизму».

Хорошо, быть может, провел он различие как грамматик, но как философ — крайне скверно: как будто нет середины между атеизмом и суеверием и как будто не гораздо гибельнее для государства и человеческого общества, чем даже сколь угодно отвратительный атеизм, это чудовищное и зловещее суеверие, которое наполняет раздорами и мятежами процветающие государства, опустошает населеннейшие страны и нередко приводит их к гибели, которое детей отвращает от родителей, союзников — от друзей и разделяет то, что было связано теснейшими узами, которое, не насытившись кровью диких зверей, сверх того заставляло когда-то приносить в жертву невинных детей и взрослых людей (если и теперь где-нибудь не удерживается этот омерзительный обряд), которое ради темпых и суетных рассуждений уничтожает всякий душевный покой, которое не положило ни меры, ни предела могилам, тюрьмам, пыткам, изгнаниям, пожарам, убийствам и которое неистовствует не только над славой живых, но часто и над телами и прахом мертвецов.

Вот к злодеяньям каким побуждает религия смертных! *

Здесь надо отметить, что у большинства античных писателей слово «религия» не обозначает подлинного благочестия и внутреннего поклонения божеству, но (что мы могли бы показать на тысяче примеров) применяется по отношению к бессмысленному суеверию, а по большей части — к внешним обрядам и церемониям; в этом смысле следует процитировать того же Лукреция, когда он говорит:

Религия больше

И нечестивых сама и преступных деяний рождала *.

Но, не говоря уже о подобных вещах, атеист, конечно, не верит, что бог есть отмститель преступлений, и не боится карающего огня преисподней; его сдерживает не освященная религией клятва, но лишь гражданское уважение к своим обещаниям. И — таков ли он от природы или в результате воспитания — никакое принуждение или побуждение не заставит его действовать на погибель другим.

Он никогда никого не преследует ненавистью или оружием из-за различия в убеждениях, так как его заботит не то, во что веруют другие люди, а то, как они поступают. Он охотно признает, что различие добродетелей и пороков коренится в самой природе вещей, и всегда в своей собственной душе находит похвалу или осуждение своим справедливым или дурным поступкам, хотя и считает, что ничто не хорошо и не дурно само по себе, но должно рассматриваться с точки зрения дурного или хорошего употребления, которое находит всякая вещь, т. е. того, причиняет ли она людям радость или горе, внушает отвращение или доставляет наслаждение.

Впрочем, чем менее он ожидает грядущей посмертной награды или наказания, тем более он в земной (единственной, по его убеждению) жизни стремится к счастью. И он знает, что никто не может достичь счастья без взаимной поддержки и усилий других людей, ибо не должен получать и не получит благ от об- щества тот, кто не поступает с другим так, как хочет, чтобы поступали с ним. Итак, атеист не боится адских колес, камней, змей, огня, реки, но

Страх наказаний зато существует при яшзни за наши Злые дела по заслугам и кара за нашу преступность: Тюрьмы, свержение вниз со скалы жестокое, плети, Факелы, пытки, смола, палачи, раскаленные прутья, Ежели даже их нет налицо, то сознанье проступков Все-таки мучит людей п стрекалами жалит боязни*.

24. Во всем этом нас совершенно явно убеждают не только основательные доводы, но в равной мере и многообразный опыт. Ибо, не говоря о некоторых древних философах и иных разного рода людях, нет в современном мире людей, которые отличались бы более честными и благородными нравами или были бы более безупречны и менее склонны к преступлению при исполнении всех гражданских должностей и обязанностей, нежели та многовоспетая секта, которая у китайцев именуется сектой литераторов39, воле и произволу которой царь (исключая священников) поручил все управление гражданскими делами, хотя они считают, что этот видимый мир вечен и неразрушим, не признают ничего отличного от материи и организма этого мира и совершенно отвергают всякое учение о будущей жизни души как сказочное и выдуманное из политических соображений.

Атеист, может быть, наихудшим образом мстит своим врагам, которых истинное благочестие велит прощать, и, уклоняясь от законов государства, предается иногда низменным наслаждениям, которых должны были бы избегать все, кто искренне или притворно склоняется к добру. Суевер же не только считает своими смертельными врагами всех тех, кто отличается от его образа мыслей и отвергает его химеры или вымыслы и безумства властей, но и упорно осуждает как ненавистных богу и отвергнутых им и призывает на их головы небо и землю и даже сам ад, которому благочестиво посвящает всех таких людей; он считает, что с ними нельзя поступить достаточно плохо, но что их вовсе должны истребить друзья, приспешники и сподвижники бога, среди которых он считает себя первым если не по званию, то хотя бы по милости.

В одном только равны атеисты и суеверы, ибо в конце концов все равно, грешит ли втайне (когда ему это кажется выгодным) атеист, не придавая значения данному слову, или освобождает людей от соблюдения клятвы суевер (что происходит более часто).

Различие же их в том, что некоторые суеверия терпимы в гражданском (с позволения сказать) обществе, и разумный политик если не может их прямо искоренить, то старается хотя бы приспособить их к общественному порядку в государстве; в то время как атеисты не могут и надеяться, что их будут терпеть на этих условиях, раз они не принуждены ни узами совести, ни страхом наказания или стремлением к вознаграждению исповедовать свои взгляды.

Суевер, сколь бы ни был нелепым, иногда все же может быть и безвредным. Атеист же, стремясь к личному удобству, никогда не отступает от установленной религии и всеми правдами и неправдами стремится, чтобы ее придерживались все другие, дабы не исчезла богобоязненность.

Атеизм касается немногих, суеверие же — почти всех. Но вещь саму по себе дурную не оправдывает то, что существует и худшая. Это яснейшим образом доказал достохвальный Бейль, чью общую позицию я не устрашусь здесь поддержать, хотя и не одобряю некоторых доводов, приведенных им для ее защиты. Но я не хочу вступать в полемику, возникшую по этому вопросу, так как дружески и с большим уважением отношусь к некоторым из противников Б ей ля.

Атеизм же и суеверие суть как бы Сцилла и Харибда души. Но столь же следует избегать этих крайностей, сколь необходимо следовать расположенной между ними религии. Итак, если бы Ливий даже нигде не высказывался о ее учреждении, скверно, однако же, защитил его Фоссий — коль скоро мы столь очевидно доказали, что не всякий божественный культ следует предпочесть атеизму и что Пагавинский историк не заслужил ни похвалы, ни порицания за суеверие.

25. Не более внимательно читал нашего автора и папа римский Григорий, если только вообще он его читал. Ибо тот же Фосспй сообщает нам, ссылаясь на св. Антонина41, епископа Флорентинского (которогоранее цитировали Иоанн Гесселий и Радер42 в комментарии к Марциалу), что Григорий «сжег сочинения Ливия за то, что он постоянно вращается в кругу римских святынь и суеверий».

О позорное и постыдное преступление! Из-за такого же праздного рвения (ради отмщения, как кажется, чести иудеев) Корнелий Тацит43 дошел до нас в поврежденном п разорванном виде. Точно так же большая (и важнейшая) часть третьей книги «О природе богов» Цицерона погибла, ибо не только христиане, но даже и язычники (по свидетельству Арпобия) * предали огню это божественное сочинение.

Не однажды так называемые христианские отцы приказывали уничтожить все книги язычников. А позднее сперва только епископам, затем и иным церковнослужителям было разрешено их чтение на определенных условиях, в то время как всякое их использование было совершенно запрещено как клирикам, так и мирянам. Поэтому нельзя достаточно надивиться, что после столь великого кораблекрушения хоть какая-то доска доплыла целой и невредимой до наших берегов.

Если учесть последовавшее затем варварство и приведенное свидетельство Антонина, то становится совершенно ясно, почему у нас тте хватает стольких невосполнимых декад Ливия и как незаслуженно этот непревзойденный писатель осуждался людьми неосведомленными и невежественными, в то время как в действительности он был не врагом истинного благочестия, по разоблачителем и бичевателем всяческого суеверия. Суждение Григория против Ливия низко и произнесено не открыто. Как будто Ливий мог передать потомству подлинную историю римлян, не изложив де- тальпо и обстоятельно их религию, которая так близко соприкасалась с их граждапской историей, и как будто оп не мог достоверно рассказать об их суевериях, сам не будучи глубоко суеверным человеком. Я уже достаточно убедительно показал, что сам он не придавал этим суевериям никакого значения. Я оставляю в стороне вопрос, осуждал ли св. Григорий Ливия лишь потому, что ложно полагал, будто тот верил в чудеса, о которых рассказывал, или как раз потому, что Ливий не только отвергал их и отрицал, но и привел множество доводов, посредством которых выставил эти чудеса на позор и осмеяние.

26. Не только на книги Ливия и других язычников (как мы только что показали), но и на здания, статуи и другие памятники римлян суеверно ополчился Григорий Великий, кое-где именуемый Величайшим. Я твердо убежден в этом, хотя бы Платина 44 более преданный славе Григория, нежели стремлению к истине, и пытался снять с него это преступление, когда писал в его биографии:

«Мы не можем допустить клевету, возведенную на Григория некими невежественными людьми, будто по его приказу были разрушены древние здания, чтобы (как они ложно утверждают) прибывающие в Рим из религиозных побуждений паломники и пришельцы, посетив святые места, не рассматривали с восхищением триумфальные арки и другие памятники древности».

Хорошо, мы даже хотели бы, чтобы это было так. Но какими данными или источниками, какими канонами, какими иными доводами подтверждает это папский историк? Никакими — и ты справедливо посмеешься над ним; но вместе с тем он желает, чтобы дело обстояло именно так, как он говорит. «Да удалится, — говорит он, — подобное обвинение от столь великого первосвященника, к тому же римлянина, который после бога, несомненно, больше жизни любил свое отечество».

Но разве не разоблачил и не осудил сам же Платина многие гораздо худшие преступления римских первосвященников? И разве не мог Григорий считать, что, поступая таким образом, он как раз и действует на пользу своему отечеству? И разве не с тем же неистовым рвением свирепствовали против отечественных памятников, нанося этим невосполнимый ущерб истории, другие христианские отцы, как европейцы, так и азиаты?

Что это не пустая сплетня, пущенная в ход темными и невежественными людьми (как намекает на это Платина), свидетельствует он сам в жизнеописании папы Сабиниана, который чуть ли не сжег все книги Григория, преисполненные (по моему мнению) баснями и нелепостями. Точно так же и до меня полагали многие серьезные богословы, даже весьма преданные римскому престолу.

«Некоторые, — говорит Платина, — сообщают, что Сабиниан, подстрекаемый некоторыми римлянами, поступил так с Григорием за то, что он при жизни по всему Риму разрушал и свергал древние статуи, что, впрочем, столь же несогласно с истиной, как и то, что мы уже сказали в жизнеописании Григория относительно уничтожения древних зданий».

А мы ответим на это так же, как и выше, ибо он не привел более сильных, да и вообще никаких новых доводов. Кроме того, позволительно спросить: разве нельзя таким же образом отвести и это обвинение от Сабиниана? Ведь и он был папой, и к тому же итальянцем по происхождению, так что и ему слава Григория должна бы быть столь же дорога, как родина была дорога Григорию.

Но, сообщая или отвергая факты, вообще нельзя приводить подобные доводы. Существует же более подходящее и соответствующее действительности обоснование, а именно что Сабиниан, взошедший иа папский престол непосредственно за Григорием, никогда не осмелился бы придумать и выдвинуть против него обвинение В подобном ЗЛ0ДЄЯНРІИ, если бы истинность этого не была каждому очевидна. Ведь в противном случае римляне — его современники — легко сочли бы это ложью и проявлением зависти. Они же, напротив того, в отместку за позорное деяние Григория и нанесенные им отечеству оскорбления побудили Сабиниана, действуя как бы по закону возмездия, уничтожить книги

Григория, которые являются подлинными памятниками учености.

Гораздо правдивее Платины был Иоанн Салисбе- рийский45, который во второй книге 207 <(0 забавах куриалов», соглашаясь со св. Антонином, ссылается, как и следует, на авторитет древних времен.

«Этот святой ученый, — говорит он, — который медом своей проповеди насытил всю церковь, не только науку прогнал со двора, но, как сообщают древние авторы, предал огню достойные чтения книги, хранившиеся в храме Аполлона на Налатинском холме, в которых содержалось главное, что, как считалось, открыли людям небесный разум и божественные оракулы»,— не только намек, но, очевидно, и прямое указание на нашего Ливия.

И тот же Салисбериец в восьмой книге** говорит: «Рассказывают, что блаженный Григорий сжег языческую библиотеку (не одного Ливия, но, несомненно, его в первую очередь), чтобы возвысить значение Священного писания, возвеличить его авторитет и сделать более тщательным его изучение», Кощунственное, помилуй бог, и возмутительное сравнение!

27. А сколь хорошо относился Григорий к творениям апостолов, это я предоставляю решить тебе, рассудительному и истинно христианскому богослову.

Я же, если бы позволили тесные границы, которые я поставил себе в этом сочинении, мог бы по этому поводу привести многое еще худшее из постановлений соборов относительно книг язычников, употребление которых в главе 16 декретов IV Карфагенского собора, состоявшегося в 398 г. от рождества Христова, запрещалось даже епископам.

Конечно, вполне простительно было Григорию Великому делать то, что не ставилось в вину Григорию Назианзину46, который, когда христианские школы были закрыты императором Юлианом 47, счел нужным вовсе отставить Гомера и остальных поэтов (которых он невысоко ценил), а чтобы верующие не соблазнились же- ланием насладиться чтением столь прекрасных и изящных стихов, сам тотчас сочинил другие, во славу святых и церковных таинств. А как счастливо было его вдохновение и сколь велик успех, пусть судят, у кого есть время, благо большая их часть дошла до нас.

Тут мне кажется вполне уместным привести замечательное сообщение, отмеченное ученейшим и досто- вернейшим Иоанном Клириком48 в его «Избранной библиотеке» 208.

«Еще будучи ребенком, я слышал, — рассказывает Петр Альцион49 209, —от Дмитрия Халкондила50, осведомленнейшего в греческой истории, что греческие священники пользовались столь огромным влиянием у византийских императоров, что те сожгли по их милости многочисленные поэмы древних греков, и в первую очередь те, где содержались описания любви, постыдных забав и беспутства любовников; таким образом они уничтожили также басни Менандра, Дифила, Аполло- дора, Филемона, Алексия и стихотворения Сапфо, Эринны, Анакреонта, Мимнерма, Биона, Алкмана, Алкея, а их место заняли поэмы нашего Назиан- зина».

Так пишет Альцион; и под его, а вернее сказать, Халкондила, превосходного знатока этой эпохи и людей, словами я подпишусь без сомнения. А сколь безжалостен был по отношению к античным авторам Григорий Римлянин, видно из следующих слов Иоанна Диакона51 210:

«Всех без исключения первосвященников (т. е. епископов), — говорит он, — Григорий отвращал от чтения языческих книг», из чего нетрудно понять, что это чтение возбранялось также и простому, низшему клиру и мирянам.

Но послушаем самого Григория, который так писал Дезидерию Вьеннскому (что в Галлии), епископу211: «Дошло до нас, о чем не можем упомянуть без стыда, что ты обучаешь кого-то грамматике. Каковое обстоятельство мы восприняли столь горестно и были столь сильно возмущены, что то, что прежде было сказано (о собственно церковных занятиях), обратили в рыдание п печаль, ибо хвалы Христу пе вместятся в одни уста с хвалами Юпитеру. И сам посуди, как нехорошо и нечестиво петь епископу то, что не подобает даже и верующему мирянину». И немного погодя, указав на то, сколь ужасно подобное нечестие в среде духовенства, он продолжает так: «Если то, что до нас дошло, окажется ложным и выяснится, что вы не занимаетесь позорными светскими науками, то мы вознесем хвалу господу, который не допустил, чтобы сердца ваши были охвачены кощунственными славословиями нечестию, и тогда, успокоившись, без сомнений поговорим об испрошенном вами прощении», т. е. в противном случае он откажет ему в священническом облачении.

И то, что Григорий с таким рвением предписывал клирикам и мирянам, с ие меньшим тщанием соблюдал и он сам: хотя его имя звучит громко, он писал вяло, небрежно, варварски и темно. Об этом и сам он говорит в послании епископу Леандру, предпосланном его моральным поучениям52*: «Япренебрегал соблюдением правил искусства красноречия, которое внушают предписания внешней образованности, ибо, как свидетельствует и самый стиль этого письма, я не избегаю столкновения метацизмов, не обхожусь без варваризмов и пренебрегаю соблюдением строгого порядка, последовательности и согласования предложений, потому что считаю в высшей мере недостойным делом сковывать слова небесного откровения правилами Доната» — этого, отметим, небезызвестного грамматика и неплохого христианина, как считали современники. Невольно приходит в голову, что это не слова величайшего проповедника, который оросил и напоил всю церковь, а высказывание одного из наших добрых Тремулов или кого-либо еще из энтузиастов этого стада, изрыгаютцих проклятия против литературы и всех ученых красот, подобно тому как они обычно выступают и против самого разума.

28. Итак, я кончаю, чтобы не быть многословным. Я мог бы по этому поводу привести еще много цитат из самого Григория и других авторов; по если то, что сказано, тебя не убедило, то ие убедят и более пространные рассуждения.

Прощай.