О ДАТИРОВКЕ ЛЮБЕЧСКОЙ БИТВЫ А. В. Назаренко
Новгородской I летописью младшего извода «с^ца у Любца» между Ярославом и Святополком Владимировичами датируется годом Ту же дату находим и в Повести временных лет (ПВЛ) [21].
Однако, в отличие от Новгородской I летописи, в ПВЛ переход от статьи 1015 к статье 1016 г.[22] заставляет предполагать, что в тексте, который послужил источником для составителя ПВЛ при изложении данных событий, хронологической грани между отправлением войск Ярослава из Новгорода (по ПВЛ, в 1015 г.) и последовавшей битвой не было. Это ясно и из самого текста летописи: ведь битва произошла поздней осенью или в начале зимы («б'Ь бо уже в заморозъ»), стояние же на Днепре длилось три месяца — стало быть, и поход Ярослава, и сражение произошли в одном и том же году. Но в каком?А. А. Шахматов принимал летописную дату Любечской битвы и обосновывал свою точку зрения, между прочим, еще и тем, что Ярославу, который к тому же находился в конфликте с новгородцами, едва ли хватило бы тех полутора или двух месяцев, которые разделяли бы смерть Владимира (15 июля) и появление новгородского войска у Любеча (если датировать сражение 1015 годом), для того чтобы собрать армию и совершить марш до Днепра [23]. Шахматов считал что разделение единой статьи 1015 г., за которой сразу следовало повествование под 1017 годом, на две произошло лишь в Начальном Киевском своде 1090-х годов.[24]
Именно на эту последнюю гипотезу Шахматова ссылается
Н. Г. Бережков, комментируя хронологию Новгородской I летописи. Ход его мысли таков: раз летопись сообщает об отправлении Ярослава из Новгорода под 1015 годом, а битва произошла в начале зимы, то «она, очевидно, только так (т. е. 1015 годом. — А. Н.) и может быть датирована» [25]. Но ведь как раз это и неочевидно. Во-первых, Бережков никак не учел соображений Шахматова в пользу 1016 г. как даты столкновения у Любеча.
Во-вторых, принимая гипотезу Шахматова, что в сводах, предшествовавших Начальному, отдельной статьиг. вообще не было, исследователь и обязан попытаться выяснить, где же фактически должна проходить грань между событиями года смерти Владимира Святославича и следующего года. Коль скоро хронологический рубеж, как он проведен составителем Начального свода признается произвольным, то нет никаких оснований считать, что отправление Ярослава из Новгорода произошло в 1015 г., хотя именно к этому году приурочивает его ПВЛ. Таким образом, мнение Бережкова осталось необоснованным.
Подробно аргументацию Шахматова разбирает Н. Н. Ильин [26]. Он отклоняет упомянутую интерполяцию Шахматовым части событий 1018 г. под 1015/16 гг., т. е., по Ильину, Ярославу не пришлось тратить время на сбор денег и наем новой варяжской дружины за морем, и хронологические выкладки Шахматова тем самым в известной мере теряют под собой почву. В известной мере, однако не совсем. Ведь даже если Ярослав двинулся в поход немедленно по получении известия о киевских событиях, то все равно придется признать, что действовал он с невероятной оперативностью [27]. Обойти эти хронологические затруднения Ильину позволяет выдвинутая им на основе текстологических соображений гипотеза о том, что описание битвы, содержащееся в ПВЛ под 1016 годом, относится не к Любечскому сражению, а к предполагаемой исследователем «битве на Днепре» в 1019 г.[28], к которой он и прилагает сообщение летописи о трехмесячном стоянии, вызванном нерешительностью обоих князей. Выводы Ильина таковы: либо первое столкновение Ярослава и Святополка произошло уже летом или ранней осенью 1015 г. и княжение Святополка к этому времени продолжалось не более двух месяцев, либо никакого столкновения между этими князьями в ту пору вообще не было, а имела место только битва 1019 г.
В подтверждение своих выводов Ильин ссылается на известие, содержащееся в «Хронике» мерзебургского епископа Титмара, современника разбираемых событий (Титмар умер в декабре 1018 г.):
« .
. „ названный король (Владимир. —А.Н.) в преклонном возрасте скончался, оставив все свое наследство двум сыновьям, тогда как третий (Святополк. — А. Н.) до тех пор сидел в темнице; впоследствии, бросив там жену, он бежал к тестю (Болеславу. — А. Н.)» [29]. Как видим, хронист вообще ничего не знает о княжении Святополка в Киеве до взятия города Болеславом в августе 1018 г.В, Д. Королюк следовал за Ильиным в оценке относительной достоверности летописи и данного места «Хроники», полагая, что «летописные сведения о пребывании Святополка на свободе в Киеве в момент смерти Владимира или о захвате им Киева сразу же после кончины отца полностью опровергаются показаниями современника (т. е. Титмара — А. Н.)»[30]. По мнению Королюка, либо в битве 1015 (1016) г. столкнулись не Ярослав и Святополк, а Ярослав и один из других наследников Владимира, либо — и здесь он солидарен с Ильиным — Любечской битвы вообще не было, а была лишь одна — в 1019 г.[31] Поскольку Королюку, без сомнения, было известно, что противоречие между сообщением Титмара и летописью обсуждалось в науке задолго до выхода в свет книги Ильина [32], то его ссылку на этого автора приходится понимать так, что недостоверность летописной версии о вокняжении Святополка после смерти Владимира, по его мнению, Ильиным уже вполне доказана.
В настоящей работе мы хотим обратить внимание на некоторые обстоятельства германо-польско-русских взаимоотношений в 1015— гг., отраженные в той же «Хронике» Титмара, которые, на наш взгляд, заставляют усомниться в том, что Святополк мог находиться при дворе Болеслава Храброго уже в 1015 г.
Дадим сначала сжатый пересказ интересующих нас мест «Хроники ».
Болеслав не последовал неоднократным приглашениям императора Генриха II явиться к нему, чтобы оправдать свое уклончивое поведение во время римского похода Генриха (1014 г.), а также враждебные империи дипломатические шаги, предпринятые Болеславом в Чехии.
В результате летом 1015 г. началась третья с начала правления Генриха польско-германская война.
Кампания в августе-сентябре этого года закончилась решительным успехом польского князя [33]. Летом следующего года император был занят сначала бургундскими, а затем лотарингскими делами. Болеслав тем временем укрепляет свои границы и, узнав о неудаче Генриха в Бургундии, «ведет себя вызывающе» (nimis extollitur) [34]. Но вот в январе 1017 г. в Алыптедт, где собрался имперский съезд князей, прибывают послы от Болеслава с предложением начать переговоры о мире. Генрих встретил их благосклонно, заключил перемирие и отправил к польскому князю своих послов. Тот, однако, на переговоры не явился, мотивируя это тем, что опасается заговора своих врагов. Посольство вернулось в начале февраля в Мерзебург ни с чем. Император решил начать поход на Польшу. В середине июля немецкое войско форсировало Эльбу. В то же время от Болеслава вернулось еще одно немецкое посольство, ведшее с ним мирные переговоры, и после совещания с Генрихом снова отправилось к Болеславу, хотя так ничего и не добилось. Война началась, но неудачи вновь преследовали императора, и в начале сентября он отступил в Чехию. В октябре, во время пребывания Генриха в Мерзебурге, сюда явились послы от Болеслава,, предлагавшего переговоры, на что император дал согласие [35]. «И только тогда он узнал, что король Руси (т. е. Ярослав. —А. Н.), как и обещал ему через своего посла, напал на Болеслава, но, овладев [неким] городом, ничего [более] там не придпринял»[36]. Мир между Польшей и империей был заключен в Будишине (Баутцене) 30 января 1018 г.[37]Приведенное известие Титмара о военных действиях Ярослава против Польши в 1017 г.[38] свидетельствует о существовании в ту
пору русско-германского союза против Болеслава. Ярослав, разумеется, не мог мешкать с заключением такого союза и отправил своего посла к Генриху, должно быть, сразу же по бегстве Святополка. Это косвенное соображение, видимо, и заставило Королюка утверждать, что киевский князь вступил в войну с Польшей уже в 1016 г.[39]т хотя и летопись, и Титмар одинаково указывают лишь на 1017 г.
Характер Будишинского мира и поход Болеслава на Киев летом г. ясно говорят о твердом намерении польского князя вмешаться в русские дела. В самом деле, по Будишинскому миру, несмотря на полный успех Болеслава в войне, Польша получала лишь то, что уже и так имела до начала конфликта в 1015 г.: Лужицкую марку и землю мильчан. Немецкая помощь Болеславу в русском походе выглядит исключительно символической — 300 рыцарей [40]. По-видимому, главным для польской стороны при заключении мира 1017 г. было добиться расторжения русско-германского соглашения.
Насколько это соглашение тревожило Болеслава, видно из того* что параллельно с дипломатическими усилиями на западе он попытался в 1017 г. отклонить Ярослава от коалиции с империей, посватавшись к сестре киевского князя Предславе [41], но получил категорический отказ Киева [42].
Усилия Болеслава заключить мир с Германией в январе-феврале г. окончились неудачей также, на наш взгляд, отнюдь не из-за коварства польского князя, как по привычке объясняет дело Титмар [43]г ведь едва ли Болеслав требовал тогда большего, чем при заключении Будишинского мира. Весьма вероятно, что Генрих, учитывая опасения польской стороны перед германо-русским альянсом, пытался добиться от нее таких уступок, на которые она пойти не могла. Из глухого намека Титмара на какие-то переговоры между Генрихом и Болеславом непосредственно перед началом кампании трудно понять, от кого именно исходила инициатива этих переговоров: польский ли князь все-таки надеялся в последний момент избежать войны на западе, или император сделал еще одну попытку вырвать у Болеслава желаемые уступки. Но и в том и в другом случае ясно одно (и именно это важно для нас): Болеслав был тогда крайне заинтересован в мире с Германией.
Конечно, такая заинтересованность и вызванная ею исключительная дипломатическая активность польского князя перед лицом угрожавшей ему в 1017 г. войны на два фронта не может показаться удивительной, однако только в том случае, если признать, что Святополк
явился к тестю именно зимой 1016/17 г., после чего Болеслав немедленно и предложил Генриху мир.
И наоборот, поведение польского князя в 1015—1017 гг. трудно понять в предположении, что Святополк находился при его дворе уже осенью или даже летом 1015 г.Действительно, если ситуация в Киеве в 1015 г. была такой, какой ее представляет летопись только в 1017 г., в чем же причина того, что лишь в начале 1017 г. Болеслав начал активные переговоры с империей? Это при том, что в решимости польского князя поддержать Святополка, как мы отметили, сомневаться не приходится. Почему он упускает выгоднейшую возможность завершить конфликт с Германией приемлемым миром уже в 1016 г., когда Генрих был занят в Бургундии и Лотарингии? Почему полтора года Болеслав не только медлит, но и, укрепляя полабские марки — предмет спора между ним и империей, — готовится к продолжению войны с Германией? Почему он допускает, вследствие этой медлительности, сложение русско-германского союза (который отнюдь не мог быть для него неожиданностью[44]) для того только, чтобы тотчас же после его заключения пустить в ход все дипломатические средства, как на западе, так и на востоке, для подрыва этого союза? Почему, наконец, если Болеслав сознательно шел на продолжение войны с империей, желая заключить мир не иначе, как с позиции силы, и только затем оказать помощь Святополку, почему в таком случае он вдруг развернул столь лихорадочную деятельность в начале 1017 г. во избежание этой войны?
Приходится констатировать, что источники не дают нам ответа на перечисленные недоумения. Подобное поведение столь искушенного политика, как Болеслав [45], совершенно немыслимо. Напротив, оно выглядит естественным и логичным, если летопись права в том, что Святополк «бЪжа в Ляхы» только после Любе гской битвы глубокой осенью или зимой 1016 г.
Возможно, конечно, принять к сведению сообщение пространного рассказа Новгородской I летописи о Любечской битве и допустить, что Святополк поначалу бежал в степь и лишь затем перебрался в Польшу. Но и такое допущение не может подкрепить датировку битвы 1015 годом. Нам известно о пе юнежском нападении на Киев, хотя не в 1016, а именно в 1017 г.[46] Если Святополк надеялся вернуть
киевский стол с помощью своих и своего тестя постоянных союзников — печенегов, то остается неясным, почему он сам не возглавил похода 1017 г., как случилось позже в 1019 г.? А он этого не сделал, ибо был уже в Польше, что очевидно, во-первых, из поведения польского князя по отношению к империи, а во-вторых, из того обстоятельства, что Ярослав с дружиной решился покинуть Киев и двинуться к Бугу, чего он, разумеется, никогда не сделал бы, зная, что Святополк с печенегами остался у него в тылу. Неясно также, почему поход состоялся не в следующем 1016 г., а лишь в 1017 г.? Если же целью Святополка было только договориться о совместных действиях печенегов и Польши против Киева, то почему он провел в степи целых полтора года? Почему, кроме того, акции Болеслава (1018 г.) и печенегов в действительности оказались разновременными?
Все эти вопросы снимаются сами собой, если мы согласимся с летописью в том, что Святополк оказался в Польше (или, может быть,, сначала у печенегов) только зимой 1016/17 г., и признаем, далее, справедливым мнение Титмара, что нападение степняков на Киев состоялось не вследствие агитации Святополка, а по прямому вмешательству польского князя: «по наущению Болеславову».
Изложенные соображения побуждают нас усомниться в достаточной обоснованности пересмстра абсолютной и относительной хронологии событий 1015—1017 гг., как они изложены летописью. В пользу летописи свидетельствует целый ряд обстоятельств во взаимоотношениях между Германией, Польшей и Русью тех лет. Не учитывать этих обстоятельств, подробно обрисованных Титмаром, pi одновременно придавать решающее значение показанию того же Титмара, что Святополк бежал к Болеславу немедленно по смерти Владимира, не представляется резонным: трудно отрицать, что мерзебургский хронист мог и не знать всех перипетий борьбы за киевский великокняжеский стол в 1015—1016 гг.
Bolizlavi crebra inpugnacione concutitur et incendio gravi minoratur). Поскольку сразу далее хронист говорит о пожаре св. Софии как случившемся «в предыдущем году» (in priori anno) относительно 1018 г., то из этого заключаем, что печенеги напали на Киев в 1017 г.