<<
>>

К ХАРАКТЕРИСТИКЕ ВЛАДИМИРСКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ 1158-1177 ГГ. Н. Н. Воронин|

1 Параллельно с церковно-литературной работой 60-х годов XII в.94 во Владимире велись летописные записи, завершившиеся составлением летописного свода, начатого, как увидим, еще при жизни Андрея Боголюбского и законченного в конце 70-х годов.
Для суждения об этой работе основным источником является текст Лаврентьевской летописи, где андреевское летописание предстает почти непосредственно: по заключению А. Н. Насонова, «до 1206 г. мы в Лаврентьевской имеем сравнительно «чистый» владимирский текст. . .» 95 Критический анализ летописания Северо- Востока, начатый трудами А. А. Шахматова 96 и продолженный исследованиями М. Д. Приселкова, А. Н. Насонова и Ю. А. Лимонова, позволил приблизиться к характеристике летописного свода времени Андрея, его источников и политических тенденций. Наиболее интересны для нас основные выводы капитального исследования М. Д. Приселкова. Они сводятся к следующему 97. Летописные записи начались во Владимире с 1158 г., с момента закладки Владимирского Успенского собора. Их преимущественно церковный характер приводит к заключению, что они и велись при Успенском соборе под руководством его «игумена» Феодула. Отсутствие интереса к деятельности самого Андрея и к его семейным делам показывает, что летописание было вне княжеского надзора. Делом того же Феодула было якобы и составление летописного свода. В части до 1175 г. свод использовал южный источник — летописец Переяславля-Русского, обладавший достаточно широким кругозором и сочувственный владимирским Мономашичам 98, а в части до 1157 г. — летописные записи времени Юрия, дополненные несколькими рассказами самого князя Андрея о его воинских подвигах на юге. При этом жизнь Ростова и Суздаля, освещавшаяся Юрьевым летописцем, намеренно оставлялась в тени, отражая борьбу за права новой столицы — Владимира. С 1158 г. внимание сосредоточивается на владимирских событиях, а после взятия Киева история юга рассматривается в свете владимирских интересов.
Основная идея свода — главенство Владимира над Ростовом и перенос политического центра Руси из Киева во Владимир. Свод оканчивался пространным рассказом о борьбе за владимирский стол 1176—1177 гг. после смерти Андрея Боголюбского, что позволило назвать его «сводом 1177 г.» 99 Он составлялся якобы в целях исторического обоснования перед патриархом и императором притязаний владимирской династии на учреждение самостоятельной епископии или митрополии и превращение Владимира в «политический и распорядительный центр» Руси 100. А. Н. Насонов в своем последнем труде, вместо анализа летописания Северо-Восточной Руси, предложил четыре интереснейших этюда: о характере летописных записей первой половины XII в., о рассказах о ратных подвигах князя Андрея Юрьевича на юге, о происхождении летописных редакций «Повести об убийстве Андрея Боголюбского» и о социально-политической направленности летописных записей и текстов, вышедших из среды местного клира 101. Эта заключительная тема решена очень уклончиво и робко. Собрав все данные о явно антибоярском настроении широких кругов Владимирской земли, исследователь оговорился: «Думаю, что неправильно понимать владимирского летописца как противника боярского землевладения вообще, а захват сел истолковывать как попытку ликвидировать боярское землевладение». «Смысл всего хода борьбы городов» состоял якобы только в том, что Андрей (как позднее и его брат Всеволод III) пытался эмансипироваться от сильного боярства «старейшей дружины» и опирался на своих слуг и более широкие круги городского населения, «но игнорируя интересы низов». Автор исследования о владимиро-суздальском летописании в целом Ю. А. Лимонов «с порога» отверг выводы М. Д. Приселкова о политической направленности владимирского свода 1177 г., исходя не из анализа материала, а из априорной посылки, что «в период феодальной раздробленности ни о какой централизации, более того, ни о какой попытке централизации, когда еще не сложились экономические предпосылки этого процесса, не могло идти и речи» 102.
Автор справедливо подчеркивает рост могущества местного боярства и его острую вражду к Андрею и его политике единовластия. Но напрасно он считает, что и церковники были на стороне противников князя, — это простое недоразумение. Рассказ о деятельности и казни княжеского кандидата на владимирскую епископскую (или митрополичью) кафедру — Федора втиснут во владимирскую летопись под давлением митрополита. Это вышедший из митрополичьих кругов злобный памфлет на Федора, который в меру сил был смягчен владимирским сводчиком 1177 г. 103 В своде якобы отразилась лишь узкая «чисто практическая цель»: защита и обоснование прав Успенского собора на землевладение, дани и десятину. Однако главным «двигателем прогресса» остаются бояре. Победа Михалки и Всеволода — результат «поддержки владимирских феодалов», даже владимирские «мезиние люди» — это не ремесленники и горожане, а те же бояре, только мелкого калибра. Горожане исчезают с исторической сцены. Освещению этих вопросов прежде всего помогает анализ «Повести о междукняжии» — заключительного, финального повествования владимирского свода, в котором как бы подведены политические итоги княжения Андрея. 2 К рассмотренной нами особо 104 «Повести об убийстве Андрея Боголюбского» (произведению Микулы).в Лаврентьевской летописи непосредственно примыкает рассказ о событиях междукняжия105. Он как бы прямо продолжает «Повесть об убийстве»: «Увидевше же смерть княжу Ростовци и Суждалъци и Переяславци и вся дружина от мала до велика съехашася к Володимерю» для решения вопроса о замещении княжеского престола. Это повествование впервые, на страницах владимирского свода, обращает внимание читателя на внутренние дела земли, следя шаг за шагом за развернув шейся борьбой между Юрьевичами и Ростиславичами и стоящими за ними силами горожан, с одной стороны, и боярства — с другой. Изложение событий и их сложного переплетения ведется столь последовательно и связно, что не оставляет сомнения в первоначальной самостоятельности и цельности рассказа, введенного в летопись и приспособленного к ней путем расчленения хронологическими пометами: «в то же лето», «в лето 6684», «в лето 6685» между 1175—1177 гг.
Целостность текста при этом нарушена всего один раз внесением в конце 1175 г. записей о венчании во Владимирском Успенском соборе севшего во Владимире Ярополка Ростиславича с дочерью Всеслава Витебского и изгнании из Смоленска Ярополка Романовича и посажении Ростислава Мстиславича 106. Искусственность этой вставки очевидна, так как она (как и последующая годовая помета «в лето 5508») разрывает совершенно связный текст рассказа: перед ней сказано о разделении «волости Ростовской» между Ростиславичами и посажении Ярополка во Владимире, а Мстислава в Ростове, после же вставки следует прямое продолжение рассказа: «Седящема Ростиславичема в княженьи земля Ростовьская. . .» и т. д. Рассказ явно не членился на годы, представляя особую «Повесть о междукняжии», обрывающуюся в Лаврентьевской летописи под 1177 г. 107 и сохранившую свое окончание в ряде других сводов 108. Мы не будем пересказывать «Повесть» и ограничимся здесь напоминанием ее содержания. Съезд во Владимире решил пригласить на владимирское и ростовское княжение племянников Андрея — внуков Юрия Долгорукого Ярополка и Мстислава Ростиславичей, находившихся в Чернигове с дядей Михалкой Юрьевичем. Ростиславичи уступают ему старейшинство и идут втроем, что вызывает гнев ростовского боярства. Михалка занимает Владимир, но изгоняется из города боярскими ставленниками Ростиславичами и уходит в Чернигов. Ярополк садится во Владимире, а Мстислав — в Ростове. Поддерживавшие Михалку владимирцы принимают Ярополка на условиях ряда о независимости от Ростова и его боярства. Однако Ростиславичи слушают бояр и начинают грабить землю, в частности отнимают города и дани Успенского собора. Возмущенные равнодушием боярства к их жалобам владимирцы посылают в Чернигов за Михалкой, который разбивает под Владимиром полки Мстислава Ростовского; он бежит в Новгород, а Ярополк в Рязань, Михалка же садится во Владимире как «великий князь всея Ростовьская земли». Далее следует текст, аргументирующий правоту владимирских «мезиних» людей и неправду ростовского боярства, который мы рассмотрим подробно ниже.
«Суздальцы» шлют к Михалке с приглашением «сотворить наряд». Он посещает Суздаль и Ростов и скрепляет ряд крестоцелованием, а затем, посадив брата Всеволода в Переславле- Залесском, идет в поход на ростовского союзника — Глеба Рязанского. Глеб просит мира и возвращает награбленное Ростиславичами. Смерть Михалки приводит на владимирский стол Всеволода. И снова ростовские бояре оказывают сопротивление, посылая в Новгород с приглашением на княжение Мстислава Роо- тиславича. Он ведет боярские дружины на Всеволода, отвергает его мирные предложения, но в битве под Юрьевом терпит поражение и бежит в Ростов, а оттуда в Новгород. Победивший Всеволод вернулся во Владимир «с честью великой», а непринятый новгородцами Мстислав бросился в Рязань и поднял в поход на Всеволода своего зятя Глеба, который успел сжечь Москву. Зимой Всеволод с полками Ростовской земли и союзных князей пошел на Рязань, а Глеб повел свои и половецкие силы на Владимир, опустошил его округу, ограбил дворцовый храм в Боголюбове. Всеволод настиг его на Колокше и в битве на Прусковой горе разбил наголову, захватив в плен Глеба с сыном Романом, Мстислава Ростиславича и их дружинников. По требованию Всеволода рязанцы выдали ему и скрывавшегося на Воронеже Ярополка Ростиславича. Всеволод медлил с расправой над своими пленными врагами, что вызвало «мятеж велик» во Владимире, когда вооруженные «бояре и к у п ц и» приходили на княжий двор, требуя казни или ослепления ходивших на свободе пленных князей. Всеволод посадил их в поруб, «л ю д и и деля абы утишился мятежь», но «л юдье вси и бояре» («многое мьножьство») снова ворвались на княжий двор с намерением ослепить их, «князю же Всеволоду печалну бывшю не могшю удержати л ю д и и множьства их ради клича...»109 Последующее те чение событий не ясно, — Глеб, видимо, был убит, но Всеволод обманул восставших, так как фиктивно «ослепленные» Ростиславичи чудесным образом «прозрели» в церкви Бориса и Глеба на Смядыни в Смоленске и в дальнейшем, по приглашению новгородцев, сели в Новгороде и Торжке 110.
Такова канва «Повести о междукняжии». 3 По своей целостности она очень напоминает «Повесть об убийстве Андрея Боголюбского». Ее автор также сливает в продуманном изложении различный материал. Здесь и обстоятельное освещение княжеских и вечевых переговоров, и досконально точное описание сражений, дислокации воинских сил, хода битв и маневров противников и т. п. Весь этот сложный ход разнородных событий объединен и освещен единой авторской точкой зрения на происходящее — уверенностью, что судьба Михалки и Всеволода и владимирских горожан неизменно находится под покровительством и защитой небесных сил, о чем автор постоянно напоминает читателю. Сами князья все делают, «възложив упование на бога и на святую богородицу», их полки не несут потерь, будучи хранимы «богомь и крестом честнымь», противники же отступают, «гоними божьим гневом», а Михалке «поможе бог. . . отца и деда его молитва и прадеда его и целованье крестное. . . богови паки помогающю ему и оправившю предо всеми человекы» и т. п. Особенно подчеркивается сила главной реликвии — Владимирской иконы. Так, автор, как бы продолжая «Сказание» о ее чудесах, освещает в своей «Повести» как «новое чюдо святое богородици» тот случайный факт, что полки Михалки и Ярополка вместо встречного боя «божиим промыслом минустася в лесех», т. е. разошлись 111. Особенно интересен рассказ, как полки Всеволода III на походе против ростовского ополчения увидели «знамение», предвещавшее победу: «узреша чюдную Матерь Божью Володимерьскую и весь град и до основания акы на воздусе стоящ, яви Бог и святая Бого- родиця новое чюдо». Попутно отметим здесь, что это «чудо» имеет вполне реальную основу. В ранние часы рассвета, когда поймы и низины вокруг Владимира скрыты в тумане, лежащий на горах город прекрасно виден над молочным морем. Особенно сказочно выглядит в эти минуты белокаменный Успенский собор, стены которого пламенеют в красноватых лучах восходящего солнца, кладущих огненный блик на золотой шлем главы, тогда как земля под ним скрыта пеленой клубящегося тумана; тогда город и собор действительно кажутся стоящими «акы на воздусе», предстают перед глазами как фантастическое «видение». Данный летописный текст говорит, конечно, не о «явлении иконы», а о здании собора, который многократно именуется в летописи просто «святой Богородицей» 18. Правда, занесенное в летопись «видение» было «за Суждалем». Но описанный пейзаж города с его собором виден лишь с двух точек — с удаленных южных высот муромской дороги и с высот по суздальской дороге около села Суходол под Владимиром. Может быть, первоначально в тексте и стояло сходное с названием Суздаля имя Суходол, позднее переосмысленное переписчиками и сводчиками 20. Несомненно, однако, что в других местах «Повести» под «богородицей» разумеется именно Владимирская икона. Автор порой прерывает повествование поучительными отступлениями. Таково рассуждение о богоустановленности власти, обращенное в пользу Всеволода 21. Иногда благочестивые мотивировки событий обнаруживают ту же изворотливость мысли, какую можно наблюдать в рассказах владимирской летописи под 1169 г., где даже тяжелые удары по престижу Андрея преподносились читателю как проявление благоволения к нему небесных сил. Так и здесь. Осажденные с Михалкой во Владимире горожане упорно «бьяхутся с города святей богородице помогающи им», и тут же рядом, когда через 7 недель владимирцы, не стерпев начавшегося голода, по существу изгоняют Михалку из города, — это также проявление верховной воли: та же «святая богородиця избави град свой»! 22 В другом случае, когда Глеб Рязанский с половцами пограбил Боголюбовский собор, пожег боярские села около Владимира и «поганые» повели жен и детей в полон, автор «Повести» замечает, что тут нет ничего удивительного — «да не чюдится никтоже о семь: идеже множьство грехов ту виденья всякого показанья — сего ради гнев простреся. . . и тако князь Глеб бога разгневи и святую богородищо. . .» 112 Так что Глеб, выступив в роли божьей кары «за множьство грехов», сам же этим прогневил небо! Но наиболее примечательной чертой «Повести», делающей ее особенно цельной и выделяющей ее в среде современной ей литературы, является признание того, что под защитой небесных сил, рядом с покровительствуемыми ими владимирскими феодалами есть третья могучая сила — народ, «людье мезинии воло- димерьстие», тогда как за спиной Ростиславичей стоит грозное и враждебное горожанам боярство. «Повесть о междукняжии» и есть в сущности взволнованный рассказ о борьбе этих двух сил— горожан и старой знати, Владимира и Ростова, «старых и новых городов». В самой владимирской летописи «Повесть» «резко выдается посреди известий или династических или церковных», в ней «являются деятелями целые массы» 113. Автор «Повести» теперь показывает на живых реальных событиях действие того союза «князь, город и люди», о котором в отвлеченной форме говорили церковно-служебные произведения, связанные с культом Покрова богоматери114. Если в «Повести об убийстве Андрея Боголюбского» Микула изобразил восстание горожан, увидев в нем нарушение божьих заповедей, бессмысленный и губительный «грабеж», то здесь горожане показаны как действенная, конструктивная сила, способная двигать историю, отстаивать свои интересы и интересы своей земли «безо кня&я будуще в Володимери граде». Они участвуют в съезде городов и дружины во Владимире, решающем призвать Ростиславичей; они отстаивают Владимир и Михалку во время 7-недельной осады и, увидев гибельную безнадежность сопротивления, «с плачем» удаляют Михалку; они принимают на стол Ярополка ;лишь на условиях независимости от ростовской знати, смотревшей на владимирцев как на своих холопов. И те же владимирцы, увидев грабительства Ярополка, заявляют, что они «волная князя прияли к собе» и «укрепившеся», т. е. приняв единое решение на городском вече, посылают в Чернигов за Михалкой. .. : Автор «Повести о междукняжии» — явный и открытый сторонник горожан: его светский публицистический пафос, столь необычный для духовного по положению писателя, дал повод считать его самого горожанином, патриотом Владимира 115. Как и Микула в его «Повести об убийстве», он непримиримый противник боярской знати. Боярство, его ставленники Ростиславичи, его союзники рязанские князья — это «злые человеки развратники», постоянно нарушающие обязательства, не ставящие ни во что крестоцело- вание. Это бояре повинны в нарушении ряда Юрия Долгорукого, о чем автор вспоминает в своем произведении 116, бояре убили Андрея, а теперь разжигают кровавую усобицу князей, грозящую единству Владимирской земли. Автор вместе с владимирцами делит «великую радость», «видяще у собе великого князя всея Ростовьскыя земли» — занявшего владимирский стол Михалку 117. 4 Особого рассмотрения заслуживает известное рассуждение автора «Повести» о божьем покровительстве «новым мезиним людям володимерьстим», о неправде боярской знати и правоте владимирских горожан. Оно прерывает ход изложения бурных событий, завершившихся вокняжением во Владимире Михалки, и является своеобразным вводным в круг этих событий историкобогословским трактатом, аргументирующим политическую позицию владимирцев. В этом тексте драгоценна каждая деталь, поэтому мы приведем его целиком. «Мы же да подивимся чюду новому и великому и преславному матере божья како заступи град свой от великих бед и гражаны своя укрепляеть: не вложи бо им бог страха и не убояшася, князя два имуща въ власти сей, и боляр их прещенья ни во чтоже положиша за 7 недель, безо князя будуще в Володимере граде, толико възложыпе всю свою надежю и упованье к святей богородице и на свою правду. Новогородци бо изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вся власти якоже на дому на веча сходятся — на что же старейшин сдумають на том же пригороди стануть. А зде город старый Ростов и Суждаль и вси боляре хотяще свою правду поставити, не хотяху створити правды божья, но како нам любо, рекоша, тако створим — Володимерь е пригород нашь — противящеся богу и святей богородице и правде божье, слушающе злых человек развратников, не хотящих нам добра завистью граду сему и живущим в немь. Постави бо преже градо-сь великий Володимер и потом князь Андрей. Сего же Михаила избра святая богородица яко в еуангельи глаголеть: исповедаю ти ся, отче господи небеси и земли, яко утаил се от пре мудрых и разумен открыл еси младенцем. Такоиздене разумеша правды божья исправити ростовци и суждалци давнии творящеся старейшин, новии же людье мезинии володимерьстии, уразумевше, яшася по правъду крепко и рекоша вси собе: любо Михалка князя собе налезем, а любо головы свое положим за святую бого- родицю и за Михалка. И утеши и бог и святая богородиця чюдо- творная Володимерьская, — его же бо человек просить у бога всем сердцемь, то бог его не лишить: се бо володимерци прославлени богомь по всей земли за их правду богови им помогающю». Хотя этот текст начат и закончен словами о «новом чуде» Владимирской иконы, что очень напоминает «Сказание» о ее чудесах, смысл всего очень горячего рассуждения автора откровенно политический. Это прославление владимирских горожан и утверждение справедливости их борьбы за новые порядки, за свою «правду» (т. е. права) 118, олицетворенные в «хорошем» князе Михалке, полученном ими «божьей помощью» в трудной борьбе. Они не побоялись ни двух враждебных боярских князей — Мстислава и Ярополка, ни угроз ростовских бояр, и сами, уверенные в своей правоте, без всякого князя 7 недель отстаивали свободу своего города. Вечевые порядки вызывают критику автора, так как, руководимые боярством «старшего» города, они стали орудием интересов боярства, которое не ставило ни во что требования новых «пригородов», их нового торгово-ремесленного населения. По отношению к Владимиру — новой столице ростовская знать питала особую ненависть, угрожая вновь подчинить себе своих «холопов», посадив здесь посадника и превратив столицу в зависимый от Ростова пригород, или попросту сжечь город. Автор «Повести» особо клеймит «злых человек развратников, не хотящих нам добра завистью граду сему и живущим в нем ь». Ссылка бояр на старину, на историческое старшинство Ростова, на традицию, вызывает насмешливое отношение автора. Он вовсе не считает старые порядки неприкосновенными и, прикрываясь господом богом, открывшим владимирцам понимание «новой правды», защищает ее. Владимирцы идут вовсе не против народных собраний — вечевых сходок, какие, несомненно, были и во Владимире в это тревожное время: они против прикрытой вечем боярской силы 119. А на аргумент об исторической «молодости» Владимира и «старейшинстве» Ростова автор возражает ссылкой на созданную еще в начале 60-х годов легенду: «постави бо преже градо-сь великий Володимер, и потом князь Андрей» 120, так что важнейший боярский аргумент от истории оказывается опровергнутым. Во всем этом сказывается прогрессивный, реформаторский дух «Повести» о судьбах «мезиних» владимирских людей. Их значение и смысл их «правды» раскрываются через некоторые детали текста. При анализе «Жития Леонтия» мы обращали внимание на использованный в речи Андрея евангельский афоризм о «мудрых» и «младенцах», которым бог открыл нового святого, и предположили, что под «младенцами» разумелись владимирские горожане 121. Этот же афоризм повторен в «Повести» и не оставляет сомнения в данном толковании образа. Эта же сентенция была использована в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона, причем автор «Повести» повторяет ее с дословной точностью. Иларион приводит ее в связи с рассуждением о «старом» законе — иудействе-рабстве и «новой» благодати — христианстве-свободе. Здесь он вспоминает и о борьбе этих религий: «и не принимаше въ Иерусалиме христианская церквы епископа необрезана, понеже старейше творягцеся сущие от обрезания насиловаху на христианыя, рабичичи на сыны свободныя. . .» И далее: «Тако июдейство, аще и прежде бысть, но благостию христиане болши беша». Иларион также утверждал, что для новой веры нужны новые люди: «Лепо бо бе благодати и истине на новые люди въсияти» 122. Сравнивая подчеркнутые места «Слова» Илариона с приведенным текстом «Повести о междукняжии», можно утверждать, что ее составитель явно пользовался «Словом» Илариона. Здесь также «не разумеша правды божья исправити ростовци и суж- далци давнии творящеся старейшин, новииже людье мезинии володимерьстии, уразумевше, яшася по правъду крепко. . .» Автор «Повести» не только пользуется мыслями и словами Илариона, но этим он как бы дает понять подразумеваемую им аналогию: старая боярская правда подобна «ветхому закону» — иудейству, а городская «правда» подобна «новой благодати» — христианству. Автор так высоко ставил новую «правду» горожан, что приравнивал ее христианской вере! Вспомним, что «Слово» Илариона практически было направлено против Византии, в защиту равноправия с ней Руси, равенства Константинополя и Киева. И понятно, что это выдающееся произведение полемической литературы эпохи Ярослава Мудрого привлекло внимание владимирских писателей, продолжавших в новых условиях эту борьбу 123. Автор излагает в «Повести» информацию различного происхождения, так как одно лицо не могло видеть и слышать то, что иногда одновременно происходило в разных местах. Этот разнородный материал объединен не только единством авторской точки зрения на происходящее, но и большим литературным уменьем, с каким события связаны между собой, превратившись из разрозненных фактов в последовательно развивающееся причины о-о смыс- ленное повествование. Автор явно не новичок своего дела, но опытный писатель, обладающий художественным даром. Вспомним, например, превосходное описание встречи полков Михалки и Мстислава Ростиславича: «срете и Мстислав с своею дружиною изънезапа и выступи полк из загорья вси во бронех яко во всякомь леду... и поидоша Мстиславичи кличюче, яко пожрети хотяще. . .» Или напомним скорбную картину угона полона половцами, приведенными Глебом Рязанским: «Ови ведутся полонени, другие посекаеми и до молодых детий, инии на месть даеми поганым, дру- зии трепетаху, зряще убиваемых. . .» Рассказ богат живыми конкретными образами и сравнениями: преследующий Михалку Ярополк сообщает брату Мстиславу: «а аз по немь иду, емля зад дружины его»; Мстислав выступает из Суздаля «борзо, якоже и на заяць»; бежавшему в Новгород Мстиславу новгородцы говорят: «ударил еси пятою Новъгород. . . чему к нам идеши». Особую живость изложению придает умение автора выразить мысль почти пословичным оборотом («любо лихо, любо добро всем нам», «они же словом суще по них, а делом далече», «ты ему добра хотел, а он головы твоея ловить» и т. д.). Иногда в рассказ просачивается просторечие («с ы н о к его в Новегороде»; «постави бо преже гр адо-сь (вместо «град си» или «град сей») великий Володимер»; [церковь], «юже бо украсил Андрей князь добры й»). Все эти черты «Повести» говорят о художественности и своеобразии литературной манеры автора. Задаваясь вопросом об авторе «Повести о междукняжии», М. П. Погодин считал, что это — то же лицо, которому принадлежит и «Повесть об убийстве Андрея»124. М. Д. Приселков, повторяя мысль Погодина, присваивал этому автору и рассказы о воинских подвигах Андрея на юге 125. Единство пронизывающей и объединяющей «Повесть» церковно- провиденциалистской точки зрения, последовательность ее проведения, вольная цитация подходящих к случаю церковных сочинений делают несомненным, что автор «Повести» — духовное лицо. Согласно автору «Повести», прекратить усобицы можно лишь путем соблюдения «божьей заповеди», которая состоит в том, чтобы «креста честнаго не преступати и старейшаго брата чтити, а злых человек не слушати, иже не хотять межи братьею добра». Определение автора как духовного лица можно уточнить и сузить. Он принадлежит к клиру Владимирского Успенского собора, судьбы которого в тревожной обстановке усобицы очень его волнуют. Так, грабительство севшего во Владимире Ярополка якобы вызвало негодование владимирцев, особенно в связи с тем, что князь и бояре захватили соборные сокровища и лишили собор данных его капитулу Андреем городов и даней 126. Автор особо отмечает, что Глеб, устрашенный походом на него Михалки, вернул все полученное им из награбленного Ростиславичами в соборе «до золотника. . . и что и до книг». Сообщение о погребении Михалки сопровождается напоминанием, что собор «создал брат его Андрей». С особым чувством изложено чудо о видении Всеволоду «акы на воздусе» Успенского собора и подчеркнуты другие случаи помощи князю и горожанам его святыни — Владимирской иконы. И естественно, что возникает мысль, не был ли автором «Повести» выдающийся владимирский соборянин поп Микула? В этом предположении нас поддерживает органическая связь его «Повести об убийстве Андрея Боголюбского» и «Повести о междукняжии», литературное мастерство и идейная целостность обоих произведений. Оба они проникнуты идеей о богоустанов- ленности княжеской власти, о покровительстве бога владимирской династии Юрьевичей. Но вторая повесть как бы развивает политическую концепцию первой. Если в «Повести об убийстве» вершителем божьего дела и судеб земли является князь Андрей и автор видит в нем нового святого мученика, то в «Повести о междукняжии» рядом с княжеской силой встает сила горожан, они как бы уравнены одинаковым покровительством им неба и особенно Владимирской иконы. Текст «Повести» об ограблении Глебом Рязанским дворцового собора в Боголюбове дословно повторяет часть его описания в «Повести об убийстве» («юже бе украсил Андрей князь добрый иконами и всяким узорочьем, златом и серебром и каменьем драгым»). К «Сказанию о чудесах», в составлении которого роль Микулы несомненна, «Повесть» близка простотой и ясностью изложения и проскальзывающими черточками пословичности и про- сторечности языка и интересом к чудесам Владимирской иконы, которые теперь перешли в летопись и приобрели более широкое военно-политическое звучание. Если полагать, что Микула был причастен к литературной документации открытия мощей епископа Леонтия и его прославлению, что очень вероятно 127, то и здесь мы найдем общие черты с «Повестью о междукняжии», Где, как мы видели, развернуто использовано «Слово» Илариона, йривлеченное и в «Житии Леонтия». Думаем, что сказанное дает достаточные основания, чтобы согласиться с предыдущими исследо-= вателями, полагавшими, что автором «Повестей» об убийстве Боголюбского и о междукняжии было одно лицо, и добавить его имя — Микула. «Повесть о междукняжии», как и связанная с ней «Повесть об убийстве Андрея Боголюбского», помещена и в киевском своде (Ипатьевская летопись). Однако соотношение обоих текстов здесь иное и более сложное. Если «Повесть об убийстве» внесена в киевский свод в своем полном виде, а во владимирском своде она была дана в сильном сокращении, то сличение обоих текстов «Повести о междукняжии» свидетельствует, что Лаврентьевская содержит ее полный текст, оборванный лишь в конце повествованием о результатах владимирского мятежа 1177 г. и судьбе пленных рязанских князей и Ростиславичей. В Ипатьевской летописи тот же текст использован фрагментарно с крупными пропусками, но здесь некоторые сюжеты «Повести» переданы в более подробной и конкретной форме, а также есть сведения о конце владимирского мятежа. Совпадающие же части текста дают лишь малозначительные разночтения (напр., «сынок его м а л», «цело- вавше. . . на меньших к н я з е х на детех», «не последе (вместо «ни зде») по Андреи помянушася», «идуть по князи н а ш е м ь» (вместо «по князи наши»), «коли у нас был» (вместо «коли у нас княжил»), «не забывають любви отця моего» (вместо «отца нашего») и т. п.). Присмотримся ближе к основным различиям обоих текстов. Так, когда Ярополк тайно от Михалки отправился к дружине в Переславль: Лаврентьевский текст Ипатьевский текст «Михалко же, видев брата ехавша, «Михалко же, видевше брата ехавша, и еха Володимерю, а дружина вся и ехаша к Володимерю и з а т в о- [т. е. иереславская], видевше князя рися в городе, дружине не Ярополка, целоваша и утвердив- суще во граде — ехали бо бяху дро- шеся крестным целованьемь, с ним тиву Яроиолку [опущено, что это ехаша к Володимерю на Михалка. приказ ростовцев] и, видивше князя Михалко же затворися в городе, Ярополка, целоваша и утвердившеся не сущим володимерцем Володи- крестным целованьемь и с нимь мери — ехали бо бяху по повелению ехаша к Володимерю на Михалка. ростовець противу князема с полторы Михалко же [вторичпое упомина- тысяче и ти [т. е. владимирская дру- ние] затворися в городе и не сущим жина] тако [в смысле — так же, как володимерцем Володимери — ехали переславцы] целоваша крест, при- бо бяху, по повеленью Ростовець ехаша же со всею силою Ростовь- противу князема с полторомь ты- ская земля на Михалка к Володи- сяче и ти тако целова крест, примерю. . .» ехаша же со всею силою Ростовь- ския земля на Михалка к Володимерю. . .» Здесь в Ипатьевской летописи явная сознательная или случайная порча текста с дублированием сведений о том, что Ми- хал ка сел в осаду во Владимире, намеренном (или по непониманию текста) устранении крестоцелования переславской дружины, почему оказалось, что владимирская дружина дважды присягает Ярополку и дважды отправляется к Владимиру на Михалка. В тексте Ипатьевской летописи «Повесть» более расчленена собственно летописными вставками. Так, рассказ о недовольстве владимирцев Ростиславичами, держащимися советов боярства, прерван большой вставкой о походе Олега Святославича на Чернигов, рождении Олега Игоревича, раздоре с братьей Романа Смоленского и его вокняжении в Киеве зэ. После этого выпущен рассказ «Повести» о решении владимирцев послать в Чернигов за Михалкой, и сразу под 6684 г. сообщается, что Михалко и Всеволод пошли из Чернигова во Владимир. И далее история похода Михалки с черниговской дружиной Владимира Святославича навстречу Ярополку, «о чуде», как полки противников разминулись, поражения Мстислава на Колокше «гневомь божьимь и святое богородици» и победы Михалки «богови паки помогающю ему» — изложена в Ипатьевской летописи с необычайной подробностью и конкретностью, обнаруживая осведомленность участника событий на данном этапе и почти полное отсутствие чудесного осмысления происходящего 128. Оказывается, Святослав Черниговский приставил в помощь Юрьевичам полк под командой своего сына Владимира Святославича, и они вышли из Чернигова 21 мая в праздник Константина и Елены. На реке Свине Михалка тяжело заболел, и его еле живого донесли «до Кучкова, рекше до Москвы». Здесь их встретила владимирская дружина с князем Юрием Андреевичем, при этом автор отметил, что «одини бо володимирци бяху ему [Михалке] добри», что очень созвучно общему провладимирскому тону «Повести». Во время обеда в Москве Михалка получил известие о выступлении навстречу ему Ярополка, и сам двинулся из Москвы к Владимиру. Узнав об этом, Ярополк хитроумно уклонился от встречного боя («уступи им на сторону») и пошел прямо к Москве (никакого «чуда» нет!). С Михалкой, оказывается, пошла и московская дружина, но обходный маневр Ярополка заставил ее вернуться, «блюдуче домов своих». Здесь опущено сообщение Лаврентьевского текста «Повести», что Ярополк зашел в тыл малой дружине Михалки и сообщил об этом брату Мстиславу в Суздаль, который и двинулся «борзо, аки и на заець» навстречу Михалке. К этому времени Михалка перешел Колокшу, и шедший впереди полк Владимира Святославича вступил на Белехово поле. Тут-то неожиданно «из загорья» и ударил на него суздальский полк Мстислава. Михалка и Всеволод подтянули и расставили свои силы. Владимир Святославич повел черниговскую дружину, а Всеволод владимирскую, так как Михалка был еще болен и его несли на носилках. Однако, несмотря на то что у Мстислава было «силы множьство», «правда бяшеть святый Спас с Михалком». Его победа точно датирована «месяца июня в 15 день святого пророка Амоса в неделю» и добавлено, что Михалко и Всеволод, «ода- ривша Володимера Святославича, отпусти и восвояси». Они были радостно встречены владимирцами, и Михалка занял княжеский стол. Далее опять введено новое сообщение, что Святослав послал из Чернигова во Владимир жен Михалки и Всеволода, которых сопровождал до Москвы его сын Олег, вернувшийся затем в свою волость Лопасну, далее пошедший на Свирельск и победивший посланного Глебом Рязанским Ярополка Ростиславича 129. Эти чернигово-рязанские известия в Ипатьевской летописи предшествуют большому пропуску в ее рукописи (конец л. 212 и весь его оборот оставлены пустыми). По ходу «Повести» в Лаврентьевском тексте здесь следует разобранное выше историкобогословское рассуждение о владимирской городской правде. Оно опущено, равно как и весь текст «Повести» о последующей борьбе владимирских Юрьевичей 1176—1177 гг. Его место в Ипатьевской летописи занимает (под 1177 г.) рассказ о борьбе Святослава Черниговского с Ростиславичами и его вокняжении в Киеве 130. И далее совершенно неожиданно следует «с полуслова» текст «Повести» о возвращении Всеволода во Владимир после победы на Прусковой горе, почти идентичный тексту Лаврентьевской летописи, но дополняющий опущенный там финал мятежа владимирских бояр и купцов 131. Оказывается, что по инициативе заточенного в порубе Мстислава Ростиславича владимирские узники отправили в Чернигов к Святославу послов просить заступничества, о чем его молила и жена Глеба Рязанского. Святослав послал во Владимир к Всеволоду черниговского епископа Порфи- рия и игумена Елецкого монастыря Ефрема, которые предлагали освободить Глеба под условием, что он оставит Рязань и уйдет «в Русь». Но Глеб отказался: ««луче сде умру [а] не иду». Тогда же Глеб мертв бысть июня в 30, а Романа сына его одва выстояша целовавше крест [т. е. он был выпущен под клятвой]. А Мстислав и Ярополк в порубе бяста, и потомь, изведшея и слепивше, пу- стиша». Сделанный обзор особенностей передачи текста «Повести» в Ипатьевской летописи, состоящий прежде всего в детализации некоторых ее сюжетов, позволяет заключить, что либо она прошла черниговскую обработку, либо к ее изложению в летописи был привлечен черниговский летописный материал. Так, «Повесть» прервана явно черниговской летописной вставкой о походе Олега Святославича на Чернигов и далее о распре Святослава с Рости- славичами смоленскими и его вокняжении в Киеве 132. В «Повести» детализирована именно история второго похода Михалки на Владимир, в который ходил черниговский полк Владимира Святославича. Его участие особо подчеркнуто; его Юрьевичи одаривают после победы. Возможно, что его информации и обязана конкретность и детальность сведений об этом этапе междукняжеской борьбы 133. Далее сведения о почетном эскорте, данном Святославом женам Юрьевичей, отправленным во Владимир, и сращенность этих известий с последующим «летописным» текстом о дальнейших делах Олега Святославича свидетельствуют, что уже обработанный материал «Повести» был включен в черниговскую летопись. Выпадение основного текста «Повести» о тех событиях, которые не касались Чернигова, может быть, подтверждает эту мысль. И едва ли случайно сохранен интересный для истории Чернигова конец «Повести» о победе Всеволода и ходатайстве Святослава Черниговского 1 за плененных владимирцами рязанских князей и Рости- славичей. Рязанская обработка «Повести» — интересный момент в ее литературной истории — драгоценна своими реальными сведениями о ходе междукняжеской борьбы за владимирский стол. Существенно, что в «Повести» Ипатьевской летописи всюду рядом с Михалкой стоит имя Всеволода, внесенное, как полагал М. Д. Приселков, лишь во владимирском великокняжеском своде 1212 г.134 Всеволод действительно участвовал вместе с Михалкой в борьбе 1175—1177 гг.; отсутствие его имени в первоначальном тексте «Повести» в ее части до смерти Михалки свидетельствует, что «Повесть» писалась по свежим следам событий: до 1177 г. главным лицом этой борьбы, а потом и владимирским князем был Михалка. Следовательно, дополнявшаяся связанными с черниговскими интересами подробностями и деталями «Повесть» представляла уже не первоначальный текст, а его версию, прошедшую обработку владимирских сводчиков 1193 и 1212 гг.135 Может быть, это позднее включение «Повести» в южную летопись также обусловило крупные пропуски в рассказе о кипевшей во Владимире борьбе 70-х годов, потерявшей за давностью лет общий интерес, а также пропуск центрального по первоначальному замыслу «Повести» историко-богословского трактата о «правде» владимирских горожан и «неправде» «злых развратников» — ростовских бояр. Мы сознательно выделили из состава владимирского свода вошедшие в его текст крупные литературные произведения и рассмотрели их до того, как приступить к наблюдениям как над характером свода 1177 г., так и над самим владимирским летописанием 1158—1177 гг. Если присмотреться к тексту Лаврентьевской летописи на протяжении этих 18 лет, то прежде всего поражает краткость и скупость освещающих этот период известий. Полное ожесточенной борьбы, рискованных и необычных церковно-политических и военных предприятий, княжение Андрея отражено текстом объемом (пусть простит меня читатель!) менее одного печатного листа (36,5 тысяч знаков). К тому же в этот объем входит ряд частью рассмотренных нами пространных рассказов-повестей (под 1169 г. о чудесах богородицы — 5,5 тысяч (или 7,6 тысяч) знаков; под 1175 г. об убийстве Андрея — в сокращенной редакции — 4,4 тысячи знаков; под 1176—1177 гг. о событиях междукняжия—14,7 тысяч знаков), занимающих в общей сложности более половины текста (24,5 тысяч знаков). Таким образом, на собственно летописный рассказ о жизни Владимирской земли в княжение Андрея приходится немногим более четверти печатного листа! Раньше чем мы обратимся к содержанию короткого летописного текста 1158—1177 гг., напомним об отношении сводчика к материалу ростово-суздальского летописания 136. Он руководился задачей всемерного возвеличения Владимирской земли и дел Андрея. Сводчик опускал все отрицательные факты, говорившие о слабости княжества, или просто невыгодные для местного патриотизма. Так, им был опущен рассказ о налете болгар на Суздаль в 1107 г. Хотя он был уже обработан сводчиком в благочестивом духе, текст не вошел в свод, сохранив, однако, следы принадлежности его редакции той же руке, которая составляла рассказ о походе на Новгород под 1169 г. («яко же древле Нинев- гитяне помилуеть. . .»). Затем опущены сведения об основании Владимира Мономахом и постройке им здесь церкви Спаса в 1108— 1110 гг., об отравлении в 1118 г. болгарами деда Андрея — половецкого хана Аепы, запись о нападении болгар на Ярославль в 1152 г., но в то же время сохранено известие о победоносном походе Юрия на болгар в 1120 г. Совершенно не отражено на страницах свода строительство Юрием храмов и городов, что создавало выгодный пустой фон для сообщений о широком строительстве самого Андрея. Понятно, что запись 1154 г. о посылке Юрием Андрея в Рязань и его позорном бегстве оттуда не могла остаться в «Андреевском своде» (едва ли она была и в «Юрьевом летописце»). В рассказе об уходе Андрея на север сводчик умолчал о гневе Юрия на самовольство сына. Приход в Киев митрополита- грека Константина в 1156 г., его торжественная встреча Юрием, получившим благословение нового главы русской церкви, описанные в Суздальской летописи, были опущены сводчиком, так как с патриархом и митрополитом шла борьба за автокефалию. Наконец, сводчик умолчал о ряде Юрия 1157 г., который был нарушен вокняжением Андрея. Точно так же проандреевский сводчик бросил тень на историю оплота боярской знати — Ростова. Уже в суздальском летописании Юрия Долгорукого Ростов все более заслонялся Суздалем. Эта тенденция теперь развивается, но уже в пользу Владимира. При этом особенно удивительно, что такое крупное и важное для целей Андрея ростовское событие, как открытие мощей Леонтия, равно как и постройка Андреем грандиозного белокаменного собора на месте сгоревшей деревянной Ростовской церкви, не отмечены во владимирском летописании137. Точные записи о закладке собора и обретении мощей Леонтия (1161) и об освящении собора (1162) мы находим лишь в сводах, восходящих к ростовскому летописанию, например в Тверском летописном сборнике 138, где сохранилась и запись о последующем учреждении в 1194 г. епископом Иоанном празднования Леонтию 139. Возможно, что вокруг почитания новой святыни шла скрытая сейчас от глаз историка борьба. Была ли она связана с какими-то владимирско- ростовскими противоречиями, мы не знаем. Возможно также, что инициаторы владимирского свода сочли достаточным, что история епископа Леонтия и открытия его мощей была освещена в специальном документе — его «Житии» (краткой редакции). Однако сводчик сохранил известие 1160 г. о пожаре Ростовского собора: «Того же лета погоре Ростов и церкви все и сборная дивная и великая церкы святое Богородице [сгоре] и яко же не было, ни будеть» 140. Оно явно копирует текст «ростовского» летописца, отличаясь от него лишь в деталях. В том же 1160 г. был закончен постройкой белокаменный Успенский собор во Владимире, предназначавшийся стать кафедральным храмом Владимирской епи- скопии. Запись об этом, полная восхищения его красотой «паче инех церквий», помещена непосредственно перед цитированной записью о пожаре Ростовского собора 141. Панегирический характер последней в условиях борьбы за приоритет новой столицы — Владимира и его церковное главенство едва ли был уместен в своде 1177 г., проникнутом антиростовскими идеями. Думаем, что этот свод, заимствовав самую запись из ростовского летописца, передавал ее в более сдержанном тоне; возвращение же записи ее вос торженно-горестного звучания является следом уже дальнейшей ростовской переработки свода. Сводчик 1177 г., «очищая» ростово-суздальский летописец от сведений о Ростове, Мономахе и Юрии Долгоруком, проделывал ту же политическую операцию, какую в начале XII в., по воле Моно- маха и его сына Мстислава, осуществили Сильвестр и редактор 1118 г. над «Повестью временных лет» Нестора, превращая ее из про-Святополкова летописца в летопись про-Мономахову. При этом возможно, что основная редакция «Повести» при переделке ее Сильвестром «исчезла совсем» или была «изъята из обращения» 142. Так же и поздние московские книжники XV—XVI вв. «вытеснили письменность местную, «провинциальную»; последняя исчезла почти бесследно, частью, может быть, и намеренно уничтоженная руками московских книжников» 143. Однако рукопись «Юрьева летописца» уцелела и была не раз использована позднейшими сводчиками 144. Естественно, что и летописные записи за время княжения Андрея освобождались от всего бросающего тень на его дела. Так, например, рассказ о неудачном походе ростово-суздальских полков под командой Изяслава Андреевича и рязанских князей на половцев в 1160 г. был опущен сводчиком. Его текст, уже препарированный в духе провиденциалистской концепции свода как новое проявление помощи бога и богородицы, донесла до нас лишь Никоновская летопись 145. Было обойдено молчанием и изгнание Андреем его мачехи вдовы Юрия — гречанки и младших братьев. Если киевский летописец удостоверял, что «поганые» половцы, взявшие с Мстиславом Киев в 1169 г., подвергли ограблению Печерский монастырь, и не пожалел сильных слов, чтобы ярче изобразить святотатство завоевателей, то владимирский свод об этом деликатно умалчивает. Характерно стремление смягчить рассказы 1169 г. о поражении владимирских полков под Новгородом и трагическом конце епископа Федора: и здесь и там Андрей выступает как орудие божьего промысла. Сводчик и здесь озабочен «не правдивостью передачи, а созданием таких повествований, которые в данном случае были бы выгоднее всего для местной политической власти» 146. Считалось, что лишь в пору образования Русского централизованного государства, в конце XV и XVI в. впервые появляется тенденция, «влекущая летописание к сознательным искажениям действительности, к тенденциозному' освещению событий в духе государственной идеологии своего времени», что до этой поры «тенденциозная обработка летописных источников лишь комби нировала даваемые ими сведения, но почти не допускала сознательной лжи» 5Э. Анализ летописной работы во Владимире времени Андрея Боголюбского показывает, что летописание уже тогда становилось на этот путь, вынужденное к этому трудностями церковнополитической борьбы за приоритет Владимира в Русской земле. Положение владимирского летописца осложнялось и тем, что рядом с его трудом жили созданные в эту пору исторические мифы о древности христианства в Ростовской земле, о греческих его основоположниках Федоре и Иларионе, о греческом происхождении епископа Леонтия, об основании города Владимира Владимиром I. Развитые в «Житии Леонтия» 147 эти темы не отразились непосредственно во владимирском летописании, но его авторы и редакторы должны были быть особо тщательными, чтобы не впасть в противоречие с этими мифами, излагая текущие события, согласовать факты с вымыслом, получившим значение государственной доктрины. Поэтому надо думать, что и тогда в княжеском архиве находилась не только чистовая рукопись готового свода, но и его рабочие варианты, предварительные заготовки и т. п., подобно тому как по свидетельству «Описи Царского архива» XVI в. в этом архиве были списки «черные, что писати в летописец лет новых» 148. Эти «черные» списки владимирских летописцев, видимо, уцелели до более позднего времени, почему мы и находим, например в Типографской и Никоновской летописях, отрывки летописного материала XII в., в разной степени подвергнутые редакционной обработке сводчиком или же оставленные им в своем первоначальном виде (рассказы о нападении болгар на Суздаль в 1107 г. и на Ярославль в 1152 г., о походе на половцев 1160 г.). Теперь, после сделанных наблюдений, мы можем обратиться к рассмотрению владимирского летописания времени Андрея. 7 Владимирские летописные записи открываются сообщением о закладке в 1158 г. Андреем Успенского собора, где кратко изложена «Уставная грамота» Андрея, обеспечившая новый храм земельными владениями и десятиной 62-63; о начале сооружения новых укреплений Владимира и о приходе епископа-грека Леона. Под 1159 г. отмечена смерть княжеского брата Бориса Юрьевича и его погребение в церкви Бориса и Глеба в Кидекше, изгнание епископа Леона, сватовство Святослава Владимировича Вщижского к дочери Андрея и посылка им сына с воинской помощью Святославу, осажденному воВщиже149. Под 1160 г. отмечена присылка новгородцами к Андрею послов с просьбой дать на княжение сына. Далее — подробная запись об окончании постройки Успенского собора и его росписи в 1161 г. После этих сообщений под следующими, 1162—1163, годами записей нет, а под 1164 г. помещен большой текст, говорящий сразу о нескольких событиях, — освящении церкви на Золотых воротах, закладке церкви Спаса и начале«ереси Леонтианьской». В этой связи дана справка об обстоятельствах ее возникновения, споре Леона с «владыкой Федором» (о котором раньше летописец не упоминал) и последующей истории Леона. Этот текст охватывает события явно не одного 1164 г. Далее следует рассказ о болгарской победе 1164 г., сходный с приведенной в «Сказании о чудесах» летописной выдержкой об этом и установлении праздника Спаса. Пропуск записей 1162—1163 гг. и суммарность текста 1164 г. совпадают с завершением в 1164 г. в основном работы владимирских книжников над составлением рассмотренных нами ранее150 церковнолитературных произведений и позволяют предположить, что автор или авторы их в 1164 г. продолжили или включились в работу по летописанию. Однако записи последующих лет содержат лишь известия о смерти князей — Андреева сына Изяслава (1165), его брата Ярослава Юрьевича (1166), погребенных в Успенском соборе, и Ростислава Мстиславича Киевского (1167). Это как бы фрагмент соборного синодика, куда добавлена лишь краткая фраза о походе Мстислава за Волок 151. Под 1168 г. сравнительно кратко рассказано о походе Мстислава Андреевича на Киев с обстоятельной мотивировкой его разгрома «за митрополичью неправду» и за его сопротивление «божьему закону». После краткой записи 1169 г. о посажении Глеба Юрьевича в Киеве и Владимира Глебовича в Переяславле- Южном в текст летописи входят три упомянутые выше повести — об изгнании и казни епископа Федора 152, чуде богородицы Десятинной, помогшей Юрьевичам Глебу и Михалке в борьбе с половцами, и рассказ о походе на Новгород. После этого обширного, чисто литературного текста летописные записи снова поражают своей скупостью. Это вновь краткие заметки о кончине князей: Владимира Андреевича, погребенного в Киеве, и Мстислава Изяславича — во Владимире (1170), о рождении внука Андрея — Василия Мстиславича (1171), о смерти и погребении у Спаса на Берестове Глеба Юрьевича (1172) и Мстислава Андреевича, погребенного в Успенском соборе, «юже учинил отець его князь Андрей» (1173), — вновь напоминающие соборный синодик. Среди этих лаконичных заметок выделяется рассказ 1172 г. о зимнем походе Мстислава Андреевича по приказу отца на болгар. Окончившийся крупной неудачей, в сущности позорным бегством Мстислава, этот тяжелый поход снова преподнесен как проявление милости «святой богородицы», отвратившей гибель Мстислава, после чего якобы «хрестьяне, хваляще бога, возвратишася во своя си». Автор записи, видимо, скрыл, что Мстислав был тяжело ранен или заболел, так как той же зимой, в марте, он умер. По своей литературной манере (сочетанию конкретного описания неудачного похода с поучительной концовкой о новом чуде Владимирской иконы) и по самой изворотливости мысли этот рассказ ближайшим образом напоминает рассказ 1169 г. о походе на Новгород и «Повесть о междукняжии». С тою же прямолинейностью действительная история конфликта Андрея с Ростиславичами и крупного провала похода коалиции его вассалов на Вышгород, о которой мы подробно знаем по киевской летописи, представлена владимирским летописцем (1174), так что читатель и не почувствует всей гибельности для Андрея этой катастрофы. Автор записи и сам прекрасно понимал это, так как здесь его рука уже не поднялась на обычный рефрен о помощи богородицы или божьем промысле. И рядом с этим нарочито глухим и сжатым текстом снова записи о смерти Юрия Муромского и Андреева брата Святослава Юрьевича (1174). О последнем автор делает благочестивое отступление, объясняя какую-то тяжелую хроническую «болезнь злу», которой несчастный князь страдал от рождения, как его «избранничество» богом, и намекая, что «во истину святый Святослав божий угодник избранный во всех князех» имеет все основания войти в русский феодальный пантеон. После краткого рассказа под 1175 г. об усобице, кипевшей вокруг Киева, и посольстве Ростиславичей к Андрею, о разрешении Роману занять киевский престол следует рассмотренный нами текст повести Микулы об убийстве Андрея и междукняжии, освещающий события 1174—1177 гг. Сделанный обзор состава и характера владимирского летописания 1158—1177 гг. свидетельствует о его большом своеобразии. Оно сказывается в скупости и краткости записей; в значительной своей части они напоминают внесенные в летопись датированные заметки из соборного синодика о кончинах князей, рассчитанные на нужды церковного поминовения или празднования. Собственно же летописные записи избраны по отношению к жизни Успенского собора или по связанности событий с возможностью оценить их как проявление чудесной силы бога и Владимирской иконы, что как бы продолжает в летописи «Сказание о чудесах». Только смысл чудес теперь расширяется: если в «Сказании» они были направлены на помощь в бедах отдельным людям, то после чуда болгарской победы 1164 г. они приобретают государственный, военно-политический смысл. Эта тенденция вместе с патриотическим стремлением представить скудно отраженную действительность в обязательно положительном для Владимирской земли и князя Андрея свете, мыслить по принципу «ложь во спасение» — проходит красной нитью через все записи. Этот религиозно-политический «оптимизм» чрезвычайно роднит летопись с рассмотренными нами в свое время литературными произведениями 60-х годов. В сущности во владимирской летописи, или, точнее, своде, собственно летописный материал вытеснен на второе место ставшими рядом с ним крупными литературными произведениями. Это количественное соотношение меняет качество самого жанра: летопись становится по преимуществу литературным сборником, труд летописца сменяется творчеством писателя. Это обстоятельство во многом связано с решением вопроса о личности летописца и сводчика. 8 М. Д. Приселков полагал, что автор «Повести об убийстве Андрея», летописец времени Андрея и составитель свода 1177 г. — одно лицо, каковым исследователь считал игумена Феодула, упомянутого в «Повести» 153. После наших наблюдений над «Повестью об убийстве» ясно, что Феодул назван лишь в краткой (Лаврентьевской) ее редакции, где исчезли упоминания о Микуле и выплыло имя Феодула, а в полном (Ипатьевском) тексте Микулы нет имени Феодула. Ясно, что Феодул не был ни летописцем, ни составителем свода. Единственное, что он мог сделать, — это, на правах редактора, выхолостить взволнованную и полную жизни «Повесть об убийстве», сотворенную Микулой, до той мертвенной, бездарной отжимки, которая и сменила текст Микулы при последующей редакции свода 1177 г. Б. А. Рыбаков подверг анализу «Повесть об убийстве» 6Э. Отрицая предложенную мною гипотезу о написании «Повести» главой капитула Успенского собора Микулой, он стремится обосновать новыми данными гипотезу, что автором «Повести» был Кузьмище Киянин, которого исследователь считает захожим ре- месленником-златокузнецом, «главным декоратором златокован- ных храмов Андрея», и даже делает его причастным к «чернигово- владимирскому» летописанию. За неимением места я не могу здесь вступать в дискуссию, сошлюсь лишь на заключение покойного А. Н. Насонова, который в итоге своего анализа «Повести» задал вопрос: «Есть ли необходимость отождествлять составителя пространной (Ипатьевской) редакции с Кузьмищем Кияниным?» И ответил: «Думаю, что необходимости нет» 154. Я тоже так думаю. Тем более нет никакой необходимости и оснований возводить Кузь- мищу в ранг летописца. «Повесть об убийстве» следует рассматривать в сопоставлении с другими памятниками владимирской литературы, где очевидна одна авторская рука: «Повесть об убийстве» связана с продолжающим ее и завершающим свод 1177 г. рассказом о междукняжии. Все это свидетельствует о работе над ним не киевского златокузнеца Кузьмищи, а постоянного владимирского составителя и автора, связанного с князем Андреем. Обращаясь к характеристике Микулы, вспомним, что он выходец из Вышгорода, где давно велась литературная работа, где можно было изучать и «Чтение» и «Сказание» о Борисе и Глебе, следы знакомства с которыми есть в «Повести об убийстве» 155. И, конечно, не случайно, что Микула сразу же по приходе во Владимир с вышгородской, а теперь Владимирской иконой Богоматери положил начало одному из замечательных произведений владимирской литературы — «Сказанию о чудесах» этой иконы 156. Значит, он уже имел за плечами литературный опыт, видимо, определивший его роль и во владимирском летописании. Микула не покидал Владимира, пока был жив Андрей, также склонный к литературному творчеству. Может быть, Микула был княжеским духовником, собеседником и советчиком. Но, главное, — он был литературным рупором церковно-политических идей Андрея, сформировавшихся, возможно, не без его участия. Микула может быть сопоставлен с советником французского короля Людовика VI Толстого аббатом Сугерием, игравшим крупную политическую роль в борьбе за упрочение и усиление королевской власти 157. С вокняжением Всеволода III Микула, видимо, покинул Владимир и ушел в Вышгород: жизнь Владимирской земли и характер самого Всеволода требовали теперь людей иного склада. Сходство литературной манеры и церковно-политической концепции как самих летописных записей, так и вошедших в свод повестей, автором которых частью был сам Микула, не оставляют сомнения в том, что именно он же был и летописцем и составителем- редактором свода 1177 г. Объединение в одном лице летописца и сводчика сделали неуловимыми границы летописных записей и редакторского труда. И в той и в другой своей ипостаси Микула мог внести в свод и свои литературные произведения-повести, и сведения соборного синодика. Поэтому нет нужды видеть в составе свода 1177 г. большое количество «источников» 158: автором части их был сам Микула. Вспомним также, что во владимирский свод 1177 г. был внесен и комплекс сочинений Владимира Моно- маха, дополненный написанной князем Андреем молитвенной концовкой. Включение этих произведений в свод произошло уже после гибели Андрея. В эту пору свод уже был продвинут до известий XII в., так что Мономахово «Поучение» оказалось просто вложенным в текст под 1096 г.159 В текст свода Микула также включил под соответствующими годами составленные самим князем Андреем рассказы об его бранных подвигах на Юге в 1149—1152 гг., внесенные им в летопись Переяславля-Русского 160. Ведущую роль Микулы во владимирской литературе третьей четверти XII в. во многом определил его писательский опыт. Это сказалось и в отмеченном выше своеобразии свода, он был произведением литературным, по преимуществу обладающим идейной целостностью своего построения. Отсутствие во владимирском летописании и своде сведений о внутренней жизни княжества, о деятельности Андрея внутри своей земли, о событиях в жизни княжеского дома, явный церковный дух, пронизывающий летописный текст, — все это, как мы упоминали, привело к заключению, что «летописатель, церковник главной церкви города Владимира, очевидно, был далек от княжеского двора и явно избегал вдаваться в описание деятельности и личной жизни своего князя», что «при Андрее Бого- любском не было летописания в смысле княжеской заботы о нем, а тем более руководства по его составлению» 161. Действительно, если Мономах лично вел летописные записи, если его сын Мстислав Владимирович участвовал в летописании, а племянник Боголюбского Владимир Глебович Переяславский был «не только редактором, но и информатором своего летописателя»162, то владимирское летописание и свод, на первый взгляд, не дают никаких улик в причастности к ним князя Андрея. Это несомненно в том смысле, что он не завел типичного для времени феодальной раз дробленности своего личного княжеского летописца. Но если полагать, что Андрей якобы никак не интересовался своим летописцем, то пришлось бы отнести за счет личных политических симпатий Микулы весь провладимирский патриотизм свода, всю его точно выдержанную направленность (порой ценой лжи или умолчаний) к «вящей славе отечества»; наконец, единство провиденциалистской позиции и пропаганду покровительства неба Владимирской земле мы должны бы были отнести, видимо, за счет сана Микулы и его «духовного» образа мыслей. Вспомним, однако, что летописец времени Юрия — также явно церковник — ничем не проявил своих религиозных взглядов на события, был несравненно «объективнее» в их освещении, не стремился восславить во что бы то ни стало самого Юрия или возвеличивать значение Суздальской Руси 163. Для последнего, впрочем, жизнь тогда еще не давала оснований, но ясно также, что сам Юрий мало интересовался работой суздальского историографа. Напротив, в княжение Андрея и летописание, и литература явно настроены в одном ключе, как в отношении своей провиденциалистской позиции, так и в смысле политической направленности: церковные сочинения нацелены на политические задачи, а летописание облачает политику владимирского княжого дома в одежду непогрешимости и божественного покровительства. Это свидетельствует об единой направляющей силе литературного и летописного труда, в которой скорее всего нужно признать руку Андрея, прятавшего свои деяния за дымкой божественного промысла, почему и в летописи его личность и дела остались в глубокой тени. «Церковность» владимирской литературы и летописания — лишь специфическая форма выражения руководивших ими политических страстей и мирских интересов. Последний вопрос — это хронологические рамки работы Микулы по составлению владимирского свода. Если его завершение в 1177 г. не вызывает сомнений 164, то начало этой работы следует отнести к более раннему времени. Едва ли мы ошибемся, если свяжем этот момент с 1169 г., когда Киев попал в руки Андрея и казалось, что борьба за владимирское господство в Русской земле увенчалась успехом. Это была вершина, достигнутая в военно-политической борьбе. И если летописание Киева XII в. «решительно упадает в широте того общерусского горизонта, с которого вглядывались и оценивали текущие события печерские летописателиХ!—XII вв.»165, а попытка черниговского летописания Игоря Святославича стать общерусским не дала прочных результатов 166, то владимирский свод 1177 г. закладывает основы общерусского летописания 167. Самый выбор Андреем и Микулой летописных источников для владимирского свода определялся стремлением получить наиболее широкий, общерусский охват жизни. Таким источником был летописец вотчины владимирских Мономашичей — Переяславля-Рус- ского, характеризуемый широтой кругозора и продолжавший традиции летописания времени Мономаха с его объединительными идеями 168. При этом, если летописание времени Юрия Долгорукого уделяло много внимания южным событиям и борьбе за обладание Киевом, то с 1160 г. внимание владимирского летописца переносится на Владимир, складывается концепция «влэдимироцен- тризма», в свете которой избираются и оцениваются летописцем события Южной Руси. Упорное напоминание владимирской литературой и летописанием, что владимирские князья — потомки Владимира Мономаха, было своеобразной аргументацией общерусских притязаний владимирской династии. Ведь Мономаху удалось ненадолго закрепить единство Русской земли; он был и великим князем киевским, и держал в своих руках не только Ростов, но и Киев с Переславлем, Новгород и Смоленск. Моно- махова «Повесть временных лет», которая лежала в основе владимирского летописания, утверждала, что его династия ««спасла» русский и многие нерусские народы от «усобиц», она «великим трудом» сколотила государство, она же должна и сейчас, когда «усобицы» с новой силой разъедают Русь, спасти политическое единство страны» 169. Но эта мысль свода, завершенного, уже после гибели Андрея, замечательной «Повестью о междукняжии», переросла свою феодальнокняжескую ограниченность, показав и прославив подлинных носителей идеи единства Руси — не бояр, а «мезиних» людей, горожан Владимирской земли. Начатый сводкой в 1169 г., материал вновь пересматривался Микулой в конце его труда. Уликой правки летописных записей именно в конце 70-х годов является упоминание в рассказе о походе Мстислава Андреевича на болгар в 1172 г., что «воевода бе в то время и наряд весь держаше» Борис Жидиславич, перекинувшийся после убийства князя Андрея к Глебу Рязанскому, ставший «думцем» Мстислава Ростиславича и захваченный в плен владимирцами в битве 1177 г. на Прусковой горе 170. Изложенное дает ответ и на вопрос о политической направленности свода 1177 г. Этот ответ в общем близок выводам М. Д. При- селкова и в корне расходится с концепцией Ю. А. Лимонова. Связанная этими сюжетами оценка деятельности Андрея Боголюбского и роли горожан и боярства в истории Владимирской Руси XII—XIII вв. заслуживает особого рассмотрения. Этому посвящена другая работа автора.
<< | >>
Источник: М. Н. Тихомиров. ЛЕТОПИСИ и хроники. 1976

Еще по теме К ХАРАКТЕРИСТИКЕ ВЛАДИМИРСКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ 1158-1177 ГГ. Н. Н. Воронин|:

  1. В. Г. Бовина-Лебедева М. Д. Приселков и школа академика А. А. Шахматова: к вопросу о судьбах научных школ в России 0
  2. Внутри общинные отношения и политическая борьба в конце XI в. (в свете фольклорно-этнографических параллелен)
  3. 1.1. Появление архивов в Древнерусском государстве. Архивы в период феодальной раздробленности
  4. В. Общая характеристика правонарушений, подлежащих уголовной реакции по римскому праву, несмотря на то, что в них отсутствует dolus
  5. ПРЕДИСЛОВИЕ
  6. М. Н. ТИХОМИРОВ И ОТЕЧЕСТВЕННОЕ ЛЕТОПИСЕВЕДЕНИЕ В. И. Буганов
  7. К ХАРАКТЕРИСТИКЕ ВЛАДИМИРСКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ 1158-1177 ГГ. Н. Н. Воронин|
  8. ПРОБЛЕМА ОБЩЕРУССКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ РУСИ XIV В. Л. Л. Муравьева
  9. СОВЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ПО ЛЕТОПИСАНИЮ (1960-1972 ГГ.) А. Н. Казакевич
  10. РУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ В ТРУДАХ Б. А. РЫБАКОВА В. И. Буганов
  11. ЛИТЕРАТУРНЫЕ СОЧИНЕНИЯ КАК ИСТОЧНИК СЕВЕРО-ВОСТОЧНОГО ЛЕТОПИСАНИЯ КОНЦА ХШ-НАЧАЛА ХУ в. JI. Л. Муравьева
  12. Глава первая ИСТОРИОГРАФИЯ и источники
  13. Н. Н. ВОРОНИН - зодчий РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ И ЕЕ ХРАНИТЕЛЬ1
  14. ОТЕЦ
  15. ВЛАДИМИРСКИЙ САМОВЛАСТЕЦ
  16. МЕЧ ДУХОВНЫЙ
- Альтернативная история - Античная история - Архивоведение - Военная история - Всемирная история (учебники) - Деятели России - Деятели Украины - Древняя Русь - Историография, источниковедение и методы исторических исследований - Историческая литература - Историческое краеведение - История Австралии - История библиотечного дела - История Востока - История древнего мира - История Казахстана - История мировых цивилизаций - История наук - История науки и техники - История первобытного общества - История религии - История России (учебники) - История России в начале XX века - История советской России (1917 - 1941 гг.) - История средних веков - История стран Азии и Африки - История стран Европы и Америки - История стран СНГ - История Украины (учебники) - История Франции - Методика преподавания истории - Научно-популярная история - Новая история России (вторая половина ХVI в. - 1917 г.) - Периодика по историческим дисциплинам - Публицистика - Современная российская история - Этнография и этнология -