<<
>>

ОБ ОСНОВНОМ ЛЕТОПИСНОМ ИСТОЧНИКЕ ВРЕМЕННИКА ИВАНА ТИМОФЕЕВА В. И. Корецкий

Вопрос об источниках знаменитого Временника является одним из наименее изученных в сложном творческом наследии дьяка Ивана Тимофеева. Уже давно установлено, что дьяк не столько собирал и излагал факты о «Смутном времени», сколько размышлял о них.
Но откуда в основном черпал он их — из памяти, со слов очевидцев или из письменных источников? С. Ф. Платонов, выяснив время написания Временника и дав его общую характеристику, указывал на то, что «предметом особой монографии должно быть исследование состава Временника, еп отдельных показаний и тех источников, какими пользовался его явтор» 389. Сам С. Ф. Платонов, не вдаваясь специально в решение вопроса об источниках Временника, склонялся к выводу о том, что «Тимофеев должен считаться писателем самостоятельным. Если он и заимствовал откуда-нибудь отдельные свои фактические показания (курсив мой. — В. К.), то всегда перерабатывал их в самостоятельный рассказ. Большая часть его сообщений прямо обличает в нем очевидца или современника их, передающего факты или по личным впечатлениям, или по свежим слухам. Строго выдержанная точка зрения на эпоху, своеобразный язык, одинаковый с начала до конца рассказа, исключает всякую мысль о том, что Тимофеев мог заимствовать что-либо от своих литературных предшественников (курсив мой. — В. К.). Сравнение Временника с более ранними произведениями о смуте, известными нам, также показывает полную независимость от них Тимофеева. Таким образом, во Временнике мы имеем, без всякого сомнения, оригинальное произведение очевидца смуты» 390. В этом рассуждении С. Ф. Платонова содержится по сути подмена одного вопроса другим. Вопрос о литературных источниках, о том, откуда И. Тимофеев брал факты, подменяется вопросом об их оригинальном, органическом использовании дьяком, уже отошедшим от простого компилирования и довольно последовательно проводившим свою точку зрения. С. Ф.
Платонов, хотя и отметил по ходу изложения зависимость И. Тимофеева от «Плача о пленении и о конечном разорении Московского государства» и официальных грамот В. Шуйского и первого ополче ния, все-таки отдавал решительное предпочтение его «личным впечатлениям» и «свежим слухам». Мысль о заимствовании чего- либо Тимофеевым от своих литературных предшественников, кроме отмеченных выше отдельных фактических показаний, решительно отвергалась исследователем. В этом выводе его укрепляло сравнение Временника с более ранними публицистическими произведениями о «смуте», зависимость от которых Тимофеева обнаружить не удалось. П. Г. Васенко, ученик С. Ф. Платонова, отметив использование Тимофеевым житийной литературы — Жития Никиты Переяславского и, возможно, Жития Михаила Клопского 391, обратил внимание на дословное повторение во Временнике мысли, высказанной в Похвальном слове великому князю Василию III, включенном затем почти целиком в «Степенную книгу», об уподоблении царя богу 392. Это касалось «старины» во Временнике. Однако каких-либо существенных соображений об источниках Временника по «Смутному времени» П. Г. Васенко не привел. В заключение он писал: «Остается выяснить, откуда взялась «новизна», так сильно заявившая себя во Временнике. Мы не беремся указать на ее литературные источники. Нам кажется даже, что их, пожалуй, и не было» 393. Специально вопросом о литературных источниках Временника занимался советский историк И. И. Полосин. Он обратил внимание на хорошее знакомство Тимофеева с хронографами. К сожалению, этот раздел его оригинального монографического исследования о Временнике остался наименее разработанным 6. Очевидно поэтому указанный раздел и не был включен в посмертно изданную работу И. И. Полосина о дьяке Иване Тимофееве 394. Отмечая использование во Временнике Тимофеевым какого-то летописного источника по «смуте», что нашло отражение в указаниях «инде», «яко же во всесложении многословие о сем речено бысть» и других подобного рода, И. И. Полосин пришел к выводу о том, что этим летописным источником явился Хронограф 1617 г.
(второй редакции), одним из составителей которого, по его предположению, был сам дьяк 395. «Оказывается, что дьяк Иван Тимофеев, — пишет автор в заключении ко всей работе о Временнике,— был близок к летописному делу еще в конце XVI в.: может быть, в 1591 и во всяком случае в 1598 г. В своем Временнике, т. е, в своем личном архиве, дьяк сохранил чрезвычайно интересные наброски для теоретического трактата на тему: «Задачи и методы исторического изложения»». И далее продолжает, конкретизируя свои мысли на этот счет: «Фактографом Тимофеев не был. Страстный патриот-обличитель, он не мог обо всем рассказать так, как хотел в официальном тексте Хронографа 2-й редакции, одним из составителей которого он был. . . Автор пытался создать свой Временник, свой Летописец вкратце. Ни то, ни другое ему не удалось: в его архиве оседали лишь беглые заметки его личных наблюдений и слухов, его размышления по поводу текстов официальной историографии. Можно думать, что дьяк Иван Тимофеев сам был в числе официальных летописцев, но у себя и для себя хранил материал, непригодный для официального летописания. Мы видели, какие сложные мотивы двигали его работу вперед. Мы понимаем, почему его работа увидела свет в единственном почти никем не читанном экземпляре» 396. И. И. Полосин совершает некоторую модернизацию. Если С. Ф. Платонов недооценивал новаторства дьяка в деле использования трудов предшественников, то И. И. Полосин переоценивает возможности Тимофеева, вменяя ему задачу, которую он перед собой в силу времени и не ставил, — создание теоретического трактата о целях и приемах работы историка. Неприемлем главный вывод автора о Временнике как личном архиве дьяка, в котором сохранились беглые, разрозненные, не связанные между собой случайные заметки. Во Временнике чувствуется определенное построение по царствованиям, остаток не преодоленной до конца летописной формы. Нельзя согласиться с И. И. Полосиным, когда он призывает видеть в Тимофееве официального летописца чуть ли не с конца XVI в. Документально это положение недоказуемо, ибо известно, что официальное летописание прервалось в конце 60-х годов XVI в.
(Александро-Невская летопись) и было возобновлено лишь после «смуты». Неполон и сделанный И. И. Полосиным отбор ссылок Тимофеева на другие сочинения, которые использованы во Временнике. Прямые ссылки на чужие труды типа «нецыи сказуют» и другие он либо не учитывает вовсе, либо пытается трактовать вопреки их прямому смыслу как отсылки к сочинениям, принадлежащим самому Тимофееву. Атрибуция Хронографа второй редакции Ивану Тимофееву наталкивается на препятствия. Во-первых, набор фактов во Вре меннике значительно шире, чем в Хронографе, и интерпретй- руются они по-другому, и, во-вторых, просто трудно представить Тимофеева автором официального летописного сочинения, создававшегося в Москве и законченного в 1617 г., когда дьяк находился в оккупированном шведами Новгороде. Видимо, сознавая шаткость своих построений, И. И. Полосин, перечисляя в конце своей работы назревшие задачи в изучении Временника, указывал и на то, что, «в частности, необходимо тщательно выяснить вопрос об участии дьяка Ивана Тимофеева в русском летописании начала XVII в., точнее в составлении Хронографа второй редакции» 397, хотя выше считал возможным утвердительно говорить не только об участии его в составлении Хронографа 1617 г., но и в летописании конца XVI в. Попробуем собрать воедино указания Временника, которые могут быть расценены как ссылки на чужие труды, — типа «не- цыи сказуют» и другие (рассказы очевидцев Тимофеев обозначает словами «глаголют ведцы»), и сопоставить их с сохранившимся комплексом сочинений о «Смутном времени», прежде всего с Хронографом второй редакции и другими хронографами, Новым летописцем и другими летописными произведениями. Задача сравнительного анализа сильно затруднена, и не только тем, что Тимофеев, обладая самобытным стилем, довольно органически перерабатывает материалы предшественников, но и тем, что во Временнике письменные источники перемежаются с рассказами очевидцев, а на все это накладываются личные воспоминания дьяка, участника многих событий «смуты». Первая такая ссылка связана с изложением Тимофеевым обстоятельств кончины Ивана Грозного, дни которого были насильственно сокращены злоумышлением Бориса Годунова, Богдана Вельского и еще третьего их сообщника, не названного по имени: «Жизнь же яростиваго царя, глаголют нецыи, преже времени ближ- нии сего зельства его ради сокращения угасиша: Борис, иже последи в Росии царь бысть, сложившийся купно з двемя в тайно- мыслии о убиении его с настоящим того времени царевым при- ближным возлюблеником неким, глаголемым Богданом Вельским» (Вр., стр.
15, 178). Еще С. Ф. Платонов указал на близость этого известия к Новому летописцу п. Здесь в главе 9 «О приходе черни в город и о Богдане Вельском» читаем: «Того же лета ненавидя враг добра роду християнского, хотя привести в последнюю пагубу, вложи в человецы мысль такую, что будто Богдан Белской [со] своими советники извел царя Ивана Васильевича, а ныне хочет бояр побити и хочет подыскать под царем Феодором Ивановичем царства Московскаго своему советнику. . .» 398 В Латухинской степенной имй советника, которому хотел добыть царство Вельский, сохранено. Это — Борис Годунов: «и царство Московское советнику своему Борису Годунову прочит»399. Согласно Новому летописцу, восставшие, осадившие Кремль, кричали: «выдай нам Богдана Бельсково! Он хочет известь царской корень и боярские роды» (HJI, там же). С известием о насильственной смерти Грозного, — причем с той же ссылкой «нецыи же глаголют», — мы встречаемся в летописце, принадлежавшем перу представителя кремлевского соборного духовенства, возможно, близкого к патриарху Гермогену, частично включенном позднее в 30-х годах XVII в. в Московский летописец. Там сказано: «Царю бо Ивану вскоре преставлынуся. Нецыи же глаголют, яко даша ему отраву ближние люди. И духовник ево Феодосей Вятка возложил на него, отшедшего государя, иноческий образ, и нарекоша во иноцех Иона» ы. В Хронографе второй редакции подобное известие отсутствует. Далее во Временнике красочно повествуется о том, как бояре поначалу не могли прийти в себя, думали, что смерть Грозного им только приснилась, а затем воспрянули духом, принялись своевольничать и третировать Федора. Однако Борис Годунов вскоре победил их всех одного за другим: «вмале же силентияры вси от срабного Бориса одолени, погибоша всяко един по единому; и яже по сих — о сем пространнее впреди слово о нем бывшая изъяви» (Вр., стр. 16, 178). Действительно, во Временнике ниже подробно говорится о воцарении Бориса Годунова и о свержении его самозванцем, так что указание «и яже по сих — о сем пространнее впреди слово о нем бывшая изъяви» следует расценить как ссылку Тимофеева на этот свой труд.
Никаких же подробностей о борьбе Бориса с боярами во Временнике мы не находим. Зато характеристике этой борьбы в том же плане посвящена специальная 11-я глава Нового летописца «О розни и недружбе боярской». Важные подробности содержатся в Латухинской степенной (ЛС, лл. 879 об.—880 об.). Тем самым определяются границы использования в данном случае Тимофеевым другого письменного источника, имеющего общие черты с Новым летописцем и Латухинской степенной и, очевидно, известного какому-то автору из кремлевских церковных кругов, писавшему в 10-х годах XVII в. Вторая ссылка относится к смерти наследника престола Ивана Ивановича: «Непщую сего быти и к страданию близ, от рукобие- ния бо отча, глаголют нецыи, живот ему угасе за еже отцеви в земных неподобство некое удержати хотя. Нань же очи всех о державе царствия упованием исчезоша. . .» (Вр., стр. 19, 182). Это известие выходит за хронологические рамки Нового летописца. Бегло о смерти царевича говорится в целом ряде сказаний о «смуте», кратких летописцах, хронографах. Упомянуто об убийстве царевича Ивана Ивановича Грозным и в Хронографе второй редакции со ссылкой на какой-то предшествующий труд: «О нем же нецыи глаголаху, яко от отца своего ярости прияти ему болезнь и от болезни же и смерть, лета 7089, ноября в 29 (так! — В. К.) день» 400. Но наиболее обстоятельный рассказ с драматическими подробностями дан в Латухинской степенной, где сообщается о неудачной попытке Бориса Годунова заступиться за царевича Ивана Ивановича и о клевете, возведенной на него Федором Нагим, едва не стоившей Годунову жизни (ЛС, лл. 824—825 об.). Третья ссылка сделана в связи с рассказом о бескоролевье в Польше, наступившем в 1573 г., когда, по одним источникам, находившимся в распоряжении Ивана Тимофеева, Литва просила Ивана Грозного дать в короли Ивана Ивановича, а по другим — Федора Ивановича: «Прочии же глаголют, яко о Феодоре, брате сего, тех прошение бысть» (Вр., стр. 22, 186). В сохранившихся русских нарративных источниках обнаружить такие контраверзы не удается. Четвертая ссылка дана Тимофеевым при изложении обстоятельств смерти Федора Ивановича: «И сего святожительнаго в пре- дипреподобии и правде царя, глаголют нецыи, не еще в настоящем у законоположеныя ему богом вся жизни его лета к пределу смерти в конец приспеша тогда, егда незлобивей души его от чистаго телеси бе исход, не якоже прилучися, но той же властолюбец злый и желатель его царствию зломудрием своим некако виновну ему смерти сущу бывша (Борис Годунов. — В. К.) по всему вещем обличающим его, яко же и о уншем брате сего царя (царевич Дмитрий. — В. К.), он же явлен убийца быстъ. Не человеком единем точию, но и небу и земли та суть ведома» (Вр., стр. 26, 190). Далее Тимофеев обличает современников за молчание, которое, последовав за явным убийством царевича Дмитрия, вдохновило Бориса на тайное убийство царя Федора. Сомневающимся в изложенной версии смерти царевича Дмитрия и царя Федора он предлагает обратиться к первоисточнику: «А еже колик и каков того умолчание суть еже и о равнобратоубийстве и еже о царех, не- искуснии во утвержение сии книги да почтут. И паки предире- ченным имемся» (Вр., стр. 27, 191). Выделенная нами концовка свидетельствует о заимствовании фактического материала Тимофеевым из другого письменного источника. Так обычно и поступали компиляторы, оставляя используемый источник и переходя к дальнейшему повествованию. В то же время слова Тимофеева о том, что в находившихся в его распоряжении письменных материалах — «книгах» говорилось не только об убийствах царевича Дмитрия и царя Федора Ивановича, но и «о царях», указывают на их содержание. Значит, в них имелись, по-видимому, как минимум рассказы о царе Иване и царе Борисе. Как уже отмечено выше, в Новом летописце упоминалось о заинтересованности Бориса Годунова в смерти Федора Ивановича лишь в виде слухов, ходивших в 1584 г. Латухинская степенная со ссылкой «глаголют же нецыи» утверждает версию о том, что Федор принял смерть «от Борисова злохитрства от смертоносного зелия». В Латухинской степенной, кроме того, говорится и об отравлении Борисом Годуновым и своего дяди: «. . . паче же сродника своего Григория Васильевича Годунова отравою уморил, за- неже возбранял ему от властолюбия и обличал его о неправдах и о гонительстве на неповинных» (ЛС, л. 916). Из Хронографа третьей редакции узнаем, что Г. В. Годунов был отравлен незадолго до отравления Федора Ивановича: «Такоже и от сродных своих ужика своего Григория Васильевича Годунова злоковарным своим ядовитым отравным зелием опоив, занеже много возбраняше ему (Борису Годунову. — В. К.) и понося в таком начинании его, яко начинаше выше меры своея, той бо и царя храняше от него крепце, но прежде незадолго государевы смерти почтен бысть смертию, потом же не по мнозе времени его и царь такоже вкуси»401. Согласно Новому летописцу, Г. В. Годунов был единственным из Годуновых, кто возражал против убийства царевича Дмитрия. К тому же он являлся очень близким к Федору человеком (НЛ, стр. 40, 43). Псковский летописец сообщал дополнительную подробность: Федора Ивановича «отравою окорми» сестра жены Бориса Годунова «княгиня Димитриева Шуйского» Екатерина, дочь Малюты Скуратова, которую позднее будут обвинять в отравлении князя М. В. Скопина 402. В Хронографе же второй редакции нет и намека о насильственных смертях Грозного и Федора Ивановича. Попробуем установить, чему соответствует ссылка Тимофеева на имевшиеся у него и, очевидно, достаточно известные «книги» в связи с версией о насильственной смерти царевича Дмитрия. Это не так-то просто. Пожалуй, почти нет такого нарративного русского источника о «смуте», в котором не излагалась бы версия об убийстве царевича Дмитрия «повелением властолюбца» Бориса Годунова. Однако все-таки рассказ Временника находит наибольшую близость в Новом летописце. Соумышленником Бориса Годунова («зело злых злейша») является, по Тимофееву, некий Луппа, волк, «брат си свойством и делом» (Вр., стр. 29, 193) 17а. Андрей Клешнин выдвинут на первый план как главный организатор убийства царевича и в Новом летописце (HJI, стр. 40). Царевич Дмитрий сравнивается во Временнике с Глебом, убитым Святополком ради «царствовия» (Вр., стр. 30, 194). Такое же сравнение приведено и в Новом летописце (HJI, стр. 40). Сходство между Временником и Новым летописцем наблюдается и в рассказе о расправе угличан с убийцами царевича. Во Временнике сказано, что «и грешничю дерзнувших убийцы кров пси полизаша на местах» (Вр., стр. 29, 193). В Новом летописце тела убитых повергли в яму тсам на снедение» (HJI, стр. 42). И во Временнике, и в Иовом летописце царь Федор на известие о смерти младшего брата одинаково реагирует плачем и решением послать следственную комиссию в Углич: Временник Новый летописец Таковое возмещение егда же о безгодней смерти брата в цапския слухи самобратнаго Феодора еще вниде, тогда царь, во братский на жалость подвиг естеству того понужающу, возстенав от скорби зело и прослези умилъиыя глаголы, иже тацех сродству достойныя и царским разумом, премуд- ростию украшеныя, испусти, могущая яко чело- веческия увидети слухи сущих ту всех в неудержим плачь подвигнути, слышащим людем всем господа своего, такову смерть горьку и безгодну приемша, аще не бы ото убийца взора прещения убояшася, от слез удержашася. Абие царь, от плача престав, споро им тверду повеле о случшемся взысканию быти. Посылается им един от святоимепиых отец, Сарский митрополит, с пня же от синглит велможа благороден велми . . . (Вр., стр. 30, 194). Царь же, слыша убъение брата своего, на мног час плакашеся и не можаше ничто проглаголати. И посла про то сыскати и тело его праведное погрести болярина князя Василия Ивановича Шуйского да с ним Андрея Клешнина и властей. . . (НЛ, стр. 42). Не трудно видеть, что Тимофеев в угоду своим взглядам о «царском достоинстве» и Федоре как «царе-иноке», хранителе высшей божественной и царской мудрости, идеализирует Федора. Он вменяет царю «умильные глаголы», произнесенные сквозь слезы, слова, «иже тацех сродству достойныя и царским разумом, пре- мудростию украшеныя», скорое прекращение плача («абие царь, от плача престав»), твердое повеление о расследовании («тверду повеле о случшемся взысканию быти»). Все это далеко от поведения реального Федора, который, как повествуется в Новом летописце, получив трагическое известие, долго и безутешно плакал, не имея возможности произнести ни слова. Поскольку следственная комиссия посылается Федором, Тимофеев пропускает имя одного из главных следователей — Андрея Клешнина, заклейменного выше как организатора убийства, включение которого в состав комиссии не вязалось бы с мудрыми, твердыми и решительными действиями царя. Но при всех этих отличиях общая ситуация нарисована во Временнике та же, и события развертываются в той же последовательности, что и в Новом летописце, хотя в последнем источнике реакция Федора на весть о смерти царевича передана значительно реалистичнее. Только во Временнике и Новом летописце содержится известие о награждении Борисом Годуновым родственников убийц царевича, погибших от рук восставших угличан: Временник Новый летописец Послежде попущением божиим убийчески же не тпочию род, но и племя все, аще и далечни суть, Борис тогда всех изыскав и именъми велъми обогатив, различие же ему сущу и довольно одарив (Вр., стр. 29—30, 194). Он же владыкоубийческ род и племя, иже волю его сотворивших, не точию и сих казни предати, ли чим вмале озлобити, но вся изыскав и тех руки исполни мздою, именъми и дарми многими (Вр., стр. 45, 210). Тех же окаянных и убой-' цов повеле хранити и погрести их окаянное тело честно; тое же окаянную мамку Волохову и тех убойцов жен устроиша: подавал и жалование многое и вотчины (HJI, стр. 42). . Это уникальное известие. Передавая его, составитель Нового летописца фиксировал внимание на пожалованиях Волоховой и женам убитых, Иван же Тимофеев шел по линии обобщения, отметив пожалования всех родственников. Здесь заметна даже стилистическая близость: Временник Новый летописец . . .и тех руки исполни мздою, именьми и дарми многими. . . .и тех убойцов жен устроиша: подавал и жалование многое и вотчины. Отмечая черты сходства между Временником и Новым летописцем, нельзя пройти и мимо различия. Согласно Тимофееву, царевич якобы был заклан «предо очима своея ему матере» (Вр., стр. 29, 193), тогда как в Новом летописце в момент смертельного ранения царевича матери при нем не было (HJI, стр. 41). Это расхождение объясняется, на наш взгляд, влиянием грамот царя Шуйского, в частности грамоты от имени Марии Нагой к воеводам сибирских городов от 21 мая 1606 г. 18, которые Тимофеев, как установлено С. Ф. Платоновым, знал и версию которых ввел во Временник, очевидно, для усиления драматического воздействия на читателей. Пятая ссылка, завершающая рассматриваемый раздел о смерти царевича Дмитрия и ближайших ее последствиях, перекликается с четвертой. Тимофеев ставит здесь вопрос о том, как историк должен писать о царях, оценивая их деятельность. Если речь идет о «первосущих» — истинных царях, даже совершавших худые поступки (очевидно, имеется в виду Иван Грозный. —В. К.), то «о таковых, — пишет Тимофеев, — творити тщанно и страхо- приступно списателе обыкоша и нас научиша» (Вр., стр. 33, 198). Ложные цари, «наскакивающие на царство» (очевидно, имеются в виду Борис Годунов и Лжедмитрий I. — В. К.), заслуживают всяческого обличения. Ссылка на литературных предшественников сделана Тимофеевым в данном случае совершенно определенно. Но мы должны вспомнить, что в четвертой ссылке, где слова «глаголют нецыи» раскрывались как наличие в руках Тимофеева какого-то довольно известного письменного источника («книг»), речь шла об убийствах двух братьев — царевича Дмитрия и царя Федора Ивановича и «еже о царех». Следовательно, у своих предшественников (или предшественника?), описавших до него главных деятелей и события «Смутного времени», Тимофеев заимствовал не только факты, но и подход к оценке по крайней мере таких царей, как Иван Грозный, Федор Иванович, Борис Годунов и Лжедмитрий I. И в дальнейшем наблюдается сходство между Временником и Новым летописцем. Три несчастия («зла»), случившиеся в мае—июне 1591 г. «ко искушению» русских людей — убийство царевича Дмитрия в Угличе, пожар в Москве в Занеглинье, нашествие Казы-Гирея, — перечислены и изложены во Временнике в той же последовательности, как и в Новом летописце (см. стр. 123). В Хронографе второй редакции последовательность событий иная, не соответствующая действительности. Там сначала ошибочно под 20 июля 1591 г. («В лето 7099, июля 20 день») рассказано о приходе под Москву Казы-Гирея и лишь затем под 15 мая («Того же лета, майя в 15 день») — об убийстве в Угличе царевича Дмитрия. Причем рассказ о гибели царевича предельно краток Во время же некоего времени, иже по седьмой тысещи 99-летное обхождение круга, внутрь самые благочестивые державы, сед- мому исполняющеся лету от святопомаза- ния на царствие преблаженнаго Феодора Ивановича, государя всеа Русии, три по числу нам зло попущением божиим купно тогда стекошася ко искушению. Первие— иже, яко И родоубийственною рукою, от раба царска семени незлобиваго отрока неправедное заколение. Второе же зло—внезапное пожжением запаление до иже во испепеление положение болыпия части всего царствия, пребогатых жителей домы, об- ремененыя всяко довольне потребами, иже обонпол Неглинпы реки бывшее. . . Третие же зло—Агарянско нахождение са- мопришествена с восток нечестивна царя, даже пред моя забрало внешняя граду приближитися смевшу, яко николиже тако бывающу толико безстудству (34—35, 199). Глава 25. О убиении царевича Дмитрия Ивановича и о запустении града Углича. Глава 26. О пожарех Московских. Того же месяца июня по убиению царевича Дмитрия. . . Бысть пожар на Москве велми, загореся в Чертолье, и выгоре Белый город, весь от Чертольских ворот по самую Неглинную. Глава 27. О приходе царя Крымского под Москву и о пророчестве царя Федора. и не имеет каких-либо общих черт с Временником, кроме стереотипного указания на то, что царевич был убит «повелением московского болярина Бориса Годунова» 1э. Известие же о московском пожаре, уничтожившем Занеглинье, вообще отсутствует. Интересно отметить, что в Сказании Авраамия Палицына имеется некоторое сходство с Временником в части рассказа о московском пожаре 1591 г., и этот пожар описан даже подробнее. Известие о пожаре правильно помещено после известия о гибели царевича Дмитрия и о суровой расправе Бориса Годунова над Нагими и восставшими угличанами. Но зато в Сказании Авраамия Палицына ни слова не сказано о приходе под Москву Казы-Ги- рея 19а. Таким образом, отмеченные черты сходства в расположении материала убеждают нас вновь в близости Временника к Новому летописцу, а не к Хронографу второй редакции, как полагал И. И. Полосин. Наблюдения в этом плане могут быть продолжены. И во Временнике, и в Новом летописце при приходе Казы-Гирея к Москве царь Федор усердно молится и его святая молитва отгоняет татар: Безбожнаго же Измаилыпа к царю- ющему тогда пришествием приближение граду туне бе, нам же по всему безпакостно, явленаго ради заступления вседержавныя християном на враги помощницы, внушившу скоро донесением сыну тоя мольбу по святых своего угодника, миропре- подобнаго государя нам Феодора, те- зоверна царя (стр. 35, 200). Царь же крымской со всеми людми прииде наскоро под Москву и ста в Коломенском. . . (стр. 42). Он же праведный государь стояше на молитве день и нощь, беспрестани моляшеся богу. . . (стр. 43). Затем приведено пророчество Федора о скором бегстве татар, поведанное им Г. В. Годунову. Дальнейшее совпадение Временника с Новым сит уникальный характер: Новый летописец Не едино же тогда пришедших Измаильтян нашю пленовати землю огнепальная грома орудия от царствия устрашением си повелительне отгнаша, но еще к сим единочасне купно и другое тогда чюдо сотворися богом, яко в той час, в онь же нападе на ня страх, вложи бог в мысль воину некоему же бдагочестиву в самом тех пришествии под град яту и держиму ими, принужен по вспрошением их поведати им. «Чесо ради, рцы нам, — тому они глаголаша, — таково нами видимо во граде в нощи сей молнеобразное блистание ото оружных сосуд, на ны битва со огнем яростно испущаема? Кая во царствии иже со царем затвореным удобь внезапу пребысть радость, изорцы нам?» — рекоша ему, вскоре к сим и муками испыташа, и не тяжце же. Он же, благоумен сый, яко весть чин православных: благочестия ради не туне в муках и велию пре- терпети болезнь, укрепляем о бозе от добраго приставника ангела своего ему хранителя, елика скорость.уму его вопрошаемое объяти, сши словом добромыслено потребну временю грехопро- стительну лжу, затвореным во граде к свободе приличную, сказа противным, о Христе уповав, аще сим веруют. «Яко сего ради,— глагола им,— радость во граде, иже от западных стран, Ново- градцкия и Псковския земля, предипущенными повеленъми царь, в споможение граду ратей вооруженных многочислие тем днесь купнопришествене ускориша во град, их же царь нашь и людие града вси чаянием спешне удобь ожидаху». И егда си неверных врази от сказателя услышавше, веру паче о сих многу нощным знамением явленым чювствы емше, купно словом, тоя же нощи, без пождания всяко дня, устремишася в прямное бегство. . . (стр. 36—37, 201). Тое же нощи в полках у воевод бысть всполох велий; царь же крымской се слышав и веле привести перед себя поло- неников и вопроша их: «Что есть тако на Москве великой шум?». Они же рекоша царю, что «приидоша к Москве многая сила новго- родцкая и иных государств Московских, прити сее нощи на тебе». Царь же, слышав от них такое слово, той же час побегоша ж от Москвы и коши пометав; тата- ровя ж видяху царев побег, бежаху и друг друга топтаху (стр. 43). В других сохранившихся литературных памятниках «Смутного времени» этого известия о допросе русских полоняников крымским ханом и их «грехопростительной» лжи нет. Суть повествования во Временнике и Новом летописце одна. Сходство между обоими памятниками наблюдается даже в стилистике. И в том и другом наличествует одна и та же вопросительная форма: «Чесо ради. . .» и т. п. «Что есть тако. . .» и т. п. (HJI). И во Временнике, и в Новом летописце согласно говорится о приходе многочисленных войск из Новгорода. Однако рассказ Тимофеева по сравнению с Новым летописцем более риторичен и многословен. Кроме того, во Временнике одного русского полоняника допрашивают татары, тогда как в Новом летописце русских полоняников — крымский царь. По-видимому, мы имеем здесь дело с чисто литературным приемом. Далее Тимофеев строит свое повествование на основании устных рассказов, воспоминаний «ведцев», непосредственных очевидцев, скорее всего из окружения Воротынских, об изобретении князем М. И. Воротынским гуляя-города и дает его подробное описание (Вр., стр. 37—38, 202—203). Но в заключении этого раздела опять-таки обнаруживается близость с Новым летописцем: Временник Новый летописец Но честнолюбивый изветом веры, содеяннаго ради тогда божия по истинне чюдеси, на месте обознем, идеже бе всего ратнаго собрания православное ополчение, возградил но- вокаменозданен храм во имя пресвятые богородица, порекло Донския, и лавру о нем устрой", вещи убо видения благо делно, истиною же — паче своего превосходны тщеславия имя о победе сим возвышая в роды (стр. 43, 208). 28. О поставлении монастыря пречистые Богородицы Донския. Повеле же на том месте, где стоял обоз, воздвигнути храм во имя пречистые Богородицы, именуемые Донския, и повеле устроити монастырьг, общее жительство инокам, и даде в монастырь вся потребная и вотчины. Ныне же тот монастырь именуется Донской (стр. 43). Текстуальное совпадение здесь налицо. Тимофеев излагает простой факт, который внутренне не распространяет. Тимофе- евская дидактика следует за изложением факта: Борис Годунов обличается за стремление увековечить свое имя в связи с победой над татарами, хотя, как показывает выше сам Тимофеев, он имел к этой победе весьма косвенное отношение. В разделе «О пострижении Борисом царицы Марии, матери царевича Дмитрия, по смерти его, и с Углича ссылка ея» Тимофеев снова возвращается к рассказу о гибели царевича злоумышлением Бориса Годунова, по сути повторяя уже сказанное (Вр., стр. 30—31). Те же три факта, уже приведенные выше, свидетельствуют, по мысли Тимофеева, о виновности Годунова: 1) суровое наказание угличан; 2) щедрое награждение даже дальних родственников своих агентов в Угличе; 3) отказ от погребения царевича в усыпальнице московских государей и членов их семей — московском Архангельском соборе. К этим трем фактам им прибавляется здесь еще один: отказ Б. Годунова от производства строгого расследования обстоятельств гибели царевича, которое он не захотел приравнять даже к тому расследованию, какое производилось о смертях «нечестивых деспод», «иже некогда в землю сию от язык при державнем Феодоре в служение ему с восток сыну Агарянска царя и потом от западных двема сыновом Латынских кралей пришедшим, иже зде нанесеными от тогожде смерти измер- шим» (Вр., стр. 45, 211). И. И. Полосин склонен видеть в «сыне Агарянска царя» Симеона Бекбулатовича 403. Это неверно, ибо он не приезжал служить Федору, а уже в 1575—1576 гг. занимал царский трон при Грозном. К тому же Симеон Бекбулатович пережил не только Федора, но и Бориса. Поэтому остается в силе предположение С. Ф. Платонова о том, что под «сыном Агарянска царя» надо разуметь крымского царевича Мурата («Малат-Кирея»), а под двумя сыновьями «Латынских кралей» — принцев Иоганна датского и Густава шведского404. В современных летописных заметках приезд царевича Мурат-Кирея в Москву датируется 16 июля 1585 г., а его отъезд в Астрахань 18 июля 1586 г. 405 Любопытно отметить, что глава 15 Нового летописца посвящена приезду к царю Федору «Крымского царевича Малат-Кирея», в главе же 24 рассказывается о его смерти в Астрахани и о производстве там о ней строгого расследования. Следом за этой главой идет 25-я «О убиении царевича Дмитрия Ивановича и о запустении града Углича». В Новом летописце, однако, ничего не говорится о смерти царевича Мурата в результате происков Б. Годунова. Между тем подобные слухи тогда ходили и русскому правительству приходилось их опровергать в сношениях с Крымом406. Согласно же версии Нового летописца смерть царевича Мурата произошла от ведунов, присланных из Крыма и из нагайского Казыева улуса (НЛ, стр. 39). Затем подробно рассказывается о суровом расследовании, произведенном по повелению Федора, фактически — Бориса Годунова, в Астрахани Евстафием Михайловичем Пушкиным и о жестоком наказании виновных: «царь же Федор Иванович посла в Астрахань Остафья Михайловича Пушкина про царевича сыскивать, и тех ведунов попытать велел накрепко: по чьему умышлению царе- вичев и цариц и татар испортили; а пытав их велел государь пережечь». Далее следует детальное описание пыток и расправы над ведунами с участием некоего лекаря Арапа, награжденного потом царем (HJI, стр. 39—40). Теперь становится понятным, какого «крепкого» расследования «со истязанием» требовал от Бориса Годунова в Угличе Тимофеев, — образцом ему служило описанное в Новом летописце расследование об обстоятельствах смерти царевича Мурат-Кирея в Астрахани незадолго до трагической гибели царевича Дмитрия. Известие о приезде в Москву и о смерти Иоганна датского, жениха Ксении Годуновой, сохранилось в главе 81 Нового летописца (HJI, стр. 56—57). Популярность «королевича» вызвала подозрения царя Бориса, поддержанные его дядей Семеном Годуновым, ведавшим политическим сыском, Аптекарским приказом и докторами. Когда принц заболел, Семен Годунов пригласил к себе докторов. Произошла выразительная сцена. На вопрос Семена Годунова, можно ли вылечить Иоганна, доктора ответили утвердительно. Тогда он посмотрел на них «свирепым оком», не сказав ни слова. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы доктора не стали лечить принца, который вскоре и умер. Дополнительные подробности приводит В. Н. Татищев в Выписке, представляющей подготовительные материалы к той части «Истории Российской», где должно было говориться о «Смутном времени». Оказывается Борис боялся, что после его смерти русские люди, «вспомянув», как он «государей своих фамилию и по них все знатные роды искоренил», могут вместо его сына избрать на царство Иоганна, ставшего мужем Ксении 407. Скорее всего именно этот эпизод с Иоганном имел в виду Тимофеев, распространив злоумышление Бориса Годунова и на царевича Мурат-Кирея, и на Густава шведского, первого жениха Ксении, испытавшего немилость Годунова и сосланного в Углич. О приезде в Москву Густава повествует глава 67 Нового летописца (НЛ, стр. 51). Однако Густав умер не в царствование Годунова, а в 1607 г. 26 Иван Тимофеев в угоду своей основной задаче — доказательству причастности Бориса Годунова к гибели царевича Дмитрия — произвел своеобразную компоновку имевшегося у него материала, соединив известие об умерщвлении Иоганна датского с известием о суровом расследовании, предпринятом для выяснения обстоятельств смерти царевича Мурат-Кирея. Вместе с тем обнаруживается близость Временника еще с восемью главами Нового летописца (главы 15, 24—28, 67, 81), из которых четыре главы образуют компактное ядро, соответствующее рассказу Временника о гибели царевича Дмитрия и последовавших затем событиях, а остальные тесно с ними связаны. Шестая прямая ссылка на использованный Тимофеевым какой-то письменный источник сделана в разделе, озаглавленном «О Богдане Вельском». Здесь Тимофеев рассказывает о жестокой расправе Годунова с Богданом Вельским и его сторонниками и сообщает об их возвращении в Москву с воцарением Лжедмитрия I, «егда той (самозванец. — В. К.) онаго (Б. Годунова. — В. К.), яко козел ногама, збод и с престола долу сверг, — о сем инде вяще сказася» (Вр., стр. 48, 213). И. И. Полосин полагал, что «образ «козла» и новое указание «инде» позволяют нам уверенно раскрыть ссылку автора на Хронограф 1617 года» 26. Однако в Хронографе 1617 г. Лжедмитрий I сравнивается не с «козлом», а с «кровоядным львичным щенком» или с «мерзоядным вепрем», который «борзыми ногами наскочи» 27. И в этом случае более примечательны общие моменты, которые удается установить между Временником и Новым летописцем. Тимофеев пишет об удалении Богдана Вельского после 4смерти Ивана IV из столицы «за наставшую о нем в царствии тогда бывшую крамолу» (Вр., стр. 46, 212). Но именно этот вопрос занимает центральное место в главе 9 «О приходе черни в город и о Богдане Вельском»;Нового летописца. В соответствии с главой 74 «О поставлении Борисова города» Нового летописца излагаются Тимофеевым и обстоятельства строительства Б. Вельским Царева-Борисова и его опалы в 1600 г. Тимофеев определеннее, чем составитель Нового летописца, говорит об оговоре Б. Вельским перед царем Борисом: «и оттуду оному нанесением лжесловне оклеветаше сего, соткмиша бо и к преболыпему желанием царства готову бывшу о сем, в само- царюющем мнению нань» (Вр., стр. 47, 212). Клеветники предъявили Б. Вельскому самое большое политическое обвинение — желание царства. К. Буссов вкладывает в уста Б. Вельского слова, будто бы сказанные им после постройки Царева-Борисова, что «он теперь царь в Борисграде, а Борис Федорович — царь на Москве». Немцы, служившие при Вельском, не любившем иностранцев, донесли об этом царю. Самозванный борисград- ский царь был доставлен в Москву, где его ожидала смертная казнь. К. Буссов полагает, что Вельский не был казнен лишь потому, что Б. Годунов «дал обет в течение 15 лет не проливать крови» 28. Важное известие о Вельском, приведенное в Выписке 26 И. И. Полосин. Иван Тимофеев — русский мыслитель, стр. 282, прим. 27 РИБ, т. XIII, стб. 1289, 1291. В Хронографе 1617 г. под 7107 (1598/99) г. лишь упомянуто о строительстве Б. Вельским Царева-Борисова, но о конфликте с Борисом Годуновым ничего не говорится (там же, стб. 1284). Сравнение Лжедмитрия I со «скименом злым» — злым львенком — появляется во Временнике гораздо позднее (Вр., стр. 94, 266). Сходство в терминологии наблюдается и между Временником и Новым летописцем. Так, например, во Временнике Москву освободили «останки малыми людей» (Вр., стр. 96, 268). В Новом летописце во второе ополчение собрались «Московского государства последние люди» (НЛ, стр. 117; ср. стр. 99, 109, 111). 28 К. Буссов. Указ. соч., стр. 92—93. В. Н. Татищевым, вносит ясность в этот темный вопрос: «Другие сказывают, якобы Вельской отцу духовному в смерти царя Иоанна и царя Федора каялся, что зделал по научению Годунова, которое поп тот сказал патриарху, а патриарх царю Борису, по котором немедленно велел Вельского, взяв, сослать. И долго о том, куда и за что сослали, никто не ведал» 2Э. В. Н. Татищев противопоставляет это оригинальное известие Новому летописцу, версия которого изложена им ранее, но, по-видимому, оно не противостоит, а дополняет рассказ Нового летописца. Немыслимое, на первый взгляд, показание Вельского — в той критической ситуации, в которой он оказался, будучи приведенным из Царева- Борисова в Москву, — не только спасло его от смертной казни, но и сохранило ему жизнь в ссылке. И во Временнике, и в Новом летописце говорится о лишении Б. Вельского имущества и о наказании вместе с ним его сторонников. Только у Тимофеева они не названы по имени, а в Новом летописце названы, может быть, частично: «Дворян же старых, которые были с ним, а на него не посягатели, Афонасья Зиновьева с товарыщи также повеле разорити» (HJI, стр. 55) 408. Следует отметить совпадение уникальных известий во Временнике и Новом летописце о присутствии патриарха Гермогена при встрече мощей царевича Дмитрия в Москве в июне 1606 г. Тимофеев был очевидцем этой церемонии, которую подробно описал, вплоть до одежды царевича, в разделе «О пренесении мощей святаго царевича Димитрия», следующем за разделом «О Богдане Вельском» (Вр., стр. 49—51, 214—217). «Странно поэтому, — отметил С. Ф. Платонов, — читать его показание, что «Гермоген, всеа Росия великий патриарх, всесоборне иконам воследуя во сретении новомученики» (л. 88 об.). Об отсутствии Гермогена узнаем из официальных источников, которые несколько расходятся с разбираемым Временником и в описании одежды царевича (Собр. гос. Гр. и Д.,№ 147. — Акты Арх. Эксп. II, № 48). Впрочем, Тимофеев сознается, что кое-что «моему . . . забвися виду» 409. Но патриарх Гермоген встречает мощи царевича PI В Новом летописце (см. стр. 130). В Хронографе 1617 г. и других известных нарративных источниках о встрече мощей царевича Дмитрия патриархом Гермогеном ничего не говорится. Как видим, еще С. Ф. Платонов отметил противоречие этого известия Временника официальным Первосвятителън ый Гермоген, всеа Росия великий патриарх, всесоборне иконам воследуя во сретение новому- ченика, та же во славе своей царь и по нем того синклита чин, потом не- сочтенное всенародное множество. . . (Вр., стр. 49, 214—215). И егда бысть близ града Москвы, встрете ево сам царь Василий и с патриярхом и со всеми властъми и з бояры и со всем народом Московского государства. . . (HJI, стр. 70). грамотам В. Шуйского. По-видимому, Тимофеев, которому к моменту написания этого раздела Временника «забылись» не только некоторые детали одежды царевича, но и то, кто же из высших церковных иерархов встречал его мощи в столице, вновь обратился к письменному источнику, близкому к Новому летописцу. Седьмая ссылка на какой-то письменный источник сделана Тимофеевым в связи с рассказом о венчании Бориса Годунова на царство в 1598 г. Поведав об отравлении Федора Ивановича Борисом Годуновым и о том, как московские жители молили Годунова, удалившегося в Новодевичий монастырь, принять царский венец, о Серпуховском походе и венчании Бориса, Тимофеев заключает: «Толикие бо гордости вознесеся о царствии, еже вмале не сравнися з богом послежде; но получение таковыя славы от своего ему яве желания по всему яко нож наострен сам принесе своему сердцу, им же себе збод и, низпад, сокрушися, якоже и во других о сем пространнее речеся местех» (Вр., стр. 58, 225) 410. Особенность этого текста Временника в том, что в нем на первоначальную основу накладываются воспоминания самого дьяка Ивана, бывшего свидетелем колоритной сцены упрашивания Бориса в Новодевичьем монастыре и участником Серпуховского похода, подробно описанного во Временнике и Новом летописце, но даже не упомянутого в Хронографе 1617 г. Однако этот письменный источник обнаруживается уже в начале рассматриваемого раздела, когда Борис Годунов вновь обвиняется в отравлении Федора Ивановича и убийстве царевича Дмитрия: «Принесе господску животу смертен яд и уби и некро- вопролитне аще, убивательне же обаче, якоже отрочате брату сего прежде той же» (Вр., стр. 52, 218). Эти обвинения перекликаются со ссылкой четвертой, где они приведены с указанием «глаголют нецыи». Как уже говорилось, соответствие они находят в Латухинской степенной, Новом летописце и Выписке В. Н. Татищева. В данном же тексте имеются и другие совпадения с Новым летописцем. При перечислении причин, заставивших Бориса Годунова укрыться в Новодевичьем монастыре, Тимофеев на первое место выдвигает боязнь его возмущения москвичей, горько оплакавших смерть незлобивого Федора: «первее, страх о сем име в сердцы си, да увесть истее, аще ли отнюдь не быти внезапну востанию нанъ людий, огорчившемся по зелънем плачи вкусом о смерти царя, и ускорят вослед его на убивство мщеньем» (Вр., стр. 52, 218). В Новом летописце «жестокий плач» по Федору описан следующим образом: «И бысть же на Москве в той день погребения его (Федора Ивановича. — В. К.) плачь и вопль велий, яко же и пения не слышати от плача, и что друг ко другу глаголаху, и не можаша ся слышати в плачи» (HJI, стр. 49). Конечно, можно предположить, что Тимофеев был свидетелем плача по Федору и ему не нужно было обращаться к письменному источнику. Но как увидим, то же указание на горький плач народный будет сделано Тимофеевым и при описании смерти М. В. Скопина-Шуйского, когда Тимофеев находился в Новгороде, и опять- таки оно найдет параллель в Новом летописце! В связи с обсуждением в 1598 г. кандидатуры Б. Годунова в Новом летописце сказано, что «князи же Шуйские едины ево не хотяху на царство: узнаху его, что быти от него людем и к себе гонению; оне же от нево потом многие беды и скорби и тесноты прияша» (HJI, стр. 50). В Латухинской степенной Шуйские игнорируют Земский собор 1598 г.: «точию, Шуйские не похотеша на избрании том быти, ведяху бо яко будет от Бориса им гонение ве- лие» (ЛС, л. 917). Объяснение причины отъезда Годунова в Новодевичий монастырь приведено в Выписке Татищева. Когда Борис отказался исполнить требование бояр о выдаче крестоцеловальной записи, «Шуйские начали говорить, что непристойно более его просить, понеже в большей просьбе и его таком отрицании может быть не без вреда, и представляли, чтоб обирать иного, а особливо, что они, зная его скрытною злость, весьма его допустить не хотели» 411. Весьма примечательно, что только во Временнике и в Выписке В. Н. Татищева приведены конкретные данные о неприязненном отношении царя Бориса к Шуйским. У Тимофеева М. И. Татищев в угоду Годунову досаждает В. И. Шуйскому «вплоть до руко- бияния» (Вр., стр. 101, 273). В. Н. Татищев говорит о гонениях на Шуйских вместе с Романовыми в 1600 г. и о ссылке В. И. Шуйского Б. Годуновым за тайную переписку с самозванцем 412. Наглядно близость Временника и Нового летописца в этом разделе выступает и из совпадения датировки прошения о воцарении Бориса Годунова: «День же того прошения тогда в Сырней седмицы вторник бе» (Вр., стр. 53, 219). И согласно Новому летописцу, прошение состоялось та Сырной недели во вторник» (НЛ, стр. 50). В-Латухинской степенной сказано, что прошение было подано «в неделю Сырную» (ЛС, л. 917) 413. Восьмая ссылка (согласно изданию О. А. Державиной или первая по И. И. Полосину) на какой-то письменный источник сделана Тимофеевым в связи с повествованием об изменнических действиях некоторых русских куццов («козмиков») и дворян, перешедших ради сохранения своих богатств на сторону интервентов, заседавших вместе с ними в совете, заключавших с ними соглашения («много сложение творяху») (Вр., стр. 112, 286). Заключает этот обличительный отрывок Тимофеев следующими словами: «Но зде слово вмале сих, инде же многократно потонку речеся о них» (Вр., стр. 113, 286). И. И. Полосин, комментируя этот текст Временника и отмечая, что в самом Временнике такого материала не так уж много, пишет: «Говоря «инде», автор отсылал читателя к какому-то другому историческому источнику. Действительно, в Новом летописце, например, отыскивается многочисленный и разнообразный обличительный материал о преступных действиях и купцов и дворян. Не к этому или подобным трудам отсылал Тимофеев читателя?» 414 К этим наблюдениям И. И. Полосина добавим, что в Новом летописце имеется специальная глава 238 о заключении договора о призвании королевича Владислава, где действия бояр оцениваются как изменнические (НЛ, стр. 100), о предательских действиях окольничего Михаила Салтыкова, «всему злу настоятеля», и московского купца Федора Андронова (гл. 239, стр. 101; гл. 252, стр. 106; гл. 247, стр. 103) и др. Девятая ссылка на другой письменный источник заключает рассказ о воцарении Шуйского, восстании И. И. Болотникова, которое характеризуется как «непослушное самовластие рабов» (Вр., стр. 113, 287), и движении Лжедмитрия II, когда Василий Шуйский дважды оказался осажденным в столице, а по городам умножилось «злоначальство» и «самовластие», «колебанием о цари люди распыхахуся неуставне и воспеняя море житейское неукротимо; лют бо тогда в живущих от ярости гнева пламень распалашеся возжизаем; он же, вправду яко огнь, леты многими обтек, испепели убо, яко же во всесложении многословие о сем речено бысть» (Вр., стр. 114, 288). И. И. Полосин, предполагая, что об этом рассказывал в другом месте «или сам автор, или кто-то другой», задавал вопросы: «Где? Когда?» 415 Обращение к Новому летописцу рассеивает сомнения и на этот раз. Там действительно с такой подробностью, как ни в каком другом из известных сочинений о «смуте» повествуется о событиях восстания И. И. Болотникова, осаде им Москвы, волнениях в других городах, действиях Лжедмитрия II и его польских и русских сторонников (НЛ, главы 124—166). Здесь присутствуют автобиографические моменты, прерывающие изложение по письменному источнику (о нахождении дьяка в осажденной И. И. Болотниковым Москве, о последующем отправлении в Великий Новгород, об обстоятельствах, при которых он попал «в плен» к шведам, занявшим город). Завершается эта часть Временника, основанная на каком-то письменном источнике, словами: «Но паки предиреченных имемся» (Вр., стр. 115, 288), после чего следует пространный автобиографический рассказ Тимофеева о его бедствиях в шведском плену и о причинах, побудивших его к творчеству. Десятая отсылка произведена Тимофеевым в связи с повествованием о всеобщем разделении русских людей, сговора части их с интервентами — и не только незначительных служилых людей, но и бояр, когда Лжедмитрий II стоял в Тушине и участились «тушинские перелеты» 416. «Восташа бо наша сами на ся и разделится в разделения зла приразишася ко иноплеменных сонмом, и совокупишася со языки, и навыкоша дела их и, инде речеся, изыдоша от нас. . .» (Вр., стр. 123—124, 298—299). Хотя о событиях восстания И. И. Болотникова и о Лжедмит- рии II говорится и у Авраамия Палицына 417, и в Хронографе 1617 г.418, но довольно кратко, что противоречит словам Тимофеева о «всесложении многословие», сделанном в девятом отрывке. По своему же содержанию десятый отрывок оказывается связанным с восьмым и девятым, а многочисленные персональные указания на измены как мелких, так и крупных русских феодалов приведены именно в Новом летописце (НЛ, главы 169,171,181,185,187 и др.). Вспомним, что восьмую ссылку и сам И. И. Полосин склонен был связывать с Новым летописцем или каким-то близким к нему памятником. Одиннадцатая ссылка сделана в рассказе, ведущемся от имени Великого Новгорода, из которого «дивный стратиг» князь М. В. Ско- пин-Шуйский «с наятыми Е длины» нанес сокрушительный удар по тушинцам: «о нем же пространнее инде слово сказа» (Вр., стр. 126, 300). О князе М. В. Скопине-Шуйском повествуют многие памятники «Смутного времени», находим мы рассказ о его походе к Москве и в Хронографе 1617 г., ив Сказании Авраамия Палицына, но они предельно кратки. Наиболее подробное повествование о пребывании его в Новгороде и походе на Москву сохранилось опять-таки в Новом летописце, и, что на наш взгляд главное, только в Новом летописце и во Временнике приведены подробности, исключительно согласные друг с другом относительно обстоятельств неудачного побега князя М. В. Скопина-Шуйского из Новгорода при получении известий о переходе на сторону Лжедмитрия II Пскова. Временник Новый летописец Егда же от Плескова с прочими, яже о нем, воз- жеся огнь прелести самовластия и доиде до зде в слухи иже сего великаго (М. В. Скопина. — В. К.), — не вем, како словес прелестию восхити сего, яко волк агнца незлобива, и отнес на раме в дебрь третий отзде сначалъник, иже по нем, ему же и соименен бе кроме княжества (Михаил Татищев. — В. К.). . .; обаче повинуся убо великий совету злоумнаго: пошепта, якоже древле змия Евзе, во уши, бегством сего изводит из града. Соизволяет оке и способствует того совету и от втораго чина самописчий некто (дьяк Ефим Те- лепнев. — В. К.). . . (Вр., стр. 128, 129, 304). Во Пскове же, не помня крестного целования, государю измениша, целовали крест вору. Весть же прииде ко князю Михаилу Васильевичу в Новгород, что псковичи измениша. Князь Ми- хайло ж, советовав с Ми- хайлом Татищевым да и з дьяком Ефимом Теле пневым, и, побоясь от новгородцов измены, побегоша из Нова города. . . (HJI, стр. 84— 85). И во Временнике, и в Новом летописце существо и последовательность событий полностью совпадают, названы, и это особенно примечательно, те же два советника с тем лишь различием, что у Тимофеева их имена зашифрованы, переданы иносказательно, а в Новом летописце — названы прямо. Ни в каком другом памятнике «Смутного времени», включая Хронограф 1617 г., Сказание Авраамия Палицына, Повесть о М. В. Скопине-Шуйском, которую И. И. Полосин склонен приписать перу Ивана Тимофеева 41, упоминаний о злом совете именно Михаила Татищева и дьяка Ефима Телепнева нет. Дополнительным по отношению к Временнику известием Нового летописца надо считать мотивировку побега: «побоясь от новгородцов измены». Близость Временника к Новому летописцу в этой части отмечена еще 41 И. И. Полосцн. Иван Тимофеев — руссщй мыслитель, стр. 301,. 134 С. Ф. Платоновым. Подробно передав текст Временника, он заключает: «Таков рассказ Тимофеева, подтверждающий и дополняющий показания Нового летописца. Тимофеев, как и автор Нового летописца, не винит ни в чем самого Скопина. Он представляет его жертвою лукавого Татищева (и добавим от себя — дьяка Ефима Телепнева, также присутствующего в обоих источниках. — В. к.). . .» 42 В этой части Временника, где рассказывается о событиях в Новгороде, участником и очевидцем которых был дьяк Иван Тимофеев, его собственные воспоминания сказались, безусловно, очень сильно. Ряд подробностей сохранил только Временник. Тем знаменательнее отмеченная параллель Временника с Новым летописцем. Двенадцатая ссылка на другой письменный источник типа «сказуют нецыи», ясно свидетельствующая, что Тимофеев имеет в виду чужое, а не собственное произведение, знакомит нас с трагическими обстоятельствами смерти князя М. В. Скопина- Шуйского: «Вмале же от сродных си, о добрых взавиден быв, смертным уязвен ядом; угашению жизни его, сказуют нецыи, носяй венец стрый его виновен бе» (Вр., стр. 135, 312). Эта ссылка перекликается со ссылками первой и четвертой (того же типа — «глаголют нецыи»), где говорится об отравлении Ивана Грозного и Федора Ивановича. Первая из них, как мы установили, получает косвенное подтверждение в Новом летописце и вторая — прямое — в Латухинской степенной (с той же ссылкой — «глаголют нецыи»), обе сразу — в Выписке В. Н. Татищева. В Хронографе 1617 г. вопрос о причине смерти князя М. В. Скопина обойден молчанием. Зато в Повести о его смерти и о погребении, включенной в состав Хронографа из Собрания Погодина № 1451, и одной «Степенной с добавлением» 419, она указана со всей определенностью — полководца отравила жена князя Дмитрия Ивановича Шуйского — Мария (ошибка: надо — Екатерина. — В. К.), дочь Малюты Скуратова 420. Однако причастность самого царя Василия к умерщвлению племянника полностью отрицается: «Но буди вам известно, яко и сам царь Василей, егда от погребения возвратися, и пришед в полату свою и на злат стол-свой царьский ниц пад, и плачася, захлебаяся горко, смоча слезами стол, слезы на пол с стола каплющи» 45. В Новом летописце, несмотря на то, что там нет прямого указания на отравление М. В. Скопина-Шуйского своим венценосным дядей, присутствует ряд известий, подводящих читателя к этому выводу. В главе 210 Нового летописца говорится об опрометчивом письме Прокопия Ляпунова князю М. В. Скопину-Шуйскому с поздравлением «на царство», после чего царь Василий и «братья царя» «на князь Михаила нача мнение держати» (HJI, гл. 210, стр. 92—93). В главе 227 рассказывается о беспрестанных предостережениях Делягарди Скопину скорее покинуть столицу, которые тот делал, «видя на него (Скопина. — В.К.) на Москве ненависть» (HJI, стр. 96). Народ восторженно встречал удачливого полководца, освободителя Москвы. Ясно, что здесь недвусмысленный намек на дядю («стрыя») и его братьев. Поведав о внезапной злой болезни Скопина и его кончине, летописец замечает: «Мнози на Москве говоряху то, что испортила ево тетка ево княгиня Екатерина князь Дмитреева Шуйскова, а подлинно то единому богу [ведомо]» (НЛ, стр. 96—97). Завершает свое повествование летописец нравоучительной сентенцией о том, что судьба князя М. В. Скопина определялась богом: «Вседушно мняху все людие по той ненависти, что грех ради наших друг друга ненавидяху и друг другу завидо- ваху, видяще, кому бог даст храбрость и разум, и тех не любяху; силою же никому у бога не взять: всяк бо званный от бога честь приемлет; власть дает бог; кому хочет, тому и дает. Також и сему храброму князь Михаилу Васильевичу дано от бога, а не от человек» (HJI, стр. 97). В главе 229 отмечено, что Прокопий Ляпунов думал по-другому и готовился «мстить смерть царю Василию князь Михайла Васильевича» (НЛ, стр. 97). Мы видим, что хотя в Повести и прямо говорится об отравлении Скопина, но ее известия отстоят далеко от сообщения Тимофеева об его умерщвлении происками «стрыя» (дяди) — самого царя Василия. Кроме того, в ней присутствует и прямая ошибка — жена Дмитрия Шуйского названа Марией, тогда как в действительности имя ее было Екатерина, а Марией звалась ее сестра, бывшая замужем за Борисом Годуновым и погибшая в 1605 г. Рассказ же Нового летописца, перекликающийся с содержащимися в нем слухами и толками о смерти Ивана Грозного, известиями Латухинской степенной и Выписки В. Н. Татищева об отравлении Борисом Годуновым царя Федора, а в Выписке и Грозного, самим подбором и трактовкой фактов ведет читателя к выводу о причастности царя Василия и его братьев к гибели племянника, который в глазах своих сторонников становился главным претендентом на царский престол. Заключающая же рассказ Нового летописца сентенция соответствует тексту Временника, который следует за рассказом об отравлении Скопина из-за зависти и ненависти. Это рассуждение на туже тему, что и летописца, но только более конкретизированное применительно к отношениям М. В. Скопина и В. И. Шуйского. Так же, как и там, бог является тем верховным существом, которому был обязан Скопин своей «крепостью» и который только и мог увенчать его главу — очевидно, царским венцом, за его воинские подвиги. Во Временнике читаем: «Ничто же бо во время зависти, егда она царствава, сродство обоих пользова; дерзаго же паче на суде, осудив, посрамит, зане убиеный (Скопин. — В. К.) убившему (царю Василию. — В. К.) искрено послужи, он же ему се ненависть преложи, якоже Саул иногда Давидови, о похвалах устрелен завистию, яко елень в ребра, сего ради и сотрясен бысть поражением от духа нечиста. Но кто от земных мощен бе подвиг дельма доброхвальнаго главу венчати, разве не иже ли крепость тому подавый?» (Вр., стр. 135, 136, 312). И. И. Полосин склонен отнести известие Временника о смерти Скопина к Повести еще и потому, что Повесть в Хронографе подробно рассказывает о том плаче, которым почтил народ умершего князя 46. Однако он упускает из вида, что о плаче по Скопине сообщают и Новый летописец, и другие сочинения «Смутного времени», но что только при сопоставлении текста Временника с Новым летописцем проясняются слова Тимофеева о «перводес- подском плаче»: Временник Новый летописец Его же (Скопина. — В. П.) в самом царствия недре земнороднии со младенцы вси при гробе его небоязпено перводесподским почтоша плачем, не внемлюще отнюдь владущаго страху. . . (Вр., стр. 136, 312). На Москве же плач бысть и стонание велие, яко уподобитися тому плачю% капо блаженные памяти по царе Федоре Ивановиче плакаху. . . (HJI, стр. 96). Оказывается, под «перводесподским плачем» Временника следует, по-видимому, разуметь не просто плач «как бы о царе» (Вр., стр. 312 — перевод О. А. Державиной), а плач по первом царе, упомянутом и во Временнике и в Новом летописце (известия и то и другое об оплакивании царя Федора Ивановича приведены выше), который был оплакан москвичами, ибо по Ивану Грозному не плакали. Согласно Временнику, бояре от радости не хотели верить известию о смерти Ивана и поначалу думали, что все это им приснилось во сне (Вр., стр. 15—16, 178). В Новом летописце такой щекотливый момент, как радость по поводу смерти Грозного, обойден молчанием, но и об оплакивании его ничего не сказано (HJI, стр. 35). Тимофеева в столице в 1610 г., когда там хоронили безвременно умершего Скопина, не было (он находился в Новгороде), поэтому зависимость его рассказа о смерти Скопина от какого-то письменного источника («сказуют нецыи»), близкого к Новому летописцу, проявилась особенно сильно. Тринадцатая ссылка связана с описанием ратных подвигов князя М. В. Скопина во время похода его к Москве. Запись сделана Тимофеевым скорее всего в промежуток с 1614 по 1617 г.: «Мы зде (в Новгороде. — В. К.) затворении ясне подробну к сказанию не довлени, потонку же вся сведят с ним же бывшая в прилуч- шихся, нам же и нуждная вписавшем, елика вмале от слуха приемшим» (Вр., стр. 143, 320). Тимофеев отмечает, что, находясь в оккупированном шведами Новгороде, он мог писать о походе Скопина к Москве лишь понаслышке. Подробности же этого похода, тут же добавляет он, надо искать в другом историческом труде — Ю сих же явлене в прочих скажется местехь (Вр., стр. 143, 320). Может быть, о существовании такого исторического труда Тимофеев знал уже на начальной стадии своей работы над Временником и в какой-то мере был знаком с его содержанием? Хотя о походе Скопина говорится в Сказании Авраамия Палицына (с момента подхода к Троице-Сергееву монастырю) 421, в Хронографе 1617 г. (в самых общих словах) 422 и в Повести о рождении князя М. В. Скопина-Шуйского (в связи с военными действиями в районе Калязина монастыря) 423, но весь поход в целом с момента выступления Скопина из Новгорода до вступления в Москву наиболее обстоятельно описан лишь в Новом летописце (HJI, главы 201—203, 206—211, 218, 223—226). За повествованием о князе М. В. Скопине-Шуйском следует раздел «О патриархе Гермогене». Он выдержан в панегирическом по отношению к Гермогену духе (Вр., стр. 143—144, 320—322). Но исключительно высоко расцениваются слова и действия патриарха Гермогена и в Новом летописце (HJI, главы 238—239, 256, 262, 286). Правда, в Хронографе 1617 г. помещена отповедь в защиту патриарха от его критиков. Однако некоторых деталей, общих для Временника и Нового летописца, в Хронографе 1617 г. мы не находим. Так, во Временнике говорится об упорной борьбе Гермогена с «латынянами» и соединившимися с ними русскими изменниками, об их обличениях патриархом. Среди русских изменников Тимофеевым названы М. Салтыков и Ф. Андронов (Вр., стр. 144). В Новом летописце в главе 252 рассказывается о столкновении патриарха с М. Салтыковым, который оскорблял патриарха словесно и бросился на него с ножом. За это патриарх проклял М. Салтыкова (HJI, стр. 106). Осуждается в Новом летописце предательство Ф. Андронова (НЛ, гл. 247, стр. 103). В Хронографе же упоминается один Ф. Андронов в связи с его пленением и казнью после освобождения Москвы вторым ополчением, имя М. Салтыкова отсутствует. Факты о предательстве М. Салтыкова и Ф. Андронова, приведенные Тимофеевым в разделе «О патриархе Гермогене», перекликаются с восьмой ссылкой, где Тимофеев обличает изменнические поступки некоторых русских купцов и дворян. По-видимому, и в разделе «О патриархе Гермогене» Тимофеевым был использован тот же самый письменный источник, близкий к Новому летописцу, что и в ссылке восьмой. Ссылки четырнадцатая и пятнадцатая находятся в «Летописце вкратце». Если ссылка четырнадцатая дублирует ссылки первую и четвертую о насильственной смерти Ивана Грозного и его сыновей Дмитрия и Федора от рук подданных, под которыми подразумевался прежде всего Борис Годунов, с тем же указанием, что об этом «глаголаху же нецыи» (Вр., стр. 151, 328), то ссылка пятнадцатая носит поистине синтезирующий характер. Рассказав о царе Федоре, рождении у него дочери Феодосии, о царевиче Дмитрии, погибшем злоумышлением Бориса Годунова, который сравнивается с Иродом, Тимофеев восклицает: «Увы, яко сих двобратных кончиною прерван купно род, по смерти Российских деспод весь благородия корень! По сих же от синглитских чинов срабне на царствия верх возводити начаша, но различие, — ов сице, ов же инако, в них же первый Борис и потом Рострига и иже по сих, их же бе дерзость по всему безстудна и воцарение странно; сих ради и земля, не стерпеваема, селико лет даже доселе о цари смущаема, колебашеся неуставно, о них же подробну на се довлеными в подобных местпех скажется ясно, не иже нами» (курсив мой. — В. К.) (Вр., стр. 152, 330). И. И. Полосин пишет, что «ссылка на какой-то другой, общеизвестный, может быть, и официальный («подобный»), летописец дана здесь автором с предельной ясностью» 424. Но из этой ссылки предельно ясно также и то, что не на свой летописный труд при этом ссылается Иван Тимофеев, а на какой-то летописец, принадлежащий перу другого лица, — «скажется ясно, не иже нами». В Хронографе 1617 г. трудно видеть этот летописец, как хотелось бы И. И. Полосину, ибо там ничего не говорится о рождении Феодосии и специально не выделяется вопрос о пресечении царского кореня и появлении неистинных царей и самозванцев. Между тем эти вопросы рассматриваются пристально и в Новом летописце, автор которого, по наблюдению JI. В. Черепнина, «основную причину» «смуты» видит в насильственном пресечении «благочестивого корени» — царской династии 425. Но точно так же в приведенной выше цитате определяет основную причину «смуты» и Тимофеев. Близость между Временником и Новым летописцем обнаруживается и тогда, когда в этих сочинениях говорится о самозванцах и той среде, из которой они появились (см. стр. 140). О самозванцах Петре, Августе, Лаврентии и Гурии говорится также в «Плаче о пленении и о конечном разорении Московского государства», что и позволяло С. Ф. Платонову видеть в «Плаче» источник Временника, однако в отличие и от Временника и от Нового летописца там по-другому определяется среда, поставляв- И по всей земли яко огнь ненависти скоро возжеся о нем (Василии Шуйском, осажденном в Москве сначала Болотниковым, а потом Лжедмит- рием II. — В. К.), и грады многи егова крестопреступна повеления и отписашася имени и повеления, и начата по местах многи, яко елико град, студныя и лжеименные еозни- цати цари от мельчайших и безъ- именных людий, паче же от последних страдническия четы. . . (Вр., стр. 153, 331; см. также стр. 32, 196). О ворах Астраханских, кои назывались царевичи. Грех ради наших дьявольским научением возставаху, невем откуды имахуся такие воры, назы- вахуся праведным коренем: иногда царя Ивановым сыном Васильевича, иногда царевича Ивана Ивановича сыном, а ин назвася царя Федора Ивановича сын. Како же у тех окаянных злодеев уста отверзашеся и язык проглагола, неведомо, откуду взявся; а называхуся таким праведным коренем иной боярской человек, а иной мужик пашенной (НЛ, стр. 89). шая самозванцев («И мнози от грабителей и несытных кровоядцев царьми именоваша себе». . .») 426. Только во Временнике и в Новом летописце упоминается о большой радости на Москве по случаю рождения дочери Феодосии у царя Федора Ивановича, притом в таких словах, которые указывают на текстологическую зависимость: Временник Новый летописец . . .произвед во дни своя от царских си чресл дщерь едину, жизнию же непотребытку; но обаче и сея рождением тогда в людех премнога сотво- рися радость. . . (стр. 152, 329— 330). 37. О рождении царевны Феодосии Федоровпы. Того же году (1592. — В. К.) роди ся у государя благочестивая царевна Феодосия Федоровна, и бысть радость на Москве велия. . . (стр. 45). В Ином сказании о царевне Феодосии упомянуто в общей форме в связи с тем, что самозванец Илейка называл себя Петром Федоровичем, тогда как автор Иного сказания стремился подчеркнуть, что сыновей у Федора Ивановича не было 427. В Хронографе второй редакции о Феодосии ничего не говорится. Итак, на протяжении всего текста Временника обнаруживается определенная близость с Новым летописцем по содержанию, порядку расположения материала, уникальным известиям, встречающимся только в этих сочинениях, а в некоторых случаях даже текстологическая. Но здесь мы сталкиваемся с парадоксом: Временник, как установлено С. Ф. Платоновым, написан раньше Нового летописца 428. Признание этого факта и заставляло С. Ф. Платонова и И. И. Полосина, отметив отдельные черты сходства Временника с Новым летописцем, отказываться от дальнейших наблюдений. Теперь, однако, можно объяснить этот парадокс. Как нам удалось установить, в основу Нового летописца была положена летопись монаха Иосифа, келейника патриарха Иова, работавшего затем в Москве, в окружении патриарха Гермогена. Эта же летопись, как показано нами в других работах, была использована позднее Тихоном Желтоводским при составлении Латухинской степенной 429, а в середине XVIII в. — В. Н. Татищевым в подготовительных материалах к «Истории Российской» — Выписке б6. Очевидно, близость уникальных известий Временника с Новым летописцем, Латухинской степенной и Выпиской В. Н. Татищева следует объяснить использованием Иваном Тимофеевым и составителями этих сочинений одного и того же летописного источника — «Истории о разорении Московском» Иосифа, которую очень высоко ценил В. Н. Татищев, но которая, к сожалению, сгорела после смерти историка в его имении 430. М. Н. Тихомиров высказал интересное суждение о том, что Временник Ивана Тимофеева будто бы и является этой исчезнувшей «Историей» Иосифа, привлеченной В. Н. Татищевым при написании «Истории Российской». Основанием для такого вывода М. Н. Тихомирову послужил отмеченный еще В. Н. Татищевым факт, — в «Истории Иосифа» о последних годах правления Грозного говорилось кратко, а о последующих событиях «смуты» до избрания на царство в 1613 г. Михаила Романова — подробно. Во Временнике, указывает М. Н. Тихомиров, расположение материала такое же 431. Хотя ни по общему содержанию, ни по стилю, ни по хронологическим рамкам отождествить Временник с «Историей» Иосифа не представляется возможным, в суждении М. Н. Тихомирова имелось рациональное зерно. Если Временник — и не «История» Иосифа, то между ними наблюдается непосредственная связь, ибо последняя, как мы стремились показать, послужила Тимофееву основным летописным источником для написания его знаменитого произведения.
<< | >>
Источник: М. Н. Тихомиров. ЛЕТОПИСИ и хроники. 1976

Еще по теме ОБ ОСНОВНОМ ЛЕТОПИСНОМ ИСТОЧНИКЕ ВРЕМЕННИКА ИВАНА ТИМОФЕЕВА В. И. Корецкий:

  1. Источники и литература274
  2. ПРЕДИСЛОВИЕ
  3. ОБ ОСНОВНОМ ЛЕТОПИСНОМ ИСТОЧНИКЕ ВРЕМЕННИКА ИВАНА ТИМОФЕЕВА В. И. Корецкий
  4. Примечания
- Альтернативная история - Античная история - Архивоведение - Военная история - Всемирная история (учебники) - Деятели России - Деятели Украины - Древняя Русь - Историография, источниковедение и методы исторических исследований - Историческая литература - Историческое краеведение - История Австралии - История библиотечного дела - История Востока - История древнего мира - История Казахстана - История мировых цивилизаций - История наук - История науки и техники - История первобытного общества - История религии - История России (учебники) - История России в начале XX века - История советской России (1917 - 1941 гг.) - История средних веков - История стран Азии и Африки - История стран Европы и Америки - История стран СНГ - История Украины (учебники) - История Франции - Методика преподавания истории - Научно-популярная история - Новая история России (вторая половина ХVI в. - 1917 г.) - Периодика по историческим дисциплинам - Публицистика - Современная российская история - Этнография и этнология -