ПРОБЛЕМА ОБЩЕРУССКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ РУСИ XIV В. Л. Л. Муравьева
Проблема общерусского летописания XIV в. является составной частью большой темы о развитии летописного дела в период интенсивного пробуждения духовной жизни на северо-востоке русских земель. Содержание этой проблемы самым тесным образом связано с состоянием общественно-политической мысли времени расцвета самостоятельности отдельных феодальных княжеств и одновременно первыми успехами объединительного и освободительного движения. Созданные с этого периода литературные памятники, в том числе летописные, лежат у истоков общерусского духовного наследия. Постановка и изучение проблемы общерусского летописания в литературе и эволюция взглядов на нее находятся в зависимости от развития социологических взглядов ученых, отражающих философско-историческую концепцию буржуазной и советской науки. Тема в целом не знает особой историографической традиции, она не поставлена до сих пор в монографических исследованиях. В работах, посвященных летописным сводам и вопросам летописания XV—XVI вв., последнее рассматривается лишь в общих чертах. Вместе с тем вопрос о возрождении общерусского летописания и его месте в развитии летописного дела в XIV в. на северо-востоке Руси встал почти с самого начала научных изысканий в отношении летописных памятников и не сходит со страниц связанных с ними работ до последнего времени. Затронутая тема нашла место в источниковедческих разделах общих курсов по русской истории, а также истории литературы. Введение в научный оборот новых летописей и их списков стимулировало интерес к ней и вносило коррективы в предшествующие исследования. Существенное влияние на характер постановки вопроса общерусского летописания XIV—XV вв. оказала успешная разработка истории Северо-Восточной Руси. Большое значение в осмыслении проблем имело проведение научных исследований в области изучения хода объединения земель в этой части Руси и образования единого Русского государства, а также связанных с ними изменепий в экономической и общественно-поли тической жизни. Важное место здесь заняли, в частности, последние работы советских ученых 447. Первые шаги были сделаны в буржуазный период русской историографии. Уже тогда факт возобновления с XIV в. общерусского летописания в северо-восточной части Руси получил в основном признание. С самого начала изучения темы появление общерусских сводов связывалось, как правило, с процессом объединения русских северо-восточных земель и ведущей ролью Москвы в этом процессе. Использование принципа историзма в развитии общественных явлений и их внутренней обусловленности в исследованиях буржуазных ученых проявилось здесь довольно заметно. С. М. Соловьев 448, Н. И. Костомаров 449, К. Н. Бестужев- Рюмин 450, Д. И. Иловайский 451, М. О. Коялович 452 при характеристике летописей высказали ряд общих замечаний о том, что по мере собирания русских земель появлялись «огромные своды», «летописные сборники», наряду с местными летописями существовали «общие», «целорусские» летописи. Они представляли собой механическое соединение повестей, сказаний с летописными записями, разбитыми по годам. Основой этих летописных сводов служило официальное или полуофициальное местное летописание, что свидетельствовало о попытке освещения событий не одного княжества, а всей Русской земли. В их составе был выделен памятник Киевской Руси — Повесть временных лет. Проведена параллель между возникающим северо-восточным общерусским летописанием и более ранним — южным. Было обращено внимание на важность указания, заключенного во вступлении Тверского сборника XV в., о пользовании летописцем в качестве источника Владимирским Полихроном. По мнению Н. И. Костомарова, это указание свидетельствовало о ведении летописей во Владимире в XIII—XIV вв., а название Полихрон — о том, что летописи уже в то время начали принимать значение «целорусских, обнимающих течение дел во всей русской земле». О большом общественном и официальном значении русских летописей писал М. О. Коялович, отмечая до периода «Московского времени» активную «авторскую летописную деятельность». Он выделил в истории русского летописания так называемые суздальские «летописи переходного времени», которые появились в Восточной Руси после татарского нашествия и просуществовали до того, как Москва получила решительное преобладание над всеми другими княжествами. К летописям такого рода М. О. Коялович отнес старый Ростовский летописец, Летописец Переяславля- Суздальского, Владимирский Полихрон, тверскую летопись. Описание событий Суздальской земли середины XIII—XIV в. более отчетливо, чем в Лаврентьевской летописи и с продолжением, прослежено исследователем в Троицкой летописи и Тверском сборнике. По его наблюдениям, это были «особые» летописи, а не областные (как Лаврентьевская и Ипатьевская летописи, которые после второй половины XII в. расходятся и будто бы теряют общерусский характер), их возникновение вызывалось усилением Суздальской земли и отражало длительные колебания в этой части Руси, связанные с политическим соперничеством Владимира, Твери, Рязани и Москвы. Не случайно М. О. Коялович называет эти летописи памятниками «переходного времени». Высказанное Н. И. Костомаровым мнение об использовании материалов Владимирского Полихрона в Тверском сборнике подтвердил И. А. Тихомиров. Характеристики Полихрона он не касался. Ученый отнес к Полихрону известия второй части сборника, связанные с родословной князя Михаила Александровича Тверского 453. И. А. Тихомиров относился к летописному своду, как официальной компиляции, «отражающей взгляд на события и людей ее составителей», что нашло выражение в его кратком обозрении состава Лаврентьевской летописи 454. В этой летописи XIV в. он выделил «последний отдел», обнимающий известия от кончины Александра Невского и до смерти его сыновей, и отметил подборку в нем с пропусками местных летописных записей, проведенную редакторской рукой монаха Лаврентия. Основанием для такого вывода ему послужил дополнительный материал местного летописания ростовского, владимирского, тверского, костромского происхождения за середину XII—начало XIV в., который исследователь обнаружил в Никоновской летописи455. Общей оценки памятника, как и его последнего отдела, И. А. Тихомиров не дал. Но судя по определению им второй части памятника Тверской летописи как сборника, составленного из отрывков и записей летописей разных княжеств и внелето- писного материала, Лаврентьевская летопись понималась не более как летописный свод местного значения. Подобный подход И. А. Тихомиров проявил также к первоначальному московскому летописанию. Изменение характера московского летописания он связал с ростом политического значения Москвы; «летописные сборники» в Москве возникли, по его мнению, далеко после ее появления на страницах истории, «уже в период ее могущества, когда она объединила под своей властью почти всю древнюю Русь». К середине XV в. московские летописные своды заключали в себе летописи всей Руси соответственно ее роли объединительницы русских земель; этот вид летописных сводов открывался памятником Киевской Руси — Повестью временных лет. Он считал, что в отличие от них местные официальные летописи, которые велись до этого в Москве, касались преимущественно церковных или внутрикняжеских событий, где описание сферы политической жизни и отношений между отдельными княжествами заполнено записями из других летописей456. Необоснованность и определенная неисторичность вывода И. А. Тихомирова о довольно позднем появлении в Москве летописных сводов общерусского значения и в известной степени была вызвана недостаточной изученностью хода образования единого Русского государства. Уже А. А. Шахматов резонно заметил, что в его исследовании не был учтен сам процесс соотношения между постепенным ростом Москвы, который проходил в упорной и продолжительной борьбе с сильными удельными княжествами, и развитием московского летописания и. Кроме того, И. А. Тихомиров провел свои изыскания на основании ограниченного числа памятников, содержащих московские летописи, в частности, он не привлек известную тогда по выпискам Н. М. Карамзина Троицкую летопись. Особое место в разработке проблемы занимают исследования А. А. Шахматова. Сравнительно-текстологическое изучение ученым целого комплекса летописных сводов XV—XVI вв. как литературных памятников впервые в летописеведении позволило наметить источники для дошедших летописных текстов и определить общую картину взаимной зависимости этапов летописной работы на северо-востоке Руси. Дальнейшие изыскания о северо- восточном летописании XIV—XV вв. находились в тесной связи с рядом сделанных им основных выводов и указаний, включая вопрос о месте общерусского летописания в начальный период объединения русских земель. Основные достижения ученого в разработке этой проблемы, хотя и очень важные, следует рассматривать с учетом его общего методического подхода к летописям только как историко-литературному явлению. Такой подход не решал вопроса об «историческом облике» наших летописей 457. Главные выводы А. А. Шахматова по проблеме находятся в тесной зависимости от присущей буржуазной науке переоценки государственного начала, в том числе церковнополитических отношений, в общественном развитии. А. А. Шахматов отводил большую роль общерусским сводам в северо-восточном летописании XIV в. Точка зрения о возрождении общерусского летописания XIV в. в его работах получила дальнейшее развитие. Этого взгляда он придерживался в полемике с И. А. Тихомировым, который в своих исследованиях несколько поколебал еще не утвердившееся полностью мнение о первых общерусских летописных памятниках Москвы тем, что определил их появление серединой XV в., когда образовалось русское объединенное государство во главе с Москвой. Главная мысль А. А. Шахматова о выделении общерусского направления в летописной работе на северо-востоке Руси заключалась в том, что это новое направление проявилось с начала XIV в. и формировалось в процессе собирания русских земель. Однако при постановке темы вопрос о специфике первых опытов кодификации летописной работы в XIV в., в отличие от последующего столетия, когда общерусское летописание приобретает наиболее широкое и полное звучание, не был фактически поднят. В связи с этим остался в принципе открытым вопрос об отличии общерусских опытов ведения в Москве летописного дела XIV в. и господствующего в то время местного летописания, представленного в том числе сводами-компиляциями крупных княжеских центров. Характеризуя Лаврентьевскую летопись, А. А. Шахматов заметил, что в основании этого сборника лежит ростовский свод первой половины XIII в., осложненный последующим летописным рассказом о событиях второй половины XIII и начала XIV в. 458 Затем он распространил эту характеристику, высказав предположение об использовании в последней части Лаврентьевской летописи в качестве главного и единственного источника Владимирского Полихрона начала XIV в. (имевшего в основании Владимирскую летопись). Следует допустить, что это название памятнику ученый дал по аналогии с общерусской компиляцией первой четверти XV в. (свода Фотия). Использование составителем Лаврентьевской летописи этого источника устанавливается им с конца XII в. (заимствования до 1205 г., а также в части от 1205 до 1305 г. — «все, что не имеет явно ростовского характера»). А. А. Шахматов считал, что Владимирский Полихрон также отразился, но в значительно меньшей степени, в Ипатьевской и Новгородской I по Синодальному списку летописях. В Поли- хроне, или, как он еще его назвал, Великом летописце, ученый видел общерусскую по составу компиляцию, в которой соединены известия не двух-трех центров древнерусской жизни, а всей Северо- Восточной и частью также Южной Руси. Составление Полихрона он связывал с двором митрополита Петра, с 1300 г. находившимся во Владимире и бывшим в то время единственным центром, на его взгляд, где могло созреть сознание об общерусском деле и создан свод, в котором слились все местные летописи и записи, ведшиеся при церквах и монастырях в Твери, Рязани, Ростове, Чернигове, Костроме. Время создания этой митрополичьей летописи отнесено к первому—второму десятилетиям XIV в.459 Позднее А. А. Шахматов подтвердил и раскрыл это положение460. Так, например, он дал краткое обобщающее заключение о состоянии летописного дела XIV в., которое сводится к тому, что в начале этого века произошел значительный перелом в русском летописании, ознаменованный созданием общерусского свода при митрополичьей кафедре во Владимире; на этой не дошедшей до нас сложной компиляции основывались все своды XIV в. Данный вывод был распространен им и на московский летописный свод, представленный Троицким списком; по мнению ученого, в его основание положена Лаврентьевская летопись предположительно с дополнением по Владимирскому общерусскому своду и продолжением преимущественно по московской княжеской летописи. Летописание XV в. развивалось по пути, который был намечен составлением общерусского свода начала XIV в. 461 Общерусский характер митрополичьего летописного дела был воспринят в XV в. великокняжеским летописанием в Москве. Под влиянием митрополичьего летописания в XV в. приобретает общерусское значение ростовское летописание 462. Более обстоятельно это ключевое положение было изложено при рассмотрении вопроса о происхождении и составе московского общерусского свода первой четверти XV в. 463, который А. А. Шахматов проследил в разных извлечениях в Суздальской летописи по Московско-Академическому списку (в части 1238—1419 гг.), в Русском Хронографе редакции 1512 г., в своде 1448 г. — через Новгородскую IV и Софийскую I летописи, в своде, представляемом Супрасльским списком, в Московском своде 1480 г. — через Воскресенскую и Ростовскую летописи. Здесь он отчетливо провел идею о связи политической жизни Москвы и развития в ней летописного дела, охватившего всю предшествующую работу разрозненных местом и временем летописцев XII—XV вв. Ученый ставил своей прямой целью доказать, что московское летописание к началу XV в. приобретает ярко выраженный об щерусский характер, когда Москва еще далеко не завершила объединительной политики. При этом отличительной чертой возрождения общерусского значения летописной работы он считал обращение к широкому использованию в своде местных летописных записей, выражающих различные точки зрения на события. На его взгляд, это отражало стремление к беспристрастности изложения материала. Кроме того, указывалось на богатый внелетописный материал, в том числе в виде отдельных литературных произведений, как составную часть общерусских компиляций. Большой интерес у ученого вызвали Троицкая летопись (где использован общерусский свод) и Полихрон Фотия как общерусские памятники, появившиеся задолго до приобретения Москвой значения подлинно общерусского центра. Возникновение общерусских по характеру памятников объясняется влиянием сознания в обществе исконности единства всей Руси, солидарности всех ее частей, а осуществление работы по их составлению связывается с инициативой и непосредственным участием митрополита, представляющего интересы всех русских замель. Тем самым ученый признавал тесную зависимость летописной работы, связанной с созданием памятников, общерусских по значению с политической жизнью Северо-Восточной Руси. А. А. Шахматов писал, что с большой долей вероятности можно говорить, о своде первой четверти XV в., как о продолжении «великого летописания» при митрополичьей кафедре. Представляется, что своду Фотия предшествовали две общерусские компиляции начала и конца XIV в.: первая — свод Петра, восстанавливаемый путем сравнения обеих редакций Новгородской I и Лаврентьевской летописей, другая — свод Киприана, отразившийся в Троицкой и Симеоновской летописях. Таким образом, здесь ученый дополнил первоначальную характеристику митрополичьего летописания положением о трех последовательно сменяющих друг друга этапах работы по составлению общерусских памятников. Окончание первого он определяет 1305 г., второго — 1390 г. (год утверждения митрополита Киприана в Москве). Редакция митрополичьего свода 1390 г. была известна, по его мнению, составителю Троицкой летописи под названием Великий летописец. А. А. Шахматов предполагал впоследствии заняться работой по выяснению источников первых митрополичьих сводов. К сожалению, эти планы не были осуществлены. Составлен обзор только редакции времени Фотия. Он назвал последнюю редакцию Владимирским Полихроном. Данное название взято им из прямой ссылки на этот источник, заключенной также под 1399 г. в Новгородской IV летописи, где использован искомый памятник. А. А. Шахматов не поясняет (как и другие исследователи до него и после), каким образом этот Владимирский Полихрон, упоминаемый в Новгородской IV летописи и Тверском сборнике, ассоциируется исключительно со сводом первой четверти XV в. В основе этого памятника, полагал ученый, лежит одна из общерусских компиляций, но оставил открытым вопрос, какой это был свод; он предположительно высказался о возможности непосредственного пользования последним составителем первоисточниками для более полного освещения исторических событий, описание которых было опущено предшественниками* Отмечена большая слитность составных частей свода Фотия, тесное переплетение в нем летописного материала разного происхождения. Поэтому проявлена известная осторожность в суждениях о его составе. В числе источников указаны южнорусский свод, доведенный до Повести о Курском княжении, которая помещена под 1284 г., и Владимирский свод. Первый из них, по мнению А. А. Шахматова, представлял собой черниговскую летопись, которая читалась в составе Ипатьевской летописи и Владимирского Полихрона начала XIV в., второй —владимирский памятник того же Полихрона времени митрополита Петра. На его взгляд, второй свод был тождествен с одним из источников Лаврентьевской летописи и доведен до начала XIV в. Ученый видел большую трудность восстановления состава этого памятника, поскольку в своде Фотия к нему примыкает и перемежается с ним местная московская летопись. Ему представлялось, например, что составитель свода Фотия заимствовал ряд известий XIII в., неизвестных по компиляции начала XIV в., непосредственно из московской летописи, о чем свидетельствует, по мнению ученого, материал Троицкой летописи (московско-великокняжеской по происхождению). Он считал, что трудно учесть объем материала до 1390 г., который восходит к Летописцу Великому Русскому в редакции Киприана. Указывал на большую редакторскую работу над источниками, предпринятую при составлении свода первой четверти XV в. Исходя из этого, А. А. Шахматов остановился на анализе текстов местных летописей и отдельных внелетописных источников, содержащихся во Владимирском Полихроне, только в границах после 1391 г. В значительной степени ему осталось неясным, к какому из летописных сводов относится целый ряд самостоятельных внелетописных произведений, в том числе различные повести и сказания современного происхождения. Специальное изучение взаимоотношения Симеоновской летописи с Троицкой и некоторыми другими сводами не прояснило в общем оценку ученым общерусского летописания XIV в. К тому же эта работа не была завершена. Вместе с тем для постановки вопроса о летописном своде 1390 (1389) г. большое значение имело проведенное сопоставление в отношении, в частности, введенных им в оборот новых двух памятников и связанное с этим сопоставлением заключение о глубокой взаимозависимости их с древнейшими текстами в пределах до конца XIV в.464 Привлекает внимание наблюдение А. А. Шахматова об использовании московским летописцем свода 1409 г. (Троицкой летописи) так называемой Владимирской летописи через общерусскую компиляцию начала XIV в.465 Положения А. А. Шахматова о развитии летописного дела на северо-востоке Руси XIV в., высказанные в виде отдельных замечаний или предварительных соображений в связи с определением генеалогической зависимости летописных памятников XV—XVI вв., нашли отражение и при характеристике ряда других летописей и более поздних этапов летописания. При обосновании состава Московского свода 1480 г. он отметил обратную зависимость памятника от Симеоновской летописи, которая сближается с ним почти на всем протяжении, и объяснил это сходство прямым использованием в нем Троицкой или родственной с ней летописи 466. Тем самым указана та нить, следуя которой можно пополнить наши сведения об общерусских сводах XIV в. Следует напомнить замечание ученого об общерусском своде в редакции, предшествующей Полихрону 1423 г., как источнике старшей редакции Ростовского владычного свода, следы которого обнаружены им в своде 1448 г., в частности, через Новгородскую IV и Софийскую I летописи. Эта редакция отождествлена с тем летописным памятником, куда впервые был занесен под 1396 г. перечень ростовских владык до Григория, ж на основании общего источника Ермолинской, Уваровской и Московско-Академического списка Суздальской летописи 1419 г. в пределах XIII—XIV вв. предположительно установлено время ее появления до 1418 г., т. е. до составления свода Фотия. Какой именно общерусский свод здесь имеет в виду А. А. Шахматов, не уточняется 2а. Возможно, речь идет о той же общерусской компиляции, которая усмотрена им в основе Полихрона первой четверти XV в. Не исключено, что он видел в обоих случаях свод Киприана, а не сменивший его какой-то другой митрополичий свод. Заключение А. А. Шахматова о появлении общерусских сводов XIV в. получило более отчетливую формулировку у его ближайших последователей, которые видели в этом факте выражение идейного развития и общественного сознания московских правящих кругов; и уже в отличие от А. А. Шахматова (как и до него) придавали кодификации летописной работы полуофициальное или официальное значение. Вместе с тем А. А. Шахматов, и особенно его последователи, распространив характеристику великокняжеских летописных памятников (например, Троицкой летописи) как сводов, основанных на общерусских компиляциях, поставили под сомнение исключительное право, которое они утверждали для митрополичьей кафедры на общерусское летописание в период его становления в XIV—начале XV в. Основной вывод А. А. Шахматова о развитии русского северо- восточного летописного дела XIV в. по линии двух параллельных ветвей (общерусского, возникшего при митрополичьем дворе, и местного значения, включая официальное великокняжеское летописание) получил рельефное выражение в библиографическом труде В. С. Иконникова 23_24. Главной северо-восточной летописью названа им Суздальская, или Владимиро-Ростовская, с которой связывается упоминаемый в Тверском сборнике Владимирский Полихрон. Взгляд В. С. Иконникова на летописную работу Северо- Восточной Руси XIV в. нашел отражение при характеристике Троицкой летописи, которая определена исследователем как «общий свод русских известий», где главным источником является общерусская митрополичья компиляция в редакции 1390 г. (Летописец Великий Русский), дополненная известиями до 1409 г. Он видел в этом московском великокняжеском памятнике вслед за А. А. Шахматовым первые два московских свода, которые впитали в себя Повесть временных лет, южнорусское и суздальское летописание через Владимирский Полихрон и другие местные летописи 467. Мысль А. А. Шахматова о ведущем направлении северо-восточного летописания XIV в. повторили в своих литературоведческих работах также М. Н. Сперанский 468 и А. Е. Пресняков 469. В одном из историографических очерков близкую точку зрения на летописное дело в XIV в. высказал и А. С. Лаппо-Данилевский470. В советское время в связи с широким фронтом изучения летописного дела в истории средневековой Руси вопросы северо- восточного летописания XIV в. стали предметом постоянного внимания в работах ученых. Постепенно овладевая марксистской методологией, советские исследователи достигли новых, положительных результатов в разработке проблем летописеведения. Применение исторической критики к летописным сводам позволило расширить границы характеристики этих письменных памятников как источников социально-политической истории и духовной культуры феодального общества. Отсюда проблема изучения истории развития летописания приобрела более объемное содержание, появились новые задачи исследования летописной тематики, отвечающие целям рассмотрения летописей с точки зрения их классового политического значения. Разработка проблемы о северо-восточном общерусском летописании XIV—начала XV в. была значительно продвинута вперед работами М. Д. Приселкова 471. Известно, что в его работах предпринята первая серьезная попытка определить политическое содержание летописей, т. е. «исторически объяснить происхождение этих памятников, вскрыть политическую обстановку времени их появления, указать назначение и преследуемую ими цель» 472. Результаты этой попытки, как первоначальной, в основном довольно плодотворны, и многое из сделанного принято на вооружение современными советскими исследователями. Однако, как отмечено в литературе, новый принцип изучения летописных памятников не стал у М. Д. Приселкова главным фактором его исследований, и поэтому они страдают известными недостатками и некоторыми малообоснованными выводами, присущими предшествующей историографии. Последние проистекали из его ошибочного представления о самой политической истории Руси, о взаимоотношениях церкви и государства, выразившегося в чрезмерном преувеличении церковно-политического вопроса и, в частности, церковно-политических русско-византийских отношений. Как и прежде, летопись рассматривалась им изолированно от других письменных памятников, в частности актового материала. Летопись М. Д. Приселков понимал главным образом как дипломатический памятник, составленный для обоснования прав князей в одних случаях на самостоятельную или общерусскую митрополию, в других — на великое княжение 473. М. Д. Приселков высказал решительное возражение против положения А. А. Шахматова о взаимозависимости этапов митрополичьей и княжеской летописной работы, сохранив нетронутым мнение учителя о приоритете митрополичьей кафедры на летописание «всея Руси». Исходя из более тщательного анализа «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, использовавшего Троицкую летопись, он усмотрел общерусский характер ее известий за период 1319—1409 гг. и сделал отсюда вывод, что этот памятник — едва ли не оригинал того общерусского митрополичьего свода, который был замыслен Киприаном и составлен при его дворе, вероятно, в 1409 г., поглотив «в своем составе все реки русского летописания XIV в.» Историк обосновывает свои соображения рассмотрением отношения свода Киприана к после- Дующему общерусскому митрополичьему летописанию (свод 1423 г.) и предшествующему (свод Максима или Петра) путем сличения Симеоновской (Троицкой) с Софийской I и Новгородской IV летописями: устанавливается отличие свода 1423 г. от свода 1408 (1409) г. М. Д. Приселков дал совершенно обратный ответ и на вопрос о Летописце Великом Русском как источнике свода 1408 (1409) г. Он видел в нем московскую великокняжескую летопись, которая оканчивалась предположительно известием о смерти Дмитрия Донского. Он выразил одновременно сомнение в том, что общерусский свод, который лежит в основании Лаврентьевской летописи и в чистом виде читается с последних десятилетий XIII в. и до конца (1305 г.), едва ли может быть назван митрополичьим памятником. Этому противоречит, по мнению ученого, содержание известия 1300 г. о перенесении митрополичьей кафедры во Владимир, отсутствие известий о южнорусских землях, куда распространялась власть митрополита, и дата окончания посвященного митрополиту Максиму свода 1305 г., которая предшествует дате его смерти. Составление свода 1305 г. М. Д. Приселков относит к продолжению традиции ведения летописи в том общерусском смысле, который жил со времени Андрея Боголюбского в представлении деятелей и носителей великокняжеского владимирского титула, реально охватывающих своей властью Ростово-Суздальский край и Великий Новгород, а теоретически ?— и законный киевский стол. Историк полагает, что, по-видимому, великокняжеский летописец, традиционно доводившийся до смерти предшествующего князя, носил название Летописец Великий Русский. Продолжение работы по составлению великокняжеского летописца в новой редакции ученый видит в Москве и связывает это с перенесением туда митрополии; допускает, что в новых условиях свод «омоско- вился», превратился в нерасторжимый фонд митрополичьих, великокняжеских и местных княжеских летописных записей. Объединение «летописания церкви и московского трона» представляется явлением далеко не случайным и объяснено самой тесной связью с обстоятельствами жизни Москвы, которая в то время становится великокняжеской и религиозной столицей всех феодальных русских княжеств и независимых городов. При этом общерусское значение митрополии падает, она оказалась тогда неспособна, по словам исследователя, сохранить авторитет Византии ни в русско-литовских распрях, ни в столкновениях Москвы с другими центрами Северо-Восточной Руси. Ведение великокняжеской летописи с общерусской основой, в том числе Летописца Великого Русского, как отдельно, так и совместно с митрополичьей кафедрой, рассматривается вне основного русла формирования общерусских памятников письменности этого времени. Более того, М. Д. Приселков считал, что на первых этапах московское великокняжеское летописание проявляет своеобразный политический эгоцентризм, коюрый свидетельствует об исключительно замкнутом его характере, далеко ушедшем от горизонтов даже тверской летописной обработки великокняжеского свода 1305 г. Развитие великокняжеского летописания после Летописца 1389 г. М. Д. Приселков рассматривает в тесной зависимости от первых общерусских митрополичьих сводов 1408 (1409) и 1418 (1423) гг., отразивших ведение летописного дела при дворе митрополита. Выделение митрополичьего летописания в самостоятельную ветвь отнесено ко времени митрополита Киприана, при котором сомкнулись в одну митрополию все фактически и политически давно уже распавшиеся княжества. Это выделение произошло в сложном мире противоречивых политических стремлений, борьбы и деятельности великих княжений Северо-Восточной Руси, с одной стороны, русских княжеств в составе Литовского государства — с другой, и было задумано как общерусское летописное мероприятие всей митрополии. Начало было положено созданием свода 1408 г., известного по Н. М. Карамзину как Троицкая летопись. Духовная власть «всея Руси» становилась во главе общерусского по своему характеру летописного дела, которое ставилось в прямую связь с процессом консолидации русских северо-восточных княжеств, укреплением влияния митрополии на русских землях, включая и находившиеся под властью Литвы. В новом своде впервые в русском летописании, по мнению исследователя, нашли большое место известия о Литве, под властью которой находилась большая часть Руси; значительно расширены церковные статьи за счет привлечения к летописному рассказу житийной литературы и ослаблен материал о жизни великих князей. Указано на присутствие в Троицкой летописи богатого местного летописного материала, внелетописной Повести о нашествии Эдигея, которая венчает свод. Историку представляется, что введение литовских известий в русское летописание согласуется с толкованием Киприаном и особенно потом Фотием значения кафедры «всея Руси» как учреждения, стоящего выше московско- литовского спора за объединение русских земель. В Троицкой летописи выявлены, кроме Летописца 1389 г., как непрерывного стержня памятника, еще два великокняжеских свода — Тверской и Суздальский. Почти одновременное обращение к одно и той же древней общерусской письменной основе для ведения великокняжеского летописания в трех феодальных центрах вызывалось, по заключению ученого, их соревнованием за политическое преобладание на северо-востоке Руси. В составе свода 1408 г. М. Д. Приселков прослеживает также следы новгородского, ростовского, рязанского, смоленского и московского источников. Ввиду того что свод 1408 г., по мнению М. Д. Приселкова, был оформлен после смерти Киприана, его композиционный замысел не был полностью осуществлен, вместо беспристрастности изложения материала в своде прозвучали большие московские симпатии. В нем был придан особый атщент значению московской княжеской династии дома Калиты. Это проявилось, в частности, в подборе и обработке материалов источников и прежде всего свода 1389 г. Он считает, что большой труд, задуманный Киприаном, несмотря на неудачу, как первая попытка ведения общерусского летописания, лег в основу новых летописных сводов, составленных в 1412—1413 гг. в Твери и Ростове. Чтобы придать более общерусский характер работе, этот свод «с его московским характером и пренебрежением к местным летописцам» где-то к 1418 г. был переписан; он известен как Полихрон Фотия, который читается в Новгородской IV, Софийской I, Ермолинской, Уваровской, Ростовской летописях, Хронографе древней редакции. Задача, поставленная перед его составителем, пишет М. Д. Приселков, была осуществлена за счет новых извлечений материалов из уже использованных местных источников и сокращения известий, касающихся Москвы, путем привлечения большого материала внелетописных памятников, как-то: сказаний, и т. д. Работа, проведенная в этом направлении, принесла большой успех новому своду — памятнику общерусского значения. А. Н. Насонов, занимаясь исследованиями об общерусских сводах XV в., сделал ряд существенных замечаний о предшествующей летописной работе 474. По своему характеру эти замечания находятся в основном в соответствии с выводами М. Д. Приселкова. Русское летописание XIV в., согласно А. Н. Насонову, развивалось в условиях дальнейшего процесса дробления страны и татарского гнета, признаки ослабления которого наблюдаются только с середины столетия. Летописная работа, ведшаяся в Новгороде Великом, Пскове, Ростове, Твери и затем Москве и Нижнем Новгороде, оживает только около первой четверти XV в. Ведущую роль в организации летописного дела в это время играет не московский княжеский дом, поглощенный внутренними смутами, а митрополит, объединявший под своей властью в церковно-административном отношении феодальные земли и княжества. Поэтому первыми общерусскими сводами были митрополичьи по происхождению, начало которым положила Троицкая летопись. Только в 50—70-х годах XV в. появляются общерусские своды, открывшие новую традицию великокняжеского летописания. Вместе с тем в предшествующем великокняжеском летописании, как вообще в областном, он видел проявление народного самосознания, средство мобилизации сил для борьбы с иноземными захватчиками, как, например, в псковском летописании, и выражение народной потребности к объединению, с особенной силой проявившееся в московской летописной традиции. Общественно- политическая жизнь Руси являлась главным стимулом развития русского летописания разных времен и областей, и не случайно, по его мнению, в нем цементирующую роль играло киевское лето- писание, отражая черту «единого явления» — стремление к общерусскому размаху, широту интересов составителей сводов еще со времени местного владимирского летописания 475. Первоосновой для формирования великокняжеской летописной работы этого времени, по его заключению, служили памятники тверского летописания XIV в.476 Ученый отмечал для великокняжеского летописания, в частности для нижегородского, стремление связать местную летопись с общерусской летописной традицией 477. А. Н. Насонов отверг предположение о существовании Полихрона начала XIV в. и путем сравнительного анализа Ермолинской летописи со сводом 1479/1480 г. определил общие в их составе до 1472 г. летописные памятники, в том числе искомый общерусский северо-восточный источник, «ранее неизвестный», составленный позднее Владимирского Полихрона. Ученый выразил сомнение относительно известного заключения А. А. Шахматова о том, что общим протографом Симеоновской летописи и Рогожского летописца в пределах 1390—1412 гг. является тверской летописный свод. В Никоновской летописи и Русском Временнике, по его мнению, кроме кашинской редакции свода 1425 г., содержится комплекс тверских известий, источником которых был Владимирский Полихрон Фотия. В своде 1479 г., в летописях Воскресенской, Ермолинской и Львовской им выделены сходные тверские известия, которые доходят до 1409 г. Близкое изложение этого ряда тверских известий обнаружено в Софийской I и Новгородской IV летописях, как отразивших старшую редакцию Владимирского Полихрона. Данные наблюдения позволили высказать предположение, что протографом Владимирского Полихрона является летописный памятник епископа Арсения, который был дополнен до 1425 г. новым тверским материалом. Он усматривал наличие летописного памятника, составленного около 1409 г. при ближайшем участии епископа Арсения, и в составе свода 1409 г., известного по Троицкой летописи. Освещение некоторых вопросов северо-восточного летописания XIV в. заняло заметное место в 40—50-х годах в литературоведческих статьях и очерках, опирающихся на новые источниковедческие изыскания. Я. С. Лурье поднял вопрос о роли тверской литературы, в том числе летописей, в идеологической подготовке образования Русского национального государства. Исходя из заключения А. Е. Пресня кова о характере процесса усиления политического единства, охватывающего одновременно несколько княжеств, исследователь делает вывод, что Тверь могла попытаться взять на себя функции национального объединителя, например, в середине XIV — начале XV в., т. е. в княжение Михаила Александровича или Ивана Михайловича, когда особенно обострилась борьба с феодальной раздробленностью внутри княжества и за установление в нем сильной великокняжеской власти. На это время падает новое возрождение тверского великокняжеского летописания 478. Н. Н. Воронин высказывался о необходимости выделения XIV в. в отдельный период с учетом того, что культурная ценность этого особого периода перекрывает его хронологические границы. Ученый писал, что дошедшие до нас памятники XIV в. далеко не отражают письменного наследия этого времени, и следует предполагать уже тогда создание произведений, обобщающих интересы всей Северо-Восточной Руси, в том числе при митрополичьей кафедре или великокняжеском столе. Совпадение известий и повестей разноместного происхождения в новгородской, суздальской и других летописях приводит его к заключению, что в основе их лежит общерусский летописный свод, созданный в первом десятилетии XIV в.479 Это заключение возрождало идею А. А. Шахматова о Полихроне начала XIV в. В. JI. Комарович провел ряд дополнительных наблюдений над летописанием Московского княжества 480. Старший московский свод датируется им 1392 г. На его взгляд, этот свод составлен в духе русско-литовской неделимости митрополии и московско-литовского равновесия по инициативе и в соответствии с деятельностью митрополита Киприана, а Троицкая летопись 1409 г. является продолжением митрополичьего летописания, от предшествующего свода она отличается московским областным патриотизмом, который был затем развит в общерусских сводах XV в. Все это соответствует в основном выводам А. А. Шахматова. А. С. Орлов отметил, что московская летопись в это время утверждает роль Москвы как объединительницы русских княжеств; она включает в свой состав другие областные летописи и обнаруживает отчетливую связь с киевской литературой времени единства Русской земли и осуждает политику князей, разрушавших это единство, зовет к защите общенародных интересов. Слабо развитая еще в предшествующем периоде московская летописная школа, как и вся московская литература в целом, ус пешно соревнуясь с Новгородом и Тверью, выходила с конца XIV в. на первое место не только по количеству памятников, но и по широте своего общественно-политического кругозора, вбирая в себя лучшие традиции областного литературного творчества 481. С. К. Шамбинаго коснулся характеристики основных этапов тверского летописания. Основная мысль его близка выводам А. Н. Насонова и сводится к тому, что в начале XV в. во время междоусобицы внутри Тверского княжества при участии епископа Арсения было предпринято составление «общетверского летописного свода», который был завершен к 1409 г. и потом взят за основу для московского общерусского свода 482. Н. К. Гудзий называл первым общерусским сводом, как и М. Д. Приселков, Троицкую летопись 483. Среди работ по истории русской литературы следует выделить исследование Д. С. Лихачева, явившееся заметной вехой в разработке новых тем проблемы. Д. С. Лихачев наметил в общих чертах картину развития русских летописей с точки зрения их культурно-исторического значения. В процессе складывания русской национальной культуры ученый выделяет особый период так называемого возрождения и сменившего его подъема, связанного с разнообразным и напряженным творчеством, с интенсивным слиянием местных культурных течений в один могучий поток, на гребне которого совершалось политическое и идейное объединение Русской земли, и относит его к концу XIV—XV в. Этот культурный подъем охватил чрезвычайно широкий круг явлений и проходил во всех областях духовной жизни общества, включая литературу. В области литературы он отразился в усиленной работе исторической мысли, выразившейся в составлении летописных сводов и других исторических сочинений 484. Привлекает большое внимание высказанное Д. С. Лихачевым положение о том, что общерусские летописные памятники играли существенную роль в идеологической подготовке создания единого Русского государства. Он критически оценивает взгляды А. А. Шахматова, видевшего в истории общественной мысли только смену политических концепций отдельных княжеских центров, а не их идеологий и борьбу этих идеологий. Развитие летописания представлялось А. А. Шахматову как цепь однообразно составленных сводов, в которых меняются только исторические концепции; в этом отношении, по мнению Д. С. Ли хачева, М. Д. Приселков пошел дальше, отнесясь к летописи как явлению общественного мировоззрения. Утверждая глубокий и яркий историзм всей древней русской литературы и большую весомость исторических знаний в древней русской культуре вообще, он полемизирует с Н. JI. Рубинштейном, который чрезмерно упростил и архаизировал процесс исторического мышления на Руси. Последний считал, что переход от конкретной регистрации событий в местных летописях к летописным сводам общерусского характера — факт механический, хотя и связанный с реальным объединением земель. Его заключение, что территориальное поглощение княжеств сопровождалось упразднением их идеологических памятников былой самостоятельности, и связанный с этим вывод о времени составления сводов после присоединения областей к Москве находится, по замечанию Д. С. Лихачева, в противоречии с уровнем общественного сознания русского средневековья 485. Д. С. Лихачев выделил в самостоятельную веху период истории русского летописания, предшествующий его подъему. Он пишет, что в середине XIII в. наступает задержка в развитии летописного дела, которая сменяется в начале XIV в. оживлением, с попытками в изложении событий выйти за пределы области и местных интересов; именно в этих еще слабых усилиях, например в Твери, лежала будущность великокняжеского летописания, продолжавшая традиции летописания Владимира. Однако только на исходе XIV в. летописание было перенесено в Москву, где пустило прочные корни. По мнению ученого, Москва с конца XIV в. возглавила идейное собирание всего исторического прошлого русского народа на основе идеализации киевского периода, опережая реальный процесс объединения русских земель вокруг нее. Летописание в Москве становится важнейшим государственным делом. При участии митрополитов и великих князей туда свозятся различные областные летописцы, чтобы придать летописной работе размах и использовать их для ведения летописей уже не узкоместного, а общерусского значения. Д. С. Лихачев, констатируя слабую изученность московского летописания XIV в., отмечает тот бесспорный факт, что московская летопись уже велась во второй четверти века при переехавшем дворе митрополита Петра; если с самого начала московское летописание сосредоточивалось в двух центрах (митрополичьем и великокняжеском), то в середине века оно сливается; московская летопись обнаруживает в своем изложении нерасторжимое единство церковных и княжеских интересов. В конце XIV в. Москва уже имела официальную летопись — полный обзор всей русской истории, известие о которой читалось под 1392 г. в Троицкой летописи. Ученый подтвердил мнение М. Д. Приселкова о том, что Летописец Великий Русский продолжил тверское великокняжеское летописание, традиции которого восходили к владимирским великокняжеским летописям Мономаховичей, и открывался Повестью временных лет — памятником Киевской Руси. Замечено, что Повесть временных лет была известна в Москве также в редакции нижегородского свода Дмитрия Константиновича, использованного в начале XV в. в московском летописании; это была редакция текста Повести временных лет из знаменитой копии свода 1305 г., снятой Лаврентием в 1377 г. Нижегородский князь, являвшийся тогда главным соперником Дмитрия Донского в борьбе за великое княжение владимирское, смотрел подобно тверским, суздальско-владимирским и московским князьям на Повесть временных лет как на «родовую летопись». Тем самым в разработке проблемы об общерусском летописании XIV в. был сделан новый важный шаг. Д. С. Лихачев выразил более отчетливое отношение к тому, что появление северо-восточных общерусских сводов в обиходе русской письменности обозначало формирование официальных идеологических памятников, поставленных на службу насущных потребностей времени. Сама организация этого общерусского по характеру мероприятия отвечала цели идейного обоснования необходимости борьбы против феодальной раздробленности и сепаратизма отдельных княжеств, за объединение Руси. Частью этой идеи времени, заключенной в летописных произведениях, являлась мысль о преемственности великими князьями Москвы власти князей Киева и Владимира — периода независимости и единства русских земель. Не случайно поэтому был поднят вопрос об общерусском характере великокняжеского летописания, начиная с Летописца Великого Русского в редакции 1392 г. Переход к общерусскому летописанию трактуется исследователем как новое явление, которое с XIV в. получило распространение в развитии русской письменности и было обусловлено интенсивным возрождением духовной культуры Северо-Восточной Руси с центром в Москве. Д. С. Лихачев значительно расширил характеристику предшествующих наблюдений о Троицкой летописи и прежде всего с точки зрения отражения в ней идеи единства Русской земли. Он отметил сугубо московский характер свода 1409 г.; указал на намеренное сохранение в памятнике обвинений новгородской летописи против тверичей, московской летописи — против новгородцев, чтобы столкнуть областные интересы и тем удобнее восхвалить политику московских князей — потомков Ивана Калиты, которому составитель свода посвятил особую, не отвечающую исторической действительности похвалу (обеспечение сорока летней «великой тишины», отдых народу от «истомы» и «тягостей» татарских насилий); обратил внимание на явное преобла дание известий по истории Москвы. Но главное назначение свода 1409 г. ученый увидел в пересмотре всей истории Руси на основе идейных позиций и исторических выводов Повести временных лет, которая использована составителем как своеобразное мерило. В соответствии с мнением А. А. Шахматова Д. С. Лихачев возводит к заключительной части свода Повесть о нашествии Эдигея. Предполагается, что Повесть написана несколько ранее включившего ее в свой состав памятника, где-то около 1408 г. во Владимире, куда удалился митрополичий двор во время нашествия Эдигея на Москву. При включении в свод это произведение было несколько расширено и обрамлено рассуждениями летописца в соответствии с духом Повести временных лет; Повесть и остальной текст неразрывно связаны и, вероятно, написаны одной рукой. Поэтому нет оснований, по его мнению, видеть в ней, как это делал М. Д. Приселков, какие-то оппозиционные по отношению к Москве тверские настроения и относить ее к тверской обработке свода 1409 г.; Троицкая летопись рассматривается как первый большой опыт в создании памятника, обеспечивший переход к победе общерусского летописания в XV в. с присущим ему «объективным» характером в отношении к историческому прошлому всей Русской земли 486. Широкий историографический и исторический аспект изучению летописной тематики XIV—XV вв. придал М. Н. Тихомиров. Одной из задач работ историка являлось стремление показать, как русская историография этого времени служила делу объединения разрозненной Руси в единое государство с центром в Москве, которое начинало складываться и развивалось в условиях феодальной раздробленности русских земель. Развитие летописного дела как области исторических знаний он самым тесным образом связывал с ведущим процессом своего времени. Начиная с XIV в. в русском летописании им наблюдается два течения. Эти наблюдения заключались в том, что одни исторические произведения выражали идеологию феодально раздробленной Руси с ее сепаратистскими стремлениями, как, например, летописи, составленные в Новгороде, Пскове и Твери, другие — проводили идею общерусского государства и стремились дать историю не одной какой- либо земли, а всей Русской земли в целом, как московские летописные своды. При этом он отмечал, что сама идея общерусского единства в литературе формировалась постепенно и не являлась, конечно, только московским достоянием, но получила особенное развитие именно в Москве. По его мнению, уже первые общерусские своды, вышедшие из правящих феодальных кругов, последовательно развивали идею единства Руси и отстаивали необходимость объединения земель под главенством Москвы; они отражали напряженную политическую борьбу Москвы за ликвидацию фео^ дальной раздробленности; идейным оружием в этой борьбе служила теория преемства Москвой наследия Киева и Владимира, теория прямого наследования московскими князьями власти князей киевских и владимирских. Уже в первых общерусских летописных произведениях звучит призыв к борьбе с татарами, вековыми врагами Руси, и московские князья сравниваются с киевскими, также боровшимися со «степняками». В числе первых летописных сводов Н. М. Тихомиров вначале признает «свод 1392 г.487 и его продолжение до 1409 г.», а позднее Летописец Великий Русский, который называет «великокняжеским». Характеризуя летописи XIV—XVвв. как исторический источник, он писал о необходимости принимать во внимание, что летописное дело в это время находилось в основном в руках духовенства. Поэтому памятники, особенно XIV в., рассказывают главным образом о политических и церковных событиях, отражая жизнь феодальной верхушки, и только эпизодически дают материал по экономической и социальной истории. Ученый характеризует летописные своды не только как особую форму исторического повествования, но и как исторические произведения компилятивного характера, соединившие в себе многие источники с различными политическими и классовыми тенденциями. Само возникновение общерусских летописных сводов рассматривается М. Н. Тихомировым в свете практических задач времени. Он признавал общую оценку, данную в литературе этим сводам, как систематизации разнообразного и противоречивого материала о различных русских землях и княжествах XIV—XVвв., и возможное их составление при митрополичьей кафедре, которой были близки и интересы великого княжения всей Руси и митрополии. Но вместе с тем он отмечал, что далеко не все ясно в истории их появления, как, например, не может быть доказано на основании сохранившихся сводов предположение А. А. Шахматова об общерусском своде XIV в., составленном при митрополите Петре. Этому мешает, в частности, по мнению историка, разное объяснение основных этапов московского летописания в трудах А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова 488. Выделенная М. Д. При- селковым для XIV—XV вв. целая цепочка сменяющих один другой не дошедших до нас сводов и соображения, высказанные им на этот счет, являлись, по замечанию М. Н. Тихомирова, весьма интересными, но недостаточно подтвержденными гипотезами. Историк упрекает М. Д. Приселкова в недооценке первоначаль ных московских памятников летописания и в чрезмерном преувеличении значения митрополичьего двора в составлении летописей. Важный ключ к решению вопроса М. Н. Тихомиров видел в уяснении роли Москвы как центра русской культуры, начиная с XIV в. И. У. Будовниц посвятил небольшое исследование московским и тверским летописным памятникам XIV в., как основному источнику по идеологической борьбе двух соперничающих княжеств за гегемонию и объединительное движение Северо-Восточной Руси. В этом исследовании он говорит о ведении в XIV в. интенсивной летописной работы в Твери и отчасти в Москве, одной из задач которой было оправдание действий своих князей и обоснование их прав на великое княжение. Ученый указывает на Тверской сборник и Рогожский летописец, где отразилась в основном без поздних редакционных переделок тверская точка зрения на важнейшие события развивающейся в XIV в. борьбы за воз- главление всех земель Северо-Восточной Руси, и на Симеоновскую и Никоновскую летописи, в которых особенно ярко выступает московская тенденция и трактовка в освещении этих же событий. Эти наблюдения приводят автора статьи (в отличие от многих других) к выводу, что уже на начальном этапе процесс создания Русского государства сопровождался усиленной работой общественной и публицистической мысли, с конца XIII—начала XIV в. русская летопись в целом сбрасывает с себя феодальную замкнутость, расширяет свой горизонт и приобретает общерусский характер 489. Позднее И. У. Будовниц при разработке истории общественно- политической мысли Древней Руси уделил значительное внимание развитию летописания, включая XIV в. Он осветил в основных чертах наиболее характерные направления в становлении литературных жанров и прежде всего летописных памятников и отчетливо показал, что они являются важными источниками по эволюции общественно-политической жизни и неразрывно связаны с политической борьбой и классовыми столкновениями. По заключению ученого, уже начальный этап объединения Северо-Восточной Руси сопровождался вынесением на страницы литературных произведений, в том числе летописей, кардинальных вопросов социальной и политической жизни общества. Русское летописание конца XIII— начала XIV в., преодолевая феодальную замкнутость, как и вся русская письменность, постепенно расширяло свой горизонт и приобретало общерусский характер. Вновь русская летопись пронизана идеей о единстве Руси и борьбе за независимость, наполнена духом публицистичности. Великокняжеское летописание обнаруживает стремление к описанию событий всей Русской земли. В московском летописании, в отличие от тверского, более рельефно проявляется шпрота взглядов и ясность поставленных задач общерусского значения, над которым, по словам исследователя, совместно трудились светская и духовная власти 490. Весьма существен высказанный в историографическом курсе взгляд JL В. Черепнина на летописные своды XIV—XV вв. Ученый характеризует их как исторические произведения, типичные для периода объединения русских земель и идеологической борьбы этого времени. В появлении летописных сводов им отведена активная роль сильной княжеской власти. JI. В. Черепнин полагает, что в отличие от идеологического обоснования объединительной политики наиболее крупных князей до XIII в., отразившейся в местных сводах, в известной мере претендовавших на общерусское значение и строивших свое изложение на основе восприятия по Повести временных лет понятия Русской земли, с XIV в., когда центром объединения делается Москва, идея единства возрождается на иной основе. Этой основой послужили развитие экономических и политических связей между отдельными княжествами, формирование великорусской народности и ее борьба за независимость с монголо-татарским игом, с наступлением польско-литовских феодалов, с агрессией ливонских рыцарей. Вместе с тем московские летописцы продолжают рассматривать историю Руси XIV—XV вв. в тесной зависимости от истории Древнерусского государства, в начале их лежит Повесть временных лет, «Начальный летописец Киевский». XIV—XV вв. — один из этапов в развитии исторических знаний 491. Следует отметить среди немногих специальных работ статью М. А. Ючаса, где освещается вопрос о русских летописях XIV— XV вв. как важнейшего источника по истории Литвы и русско-литовских отношений. Эта статья содержит характеристику русских летописных сводов, начиная с Троицкой летописи, как памятников феодальной эпохи, отражающих классовые и политические воззрения этого времени и отличающихся богатством материала по истории России и ее взаимоотношений с другими странами. Вместе с тем автор статьи обращает внимание на слабую изученность русских летописных сводов XIV—XV вв. как идеологических памятников. Он отмечает разногласия в советской историографии относительно происхождения и политической направленности Троицкой летописи — первого общерусского свода. Одну из причин этого ученый видит, например у М. Д. Приселкова, в увлечении текстологическими сопоставлениями, иногда очень сомнительными, и фактическом отсутствии подхода к памятнику с точки зрения конкретно-исторической обстановки, в которой он возник. Он указывает на допущенную М. Д. Приселковым йедооценку при характеристике свода 1409 г. развития в объединительной политике Северо-Восточной Руси русско-литовских отношений в конце XIV в. М. А. Ючас смотрит на Троицкую летопись как на памятник, где освещается русская история с точки зрения единства всей Русской земли и более спокойного отношения к Литве (чем в своде 1423 г.); он придерживается мнения, что Повесть о нашествии Эдигея является составной частью свода, отвечая смыслу и идее, заложенным в нем. Ученый усматривает в этом идеологическом памятнике отражение борьбы государства и церковнобоярской знати по ведущим вопросам внутренней и внешней политики 492. Вновь поддержал мнение М. Д. Приселкова о Троицкой летописи как о первом общерусском своде Б. Н. Путилов 493. В заключение упомянем работу О. В. Орлова. Он написал об усиливающемся влиянии идеи государственного объединения в XIV—XV вв. на областное летописание и в первую очередь на тверские летописцы. Он противопоставил московский свод — Летописец Великий Русский как памятник местного значения своду Фотия (даже не Троицкой летописи) с его общерусской направленностью. Последний свод определен как новый тип летописей. Исследователь отмечает для Владимирского Полихрона областные летописные материалы и переводные сюжеты, смягчение противоречий текстов разных летописцев, высокую оценку его составителем роли народных масс в исторических событиях (Повесть о нашествии Тохтамыша). При этом О. В. Орлов полагает, что предшествующее летописание XIII—начала XIV в. — это продолжение традиций киевского летописания, когда летопись несмотря на местнопатриотическую настроенность отражает общерусские интересы, интересы всего восточного славянства (осуждение феодальных «котор», иноземного вторжения, гражданская скорбь). К этим памятникам отнесены Лаврентьевская и Галицко- Волынская летописи 494. В результате проведенных научных изысканий проблема приобрела важное значение для восстановления и понимания истории русского летописания и вместе с тем, ввиду многих нерешенных связанных с ней вопросов, спорности и разных точек зрения на некоторые из них, — право и возможность на самостоятельное изучение. Дальнейшее изучение проблемы следует направить, в частности, на выработку понятия общерусских сводов XIV— начала XV в. и связанных с ним критериев.