ОБ УСТНЫХ ИСТОЧНИКАХ ЛЕТОПИСНЫХ ТЕКСТОВ (НА МАТЕРИАЛЕ КУЛИКОВСКОГО ЦИКЛА) 235 С. Н. Азбелее
1 Первоисточники подавляющего большинства летописных сведений — устные рассказы непосредственных участников и очевидцев описываемых в летописи событий. Впервые фиксируя тот или иной факт, летописец опирался исключительно на устные сообщения, если не был сам его непосредственным очевидцем. Письменные источники любого летописного свода (предшествовавшие ему своды, локальные летописи, исторические повести и т. п.), дававшие фактический материал, восходили в конечном счете к такого же рода устным повествованиям, какие составитель свода воспринимал на слух, собирая данные для изложения новейших событий. Все это могло бы показаться труизмом, излишним в статье, обращенной к исследователям летописания, если не принимать в расчет разнообразие и сложность конкретных случаев. При изучении летописей далеко не всегда учитывается в достаточной мере тот факт, что сами устные их источники весьма разнородны и что они эволюционировали не менее интенсивно, чем письменные. Устные рассказы очевидцев — первоисточники, на основе которых появлялись и развивались исторические предания и легенды, героические сказания (влиявшие, в свою очередь, и на былины), исторические песни. Все эти устные жанры, наряду с самими рассказами очевидцев, использовались в качестве непосредственного источника при составлении летописей и тех исторических повестей, которые в летописи включались. Говоря о фольклорных источниках летописной записи или летописной повести, особенно важно учитывать присущие им жанровые особенности переработки исходного материала и степень текстовой устойчивости произведений данного жанра при многократной изустной передаче (предшествовавшей занесению в летопись). Кроме того, существенно, что одно и то же устное произведение далеко не всегда привлекалось летописью однократно. В уже составленный на основе такого источника летописный текст позже — при появлении новых сводов или новых редакций летописной повести — вносились иногда дополнения и даже поправки на основе известных позднейшему редактору иных версий и вариантов того же фольклорного произведения или иных устных откликов на тот же исторический факт. Сказанное отнюдь не означает, будто вообще «мера фолькло- ризма» летописного сообщения обратно пропорциональна его достоверности. Отношение к действительности в разных жанрах фольклора весьма различно. Некоторым из них была свойственна высокая степень бережного обращения с фактом. Точность передачи таких произведений по памяти оказывалась порой очень велика. Стабильность повествования в устных вариантах могла быть даже выше, чем сходство разных списков произведения в некоторых из известных нам жанров древнерусской литературы. Литературная обработка, которой обычно подвергался устный источник, попадая в рукопись, нередко производилась весьма интенсивно., Она выражалась, насколько можно судить по текстам, преимущественно в переделке и распространении описаний с помощью привычных литературных клише и внесении религиозно-дидактических пассажей. То и другое обычно отдаляло содержание текста от его реальной фактической основы. Чем менее взятый из устного источника рассказ летописи «литературен», тем более он, как правило, достоверен. В частности, потому, что из самих фольклорных жанров летописцами привлекались те, в которых доля домысла была минимальной. Достаточно полный учет обстоятельств этого рода позволяет несколько по-иному анализировать многие летописные тексты. Проиллюстрируем результаты такого подхода на примере цикла повествований, посвященных Куликовской битве. В летописях повествования эти представлены двумя основными версиями, каждая из которых имеет несколько редакций, изводов и видов. Две версии, по-видимому, возникли в рукописях независимо одна от другой (хотя и восходят в значительной своей части к общим устным источникам). Поэтому можно считать их — согласно установившейся традиции — двумя различными повестями. Это Повесть о Куликовской битве и Повесть о Мамаевом побоище г. Оба эти памятника представляют собой ценнейший материал для исторической науки. На их данных базируется изучение одного из важнейших событий русской и мировой истории — Куликовской битвы 1380 г. Приходится с сожалением констатировать, что появившаяся недавно тенденция усиленно искать за повествованием нарративных источников развитие беллетристики не пощадила и эти важнейшие памятники. Новейшая точка зрения состоит в том, что «автор летописной повести о Куликовской битве», находившийся «под несомненным влиянием агиографических сюжетных схем», «подверг первоначальный фабульный материал рассказа «О великом побоище» (из свода 1408 г.) некоторой обработке, создал сюжет повествования, но сюжет этот был достаточно традиционным»236. Поясним — под рассказом из свода 1408 г. имеется в виду чрезвычайно краткое описание Куликовской битвы в сгоревшей Троицкой летописи, Симеоновской летописи и Рогожском летописце. Это описание не сообщает подавляющего большинства тех конкретных фактов освободительной войны 1380 г., на которых строились до сих пор все посвященные ей исторические исследования. Приведенная только что характеристика подробной летописной Повести о Куликовской битве исходит из недавно заявленного представления, будто повесть эта не является прямым отражением реальной исторической ситуации 80-х годов XIV в. (как принято было считать), а появилась спустя 70 лет после Куликовской битвы, — как отклик на шедшую в 40-х годах XV в. борьбу за великокняжеский престол. Соответственно этому трактуется содержание повести. Его объясняют тем, что «в обстановке 40-х годов автор «Летописной повести» уже не мог ограничиться, как составитель рассказа Троицкой летописи, изложением исторических фактов», а «приспособил их изложение к обстановке и потребностям своего времени». Этим объясняется не только угол зрения, но и сообщаемые в подробной повести фактические детали — например указание на то, что Дмитрий Донской храбро сражается с врагами, «став напреди всех»237, — под Дмитрием Донским Повесть имеет в виду, оказывается, или Василия Темного, или Дмитрия Шемяку (новейший исследователь колеблется в вопросе о том, какая из враждовавших группировок создала в 40-х годах XV в. эту повесть) 238. Можно было бы не уделять специального внимания столь экстравагантному взгляду на один из важнейших источников по отечественной истории, если бы изложение этого взгляда не претендовало на исчерпывающую текстологическую обоснованность, а соответствующая статья не аттестовалась затем весьма настойчиво в работах, претендующих на обобщения, как совершенно бесспорное достижение в изучении русских летописей 239. При дальнейшем изложении будут поэтому рассмотрены попутно все доводы, выдвинутые в подкрепление указанной точки зрения. Что касается второго памятника — Повести о Мамаевом побо- ище, то он уже давно трактуется литературоведами (после работы С. К. Шамбинаго) 240 как своего рода исторический роман, в котором какие-то предания о реальных фактах, вероятно, использованы, но обработаны в интересах занимательности настолько, что практи- чески почти не остается места для исторической достоверности 241. Следует, впрочем, сразу оговориться, что противоположного взгляда придерживался на оба памятника А. А. Шахматов. Он считал, что подробная Повесть о Куликовской битве была составлена в ближайшие годы после 1380 г.242 и что большинство уникальных фактических данных Повести о Мамаевом побоище «самый скептический ум не решится признать выдуманными» 243. Здравая точка зрения А. А. Шахматова была оставлена учеными, которые именно себя объявляют его последователями. Сделано это было без необходимого разбора аргументации А. А. Шахматова и сопровождалось обращенными в чужой адрес укорами по поводу того, что «при характеристике летописных повестей о борьбе с татарами в конце XIV в.» наблюдения А. А. Шахматова ^учитываются «совершенно недостаточно» 244. А. А. Шахматов сделал больше, чем кто-нибудь другой, в разработке чрезвычайно сложной проблемы текстологических соотношений летописных и нелетописных текстов Куликовского цикла, сохранившихся, как известно, в сотнях рукописей. Но он почти не касался вопроса о соотношении письменных источников этого цикла и их устных оригиналов. В данной статье предпринята попытка рассмотреть исходный материал рукописей с учетом этого фольклористического аспекта — имея в виду существующие работы, но обращаясь к ним только в самых необходимых случаях. В конце будут уточнены и обоснованы коррективы, которые предлагается на основе изложенного ввести в общие построения А. А. Шахматова и писавших позже него. Прежде чем говорить об устных источниках Повести о Куликовской битве, необходимо уточнить время и обстоятельства появления ее письменного текста. Наиболее полный и в целом наиболее близкий к первоначальному вид этой повести читается в составе Новгородской летописи Дубровского (далее — НЛД) 245. Этим текстом мы и будем оперировать в дальнейшем 246. А. А. Шахматов был убежден, что Повесть, несомненно, существовала в конце XIV в., так как заимствования из нее есть в «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго», которое, по заключению А. А. Шахматова, было составлено в конце этого столетия. Появление Повести он считал возможным отнести к ближайшему времени после 1380 г., а именно — к 1381 или началу 1382 г., так как в ней нет намеков на взятие и сожжение Москвы Тохтамышем в 1382 г.247 Здесь нет возможности рассматривать заново «Слово о житии», которому позже было посвящено несколько специальных работ, причем авторы их в датировке между собой расходятся. Обратимся к другим данным. Как справедливо отметил еще А. В. Марков, Повесть о Куликовской битве не могла появиться позже 1402 г., в котором умер рязанский великий князь Олег Иванович, поскольку о нем в Повести говорится с крайней степенью раздражения как о живущем, причем автор риторически обращается прямо к этому князю — «О, враже изменниче Олге!» (лл. 244 об.—245) и грозит будущей расплатой: «придет ему день, великии день господень в суд аду и ехидну!» (л. 244) 248. Каскады бранных эпитетов, с исключительной страстностью обрушиваемые составителем Повести на Олега Рязанского, помогают датировать ее и более точно. Такое произведение не могло появиться позже 1386 г., в котором Олег окончательно и «навечно» помирился с Дмитрием Донским, после чего действительно до конца жизни не имел серьезных недоразумений с Москвой и не вел двусмысленной политики в отношениях между Русью и Ордой. Повесть же, несомненно, составлена в обстановке самой крайней неприязни к Олегу. Обострения отношений с ним Дмитрия Донского и его сторонников имели место трижды: в 1380 г. — в связи с войной против Мамая, в 1382 г. — в связи с нашествием Тохтамыша и особенно — в 1385—1386 гг. Тогда Олег, нарушив договор с Москвой, захватил и разграбил Коломну, насильно увел оттуда московского наместника и бояр, а карательный поход против Олега московских войск под начальством героя Куликовской битвы князя Владимира Андреевича Серпуховского окончился поражением. Олег долго оставался глух к мирным предложениям со стороны Москвы. Скорее всего именно это последнее обстоятельство имеет в виду автор Повести, когда характеризует Олега как «помраченного тмою греховною и не восхотевша разумети» (л. 244 об.). Из контекста повести, говорящего о событиях 1380 г., не видно, что именно не восхотел разуметь Олег, — слова эти с ее содержанием прямой связи не имеют. Нарочитое подчеркивание Повестью военной доблести и боевых заслуг Владимира Серпуховского в 1380 г. было особенно естественно для сторонников Москвы в 1386 г., дабы сгладить впечатление от его неудачи в войне с Олегом. Появление Повести вскоре после нашествия Тохтамыша-маловероятно. Во-первых, горечь от самого события должна была отойти в прошлое, чтобы могло появиться сочинение, подобное Повести о Куликовской битве. Во-вторых, Олег Рязанский, показавший, как говорят летописи, путь войску Тохтамыша, получил тогда немедленное и двойное возмездие: земли его были разорены возвращавшимися татарами, а затем — московскими войсками, от которых «пущши ему бысть и тотарьскиа рати» 249. Не было поэтому никаких причин возлагать надежды на грядущее возмездие Олегу. Довольно плачевным было, если верить летописям, и фактическое положение этого князя в 1381 г. — после Куликовской битвы. Сами же обвинения его в пособничестве тогда татарам (содержащиеся как раз в разбираемой нами Повести) уже давно представляются исследователям истории Рязанской земли сильно преувеличенными 250. Думаем, что нет оснований совершенно отрицать двусмысленную позицию Олега в 1380 г., но, судя даже по самой Повести о Куликовской битве, реального участия Олега в войне против Москвы на стороне Мамая не было, и крайнее # негодование по его адресу автора этой Повести представляется в ней недостаточно мотивированным. Мешает отнести ее составление к 1381 или 1382 г. и тот факт, что литовский великий князь Ягайло называется в ней «поганым» (эпитет, прилагавшийся, только к иноверцам). Так называть его могли лишь после того, как Ягайло перешел из православия в католичество, — в связи с Кревской унией 1386 г. Таким образом, составление Повести вероятнее всего отнести к 1386 г. В пользу этого говорит и то обстоятельство, что само изложение событий в Повести несет признаки некоторой хронологической от них отдаленности: устный рассказ, составивший основу Повести, уже прошел, как увидим, стадию первичной фольклоризации, а для перечисления павших в 1380 г. использованы «книги животные» (т. е. синодики). Есть и иные данные, помогающие уточнить обстоятельства появления Повести. Исследователи уже не раз обращали внимание на следующие ее фразы, сохраненные полностью в Новгородской четвертой летописи (H4JI) и некоторых других: узнав о поражении Мамая, «Литва сь Ягаилом побегоша назад с многою скоростию, ни ким же гоними: не видеша бо тогда князя великаго, ни рати его, ни оружьа его, токмо имени его Литва бояхуся и трепетаху, а не яко при нонешних временех: Литва над нами издеваются и поругаются. Но мы сию беседу оставлеше и на предлежащее възвра- тимься» 251. С. К. Шамбинаго полагал, что это намек на какой-нибудь из набегов Витовта на русские княжества (в 1395 г. или позже) 252. А. В. Марков думал, что речь идет о событиях в Смоленске в 1400 —1401 гг. 253 Однако в это время уже не могла появиться отмеченная самим А. В. Марковым «в высшей степени резкая характеристика Олега» 254. К тому же, в смоленских событиях 1400—1401 гг. Олег Рязанский участвовал на стороне русского князя Юрия и успешно воевал против Литвы 255. Этим отводится и предложенное А. В. Марковым указание на Смоленск как место появления Повести. Однако есть вполне достаточные основания думать, что Повесть о Куликовской битве (по крайней мере в своем.первоначальном, не дошедшем до нас виде) появилась не в Москве или Московском великом княжестве, а именно в Западной Руси. Приведенный выше пассаж об издевательствах со стороны Литвы следует сопоставить с предыдущим текстом. Весь этот отрывок Повести начинается так: «А отселе, от страны Литовския, Ягаило князь литовскии прииде со всею силою литовскою и ляцкою Мамаю пособляти» (л. 255) 256. Это «отселе» указывает, что Повесть составлена на русской территории, входившей в состав Литовского великого княжества. Если учесть особое внимание, уделяемое в Повести полоцкому князю Андрею Ольгердовичу как герою Куликовской битвы, то , естественно признать местом ее составления Полоцк, тем более что незадолго до 1380 г. Андрей был изгнан оттуда Ягайлом, а вскоре после Куликовской битвы вновь утвердился в Полоцке и вел упорную борьбу против Ягайла, поддерживая тесные отношения с Дмитрием Донским 257. Последнее в достаточной мере доказывается тем обстоятельством, что на московской службе находился сын Андрея Полоцкого Михаил (русская летопись называет его в этой связи «крепким воеводою великого князя»), который погиб как раз во время неудачного похода Владимира Серпуховского против Олега Рязанского в 1385 г. 258 Если связывать появление Повести с Полоцком, то особенно легко понять ее страстно-негодующий тон в отношении Олега. Так же легко объясняются и резкие характеристики Ягайла, и фраза о надругательствах со стороны Литвы. Как раз в 1385 и начале 1386 г. особенно обострилась борьба Андрея Полоцкого против Ягайла; тогда последний послал против Андрея литовское и польское войско, которое постепенно заняло отвоеванные Андреем русские земли и осадило его самого в Полоцке. Когда город после отчаянной защиты был взят, Андрей попал в плен, из которого освободился в 1389 или 1390 г. Безуспешно пытавшись вернуть Полоцк, он княжил некоторое время в Пскове и погиб в 1399 г. на р. Ворскле, помогая Витовту против татар 259. В 1386 г. для полочанина вполне естественно было горько сетовать на Литву и вспоминать Дмитрия Донского в связи с событиями 1380 г. Разумеется, составление здесь Повести требовало определенной атмосферы книжной образованности. Вряд ли есть основания сомневаться, что это условие наличествовало во второй половине XIV в.: спустя еще двести лет польско-литовского владычества, в 1579 г., Р. Гейденштейн, описывая взятие Полоцка Стефаном Баторием, отмечал, что «в глазах образованных людей почти не меньшую ценность, чем вся остальная добыча, имела найденная там библиотека. Кроме летописей в ней было много сочинений греческих отцов церкви. . . все на славянском языке» 260. Если Повесть появилась в среде, окружавшей Андрея Полоцкого, то автор, конечно, мог располагать подробными устными рассказами о войне 1380 г. самих ее участников. Все изложенные в Повести конкретные факты были, разумеется, известны самому князю и его ближайшим сподвижникам. Составление Повести могло быть связано с вероятными тогда надеждами на получение помощи от Москвы. Может быть, не случайно автор ее не только называет Ягайло «поганым», но и подчеркивает, перечисляя воевод Дмитрия Донского, что «быша у него тогда в передовом полку по божественен вере самообратныя князь Ондреи и Дмитреи Олгердовичи» (л. 250). Переход Ягайла в като личество, принятие им титула польского короля и уния Литвы с Польшей естественно побуждали его православных противников в Литве искать покровительства православной Москвы. Примечательно, что в НЛД Повесть говорит о победе на Куликовом поле «нашего государя христианскаго-благовернаго царя великого князя Дмитрия Ивановича всея Руси» (лл. 252 об.—253). Не беремся утверждать, что это выражение, созвучное титулованию XVI в., полностью читалось в тексте Повести XIV в. Может быть, кое-что добавил и сам составитель НЛД. Но, вероятно, царем Дмитрий Иванович был назван уже в источнике НЛД. В пользу этого говорит упоминавшееся «Слово о житии и преставлении. . . Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго», читающееся под таким заглавием уже в Н4Л и С1Л. Даже если принять самую позднюю из предлагавшихся датировок этого «Слова», то все же очевидно, что для составителя «свода 1448 г.» не больше оснований было назвать Дмитрия Донского царем, чем для полочанина 80-х годов XIV в., надеявшегося на помощь Москвы против польского короля Ягайла. Заметим, что в рукописи, содержащей Троицкий список Новгородской первой летописи, перечень великих князей к имени Дмитрия Донского дает пояснение: «Той бо Дмитрии съсвещася самодръжцем» 261. Перечень составлен не позже 1434 г., так как оканчивается Юрием Дмитриевичем. Сопоставляя эти данные, еще А. А. Шахматов справедливо писал: «. . . есть основания думать, что Дмитрий Иванович именовал себя царем русским» 262. Для автора Повести о Куликовской битве, если он составлял ее в Полоцке в 1386 г., особенно естественно было назвать хотя бы один раз Дмитрия Донского царем, поскольку своего князя и его брата он один раз называет «велиции князи Олгердовичи» (л. 247). Как известно, Андрей Полоцкий, являвшийся старшим братом Ягайла, соперничал с ним за титул великого князя литовского. Поэтому в условиях, когда Ягайло становился польским королем, оба титулования Повести могли отражать и расчеты на совместную политическую программу 2Э. В пользу данного предположения свидетельствуют и некоторые другие чтения Повести. Говоря о сборе войск в 1380 г., она сообщает, что прибыл «князь Андреи Полоцкии с полочаны» (л. 247). Это воспринимается, на первый взгляд, как порча текста: в 1380 г. Андрей Ольгердович княжил в Пскове, соответственно чему в С1Л, Н4Л и других летописях вместо «полочаны» читается «пьсковичи». Однако на самом деле именно это — скорее всего позднейшая поправка, основанная на сведениях о месте тогдашнего княжения Андрея: следы первоначального чтения сохранила не только НЛД, но и Русский Хронограф 263, и так называемые «сокращенные ле- тописные своды конца XV в.» 264 Очевидно, что изгнанный из Полоцка Ягайлом в 1378 г. Андрей Ольгердович прибыл в Псков не один, а со своей полоцкой дружиной, которая была с ним и во время войны 1380 г. Указать на это было бы важно именно для автора, писавшего в Полоцке в 1386 г. Под впечатлением полоцких событий этого года могло появиться и дважды читающееся в НЛД ошибочное указание, что Ягайло отправился на помощь Мамаю «со всею силою литовскою и ляцкою» (лл. 245 и 255) 265: именно против Андрея Полоцкого была тогда послана Ягайлом «сила литовская и ляцкая». Не исключено, что последний этап оформления Повести о Куликовской битве связан уже с Москвой или каким-нибудь из близлежащих центров книгописной работы: здесь изложение могло быть уснащено вставками из литературных источников, хотя по крайней мере часть их была скорее всего использована по памяти при самом составлении Повести. Может быть, здесь вставлен перечень убитых князей и «нарочитых» воевод — по синодикам. Но состав этого перечня позволяет думать, что включение его произошло еще в Полоцке, на основе попавшей после 1380 г. в тамошний синодик не очень тщательной выписки из синодиков московских: в перечень попали лица, убитые на самом деле не в 1380 г., а ранее, есть и имена, полного соответствия которым в реально сохранившемся синодике XIV—ХУ вв. не находится (подробнее об этом далее). Повесть о Куликовской битве была построена на записи устного повествования о событиях 1380 г., хронологически удаленного от них пятью или шестью годами. Это — достаточная гарантия точности фактической основы Повести. Но оформление ее, а весьма вероятно, — и предшествовавшая ему запись — происходили в условиях большого накала политических страстей, что обусловило крайнюю тенденциозность в интерпретации некоторых фактов. Это воспрепятствовало полному включению Повести в ближайшие к времени ее появления летописные своды, составлявшиеся в иного рода политических ситуациях. В полном, как можно думать, виде Повесть попала только во вторую редакцию НЛД — приблизи тельно через 170 лет. Более или менее сокращенные извлечения, попавшие в предшествовавшие летописные своды, эволюционировали затем, вместе с окружающим летописным текстом, взаимо- действовали одно с другим и т. д. В задачу этой статьи не входит исследование всей литературной истории Повести. Необходимо, однако, коснуться некоторых узловых фактов, принципиально важных для датировки Повести и представлений о ее первоначальном составе. 3 За 170 лет существования первоначального подробного извода Повести вне летописных сводов текст ее, как можно полагать, переписывался неоднократно: собирая материал для очередного свода, работавшие над ним лица делали списки используемых документов. Для дальнейшего свода переписывался не обязательно опять первоначальный протограф. В результате первоначальность отдельных чтений Повести о Куликовской битве в летописях от- нюдь не стоит в прямой зависимости от того, насколько близок состав находящегося в той или иной летописи вида Повести к ее полному виду, дошедшему в НЛД. Некоторые чтения НЛД, несомненно, отражают позднейшие порчи текста, тем более что редактор этой летописи, как видно, сверял свой полный оригинал Повести с ее сокращенным текстом в Н4Л, которая была одним из источников НЛД 266. В результате появилась, например, следующая цепь чтений: в Симеоновской летописи, отражающей свод 1409 г., в перечне убитых названы «князь Феодор Романовичь Белозерскии, сын его князь Иван Федоровичь» 267; в Ермолинской, отражающей через промежуточные звенья свод 1418 или 1423 г., — «князь Феодор Романовичь Белозерьски, сын его князь Иван Феодо- рович Торусскы» 268 (переписчик, как видно, отождествил двух Иванов Повести: князь Иван Торусский значится в перечне воевод перед боем, который читается теперь только в составе НЛД); в Н4Л и других летописях, восходящих к «своду1448 г.», читается уже «князь Феодор Романовичь Белозерьскии, сын его Иван, князь Феодор Торусскии» 269 (очевидно, переписчик плохо разобрал оригинал и отчество принял за имя). Аналогичное чтение — и в НЛД (л. 254). Совершенно ясно, что упоминание Федора Тарусского пе- речнем убитых в 1380 г. — результат недоразумения. Это доказывается тем, что существовал и реальный князь Федор Тарусский, который, согласно летописным данным, погиб в 1438 г.270 Но для проверки Датировки Повести эти данные представляют существенный интерес. Взятые сами по себе, без полного сличения содержащих их текстов, данные эти позволили бы думать, что эволюция одного чтения Повести — показатель истории разновидностей самой Повести, тем более что и в генеалогии сводов можно при желании найти этому подкрепление: сначала могла появиться краткая редакция Повести в своде 1409 г., отразившаяся в Симеоновской летописи, затем более подробная, попавшая (может быть, через ростовское летописание) в Ермолинскую летопись, а позднее — еще более подробная (в «своде 1448 г.»), которая читается теперь в H4JI и C1JI (затем, возможно, просто распространенная в НЛД). Краткая редакция Повести, находящаяся в Симеоновской летописи, А. А. Шахматову одно время казалась первоначальной (правда, не в связи с Федором Тарусским) 271. Но позже он согласился с выводом С. К. Шамбинаго, что «повесть по Симеоновской летописи. . . не больше как извлечение из обычной повести» 272. В связи с недавней попыткой пересмотреть этот^вывод — и далеко идущими последствиями — сопоставим внимательно Повесть по НЛД с текстом Симеоновской летописи. ; | Само описание войны с Мамаем в издании этой летописи занимает 321/2 строки. Это в 10 раз меньше объема Повести в НЛД. Свыше двух третей текста Симеоновской (более 300 слов из 450) — вся фактичная часть текста — это монтаж цитат из полного текста, дошедшего в НЛД 273. Остальная часть текста Симеоновской — это наполовину стилистические обороты, не несущие конкретной информации и тождественные оборотам предшествовавшего в Симеоновской описания войны с татарами в 1378 г. (битва на р. Воже) 274. Остающееся относительно небольшое количество слов — это главным образом союзы, частицы, местоимения и т. п. Если допустить, что подробная редакция Повести есть распространение текста, дошедшего в Симеоновской, то следовало бы ожидать, что последний будет достаточно полно и, во всяком слу чае, равномерно читаться в составе подробной редакции, бднакд этого нет. В ней совершенно отсутствуют как раз те обороты, которые на наибольшем протяжении текста совпадают в Симеоновской с предшествовавшим в ней же описанием битвы на р. Воже 275. Встречаются в подробной редакции только такие совпадения описаний 1380 и 1378 гг. Симеоновской летописи, которые представляют собой общераспространенные обороты и краткие стилистические клише, обычные для древнерусской письменности вообще 276. Этот последний материал не доказателен и позволяет, к тому же, думать, что составитель Симеоновской мог почерпнуть такие клише, между прочим, и из бывшей в его распоряжении подробной редакции Повести — применив их в своем труде не только при описании Куликовской битвы, но и при описании битвы на р. Воже 277. В изложении хода войны 1380 г. текст Симеоновской, вследствие своей краткости, гораздо беднее фактами, чем текст НЛД. Но между этими текстами нет расхождений по существу — за исключением одного случая, который достаточно показателен. Приводим параллельные тексты, дав здесь же отрывок предшествовавшего описания в Симеоновской летописи войны 1378 г. Разрядкой выделено то, что совпадает в обоих текстах Симеоновской, но отсутствует в НЛД, а курсивом — то, что совпадает в НЛД и в Симеоновской (см. стр. 91). Как видим, текст Симеоновской летописи отличается от НЛД уточнением: «другую весть» о том, что Мамай ждет за Доном Ягайла, Дмитрий Иванович получил, «переехав Оку». В НЛД нет этих слов, а сама переправа через Оку там описывается ^подробно, НЛД 1378 г. Се же слышав князь великии Дмитреи Ивановичу събрав воя м н о г ы и поиде противу и х в силе тяжце, и переехав за О к у, вниде в землю Рязаньскую 278. Се же слышав, князь великии Дмитреи Ивано- вичь, събрав воя многы, поиде противу их, хотя боронити своея отчины, и за святыя церкви и за правоверную веру христианскую, и за всю Русскую землю. И переехав Оку, прииде ему пакы другая весть, поведаша ему Мамая за Доном събрав- шася, в поле стояща и ждуща к собе Ягаила на помочь, рати Литов- скыя 279. Пойдем противу окаян- наго сего и безбожьнаго, и нечестивого и темного сыроядца Мамая, за православную веру христианскую и за святыя церкви, и за вся младенца и старца, и за вся хри- стианы сущая. . . И поиде противу их вборзе с Москвы, хотя боронити тыи своея отчина... Приде великому князю Дмитрею Ивановичи) другая весть, и поведаша ему Мамая за Доном и собрашася в поле стояща, и ждуща к собе на по- мощ князя литовскаго Ягаила с литвою, да егда соберутся вкупе и хотят победу сотворити со единого 280. но гораздо позже (чему нет параллели в Симеоновской). Можно было бы с одинаковым правом предполагать ошибку или в Симеоновской, или в НЛД, если бы не параллель в той же Симеоновской под 1378 г. Ясно, что слова «и переехав Оку» были взяты составителем свода 1409 г. из текста 1378 г. механически, так как оттуда же он только что выписал всю первую половину содержащей эти слова фразы. Монтируя обороты из своего описания битвы на р. Воже с краткими выборками из подробной Повести о Куликовской битве, составитель свода 1408 г. не заметил, что произошла фактическая неточность (так как весь последующий текст Повести, описывающий путь к месту боя, был им опущен). Если бы мы допустили, что подробная Повесть возникла путем распространения текста Симеоновской, то нельзя было бы объяснить, зачем слова «и переехав Оку» были опущены в этом ее известии, а само оно помещено много ранее описания переправы через Оку. Никаких оснований для такого изменения в текстах нет. Среди использованных Повестью о Куликовской битве литературных источников существенное место принадлежит Житию Александра Невского. Подробно писавший об этом С. К. Шамбинаго, правда, слишком увлекся в своем сближении этих памятников 281. Очевидно, что не только Повесть о войне 1380 г., но и аналогичные ей по теме описания военных действий, попавшие в Житие, были основаны на фактах, во многом аналогичных. Кроме того, существовала, конечно, определенная традиция устных повествований о такого рода событиях. То и другое, отразившись в Житии и в Повести, само по себе обусловливало некоторое их сходство. А это уже, в свою очередь, побуждало составителя Повести к текстуальным реминисценциям из известной ему редакции Жития. Существенно, что сходство с ним есть как в тех частях подробной Повести, которые не отражены в тексте Симеоновской летописи, так и в тех, которые совпадают в Симеоновской полностью или частично с подробной Повестью 4Э. Следы влияния Жития в тексте Симеоновской именно своей малочисленностью и фрагментарностью подтверждают восхождение этого текста к подробной редакции Повести. Гораздо менее вероятно, чтобы Житие привлек сначала в очень малой степени составитель свода 1409 г., а позднее составитель подробной Повести привлек ту же разновидность этого Жития для дальнейшего распространения по нему же тех самых оборотов, которые ранее использовал оттуда составитель свода 1409 г. Обратимся к перечню погибших в 1380 г.282 Кроме уже упомянутого различия в одном имени, текст Симеоновской вообще гораздо короче 283. Сокращая в 10 раз саму Повесть, составитель свода 1409 г. сильно сократил ее и в этой части. Он убрал указание на источник, пояснения писца и данные о соотношении числа убитых русских и татар б2. Он исключил читавшиеся в перечне ошибочно имена Дмитрия Монастырева, павшего еще в 1379 г.53, и Дмитрия Минича, убитого еще в 1368 г.284, — может быть, на основе соответствующих данных собственного летописного текста. Но возможно, что перечень убитых, читавшийся в подробной Повести, просто был сверен сводчиком 1409 г. с бывшим у него под руками синодиком. В пользу этого говорит тот факт, что сокращено еще несколько имен, а остались только те, которые есть в дошедшем до нас синодике того времени, где отсутствует, однако, имя Пересвета, оставленное, вероятно, вследствие широкой известности его подвига б5. Так или иначе, очевидно, что в Симеоновской летописи — сокращение подробного перечня, сохранившегося в НЛД, а не в НЛД — распространение читающегося в Симеоновской285. Невозможно допустить, чтобы составитель «свода 1448 г.» (этот же перечень — в Н4Л и С1Л) стал вписывать в Повесть о Куликовской битве имена лиц, о гибели которых в летописных источниках этого свода говорилось под 1368 и 1378 гг. В своде же 1409 г. опускались не только имена, но и пояснения к именам оставленным: в подробной Повести говорится «Микула Васильевич сын тысяцкого», «Тимофеи Васильевич Окатъевич нарицаемыи Волуи», «Александр Пересвет бывыи преже боярин брянскии», в Симеоновской же подчеркнутых слов нет. Гораздо естественнее объяснить это сокращением, чем думать, что перед нами добавления, внесенные составителем «свода 1448 г.» почти через 70 лет после Куликовской битвы. Можно привести и другие данные, свидетельствующие, что описание Куликовской битвы в Симеоновской летописи отражает сокращение подробной редакции Повести, читающейся в составе НЛД. Но думаем, что в этом нет нужды, так как тезис представляется в достаточной мере доказанным. Серьезных аргументов в пользу обратного соотношения нам неизвестно б7. Удачное сокращение подробной Повести дошло в составе Ермолинской летописи. Это побуждало некоторых исследователей предполагать первоначальность ее текста б8. Однако протограф Ермолинской летописи, несомненно, сокращал свой источник, которым был именно текст, аналогичный дошедшему в составе НЛД. Это ясно видно при сопоставлении последнего и текста Ермолинской с летописями, отразившими «свод 1448 г.» Выясняется, что в Ермолинской сохранились некоторые чтения, дошедшие в НЛД, но опущенные или измененные в «своде 1448 г.»: «со всеми силами», «в помощь посылати», «исполчився», «и яко бысть в 6 час дни», «на род хрестьяньскии», «тако же и погании видеша полки, по воздуху парящих, избивающих немилостивне», «с дружиною своею», «и бояря» 286. Следовательно, краткий текст, дошедший в Ермолинской летописи, находится в такой же зависимости от полного извода подробной редакции Повести (который дошел в НЛД), как и еще более краткий текст в летописи Симеоновской. По текстам Н4Л, С1Л и других летописей видно, что «свод 1448 г.» в наименьшей степени сократил Повесть. Оставлены были даже выпады против Олега Рязанского (тактично убиравшиеся более ранними сводами). В 30-х и 40-х годах были для этого основания, так как тогдашний рязанский князь Иван Федорович заключил союзный договор с Витовтом, а несколько позже — с врагом Василия Темного Юрием Дмитриевичем Галицким, и только в 1447 г. признал зависимость от Василия Темного, обязавшись, как и предшествовавшие князья Рязани, не помогать Литве и татарам. Но в «своде 1448 г.» было полностью опущено все, что могло хоть в какой-то мере быть истолковано в ущерб престижу Дмитрия Донского, — даже сведения о выдающейся роли в 1380 г. его двоюродного брата Владимира Андреевича. Это естественное следствие происходившей в то время ожесточенной борьбы за единовластие прямых потомков Дмитрия Донского и за введенный им порядок престолонаследия. В связи, очевидно, с событиями того времени был выпущен и подробный перечень воевод перед описанием боя: очевидно, что не все их потомки были в одном политическом лагере в 40-х годах XV в. Впрочем, некоторые сокращения не были связаны с соображениями этого рода: составителю показалась неуместной после фразы о видении русским Бориса и Глеба фраза «Тако же и погании видеша полки по воздуху парящих и избивающе их немилостивно». Из-за ее пропуска оказалась неувязка, так как по смыслу следующей оставленной фразы речь идет все еще о видении татарам. Упоминание множества избитых врагов, оказавшееся рядом со вставкой по синодику, было, очевидно, сочтено в таком соседстве также неуместным 287. Основная ценность текста Повести о Куликовской битве по НЛД в том, что этот текст дает извод памятника не только наиболее ранний, но и наиболее полный в отношении фактической его основы. Исключив из текста все, что является результатом литературной обработки, можно представить с достаточной степенью приближения повествование участника событий. Но прежде необходимо подготовить материал для сопоставления^ другим вариантом устного повествования о тех же событиях. 4 Материал для сопоставления содержит Повесть о Мамаевом побоище, которая, в отличие от Повести о Куликовской битве, дошла, как известно, не только в составе летописей. Многочисленные списки распадаются на ряд редакций, изводов и видов. Здесь нет не только возможности, но и необходимости далеко вдаваться в проблематику истории ее текстов. Считаем верной неоднократно высказывавшуюся разными исследователями мысль, что не существует списка, который точно передавал бы первоначальный текст этой Повести. Восстановление ее архетипа — задача будущего. Но можно попытаться определить, какая из разновидностей Повести в целом лучше отражает ее авторский текст. Есть достаточные основания признать этой разновидностью тот извод основной редакции Повести, который, с легкой руки С. К. Шамбинаго, довольно неудачно именуют обычно «печатной группой» списков (потому только, что когда этот исследователь приступал к своей работе, другие разновидности Повести не были еще напечатаны). Главное отличие данного Извода от остальных — это обилие пассажей, в которых особенно ярко видна близость к героическим сказаниям устной поэзии. Большая часть этих пассажей в той или иной мере текстуально близка Задонщине, хотя они не могут быть даже приблизительно возведены к протографу какого-либо из сохранившихся ее списков. Самостоятельные текстуальные вставки такого рода есть и в некоторых списках Повести, не относящихся к этому изводу (помимо того что они повторяют, в несколько сглаженном виде, большинство соответствующих мест этого извода). Но в них инородный характер таких дополнительных вставок обычно ясно виден, встречаются даже ремарки писцов, указывающие на вставку. В той разновидности текстов, которую Ст К. Шамбинаго именовал «печатной группой» и которую мы будем далее условно называть авторским изводом Основной редакции, все без исключения такие пассажи в тексте совершенно органичны (причем нередко — и более пространны), а по количеству их больше, чем в любой из остальных разновидностей Повести. Уже одно это обстоятельство является, на наш взгляд, достаточно веским аргументом в пользу первоначальности именно данного извода. Но есть аргумент и чисто текстологический. В Повести о Мамаевом побоище сохранились бесспорные следы того, что при ее составлении было соединено не менее двух письменных источников. Так, например, в разных ее редакциях в одном и том же месте (перед описанием возвращения русских сторожей с татарским «языком») есть фраза: «си же пакы оставим, на пръвое възвратимся» 288. Такая ремарка — обычное указание на переход от одного источника к другому. Есть повторение, ясно указывающее на возврат к прежнему источнику: «Князь же великии повеле вою своему Дон возитися. Сторожи же мнози ускаривают, яко ближутся татарове», далее отрывок на другую тему, затем: «Вестницы же ускоряют, яко ближат погании. Уже бо напрасно при- беже 7 сторожей в 6 час дни в суботу» 289. Очевидно, что составитель вернулся здесь к оставленному на время источнику. Соединение двух источников не всегда проведено достаточно согласованно. Так, после сообщения о том, что накануне битвы великий князь отправил князя Владимира Андреевича Серпуховского вместе с воеводой Дмитрием Б оброком «вверх по Дону», рассказывается, что тот же Дмитрий Б оброк и великий князь вместе выехали в поле для испытания примет 290. В наибольшей мере следы соединения разных источников сохранил первый вид авторского извода Основной редакции. Здесь дважды говорится о том, как русские гнались за татарами, Мамай убежал с четырьмя приближенными, и погоня возвратилась. Приведем этот отрывок: «Мамай же царь рече алпаутом своим: «Побегнем, братия! Ничто же убо добра чаяти имам, хотя, братие, головы своя унесем!» Абие побеже с четырьми мужи. Мнози же от крестьян гонишася за ним, но конми их не одолеша, цели бо кони под ними, яко не быша в бою. Возвратив же ся и обрете трупия мертвых татар об ону страну реки Непрядвы, идеже не быша руския полки. Сия бо биты суть от святых мученик Бориса и Глеба, о них же провиде Фома Хаберцыев. Иные же удалые люди гонишася, егда всех доступиша. Токмо царь Мамай убеже с четырми мужи. И возвращаху же ся рускии сынове коиждо под знамя свое»291. Такое чтение находится только в списках этого вида, из которых в целом наиболее исправным оказывается именно тот, который был опубликован И. М. Снегиревым 65. Есть и менее ярко выраженные текстологические приметы, на которых подробно останавливаться сейчас не будем. Источники, соединенные автором, различались по стилю. Возникшие при их соединении чисто стилистические швы (при отсутствии неувязок в содержании) особенно заметны именно в этих списках. Остальные разновидности Повести о Мамаевом побоище несут на себе следы большей или меньшей нивелировки стиля сравнительно с авторским ее изводом. И^содержание и стиль этого извода Повести позволяют следующим образом охарактеризовать ее состав. Повесть состоит из трех основных частей (не в смысле их последовательности, а по происхождению). 1) Текст собственно авторский. Это наименее ценные для историка части повести: вымышленные эпизоды, в которых участвует митрополит Киприан (на^самом деле тогда отсутствовавший в Москве), пространные молитвы и высокопарные речи великого князя и других лиц, риторические распространения и отступления и т. п. Все это, несомненно, лишено достоверной исторической информации. «Факты», заключенные в этих частях повести, в одних случаях явно ложны (например, все, что связано с Киприаном), в других случаях — это домыслы, не лишенные порой некоторого вероятия, но, безусловно, не могущие служить серьезной опорой для историка — за исключением одного места, где пространно повествуется о посещении Дмитрием Донским Троицкого монастыря. Нет оснований считать достоверными речи Дмитрия и Сергия Радонежского, как и некоторые другие детали. Но самый факт поездки великого князя к Сергию Радонежскому незадолго до Куликовской битвы, вероятно, имел место, поскольку об этом говорит кратко первая редакция Жития Сергия, составленная еще Епифанием Премудрым, который был в качестве инока этого монастыря современником событий 292. Подробный рассказ об этом в Повести составлен, скорее всего, на основе разросшегося к тому времени монастырского предания. Но стилистически он стоит в одном ряду с явно вымышленными частями авторского слоя в тексте Повести. Это обстоятельство и та исключительная роль, которая отводится в ней самому Сергию, заставляет предполагать, что авторская работа над Повестью велась именно в Троице- Сергиевом монастыре. 2) Текст, восходящий к записи устного сказания. Это в основном довольно четко отличимый по стилю слой, близкий своей образной и речевой системой записям фольклора, но, разумеется, не тождественный им. Перед нами, конечно, не совершенно буквальная повсюду запись, а в той или иной мере запись-пересказ (совершенно точные записи прозаических текстов осуществляются только в наши дни с помощью магнитофона). Кроме того, устные сказания XIV—XVI вв. не могли, конечно, быть тождественны по языку и стилю фольклору нового времени. Содержание этих частей Повести основано на реальных фактах. Изложение же их претерпело ко времени записи известную эволюцию по сравнению с той стадией, которую зафиксировала возникшая через несколько лет после 1380 г. Повесть о Куликовской битве (сохраненная в НЛД). Эволюция выразилась в том, что принято называть процессом фольклоризации исходных исторических фактов. Это сказалось, прежде всего, в некоторых домыслах. Наиболее заметными из них следует признать тексты грамот, которыми обмениваются некоторые «периферийные» персонажи. Это весьма распространенный в фольклоре прием. Его образцы довольно обычны в былинах, записанных еще в XIX и XX вв. Такие эпистолии, возникая в устной традиции, оживляют повествование и одновременно создают иллюзию достоверности. Основу их в данном случае составили, очевидно, слухи о событиях, которые в той или иной степени действительно имели место. Вторая заметная особенность — великий князь литовский именуется, вопреки действительности, не Ягайлом, а Ольгердом (который на самом деле умер за 3 года до Куликовской битвы). Мы не разделяем предположения, что такая замена имен могла быть произведена «из политических соображений» автором 293. Прием, слишком наивный и требующий от исследователя допущения, что Повесть создана непременно при жизни Ягайла. Проще объяснить это тем, что долго княживший Ольгерд, который многократно совершал опустошительные походы на русские земли, несомненно, был в ту пору персонажем, хорошо известным фольклорному репертуару. А фольклору свойственна та закономерность, что имена запомнившихся исторических лиц вытесняют имена, менее известные. Достаточно вспомнить, что имя Батыя фигурирует во многих былинах о борьбе с татарами — даже в повествующих о свержении татарского ига. Имя Батыя вытеснило другие реальные имена. Легко понять, что имя Ольгерда в свое время подобным же образом вытеснило имя Ягайла, который вообще не был фигурой, имевшей основания оставить сколько-нибудь устойчивый след в русской устной традиции. Третья особенность этого слоя Повести — наличие в нем эмоционально приподнятых собственно поэтических пассажей, перекликающихся порой текстуально с Задонщиной и другими письменными отражениями устного эпоса 294. Такое чередование прозаического текста и поэтических пассажей — устойчивая особенность жанровой структуры для некоторых видов устного эпоса у многих народов. В частности — у тех, которые являлись ближайшими соседями русских в средние века и с которыми были длительные и тесные контакты. Если, например, скандинавские саги, включавшие в себя скальдические строфы, дошли только в форме их фиксации средневековыми рукописями, то дастаны тюркоязычных народов — потомков кочевников южнорусских степей — сохранились в живом бытовании до сих пор. В дастанах прозаическое повествование также перемежается поэтическими вставками. Эти параллели в достаточной мере объясняют чередование прозаического и поэтического текста в русском устном сказании средних веков. В современном русском фольклоре данная особенность почти исчезла (она сохранилась только в некоторых разновидностях сказок). Поэтические части устного сказания в основном построены на «общих местах», несущих конкретную информацию часто лишь постольку, поскольку применение их обусловлено реальной фактической ситуацией соответствующего эпизода сказания. При всем том Сказание о Мамаевом побоище — так уместнее всего было бы называть то устное произведение, запись которого составила основу Повести о Мамаевом побоище, — дает в целом довольно правдивую информацию об основных моментах отраженных этим сказанием исторических событий. Это Сказание создалось, по-видимому, в устном репертуаре на основе соединения созданного Софонием Рязанцем поэтического Сказания о За- донщине и прозаического предания о событиях 1380 г.295 3) Не менее любопытная часть Повести представляет собой источник, безусловно письменный, а не устный. Это хорошо видно по его стилю, который отличается от обеих других частей лапидарной сухостью, деловитостью и большой насыщенностью повествования информацией. В руках у автора Повести был текст, который по своему жанру чрезвычайно близок официальным разрядам. Можно было бы даже думать, что это и есть не сохранившийся в отдельном тексте разряд, повествующий о событиях 1380 г. Но такому заключению препятствуют, как нам представляется, два обстоятельства. Во-первых, отсутствие данных о том, что разряды в собственном смысле этого термина составлялись ранее 1475 г. Как установил В. И. Буганов, «записи до 1475 г. в составе разрядных книг являются комплексом выписок из летописеи и других источников» 296. Во-вторых, некоторые фактические расхождения этой части текста Повести о Мамаевом побоище и соответствующей части Повести о Куликовской битве. Сопоставив тексты их об «уряде» полков перед боем, В. И. Буганов пишет: «. .. всего вероятней, что в XIV — первой половине XV в. разряд (распределение воевод по полкам) производился в устной форме» 297. Этот вывод представляется справедливым. Но в Повести о Мамаевом побоище (в отличие от Повести «о Куликовской битве) говорится не только об «уряде» полков. В ней есть целый комплекс известий, приблизительные, а иногда и точные параллели которым можно указать в древнейших собственно разрядных книгах 298. Эти известия почти не отражены дошедшими до нас летописями, хотя сомневаться в правдивости самих данных оснований по большей части нет. Напротив, некоторые из них были подтверждены анализом других источников 299. М. Н. Тихомиров считал, что данные подобного рода «были записаны еще во времена, близкие к Куликовской битве» 300. Действительно, если содержание устного Сказания о Мамаевом побоище позволяет думать, что между самими событиями и записью сказания о них прошел более или менее значительный отрезок времени, то части Повести, близкие по своему жанру к разрядным книгам, заставляют предполагать фиксацию фактов по памяти вскоре после того, как они произошли в действительности. Любопытен в этой связи заголовок самой Повести о Мамаевом побоище в рукописи, относящейся как раз к первому виду авторского ее извода: «О нашествии Мамаеве на Рускую землю и брань с ним великая, и грозно побоище великому князю Димитрию Ивановичу. Сказание Софония иерея рязанца, похвала великому князю Дмитрею Ивановичу и брату его князю Владимеру Андреевичи). Память о Мамаеве побоище, якоже было тогда лета 6888-го»301. Судя по этому заглавию, в основу своего сочинения автор Повести положил два текста: «сказание» и «память». Что такое «память»? Скорее всего примерно то же самое, что именно под таким названием в какой-то степени заменяло еще в XV в. современные событиям разрядные записи: фиксация фактов, произведенная спустя какое-то время по памяти. Это не разряд в собственном смысле слова, но жанр деловой письменности, предшествовавший, как можно полагать, самим разрядам 302. Если попытаться выделить из текста Повести о Мамаевом побоище то, что отражает запись устного сказания, и отдельно — то, что передает текст этой памяти, то получим материалы, сопоставимые с извлекаемым из Повести о Куликовской битве текстом, отражающим запись повествования участника событий 1380 г.