Сможем ли мы после этой войны отстроить заново нечто вроде общей европейской цивилизации, будет зависеть, главным образом, от того, как повернутся события в первые годы после окончания войны. Возможно, события, которыми будет сопровождаться крушение Германии, породят такую разруху, что вся Центральная Европа выйдет из орбиты европейской цивилизации на целые поколения, а может и навсегда. Если это случится, то дело едва ли ограничится Центральной Европой; а если Европе суждено впасть в варварство, то и Германия вряд ли останется в стороне от последствий, даже если в будущем возникнет новая цивилизация. Будущее Англии связано с будущим Европы; и нравится нам это или нет, будущее Европы будет определяться тем, что станет с Германией. По крайней мере, наши усилия должны быть направлены на то, чтобы вернуть Германию к ценностям, на которых была построена европейская цивилизация. Только эти ценности могут создать основу, от которой мы сможем двинуться к реализации направляющих нас идеалов. Прежде чем обсудить, что мы можем для этого сделать, попытаемся очертить реалистическую картину той интеллектуальной и моральной ситуации, которая, по всей видимости, сложится в побежденной Германии. По-настоящему бесспорно лишь то, что даже после победы не в нашей власти будет заставить побежденных мыслить так, как нам хотелось бы; мы сможем лишь содействовать желательному развитию, и любые бестактные попытки обращения в свою веру вполне могут вызвать результаты, обратные желаемым. До сих пор приходится стал киваться с двумя крайними мнениями, в равной степени наивными и вводящими в заблуждение: с одной стороны, утверждается, что все немцы в равной степени развращены и изменить их может поголовное воспитание и просвещение нового поколения, руководимое извне; с другой стороны, что массы немцев, как только их освободят от нынешних хозяев, быстро и с готовностью примут политические и моральные взгляды, схожие с нашими собственными. Ситуация, конечно же, будет куда сложнее, чем предполагают оба эти мнения. Почти наверняка мы обнаружим моральную и интеллектуальную пустыню, изобилующую оазисами, в том числе и весьма изысканными, но почти совершенно изолированными друг от друга. Господствующей чертой будет отсутствие какой-либо общей традиции, если не считать оппозицию нацизму, а может быть, и коммунизму, отсутствие каких-либо общих убеждений, а также огромное разочарование во всем, что достижимо с помощью политических действий. По крайней мере вначале добрая воля будет в избытке, но во всем будет проступать бессилие благих намерений, лишенных объединяющей первоосновы общих моральных и политических традиций, которые мы воспринимаем как данность, но которые дотла разрушил полный отрыв Германии от мира на 12 лет, разрушил так основательно, как мало кто в нашей стране может представить. С другой стороны, мы должны быть готовы не только к встрече с необычайно высоким интеллектуальным уровнем в некоторых сохранившихся оазисах, но и к тому, что многие немцы познали нечто, чего мы еще не понимаем, что некоторые наши концепции покажутся их отточенному опытом разуму чрезмерно наивными и simpliste (упрощенными. — Ред.). Нацистский режим стеснил дискуссии, но не искоренил их полностью: на примере нескольких немецких работ военного времени я понял (и это подтвердил полученный мною недавно полный перечень книг, опубликованных в Германии), что в военное время академический уровень обсуждения социальных и политических проблем был по крайней мере не ниже, чем в нашей стране, — воможно, потому что лучшие немцы были исключены или сами исключили себя из непосредственного участия в военных действиях. Мы должны надеяться на немцев, которые так поступали и которых, вообще говоря, немало (в сравнении не с численностью населения, а с числом независимо мыслящих людей в любой стране), и именно им мы должны оказать всю возможную поддержку. Самой трудной и деликатной задачей будет их найти и оказывать им помощь, при этом не дискредитируя их в глазах остальных. Чтобы эти люди смогли сделать свои взгляды доминирующими, им потребуется некая моральная и материальная помощь извне. Но почти в той же мере им потребуется защита от благонамеренных, но непродуманных попыток использовать их в целях государственной машины, которую создадут победители. При том что эти немцы, скорее всего, будут стремиться восстановить прежние связи и добиваться доброжелательности со стороны тех лиц в других странах, с которыми их объединяют общие идеалы, они совершенно обоснованно не захотят становиться инструментом государственного аппарата победителей. Пока не будут созданы условия для того, чтобы лица, разделяющие некоторые основные идеалы, могли встретиться как равные, надежд на восстановление такого рода контактов мало. Но такие возможности еще долго будут возникать только по нашей инициативе. И мне представ - ляется бесспорным, что эти усилия смогут стать плодотворными только в том случае, если они будут исходить от частных лиц, а не от государственных учреждений. Международные контакты между отдельными лицами и группами по многим направлениям могут быть восстановлены сознательно и дать положительный эффект. Возможно, легче и быстрее всего они восстановятся между левыми политическими группами. Но такие контакты явно не должны ограничиваться партийными группами, и если на первых порах будут лидировать левые политические группы, это окажется большой неудачей со всех точек зрения. Если в Германии космополитическое мировоззрение, как и прежде, окажется прерогативой левых, это может стать причиной очередного сдвига к национализму больших групп с центристскими установками. Еще более трудной, но в некотором смысле более важной задачей является помощь в восстановлении контактов между теми группами, коммуникация между которыми в настоящее время невозможна ввиду разных вглядов на проблемы внутренней политики. Кроме того, существуют задачи, успешному решению которых помешает любая группировка по пар - тиям, хотя, конечно же, для любого сотрудничества некоторый минимум согласия по поводу политических идеалов имеет важное значение. Сегодня вечером я хотел бы более конкретно поговорить о роли, которую в этой связи могут сыграть историки, а под историками я подразумеваю всех исследователей общества, существующего или прошлого. Историкам, несомненно, предстоит сыграть ключевую роль в том, что называют «переучиванием немецкого народа», так же как это было при создании идей, господствующих в Германии сегодня. Я знаю, что англичанам трудно представить, насколько в Германии велико и непосредственно влияние подобных академических трудов и насколько серьезно немцы относятся к своим профессорам — почти так же серьезно, как немецкие профессора воспринимают самих себя. Роль немецких политических историков XIX в. в создании той атмосферы поклонения идеям государственной мощи и экспан - сионизма, которая породила современную Германию, невозможно преувеличить. Именно этот «гарнизон выдающихся историков, — как писал лорд Актон390 в 1886 г., — подготовил превосходство Пруссии и свое собственное, а теперь засел в Бер - лине как в крепости»; это они создали идеи, «с помощью которых грубая сила, сосредоточенная в регионе более плодородном, чем Лациум, была использована, чтобы поглотить и ужесточить расплывчатый, сентиментальный и странно-аполитичный характер прилежных немцев»391. «Возможно, — утверждал все тот же лорд Актон, — никогда не существовало другой значимой группы, которая столь мало гармонировала бы с нашим подходом к изучению истории, как та чьими, главными представителями были Зибель, Дройзен и Трейчке, а Моммзен и Гнейст, Бернарди и Дункер составляли ее фланги», и которая столь мно - го отдала утверждению «принципов, которые потом мир отверг такой ценой»392. И далеко не случайно, что именно Актон-ис- торик, несмотря на его восхищение столь многими сторонами жизни в Германии, пятьдесят лет назад предвидел, что гигантская власть, обретенная весьма одаренными умами, главным образом в Берлине, была «величайшей опасностью, с которой еще предстоит столкнуться англосаксонской расе». Хоть я и не могу проследить во всех деталях то, как учения историков помогли породить доктрины, господствующие сегодня в Германии, вы, вероятно, согласитесь со мной в том, что это влияние было огромным. Даже некоторые из самых омерзительных черт нацистской идеологии восходят к немецким историкам, которых Гитлер, возможно, никогда и не читал, но чьи идеи господствовали в атмосфере, в которой он воспитывался. Это особенно верно относительно всех расовых доктрин, которые разрабатывались главным образом в Германии, несмотря на то что, как я считаю, немецкие историки изначально позаимствовали их у французов. Если бы у меня было время, я бы мог показать, что такие заслуженные во всех остальных отношениях ученые, обладающие, как Вернер Зомбарт, всемирной славой, поколение назад учили тому, что по своим намерениям и задачам тождественно позднейшим нацистским доктринам. А чтобы не взваливать вину исключительно на историков, могу добавить, что и мои коллеги-экономисты добровольно стали служителями крайних националистических притязаний, так что, например, когда 40—50 лет назад адмирал Тирпиц обнаружил, что крупные промышленники весьма прохладно принимают его военно-морскую политику, он смог опереться на поддержку экономистов, чтобы убедить капиталистов в выгодах своих империалистических амбиций393. Однако не приходится сомневаться, что влияние собственно историков было наиболее важным; и немало причин полагать, что в будущем влияние историков — благотворное или дурное — станет сильнее, чем в прошлом. Вероятно, сам по себе полный разрыв большинства традиций породит обращение к истории в поисках основ будущего развития. Будет написано много исторических работ о том, с чего начались все беды. Эти вопросы привлекут страстное внимание публики и почти непременно станут предметом политических диспутов. С нашей точки зрения есть и дополнительная причина, по которой настоятельно необходимо помочь немцам заново изучить новейшую историю и осознать некоторые факты, которые пока неизвестны большинству их них. Не только массам немецкого народа, но почти каждому в Великобритании придется начать изучение недавней истории с изучения воздействия нацистской пропаганды, преодолеть которое будет труднее всего. Очень важно помнить, что многие факты, которые оказали решающее влияние на наше представление об ответственности немцев и о немецком характере, окажутся либо вовсе не известными большинству немцев, либо плохо сохранившимися в их памяти оттого, что они не уделяют им внимания. Вначале многие немцы будут готовы признать, что у союзников есть причины не доверять им и настаивать на далеко идущих предосторожностях против еще одной германской агрессии. Но даже наиболее разумные немцы вскоре почувствуют отчуждение из-за мер, которые покажутся им чрезмерными ограничениями, если не дать им осознать в полной мере, какие беды они принесли Европе. После предыдущей войны так и не преодолена пропасть, разделившая соответствующие взгляды двух воевавших сторон на факты, которые они ставили в вину друг другу. В результате достойной восхищения готовности забыть обо всем, продемонстрированной по крайней мере англичанами, вскоре после последней войны почти все, что не отвечало немецким представлениям о войне, было отвергнуто как «истории о зверствах». Мы, может статься, обнаружим, что не все достигавшие нас во время войны сообщения о немцах были правдой. Но это просто еще одна причина вновь тщательно исследовать все факты для отделения надежных сведений от слухов. Если последовать естественной склонности оставлять мертвым считать своих мертвецов и не собирать воедино всю грязь нацистского периода, то последствия для перспектив реального взаимопонимания с немцами будут фатальными. Нельзя допустить, чтобы самые неприятные факты недавней истории Германии были забыты, прежде чем немцы признаются в этом сами себе. Вид оскорбленной невинности, который принимали большинство немцев из-за мер урегулирования после предыдущей войны, имел главной причиной действительное незнание того, в чем их считали тогда виновными почти все в странах-победительницах. Все это придется обсудить, и, разумеется, все это будут обсуждать плохо осведомленные политики в виде взаимных обвинений. Но если мы не хотим посеять новые семена будущих конфликтов, а желаем обрести нечто вроде общего понимания, нельзя оставлять решение этих вопросов исключительно партийным дискуссиям и националистическим страстям; необходимо позаботиться, чтобы все это рассматривали максимально бесстрастно люди, которые прежде всего стремились бы к истине. Что станет результатом этих дискуссий, особенно в Германии: новые политические мифы или нечто вроде истины, — будет в большой степени зависеть от тех историков, которых выслушает народ. Лично я не сомневаюсь, что труд историка, который определит будущее убеждение Германии, появится не извне, а изнутри страны. Нередкая ныне рекомендация победителям создавать учебники, по которым будут учиться новые поколения немцев, представляется мне огорчительно глупой. Такая попытка непременно породит результаты, обратные желаемым. Никакая вера не может быть установлена сверху; никакая история, сочиненная по заказу новой власти взамен написанной в интересах прежних правителей, как это часто бывало в истории Германии, а еще менее по заказу иностранных правительств (или написанная эмигрантами), не будет авторитетна для немецкого народа и не окажет на него влияния. Лучшим, на что можно надеяться и чему мы можем способствовать извне, будет история, которой предстоит повлиять на изменение мнений в Германии, написанная в результате искренних усилий найти истину, не подчиненная интересам власти, нации, расы или класса. И прежде всего история должна перестать быть инструментом национальной политики. Среди всего, что предстоит пересоздать в Германии, самым трудным будет восстановление веры в объективную истину, в возможность истории, написанной не для обслуживания заинтересованных групп. Я убежден, что именно здесь международное сотрудничество может быть чрезвычайно ценным, если это будет сотрудничество свободных людей. Оно продемонстрирует возможность согласия, независимого от национальной принадлежности. Оно станет особенно действенным, если историки более удачливых стран подадут пример того, как без колебаний критиковать собственные правительства, когда они того заслуживают. Самой надежной гарантией против развращения историков национальными переживаниями, вероятно, может служить стремление к признанию и похвале со стороны коллег из других стран, и чем теснее международные контакты, тем меньше эта опасность, а изоляция почти наверняка даст обратный эффект. Я слишком хорошо помню, как после предыдущей войны изгнание всех немцев из определенных научных обществ, исключение их из некоторых международных научных конгрессов оказалось одним из сильнейших рычагов, приведших многих немецких ученых в лагерь национализма. Восстановление контактов с историками других стран будет ценным даже с позиций верховенства истины в историческом образовании будущих поколений немцев, и полезную роль в этом сыграют любые благоприятные условия, которые мы только сможем создать. Но как бы ни важна была строгая приверженность истине, ее одной, я убежден, недостаточно, чтобы предотвратить искажение исторической правды в процессе преподавания. Необходимо различать собственно исторические исследования и историографию, изложение истории для широких масс394. Я подхожу сейчас к очень деликатному и спорному вопросу, и меня, возможно, обвинят в противоречии многому из сказанного прежде. Я убежден, тем не менее, что никакая историческая концепция не может быть действенной, если не содержит скрытых или явных суждений, а ее действенность в огромной степени зависит от заложенных в ней моральных критериев. Даже если академический историк пытался сохранить «чистоту» и строгую «научность» своего труда, для широкой публики будет написана другая история, изобилующая суждениями и оценками, а потому гораздо более влиятельная. Я убежден, что именно из-за крайней этической нейтральности тех немецких историков, которые ставили истину превыше всего, из-за их склонности все «объяснять» (а значит — оправдывать) «обстоятельствами времени», из-за страха назвать черное — черным, а белое — белым, они, эти историки, были куда менее влиятельны, чем их более полити зированные коллеги. И даже при этом слабое влияние этих сторонников морального нейтралитета действовало в направлении не столь уж отличном от направления их политизированных собратьев. Именно историки — сторонники научной истины в той же степени, что их политизированные коллеги, привили немцам убеждение, что политические действия не могут оцениваться по нравственным критериям, и даже внушили им, что цель оправдывает средства. Я не в силах понять, каким образом наивысшая преданность истине может оказаться несовместимой с применением самых жестких моральных критериев в наших суждениях об исторических событиях, и мне представ - ляется, что немцы больше всего нуждаются сейчас и нуждались прежде в сильной дозе того, что сейчас принято называть «историей в стиле вигов», т.е. в той истории, последним великим представителем которой был лорд Актон. Будущий историк должен иметь мужество осудить Гитлера за его деяния, либо все усилия историка «объяснить» эту фигуру послужат только прославлению его преступлений. Вполне вероятно, что сотрудничество поверх границ может немало способствовать культивированию общих моральных стандартов, особенно когда мы имеем дело с такой страной, как Германия, где традиции были разрушены, а моральные стандарты в последние годы были так низки. Еще важнее, однако, что это сотрудничество будет возможным только с теми, кто готов присягнуть определенным нравственным ценностям и кто привержен им в своей работе. Должны быть определенные общие ценности и помимо приверженности истине: следует договориться, по крайней мере, что к политической деятельности должны применяться обычные моральные правила благопристойности, а помимо этого необходимо и некое минимальное согласие о самых общих политических идеалах. В последнем случае, по-видимому, не нужно ничего, кроме общей веры в ценность индивидуальной свободы и положительного отношения к демократии, но без какого-либо суеверного почитания всевозможных догматических норм, и, наконец, равная оппозиция всем формам левого или правого тоталитаризма, без попустительства практике подавления не только большинства, но и в еще большей степени — меньшинства. Но хотя и ясно, что никакое сотрудничество невозможно без согласия по поводу общих ценностях, без своего рода согласованной программы, сомнительно, что достижению этой цели послужит какая-либо специально составленная программа. Тот набор идеалов, который живет в моей голове, не сможет удовлетворительно выразить никакой сколь угодно искусный документ, и мало шансов, что он сможет объединить достаточное число ученых. По-видимому, гораздо действенней любой составленной по случаю программы будет некая великая фигура, в высокой степени воплощающая ценности и идеалы, которым должно служить такое сообщество ученых и чье имя послужит знаменем, объединяющим согласных с ним людей. Я убежден, есть великое имя, подходящее к задаче столь идеально, как если бы этот человек был специально сотворен для нее. Я имею в виду лорда Актона. Рекомендация, которую я хочу вам предложить, состоит в том, что «общество Актона» может оказаться наилучшим способом помочь в осуществлении очерченных мною задач историкам нашей страны и Германии, а может, и историкам других стран. В личности лорда Актона соединяются многие черты, делающие его почти единственно пригодным для роли такого символа. По своему образованию он был, конечно, наполовину немец, а в своей исторической подготовке он был немцем в еще большей степени, и по этой причине немцы воспринимают его почти как своего. В то же время он, как, быть может, ни одна другая фигура недавнего прошлого, объединяет великую английскую либеральную традицию с лучшим, что есть в континентальной либеральной традиции, всегда используя слово «либерал» в его истинном и всеобъемлющем смысле — по выражению самого лорда Акто - на, для обозначения не «защитников второстепенных свобод», а тех, для кого свобода человека была высшей ценностью, а «не средством достижения более высокой политической цели»395. Если нам порой представляется заблуждением та крайняя суровость лорда Актона, с которой он применял универсальные моральные критерии ко всем временам и условиям, то хорошо если критерием отбора станет согласие с его общим подхо - дом. Я не знаю другой личности, относительно которой можно с равной уверенностью сказать, что если после войны мы обнаружим немецкого ученого, искренне согласного с его идеалами, это будет именно такой немец, с которым ни одному анг личанину не зазорно обменяться рукопожатием. Я полагаю, что, несмотря на все, что он вынес из Германии, он не только был более, чем большинство чистопородных англичан, свободен от всего, что мы ненавидим в немцах, но и, кроме всего прочего, раньше и яснее других распознал опасные стороны развития Германии. Прежде, чем говорить дальше о политической философии Актона, позвольте отметить два других положительных качества, из-за которых его имя хорошо сочетается с нашей целью. Во-первых, Актон был католиком, и даже набожным католиком, но в политических вопросах всегда сохранял полную независимость от Рима и, не колеблясь, применял свои жесткие моральные критерии в суждениях об истории самого дорогого для него института — Римской католической церкви. Мне это представляется очень важным не только потому, что ради приобщения к либерализму широких масс людей, не относящихся ни к «правым», ни к «левым», следует избегать свойственной континентальному либерализму враждебности к религии, каковая враждебность в большой степени ответственна за то, что множество достойных людей оказались в оппозиции к либерализму. Еще важнее то, что католики в Германии сыграли такую большую роль в реальном противостоянии Гитлеру, что никакая организация за пределами римской католической церкви, которая не обеспечит религиозным католикам условий для сотрудничества, не сможет надеяться обрести влияние в тех широких группах людей, от которых в огромной степени будет зависеть успех их усилий. Из того немногого, что можно понять из немецкой литературы военного времени, представляется почти несомненным, что если дух либерализма и можно обнаружить в Германии, то только среди католиков. Что касается историков, то почти заведомо верно, что по крайней мере некоторые из католических историков остались куда свободнее от яда национализма и преклонения перед властью государства, чем большинство других немецких историков (я имею в виду в первую очередь Франца Шнабеля и его «Историю Германии в XIX в.»). Другая причина того, что политическая философия лорда Актона может показаться привлекательной для многих немцев в том состоянии ума, в каком они окажутся после войны, заключается в удивительной популярности, которой, по всем признакам, пользуются в сегодняшней Германии работы Якоба Буркхардта. Буркхардта отличал от Актона глубокий пессимизм, но объединяло, прежде всего, постоянное подчеркивание того, что власть есть сверхзло, а также противостояние централизму и симпатия к небольшому многонациональному государству. Может оказаться желательным соединить в программе общества имена Актона, Буркхардта, а также великого французского историка Токвиля, у которого так много общего с ними обоими. Вместе эти три имени, даже лучше, чем одно имя Актона, указывают на те фундаментальные политические идеалы, под влиянием которых история может стать источником политического переобучения будущей Европы, в чем она нуждается более всего, потому что эти трое лучше других продолжают традицию великого политического философа Эдмунда Бёрка, который, по словам Актона, «своими лучшими чертами являл лучшие черты Англии». Если бы мне пришлось обосновывать выбор лорда Актона в качестве главного символа для подобной попытки, мне пришлось бы изложить его исторические принципы и политическую философию. Это достойная задача (и знаменательно, что недавно один немецкий ученый сделал соответствующую попытку396), но ее не выполнить за несколько минут. Я могу лишь зачитать вам из моей частной антологии Актона несколько отрывков, кратко выражающих несколько характер - ных для него убеждений — хотя, конечно, любая такая выборка создает одностороннее, а значит, чрезмерно «политизированное» впечатление. Представления Актона об истории можно изложить очень кратко. «Я представляю историю, — писал он, — как нечто одинаковое для всех людей, не допускающее толкования со специальной или исключительной точки зрения». Здесь, конечно, имеется в виду не только единство истины, но и вера Актона в универсальную значимость нравственных стандартов. В связи с этим я напомню вам знаменитый отрывок из Кембриджской инаугурационной лекции, где он говорит, что «я сейчас возвышаю голос против господствующих представлений, когда призываю вас ни при каких обстоятельствах не допускать девальвации нравственности, снижения понятий о моральных устоях, наоборот, всегда оценивать других исходя из принципа, управляющего вашей собственной жизнью, и не допускать, чтобы человек или дело ускользнули от бессмертного приговора, который история имеет силу произнести над заблуждениями и преступлениями»397. Этот аргумент Актон более подробно развивает в письме к коллеге-историку, которое мне хотелось бы процитировать полностью, но я могу зачитать лишь одну-две фразы. Здесь он выступает против посылки, что великие исторические фигуры следует судить «не так, как других, но с благосклонным допущением, что они не совершали зла. Если здесь и возможно допущение, оно направлено против обладателей власти, и это допущение растет вместе с ростом властных полномочий. Историческая ответственность должна восполнить потребность в правовой ответственности. Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Великие люди почти всегда порочны, даже когда они правят с помощью убеждения, а не принуждения, и они тем порочнее, чем более развращены властью. Нет худшей ереси, чем идея о том, что должность оправдывает ее обладателя. Именно в этой точке встречаются и торжествуют отрицание католицизма и отрицание либерализма»398. И он заключает: «На мой взгляд, именно в негибкой целостности морального кодекса заключается секрет власти, достоинства и пользы истории»399. Выбранные мною цитаты, иллюстрирующие политическую философию Актона, должны быть еще менее систематическими и более отрывочными, поскольку я выбирал подходящее к нынешней ситуации и к уже сказанному мною. Приведу без комментариев несколько цитат не столь затасканных, как приведенные выше. Может быть, недавние события облегчат оценку значимости некоторых утверждений, вроде следующего размышления о том, что мы теперь называем «тоталитаризмом»: «Едва только какая-либо вполне определенная вещь провозглашается высшей целью государства, будь то классовые преимущества, безопасность или могущество страны, наибольшее благоденствие наиболее многочисленной группы населения или борьба за утверждение какой-либо спекулятивной идеи, тотчас и с неизбежностью государство получает в свои руки абсолютную власть. Одна лишь только свобода, или, лучше — вольность, требует для своего осуществления ограничения общественной власти, ибо вольность есть единственная вещь, которая всем благоприятствует в равной мере и не навлекает на себя ничьей искренней оппозиции»400. Или возьмите следующее: «Истинно демократический принцип, что никто не должен властвовать над народом, обыч - но понимается так, что никто не должен иметь возможности ограничивать его власть или избавиться от нее. Истинно демократический принцип, согласно которому народ не следует принуждать к тому, чего он не желает, понимается так, что никогда не следует от него требовать смиряться с тем, что ему не по нраву. Истинно демократический принцип, согласно которому свободная воля каждого должна быть по возможности свободна, понимается так, что свободная воля коллектива не должна быть стеснена ничем»401. Или: «Теория, отождествляющая свободу с единственным правом, правом делать все, что ты в состоянии сделать, и теория, которая ограждает свободу некими нерушимыми правами и основывает их на истине, не людьми сформулированной и кою они не в силах опровергнуть, не могут одновременно быть образующими принципами одной и той же конституции. Не могут сосуществовать абсолютная власть и ограничения власти. Это всего лишь новая форма старого спора между духом истинной свободы и ловко замаскировавшимся деспотизмом». И, наконец: «Свобода зависит от разделения власти. Демократия тяготеет к единству власти. Чтобы не допустить слия ния действующих сил власти, следует разделить источники; это значит, что нужно создать независимые административные системы или поддерживать их существование. В видах увеличения демократии можно обратиться к ограниченному федерализму для предохранения от концентрации и централизации [власти]»402. Пожалуй, важнейший аргумент Актон сформулировал в эссе о национальности, где он мужественно противопоставляет господствующей доктрине (выраженной Дж. С. Миллем: «Необходимое условие свободных институтов, вообще говоря, состоит в том, чтобы границы, в которых правомочны правительства, в основном совпадали с границами национальными»403) противоположное воззрение, согласно которому «сосуществование нескольких наций в одном государстве является одновременно и свидетельством, и гарантией его свободы. Оно, кроме того, есть один из важнейших рычагов цивилизации и в качестве такового находится в согласии с естественным и провиден - циальным порядком, указывая нам государство более совершенное, чем государство национального единства, выдвинутое в качестве идеальной модели современным либерализмом»404. Никто из знающих Центральную Европу не станет отрицать ни того, что здесь нельзя рассчитывать на устойчивый мир и продвижение цивилизации до тех пор, пока эти идеи не одержат верх, ни того, что наиболее практичным решением проблем этой части мира является федерализм того типа, который отстаивал Актон. И не говорите, что эти идеалы — утопия и, следовательно, не стоят того, чтобы за них бороться. Именно потому, что эти идеалы могут быть реализованы только в более или менее отдаленном будущем, историк может руководствоваться ими без риска быть вовлеченным в партийные страсти. Как учитель — а историк не может не быть политическим учителем будущих поколений, — он не должен подчиняться соображениям о быстро достижимом; руководствоваться нужно тем, что считают желательным достойные люди, но что выглядит нереализуемым при существующем состоянии общественного мнения. Историк, желает он того или нет, формирует политические идеалы будущего, и именно поэтому сам должен руководствоваться высочайшими идеалами и сохранять независимость от текущих политических дискуссий. Чем выше его политические идеалы и чем менее он связан с текущими политическими движениями, тем больше у него оснований надеяться, что в долгосрочной перспективе он сделает осуществимым то, к чему мир сегодня еще не готов. Я даже подозреваю, что ориентация на отдаленные цели обеспечивает такому историку большее влияние на современников, чем модному сейчас типу «грубого реалиста». У меня почти не возникает сомнений, что значительная группа историков или, лучше сказать, исследователей общества, приверженных идеалам, воплощенным в трудах лорда Актона, может стать источником великого блага. Вы спросите — но что может сделать для этой цели формальная организация вро - де предлагаемого мною общества Актона? На это отвечу, что я не стал бы ожидать слишком многого от деятельности самой организации, но рассчитывал бы на то, что она в ближайшем будущем послужит орудием восстановления многочисленных контактов между отдельными людьми, живущими в разных странах. Нет нужды еще раз подчеркивать, почему я считаю столь важным, чтобы наши возможные помощь или сотрудничество не концентрировались главным образом в правительственных или официальных каналах. Но отдельному человеку еще очень долгое время будет трудно добиться чего-либо в изоляции. Чисто технические трудности поиска по другую сторону границы того, с кем хотелось бы сотрудничать, будут еще более значительными. Такое общество (а может быть, это должен быть своего рода клуб с ограниченным членством) оказывало бы большую помощь во всем этом. Но, хотя самой важной задачей я считаю облегчение контактов между людьми и хотя едва ли возможно обрисовать в подробностях, каковы могут быть коллективные действия общества, я убежден, что их возможности далеко не ничтожны, и в первую очередь в издательской сфере. Можно сделать многое для воскрешения и популяризации работ тех немецких авторов, которые в прошлом представляли политическую философию, согласующуюся с нашими идеалами более, чем та, которая правила бал в последние 70 лет. Может оказаться полезным даже издание журнала, посвященного обсуждению проблем новейшей истории, поскольку он мог бы направить дискуссии на выяснение более перспективных вопросов, чем распространенные после предыдущей войны перебранки о «виновниках войны». Возможно, что и в этой стране и в Германии журнал, посвященный не собственно результатам исторических исследований, а ориентированный на широкую публику, может оказаться и успешным, и эффективным, если его возглавят ответственные историки. Разумеется, нельзя и предположить, что общество как таковое сможет разрешить какие-либо противоречивые вопросы, но, предоставив форум для обсуждения и возможности для сотрудничества между историками разных стран, оно сослужит весьма полезную службу. Однако мне не следует углубляться в обсуждение подробностей. Моей задачей было не завоевать поддержку конкретного проекта, а вынести предварительное предложение на ваше критическое рассмотрение. Чем больше я размышляю о том, какую пользу могло бы принести такое общество, тем больше меня привлекает эта идея, поэтому нет смысла и дальше предаваться этому занятию, а надо испытать идею на других. Так что если вы сообщите мне, имеет ли, по вашему мнению, смысл сделать некоторую попытку в этом направлении и представляется ли вам имя лорда Актона подходящим символом для создания такой ассоциации, вы тем самым поможете мне решить, стоит ли и дальше работать над этой идеей или следует отказаться от нее405.