Социология и экономическая наука схоластов332

I. От девятого века до конца двенадцатого века. Самый ранний из наших периодов простирается от IX в., в ходе которого схоластическая мысль впервые набрала силу, до конца XII в. Помимо чисто теологических вопросов, внимание мыслителей того времени привлекали в основном проблемы теории или философии познания. Насколько я могу понять, никакие рассуждения, которые могли бы быть отнесены к сфере экономического анализа, не встречаются ни в одном сочетании таких лидеров схоластики, как Эриугена, Абеляр, Св. Ансельм или Иоанн Солсберийский, если упомянуть лишь немногих.

В ^щительной и трудоемкой задаче интеллектуального восстановления, которую пришлось решать после того, как в течение многих веков Европу опустошали племена варваров, первостепенное значение, естественно, приобрели остатки античных знаний. Большинство из этих остатков, однако, были недоступны до XII в., а значительная часть доступного была непонятна ученым того времени или была доступна в очень плохом переводе. Из этого небольшого запаса доминирующим было влияние платоников и неоплатоников — как непосредственное, так и косвенное — через философию Св. Августина. Но влияние Платона неизбежно ставит на передний план проблему платонических идей, проблему природы общих понятий (universalia). Соответственно первая и наиболее знаменитая схоластическая дискуссия по чистой философии была посвящена этой проблеме, и до конца XV в. она постоянно вспыхивала вновь. Мы не должны удивляться этому или рассматривать это как несомненное доказательство бесплодности схоластической мысли. Должно, быть понятно, что эта проблема является специфической, формой постановки общей проблемы чистой философии. Сказать, что схоласты никогда не прекращали ее обсуждать, — просто означает, что, интересуясь многими другими вещами, они никогда не утрачивали интерес к чистой философии. В целом можно утверждать, что ’’реалистическая” точка зрения — точка зрения, согласно которой только идеи или понятия как таковые реально существуют и которая таким образом в точности противоположна тому, что мы должны называть реалистической точкой зрения,— более или менее преобладала до XIV в., когда ход сражения повернулся в пользу противоположной ’’номиналистической” точки зрения334 Но компромисс Абеляра (1079 — 1142 гг.), похоже, пользовался огромной, хотя и неодинаковой в различные периоды, популярностью: идеи или универсалии существуют независимо от каких-либо индивидуумов, соотносящихся с ними, в мышлении Бога (в этом смысле universalia существуют ante res — до вещей); но они воплощены в индивидуальных вещах (поэтому universalia существуют in rebus — в вещах); человеческое мышление получает о них представление только путем наблюдения и абстракции (в этом смысле они post res — после вещей).

Эта дискуссия являлась чисто эпистемологической по своей природе и поэтому не оказывала никакого влияния на практику как экономического, так и любого другого анализа.

Здесь же мы хотим показать, что универсализм и индивидуализм не имеют никакого отношения к реализму и номинализму схоластов. Универсализм как противоположность индивидуализма означает, что ’’социальные коллективы”, такие, как общество, нация, церковь и т.п., с концептуальной точки зрения первичны по отношению к своим индивидуальным членам; что они в действительности являются теми самыми объектами, с которыми должны иметь дело общественные науки; что индивидуальные члены являются всего лишь продуктами ’’социальных коллективов”; поэтому анализ должен отталкиваться от коллективов, а не от поведения индивидуумов.

Но схоластический реализм противопоставлял универсалии индивидуумам совершенно в ином смысле. Если бы я стоял на позициях схоластического реализма, то мое идеальное представление, например об обществе, являлось бы логически первичным по отношению к любому отдельному обществу, которое я эмпирически наблюдаю, но не по отношению к отдельным людям; идеальное представление об этих людях будет другой универсалией в схоластическом смысле, которая будет логически предшествовать эмпирически наблюдаемым индивидуумам.

Обозревая историю цивилизаций, мы иногда говорим об их объективных и субъективных разновидностях. Говоря об объективной цивилизации, мы имеем в виду цивилизацию в таком обществе, где каждый индивидуум занимает отведенное ему место и независимо от его вкусов подчиняется надындивидуальным (super individual) правилам; в обществе, которое считает обязательным для всех определенные этические и религиозные принципы; в обществе, в котором искусство стандартизировано, а вся творческая деятельность одновременно и выражает надындивидуальные идеалы, и служит им.

Под субъективной цивилизацией мы понимаем цивилизацию, которая обнаруживает противоположные характеристики; общество, которое служит индивидууму, а не наоборот; короче говоря, общество, которое опирается на индивидуальные вкусы и воплощает их и которое позволяет каждому строить свою собственную систему культурных ценностей. Нам нет необходимости заниматься общим вопросом об аналитическом статусе подобных схем. Но часто встречается огульное утверждение, что в означенном смысле средневековая цивилизация являлась, объективной, а современная цивилизация является (или до недавнего времени являлась) субъективной, или индивидуалистической, и это затрагивает или, предположим, может затрагивать ’’дух” экономического анализа.

Несомненно, некоторые характерные черты подмечены верно - стандартным примером является религиозная жизнь в эпоху сотен вероисповеданий. Но так же не может быть никаких сомнений в том, что в делом эти абстрактные картины до смешного не соответствуют действительности.

Поэтому читатель не должен поражаться, узнав, что индивидуалистическое направление в средневековой мысли было гораздо более сильным, чем обычно считают. Это верно и в том смысле, что имелось гораздо больше индивидуальных различий в точках зрения, и в том смысле, что индивидуальные явления и (в теоретизированиях об обществе) индивидуальный человек рассматривались гораздо более тщательно, чем мы привыкли думать. В частности, схоластическая социология и экономическая наука строго индивидуалистичны. Это означает, что, пытаясь описать или объяснить экономические явления, схоласты непременно отталкивались от индивидуальных вкусов и поведения. То, что они применяли надындивидуальные критерии справедливости к этим фактам, не имеет отношения к логической природе их анализа; но даже эти критерии могут быть выведены из такой схемы морали, в которой сам индивидуум является конечной целью и центральной идеей которой является спасение индивидуальной души. II.

Тринадцатый век. Наш второй период охватывает XIII в. Если речь идет о теологии и философии, имеются основания назвать его классическим периодом схоластики. Теологическая и философская мысль не только была революционизирована, но и объединена в новую систему, которая содержала в себе все то, что подразумевает термин ’’классическая”. В основном эта революция состояла из работ Гроссетеста (Grosseteste), Александра из Гэльса, Св. Бонавентуры и Дунса Скота (францисканская школа), с одной стороны, и Альберта Великого и его ученика Св.

сами такими исследованиями не занимались. Роджер Бэкон представлял собой вершину, но не одинокую вершину; и множество людей, как принадлежавших, так и не принадлежавших к Францисканскому ордену, были готовы продолжить путь, по которому он двигался. Причина, по которой это не столь очевидно, как должно быть, заключается в том, что схоластические физики и математики последующих четырех веков, как правило, становились специалистами в своих конкретных областях и их схоластическое происхождение легко упускалось из виду. Например, мы считаем Франческо Кавальєри (1598 - 1647) просто великим математиком. Нам не приходит в голову связьюать появление интегрального исчисления со схоластикой в целом или с орденом Иезуитов, в частности, хотя на самом деле Кавальєри являлся продуктом их обоих335

Сама по себе эта теологико-философская революция нас не интересует. Но один ее аспект является до некоторой степени важным в истории социологического и экономического анализа, а именно возрождение аристотелевской мысли. В XII в. более полные представления о сочинениях Аристотеля постепенно проникли в интеллектуальный мир западного христианства, частично благодаря посредничеству семитов: арабов и евреев336 Для схоластов это имело двоякие последствия. Во- первых, посредничество арабов означало интерпретацию арабов, которая была для них неприемлема в некоторых вопросах эпистемиологии и теологии. Во-вторых, доступ к аристотелевской мысли сильно облегчил выполнение задач, стоявших перед ними не только в области метафизики, где им приходилось прокладывать новые пути, но также и в физических и общественных науках, где ям приходилось начинать практически с нуля.

Читатель заметит, что я не приписываю возвращению сочинений Аристотеля роль главной причины событий XIII 'В. События такого рода никогда не могут быть вызваны исключительно внешними влияниями. Аристотель как могущественный союзник пришел, чтобы помочь и снабдить инструментами. Но осознание задач и желание идти вперед существовали, конечно, независимо от него. Это можно пояснить при помощи следующей аналогий. Нам доводилось упоминать о частичном заимствовании или ’’принятии” Corpus juris civilis (Свода гражданских законов) во времена позднего средневековья и Ренессанса. Этот феномен нельзя объяснить таким образом, что его причинами были обнаружение нескольких старых томов, а также наивная вера некритически мыслящих людей в то, что в этих томах содержался юридический материал, сохранивший свою силу. С развитием экономики жизнь приобретала такой характер, что ей требовались юридические формы, особенно система контрактов, того типа, который был разработан римскими юристами. Не вызывает сомнения, что в конце концов средневековые юристы сами бы разработали для себя аналогичные формы. Римское право оказалось полезным не потому, что оно принесло что-то чуждое духу и потребностям времени (в той мере, в какой это было так, его принятие доставляло неослабевающие хлопоты), именно потому, что оно предоставило в готовом виде то, что без него пришлось бы разрабатывать с большим трудом. Аналогичным образом ’’принятие” учения Аристотеля явилось главным образом важнейшим время- и трудосберегающим средством, в особенности в тех областях, которые все еще представляли собой невспаханные земли. Именно в этом свете — а не в свете той теории, что происходило пассивное принятие удачного открытия, - должны мы рассматривать связь между аристотелизмом и схоластикой.

Но как только схоласты осознали, что в сочинениях Аристотеля содержалось все или почти все, на что они могли надеяться в данный момент, и что при помощи его учения они могут достичь того, что обошлось бы им в целый век самостоятельного труда, они, естественно, воспользовались этой возможностью наилучшим образом. Аристотель превратился для них в основного философа (the philosopher), универсального учителя, и большая часть их работы приобрела форму преподавания его студентам и общественности в целом и комментирования его работ. Более того, его сочинения превосходно подходили для дидактических целей, так как на самом деле они являлись обобщающими и систематизирующими учебниками. Вследствие этого Гроссетест, Альберт Великий и другие упомяцутые выше лидеры предстали перед общественностью своих и более поздних времен в роли истолкователей и комментаторов аристотелевского учения.

Для многих людей сам Св. Фома стал человеком, которому удалось приспособить Аристотеля для служения Церкви. Это неправильное представление о революции XIII в., и особенно о достижениях Св. Фомы, не только не было исправлено, но, наоборот, всячески поддерживалось наукой в последующие 300 лет. Ибо труды Аристотеля продолжали выполнять функцию системных рамок для растущего научного материала и удовлетворять потребность в прекрасных прозаических текстах; таким образом, все продолжало отливаться в Аристотелевых формах, в особенности схоластическая экономическая наука. Это также объясняет, каким образом в результате этой общеупотребительной практики схоласты не получили заслуженного ими признания за свои оригинальные результаты.

Это объясняет не только абсолютно непонятный иначе успех аристотелевского учения в течение этих 300 лет, но и ту цену, которую пришлось заплатить древнему мудрецу за свой успех. Пожалуй, стоит завер шить этот рассказ, в котором так много интересного для того, кто изучает извилистые пути человеческой мысли. Мы видели, что в схоластической системе не было ничего такого, что препятствовало бы появлению новых результатов внутри ее самой или даже за пределами тех оснований, которые были заложены в ее классических трудах. Примером такого результата может служить философия Декарта337. Он не относился враждебно к старой схоластической философии и, помимо прочего, принимал предложенное Св. Ансельмом доказательство существования Бога (которое не принимал Св. Фома) в качестве основания для его собственной теории cogito (мышления).

Остается широкий простор для размышления о том, что это значит. Но этого, конечно, достаточно, чтобы говорить о мирной эволюции от схоластических основ. Однако мы также видели, что, когда утвердилось влияние мирских интеллектуалов, схоластицизм превратился в пугало. А повсюду, где возникала враждебность к схоластике,возникала и враждебность к Аристотелю: так как аристотелизм являлся оболочкой схоластической мысли, враждебность к аристотелизму превратилась в оболочку враждебности к схоластам.

Существовали даже антисхоластические и антиаристотелевские схоласты, выдающимся примером которых является Гассенди338. Его математические и физические труды, абсолютно нейтральные сами по себе, приобрели дополнительный критический оттенок благодаря тому, каким образом он выступал в защиту экспериментальных — ’’эмпирических” или ’’индуктивных” — методов, а не из-за самой этой защиты как таковой. В фцлософии он заменил ее (в сущности) аристотелевы основания по существу эпикурейскими основаниями. Однако мода изображать Аристотеля как олицетворение старого праха и бесплодности возникла, конечно, среди мирских врагов католических схоластов.

Парацельс предавал книги Аристотеля торжественному сожжению перед началом своих лекций по медицине; Галилей в своем знаменитом диалоге о гелиоцентрической системе, который вызвал столько возражений, превратил неподвижного аристотелева наблюдателя в комическую фигуру; Фрэнсис Бэкон, выступая в защиту ’’индуктивной” науки, противопоставлял ее и схоластическому, и аристотелевскому теоретизированию.

Все это было несправедливо по отношению к схоластам. Но это было еще более несправедливо по отношению к древнему мудрецу. Ибо если и существует какая-либо сквозная мысль, которую можно найти на страницах его сочинений, то это мысль об эмпирическом исследовании339 В науке, так же как и везде, мы сражаемся не за или против людей и вещей, какие они есть на самом деле, а за или против тех карикатур, которые мы из них делаем340. Вернемся, однако, к классическому периоду — XIII в., для того чтобы обнаружить в нем элементы социологического и экономического анализа.

Мы найдем лишь небольшие зачатки — немного в социологии, еще меньше в экономической науке.Отчасти это, несомненно, объясняется отсутствием интереса. В частности, Св. Фома действительно интересовался политической социологией, но все экономические вопросы, вместе взятые, значили для него меньше, чем самое незначительное положение теологической или философской доктрины, и он затрагивает их только там, ще экономические явления ставят вопросы моральной теологии. И даже там, где он обращается к этим вопросам, мы не чувствуем, как в других случаях, присутствие его мощного интеллекта, страстно желающего проникнуть вглубь вещей, он скорее вынужден писать об этом для того, чтобы удовлетворить требованиям полноты системы. В той или иной степени это относится ко всем его современникам.

Соответственно им было вполне достаточно аристотелевского учения, и едва ли они когда-нибудь выходили за его рамки. Между ними имеется разница в моральном тоне и культурных представлениях, а также сдвиг в акцентах, которые объясняются различными общественными структурами, которые они наблюдали. Но все это не является столь уж важным, как можно было бы ожидать. Так как все эти вещи не имеют первостепенного значения в истории экономического анализа, будет достаточно отметить, что схоласты рассматривали физический труд как наказание, благоприятствующее христианской добродетели, и как средство удержать людей от греха, что предполагает позицию, полностью противоположную позиции Аристотеля; что рабство для них уже не являлось нормальным, а тем более фундаментальным институтом; что они благословляли благотворительность и добровольное нищенство; что их идеал vita contemplativa, конечно, заключал в себе смысл, который был совершенно чужд соответствующему жизненному идеалу Аристотеля, хотя между ними и имеется важное сходство; что они разделяли, хотя и в ослабленном виде, точку зрения Аристотеля на торговлю и торговую прибыль.

Хотя все прочие положения относятся к схоластическим доктринам всех времен, последнее справедливо в полной мере лишь для классического периода. После XIII в. произошло важное изменение в отношении схоластов к коммерческой деятельности. Но схоласты XIII в., несомненно, придерживались взглядов, выраженных Св. Фомой, а именно что есть ’’что-то низменное” в коммерции как таковой (negatiatio secundum se considerata quandam turpitudinem habet, Summa II, 2, quaest. LXXVII, art. 4), хотя коммерческий доход может бьггь оправдан: а) необходимостью обеспечить себе средства к существованию; б) желанием добыть средства для благотворительных целей; в) желанием служить publicam utilitatem при условии, что барыш будет умеренным и может рассматриваться как вознаграждение за труд (stipendium laboris); г) улучшением вещи, которой торгуют; д) межвременными или межтерриториальными различиями в ее стоимости; е) риском (propter periculum). Слова Св. Фомы оставляют некоторые сомнения относительно условий, при которых он был готов принять соображения ”г” - ”е”.

Может быть, другие, особенно Дунс Скот (ок. 1266— 1308 гг.) и схоласт, которого я пока еще не упоминал, — Ричард Мидцлтонский (Richard of Middleton) (1249 - 1306 гг.), шли несколько дальше, особенно в том, что касалось обоснования общественной полезности покупок на более дешевом рынке и продаж на более дорогом. Однако даже послабления ”б” и ”в” выходят за рамки аристотелевского учения. Тот упор, который все эти авторы делают на вознаграждении некоторой общественно полезной деятельности, привел, с одной стороны, к, быть может, правильному взгляду, что истоки (морального) ’’права на продукт собственного труда” могут быть найдены в схоластической литературе. С другой стороны, это привело к ошибочному представлению, что схоласты придерживались аналитической трудовой теории стоимости, т.е. что они объясняли феномен стоимости тем обстоятельством, что для (большинства) товаров необходимы затраты труда. Пока что читателю достаточно просто обратить внимание на то, что не существует логической связи между простым указанием на моральную или экономическую необходимость вознаграждения за труд (вне зависимости от того, переведем ли мы латинское слово labor английским словом ’’труд”, или ’’деятельность”, или ’’усилия”, или ’’хлопоты”) и тем, что с аналитической точки зрения известно как трудовая теория стоимости.

Разработанная Св. Фомой социология политических и прочих институтов — это не то, что ожидает найти читатель, который привык прослеживать историю политических и социальных доктрин XIX в. к Локку, или к французскому Просвещению, или к английскому утилитаризму. Учитывая, что в этом отношении учение Св. Фомы не только показательно для своего времени, но было воспринято всеми схоластами последующих времен, основные положения этого учения следует вкратце отметить. Существовало священное пространство вокруг католической церкви. Но в остальном общество рассматривалось как абсолютно человеческое творение, более того, как простое собрание индивидуумов, сведенных воедино мирскими заботами. Государство также мыслилось как возникающее и существующее для утилитарных целей, которых индивидуумы не могут достичь без помощи такой организации. Его raison d’etre (смысл) заключался в общественном благе. Власть правителя проистекала от людей, как мы сказали бы, путем делегирования. Люди являются суверенными, и недостойного правителя можно заменить. Дунс Скот подошел еще ближе к теории государства, основанной на общественном договоре341 Эта смесь социологического анализа и нормальной аргументации удивительно индивидуалистична, утилитарианистична и (в некотором смысле) рационалистична, о чем необходимо помнить ввиду того, что мы сделаем попытку связать этот набор идей с мирской и антикато- лической политической философией XVIII в. В этой части схоластического учения нет ничего метафизического. Богоданные права монархов и особенно представления о всемогущем государстве являются творениями протестантских покровителей абсолютистских тенденций, которые утвердились в национальных государствах.

Индивидуалистическое и утилитарианистское направление, а также упор на рационально воспринимаемое общественное благо проходят через всю социологию Св. Фомы. Одного самого важного примера - теории собственности — будет достаточно. Решив теологическую сторону вблроЦ, Св. Фома просто утверждает, что собственность не противоречит естественному праву, но является изобретением человеческого разу- маг, которое может быть обосновано тем, что люди лучше заботятся о том! что принадлежит им самим, чем о том, что принадлежит многим людям; тем, что они будут трудиться более напряженно на самих себя, чем на других; тем, что общественный порядок будет лучше сохраняться, если все имущество будет раздельным, так что не будет повода для спора об использовании вещей, находящихся в общем владении. Эти соображения представляют собой попытку определить общественную ’’функцию” частной собственности в общем так же, как Аристотель определял! ее ранее, и во многом так же,как позднее она будет определяться в учебниках XIX в. И так как он обнаружил у Аристотеля все, что он хотел сказать, он ссылался на него и принимал его формулировки.

Все это іще в большей мере относится к ’’чистой экономической теории” Св. Фомы (oeconomia для него, однако, означает просто ведение домашнего хозяйства). Она находилась в эмбриональном состоянии и в сущности включала только его рассуждения о Справедливой Цене (Summa II, Ь, quaest. LXXVII, art. 1) и о проценте (Summa II, 2,. quaest. LXXVIII). Соответствующая часть рассуждений о справедливой цене — цене, которая обеспечивает ’’эквивалентность” коммутативной справедливости, — является строго аристотелевской, и ее следует интерпретировать точно так же, как мы интерпретировали рассуждения Аристотеля. Так же как и Аристотель, Св. Фома был далек от того, чтобы предполагать существование метафизической и непреложной ’’объективной стоимости”^ Его quantitas valoris (количество стоимости. —Прим. пер.) не является чем-то отличным от цены, это просто нормальная конкурентная цена. Различие, которое он проводит между ценой и стоимостью, не является различием между ценой и стоимостью, которая не является ценой; это различие между ценой, которая уплачивается во время индивидуального акта обмена, и ценой, которая ’’заключает в себе” общественную оценку товара (justum pretium in quadam aestimatione consists), что может означать лишь нормальную конкурентную цену или стоимость в смысле нормальной конкурентной цены, если такая цена существует342

В ситуациях, когда такая цена не существует, Св. Фома в рамках своего понятия справедливой цены принимал во внимание элемент/субъективной оценки объекта продавцом, но не элемент субъективной оценки объекта покупателем - это обстоятельство важно для трактовки процента схоластами. В рассматриваемом отрывке дальше этого рт не пошел. Но другие фрагменты, быть может, подтверждают ту тЬчку зрения, что хотя бы имплицитно, он действительно сделал шаг вперед по сравнению с Аристотелем, шаг, который в явном виде сделали Дунс Скот, Ричард Миддлтонский и, возможно, некоторые другиё. Во всяком случае Дунсу Скоту можно отдать должное за то, что он соотнес справедливую цену с издержками, т.е. с затратами денег/ и усилий (expensae et labores) производителей и торговцев. Хотя, по-ридимому, он не думал не о чем ином, кроме как установить более точный критерий схоластической ’’коммутативной справедливости”, который обоснованно отрицался более поздними схоластами, мы обязаны отдать ему должное за то, что он открыл условие конкурентного равновесия, которое в XIX в. стало известно под названием закона издержек. Это не значит, что мы приписываем ему слишком много: ибо если мы отождествляем справедливую цену товара с его конкурентной общественной стоимостью, что, безусловно, делал Дунс Скот, и если мы далее приравниваем эту справедливую цену к издержкам данного товара (принимая во внимание риск, как он не преминул отметить), то тогда мы ipso facto (фактически. — Прим. пер.), во всяком случае в неявном виде, устанавливаем закон издержек не только как нормативное, но и как аналитическое утверждение.

Следуя Александру из Гэльса и Альберту Великому, Св. Фома осуждал процент как противоречащий коммутативной справедливости на таком основании, которое превратилось в головоломку для практически всех его последователей-схоластов: процент является ценой, уплачиваемой за использование денег; но с точки зрения индивидуального владельца деньги потребляются в самом акте их использования; поэтому пользование ими, как и вином, не может быть отделено от их вещественной оболочки, что возможно, например, в случае с домом; поэтому брать плату за их использование означает брать плату за что-то такое, что не существует, а это незаконно (является ростовщичеством). Что бы мы ни думали об этом рассуждении, которое, помимо прочего, не учитывает возможность того, что ’’чистый” процент может быть элементом цены самих денег, а не платой за их отдельное использование343, ясно одно: точно так же, как и несколько иное рассуждение Аристоте- \я, это рассуждение не дает ответа на вопрос, почему же в действительности уплачивается процент. А так как этот вопрос, единственный относящийся к сфере экономического анализа, в действительности был поднят, бол^е поздними схоластами, мы пока отложим рассмотрение тех намёков|на ответ, которые все же содержатся в рассуждениях Св. Фомы.

III. От\ четырнадцатого до семнадцатого века. Последний из трех периодов, на которые мы решили подразделить историю схоластицизма, простирается от начала XIV в. до первых десятилетий XVII в. Он включает практически всю историю экономической науки схоластов. Но так как мы уже полностью объяснили обстановку создания схоластических трудов и их природу, мы можем позволить себе быть краткими. В частности, не требует Жя дальнейшего объяснения того, почему экономическая наука схоластов Ж легкостью стала рассматривать все явления нарождающегося капитализма, и, следовательно, того, что она послужила хорошим основанием для (аналитических трудов их последователей, не исключая и

А. Смита. 1

Чтобы достичь максимальной экономии, я упомяну только небольшое число достаточно характерных имен, а затем попытаюсь дать систематический обзор состояния схоластической экономической науки в 1600 г., каким я его себе представляю. Для иных целей, конечно, должны быть упомянуты иные имена; мы искусственным образом сужаем очень широкое и глубокое течение.

В качестве представителей XIV в. мы выбираем Буридана и Орема (Oresmius)344 Трактат о деньгах последнего обычно считается первым трактатом, полностью посвященным экономической проблеме. Но по своей породе он в основном юридический и политический и, по сути дела, содержит немного чисто экономического материала, но, в частности, ничего такого, чего не было бы в учении других схоластов того вре мени. Его основная цель заключалась в борьбе с распространенной практикой уменьшения золотого содержания в монетах — этот вопрос рассматривался позднее в обширной литературе, которую сейчас мы лишь коротко упомянем. Нашими представителями XV в. будут Св. Антонин Флорентийский (St. Antonine of Florence), по-видимому, первый человек которому можно приписать всестороннее представление об экономическом процессе во всех его основных аспектах, и Биль (Biel)345. В XVI в. мы выбрали Меркадо и в качестве представителей литературы о Справедливости и Праве (De justitia et jure), которая в XVI в.(превратилась в основное вместилище экономического материала схоластов, трех великих Иезуитов, труды которых были недавно проанализированы профессором Демпси, т Лессия (Lessius), Молину и де Люго (de (Lugo)346

О социологии поздних схоластов следует сказать только, *|то они разрабатывали с большими деталями и с более полным представлением о следствиях те идеи, которые кристаллизовались в трудах их предшественников в XIII в. В частности, их политическая социология унаследовала те же принципы подхода к феноменам государства и правительства й тот же ’’радикальный” дух347. Их экономическая социология, особенно их теория собственности, продолжала рассматривать гражданские институты как утилитарные механизмы, которые должны быть объяснены, или ’’обоснованы”, рассмотрением общественной целесообразности, выражаемой в категории ’’общественное благо”. И эта общественная целесообразность могла в зависимости от исторических обстоятельств иногда говорить в пользу, а иногда против частной собственности. Они, несомненно, верили в то, что в цивилизованных обществах, т.е. в обществах, которые уже прошли через раннее или естественное состояние, в котором все имущество являлось общим для всех (omnia omnibus sunt commu- nia), это рассмотрение говорит в пользу частной собственности (divisio rerum); но не существовало ни теоретического, ни морального принципа, который не позволял бы им прийти к противоположному выводу там, где новые факты подталкивают к этому348 В следующем разделе мы остановимся на некоторых методологических аспектах этого вопроса. Но необходимо коротко упомянуть другое обстоятельство.

Проблемы национальных государств и их державной политики не являлись предметом первостепенного интереса схоластов. Именно это оказывается одним из важнейших связующих звеньев между ними и ’’либералами” XVIII и даже XIX вв. Но некоторые явления, которые сопровождали возникновение этих государств, тем не менее привлекали их критическое внимание, и среди них — бюджетная политика. Я упоминаю об этом здесь, а не в связи с их экономической наукой, потому что они едва ли вдавались в собственно экономические проблемы государственных финансов, такие, как налоговое бремя, экономические последствия государственных расходов и т.п. Даже когда они (следуя примеру Св. Фомы) в основном осуждали государственные займы или вопрос об относительных преимуществах налогов на богатство и налогов на потребление (Молина, Лессий и де Люго среди прочих затрагивали этот вопрос), они не создавали ничего такого, что можно было бы считать экономическим анализом. Их в основном интересовала ’’справедливость” налогообложения в самом широком смысле этого слова — такие вопросы, как правомерно ли вообще обложение налогом, когда оно правомерно, кем оно должно осуществляться и на кого распространяться, для каких целей и в каком размере. За их нормативными предположениями стоял некий социологический анализ природы налогообложения и отношений между государством и гражданами. И эти нормы, и этот анализ наряду со всей остальной их политической и экономической социологией вошли в труды их мирских последователей, хотя в дальнейшем наука о государственных финансах развивалась преимущественно из других источников349

Но если экономическая социология схоластов этого периода являлась по существу не более чем учением XIII в., разработанным более полно, то ’’чистая” экономическая теория, которую они также передали этим мирским последователям, практически целиком была их собственным детищем. Именно внутри их систем моральной теологии и права экономическая наука достигла вполне определенного, если не самостоятельного, существования; и именно они ближе, чем любая другая группа, подошли к тому, чтобы стать ’’основателями” экономической науки (scientific economics). Но дело не только в этом: со временем выяснится, что те основания, которые они заложили для создания совокупности удобных и взаимосвязанных аналитических инструментов и утверждений, были более здоровыми, чем множество последующих трудов, в том смысле, что значительная часть экономической науки конца XIX в. могла бы развиваться от этих оснований быстрее и с меньшими трудностями, чем это ей стоило в действительности, и, таким образом, часть последующих трудов оказалась по своей природе окольным путем, отнимающим силы и время.

В том, что может быть названо прикладной экономической наукой схоластов, ключевым понятием являлось все то же ’’общественное благо”, которое занимало главное место в их экономической социологии. Это ’’общественное благо” в чисто утилитарном духе предполагалось связанным с удовлетворением экономических потребностей индивидуумов, как они воспринимаются разумом наблюдателя или ratio recta (см. нижеследующий раздел), и являлось, оставляя в стороне технику анализа, в точности тем же, чем является понятие благосостояния в современной экономической теории благосостояния, например в теории профессора Пигу* 8 Наиболее важным связующим звеном между последним и экономической теорией благосостояния схоластов является экономическая теория благосостояния итальянских экономистов XVIII в. (см. гл. 3). В том, что касается оценки экономической политики и деловой практики, представление схоластов о ’’несправедливом” было связано (хотя никогда не отождествлялось) с их представлением о том, что противоречит общественному благосостоянию в этом смысле. Вот один пример: Молина заявлял, что монополия в общем случае (regulariter) является несправедливой и наносит ущерб общественному благосостоянию (Tract. II, disp. 345); хотя он не отождествлял эти два понятия, их соседство знаменательно.

Экономическая теория благосостояния схоластов была связана с их ’’чистой” экономической теорией и через центральное понятие последней — стоимость, которая также основывалась на ’’потребностях и их удовлетворении”. Конечно, в этой отправной точке не было ничего нового. Но проведенное Аристотелем различие между потребительной стоимостью и меновой стоимостью было углублено и развито во фрагментарную, но оригинальную субъективную, или полезностную, теорию меновой стоимости, или цены, аналогов которой нельзя найти ни у Аристотеля, ни у Св. Фомы, хотя у обоих содержится то, что можно назвать намеками. Во-первых, критикуя Дунса Скота и его последователей, поздние схоласты, в особенности Молина, четко установили, что, хотя издержки являются фактором, участвующим в определении меновой стоимости (или цены), они не являются ее логическим источником, или ’’причиной”350 Во-вторых, с безошибочной ясностью они наметили контуры теории полезности, которую они считали источником, или ’’причиной”, стоимости. Например, Молина и де Люго не менее аккуратно, чем К. Менгер*9, отмечали, что полезность не является свойством благ как таковых и не совпадает с каким-либо из внутренне присущих им качеств; она является отражением того, каким образом наблюдаемый индивидуум собирается употребить эти блага, и того, насколько важным он считает эти способы употребления. Но за столетие до них Св. Антонин Флорентийский, очевидно, стремясь разоблачить понятие нежелательных ’’объективных” значений, использовал не классический, но. великолепный термин ’’complacibilitas” — точный эквивалент термина профессора И.Фишера* 10 ’’желаемость”, который также применяется для выражения того обстоятельства, что некоторую вещь действительно желают иметь, и ничего больше.

В-третьих, поздние схоласты, хотя и не разрешили парадокс стоимости в явном виде (вода, хотя и полезна, обычно не обладает меновой стоимостью), но облегчили затруднение тем, что с самого начала поставили свое понятие полезности в зависимость от изобилия или редкости; их полезность не была полезностью благ, рассматриваемых абстрактно, но полезностью определенных количеств благ, которые доступны или могут быть произведены в конкретном положении индивидуума. Наконец, в-четвертых, они перечислили все факторы, определяющие цену351, хотя им и не удалось объединить их в полнокровную теорию спроса и предложения. Но элементы, необходимые для создания такой теории, были налицо, и единственное, что к ним надо было добавить, — это технический аппарат графиков и предельных величин, который был развит в XIX в.

Существуют еще два аспекта этой теории меновой стоимости, которые следует отметить. С одной стороны, поздние схоласты отождествляли свою справедливую цену не с нормальной конкурентной ценой, как, судя по всему, это делали Аристотель, а также Дунс Скот, а с любой конкурентной ценой (communis estimatio fori или pretium currens). Где бы ни существовала такая цена, и платить, и получать в соответствии с ней было ’’справедливо” независимо от последствий для участников сделки. Если купцы, уплачивая и получая рыночную цену, обеспечивали себе прибыль, это было правильно, а если они терпели убытки, это рассматривалось как неудача или как наказание за некомпетентность, если только прибыль или убытки являлись результатом свободного функционирования рыночного механизма, а не возникали, например, из-за фиксации цен государственной властью или монополистическими предпри-

2 5

ятиями^э

Неодобрение Молиной фиксации цен, хотя и сопровождаемое оговорками, и его одобрение высоких конкурентных цен в периоды скудности, несомненно, являются этическими суждениями. Но они обнаруживают понимание органических функций торговой прибыли и колебаний цен, которые ее обусловливают; данное обстоятельство свидетельствует о значительном продвижении в анализе. Это необходимо иметь в виду, ибо, как правило, нам непривычно видеть у схоластов истоки тех теорий, которые ассоциируются с laisser—faire — либерализмом XIX в.

С другой стороны, поздние схоласты анализировали саму экономическую деятельность — industria Св. Антонина Флорентийского, в особенности торговую и спекулятивную деятельность, с позиций, которые были диаметрально противоположны позициям Аристотеля. Экономический Человек позднейших времен возник из понятия ’’расчетливый экономический разум” (prudent economic reason) — томистского выражения, которое приобрело совершенно не томистский смысл в интерпретации де Люго, который под расчетливостью понимает намерение извлекать денежную выгоду всеми законными путями. Это не означало морального оправдания погони за прибылью. Можно считать, что в этом отношении чувства ни де Люго, ни какого-либо другого схоласта не отличались от чувств Аристотеля; Св. Антонин, например, выражался очень определенно по этому поводу. Но это свидетельствовало о совершенствовании экономического анализа явлений делового мира, что, конечно, отчасти было обусловлено наблюдением феномена восходящего капитализма. Необходимо особо отметить реалистический характер трудов поздних схоластов. Они не просто рассуждали. Они занимались собиранием фактов в той мере, в какой это было возможно в эпоху отсутствия статистических служб. Их обобщения неизменно основывались на обслуживании фактического материала и обильно иллюстрировались практическими примерами. Лессий описывал функционирование биржи (bursa) в Антверпене. Молина покидал свой кабинет, чтобы расспросить деловых людей об их методах работы. Некоторые из его исследований экономического положения его страны в то время, такие, как изучение торговли шерстью в Испании, достигали размеров небольшой монографии.

Что касается денег, будет достаточно отметить следующие четыре момента. Во-первых, продолжая линию рассуждений Аристотеля, схоласты выдвигали строго металлистическую теорию денег, которая в своих основах не отличалась от теории А. Смита; мы обнаруживаем то же самое генетическое или псевдоисторическое дедуцирование, отталкивающееся от необходимости избежать неудобств прямого бартера, то же представление о деньгах как о наиболее продаваемом товаре и т.д. Во-вторых, они были металлистами не только в теории, но и на практике, с различной степенью суровости не одобряя порчу монеты и любой доход, который извлекали из этого короли. Как отмечалось выше, Орем, выдающийся авторитет в этом вопросе, только сформулировал общее мнение схоластов, которое в данном случае разделялось, по-видимому, большинством людей352

Современный исследователь денежной теории, у которого могут вызвать симпатию эти короли и который может захотеть считать их достойными предшественниками современных правительств, должен отметить, что схоластам не хватило совсем немногого, чтобы заняться экономическими последствиями девальвации. Они видели воздействие на цены и чувствовали, что владельцы денег и кредиторы ощущали себя обманутыми, но это было практически все. Даже в этих вопросах их анализ не выходил за пределы очевидного, и представление о том, что девальвация и другие методы увеличения количества обращающихся денежных единиц могут стимулировать торговлю и занятость, было им совершенно чуждо; впервые это пришло в голову тем деловым людям, которые писали о денежной политике в XVII в. (см. гл. 6). Так как эта идея совершенно не дошла до английских ’’классиков” XIX в., то мы имеем здесь еще один любопытный пример близости, которая существует между доктринами Дж. Ст. Милля и Отца Молины. В-третьих, для дальнейшего необходимо отметить, что некоторые схоласты, среди которых наиболее важным является Меркадо, начертили более или менее ясные контуры того, что впоследствии получило название количественной теории денег, во всяком случае в том смысле, в каком можно утверждать, что ее придерживался Боден. И в-четвертых, они занимались некоторыми проблемами чеканки монет353, валютного обмена, международных потоков золота и серебра, биметаллизмом и кредитом, что заслуживает большего внимания и по некоторым пунктам допускает благоприятное для них сравнение с гораздо более поздними результатами.

Вопреки точке зрения, имеющей некоторых сторонников, схоласты не разработали никакой теории физической стороны процесса производства (’’действительного капитала”), хотя в конце концов они наметили (со времен Св. Антонина) теорию о роли денежного капитала в производстве и торговле. Не было у них и общей теории распределения, т.е. они не смогли приложить свои зачатки аппарата спроса и предложения к процессу формирования дохода в целом. Более того, рента с земли и заработная плата за труд еще не превратились для них в аналитические проблемы. В случае с рентой это, по-видимому, объяснялось тем, что если фермеры сами обрабатывают свою землю, то рентный элемент не так явно обнаруживает свои отличительные черты, и тем, что во времена схоластов рентные платежи землевладельцам были так перемешаны с платежами иной природы, что экономическая рента, по традиции фиксированная, не очень-то обнаруживала себя даже в этом случае. Что касается заработной платы, то они тоже не задавались теоретическими вопросами; по-видимому, они считали, что никому не надо объяснять, за что платится заработная плата. Они предлагали моральные суждения и рекомендации в области политики. Однако даже рекомендации Св. Антонина, заслуживающие внимания из-за широких общественных симпатий, не покоились ни на каком аналитическом фундаменте, который нас интересует. То же самое относится к обширной литературе об облегчении участи бедных, безработице, нищенстве и т.п., которая появилась в XVI в. и обильный вклад в которую внесли схоласты354.

Гораздо более важным был их вклад в теорию тех двух типов доходов, которые они считали аналитическими проблемами, - в теорию предпринимательской прибыли и процента. Им, бесспорно, принадлежит теория прибыли, связывающая ее с риском и усилиями предпринимателей. В частности, можно отметить, что де Люго, следуя предложению Св. Фомы, описывал предпринимательскую прибыль как ’’разновидность заработной платы” за общественные услуги. Столь же несомненно, что с них началась теория процента.

До сих пор в нашем обзоре экономической науки схоластов не уделялось особого внимания ее методологической философии, которая будет обсуждаться в следующем разделе, а также логическим процедурам, необходимым для того, чтобы выделить аналитический элемент в рассуждениях схоластов из тех нормативных соображений, в которых он содержится. Для того чтобы продемонстрировать эти процедуры и показать, каким именно образом они догадались задать вопрос, который никто до них не задавал, а именно вопрос о том, почему вообще выплачивается процент, мы в случае с процентом будем более аккуратно осуществлять это выделение.

Мотивом схоластического анализа являлось, очевидно, не чисто научное любопытство, а желание понять то, о чем они должны были выносить суждения с точки зрения морали355. Когда современный экономист говорит об ’’оценочных суждениях”, он имеет в виду оценку институтов с позиций морали или культуры. Как мы видели, схоласты также высказывали оценочные суждения этого типа. Однако с точки зрения стоявших перед ними практических задач их в первую очередь интересовали не положительные и отрицательные стороны институтов, а положительные и отрицательные стороны человеческого поведения внутри рамок данных институтов и в данных условиях. Они в первую очередь были духовниками индивидуальной совести (directors of individual consciences) или скорее учителями духовников. Они писали для многих целей, но в основном для наставления исповедников. Поэтому в первую очередь они должны были разъяснить моральные правила, которые были в принципе непреложны. Кроме того, они должны были обучить тому, как применять эти правила к отдельным случаям, возникающим в почти бесконечном разнообразии обстоятельств356 Но этого было недостаточно. Для того чтобы достичь хоть какого-то единообразия в практике множества исповедников, они должны были выработать конкретные решения для наиболее важных типов случаев, которые встречаются на практике. Более того, когда принимается решение о том, является ли данное действие данного индивидуума грехом, и если да, то насколько серьезным грехом, одно из наиболее полезных соображений связано с выяснением, является ли это действие общепринятым в среде, окружающей данного индивидуума. Обе эти причины вынуждали схоластов изучать типичные формы экономического поведения и действительную практику, преобладающую в той среде, которую они изучали; эта задача была часто настолько простой, что не требовала специальных усилий, но оказалась чрезвычайно трудной, когда им пришлось столкнуться с таким сложным явлением, как процент.

Таким образом, нормативный мотив, который так часто оказывается врагом спокойной аналитической работы, в данном случае и поставил задачу, и снабдил методом схоластического аналитика. Будучи поставленной, задача была строго научной и логически независимой от моральной теологии, чьим целям она должна была служить. И метод тоже был строго научным; в частности, он был глубоко реалистичным, так как он не включал ничего, кроме наблюдения за фактами и их интерпретации: это был метод выведения общих принципов из отдельных случаев, в чем-то похожий на метод английской юриспруденции. Только после того как в каждом случае аналитическая работа была завершена, приходила моральная теология, чтобы включить полученный результат в одно из своих правил.

Однако неудивительно, что для враждебно настроенных критиков работ схоластов схоластические исследования в области процента предстают в свете не только ’’казуистики” в уничижительном смысле этого слова, но и как серия попыток прикрыть отступление католической церкви от позиции, которую невозможно защитить при помощи логических трюков и уверток, и оправдать ex post (после того, как нечто произошло. — Прим. пер.) каждый fait accompli (свершившийся факт. — Прим, пер.). Читатель может сам судить об этом.

Но стоит указать на еще одно обстоятельство, которое, как кажется, поддерживает нашу точку зрения. С одной стороны, какими бы непреложными ни были моральные правила, они дают различные результаты, если их применять в различных обстоятельствах; и эволюция капитализма действительно создала обстоятельства, в которых быстро уменьшалась важность случаев, подпадавших под запрещение о ростовщичестве.

С другой стороны, такая эволюция будет неизбежно сопровождаться увертками заинтересованных сторон, которые будут использовать все возможности, предоставляемые системой правил и исключений, которая становилась более сложной; наверное, наиболее знаменитой из этих уверток было неправильное использование элемента тога, который вскоре будет упомянут в тексте, но существовало и множество других. Этот параллелизм не может не произвести впечатление на неглубокого наблюдателя, особенно если он не слишком хорошо знаком со схоластической литературой или с экономической теорией. Более того, мы говорим о схоластическом учении в его наивысшей точке. Конечно, нельзя отрицать, что обычные клерикальные практики, как и любая другая бюрократия, совершили множество ошибок и способствовали уверткам как путем неразумно ограничительной интерпретации правил, которые им поручалось применять, так и путем попустительства уверткам.

Таким образом, занятие ростовщичеством было греховным. Но что такое ростовщичество? С одной стороны, оно совершенно необязательно предполагает эксплуатацию нуждающихся: этот элемент является важным в моральном отношении в других вопросах, но он не был конституирующим в схоластическом понятии ростовщичества. С другой стороны, отнюдь не в каждом случае, когда оговоренное возмещение превосходит объем ссуды, имеет место ростовщичество: простой экзегезы учения Св. Фомы достаточно, чтобы оправдать компенсацию за риск и хлопоты заемщика (это особенно очевидно при покупке ценных бумаг ниже паритета) или компенсацию в тех случаях, когда заемщик лишается денег против своей воли (например, в случаях принудительных ссуд или если должник не возвращает деньги в оговоренное время — more debitoris). В томистском учении даже содержался намек на утверждение Молины о том, что так как лицо, дающее взаймы любой товар, в любом случае должно получить его полную стоимость на момент дачи взаймы, то может потребоваться больше единиц товара для возмещения, чем было по лучено (esto plus in quantitate sit accipiendum); однако, насколько мне известно, это утверждение не было применено к денежным ссудам. Из всех этих случаев был вьюеден принцип, что плату следует считать нормальной или непредосудительной, если кредитор терпит какие-либо убытки (damnum emergens).

Некоторые схоласты утверждали, что, отдавая временно свои деньги, кредитор всегда и неизбежно терпит такие убытки. Но большинство из них отказывались принять такую точку зрения. Большинство не признавало также, что тот доход, которого лишается кредитор, давая ссуду (lucrum cessans), сам по себе является основанием для взимания платы. Они, однако, признавали, что, как бы мы сейчас сказали, неполученный доход (gain foregone) превращается в действительную потерю, если возможность получения такого дохода является частью нормального человеческого окружения. Это означало две вещи. Во-первых, если купцы держат деньги для деловых целей и оценивают эти деньги в соответствии с ожидаемыми доходами, то взимание процента непосредственно по ссудам и в случае отсрочки платежа по товарам считалось оправданным. Во-вторых, если возможность получения дохода, обусловленного владением деньгами, распространена достаточно широко, или, иными словами, если существует денежный рынок, то любой человек, даже если он сам не подвизается на деловом поприще, может получать процент, определяемый рыночным механизмом. С этим положением надо было обращаться осторожно, так как оно, видимо, открывало дверь для всевозможных уверток. Но оно представляло собой не более чем частный случай принципа, гласящего, что всякий человек по справедливости может уплачивать и запрашивать текущую цену всего чего угодно, и оно не было изобретено ad hoc (на данный случай. - Прим. пер.); если оно не было заметно в XIII в. и было очень заметно в XVI в., то это просто объясняется тем обстоятельством, что в одном веке денежные рынки встречались редко, а в другом — получили широкое распространение357.

Обратите внимание, что, как только альтернативные возможности получения дохода становятся доступными всем, аргумент, основывающийся на неполученном доходе, начинает совпадать с аргументом, основывающимся на ’’лишении”: в этом случае неполученный доход в точности совпадает с тем, в чем заключается ’’лишение”. Обратите также внимание, что во всех упомянутых случаях оправдание основывается на обстоятельствах, которые, сколь бы часто и повсеместно ни встречались в данной среде, с логической точки зрения являются побочными по отношению к чистой кредитной сделке (mutuum), которая сама по себе никогда не служила оправданием процента. Наконец, обратите внимание и на то, что оправдание никогда или практически никогда не основывалось на тех выгодах, которые может извлечь из ссуды заемщик; оно основывалось исключительно на тех неудобствах, которые доставляло отчуждение в ссуду кредитору.

Разжав нормативную хватку схоластического анализа процента и моральных учений, которые служили побудительной причиной их исследований, мы можем переформулировать причинные теории, которые выявило их исследование, принимая во внимание то обстоятельство, что картина не может быть вполне удовлетворительной, ибо среди схоластов было больше согласия в вопросах теории процента, чем у нас. I.

Хотя процент и объясняется в рамках более общей модели отчуждения в ссуду ’’потребляемых товаров” (consumptibles), он по существу является денежным феноменом. В этом нет аналитической заслуги. Схоласты просто учли лежащий на поверхности факт точно так же, как это сделал Аристотель. Иногда они действительно связьюали денежный процент с Доходом от приносящих прибыль товаров, от земли, от прав на добычу полезных ископаемых и всего того, что могло быть куплено за деньги. Но это соображение, хотя и использовалось в некоторых теориях процента в XVII и XVIII вв., не обладало аналитической ценностью, так как цена приносящих прибыль товаров, а значит, и приносимый ими чистый доход, уже предполагает существование процента. II.

Процент является элементом цены денег. Если его назвать ценой за использование денег, то это ничего не объясняет и в лучшем случае переформулирует проблему таким образом, который не улучшает ее понимание. Сама по себе эта фраза пустая. Аналогия между процентом и вознаграждением за перемещение товара в пространстве (interlocal premia) или денежным дисконтом также не является чем-то большим, чем переформулировка проблемы. Эти вознаграждения за перемещение в пространстве и дисконты объясняются риском и трансфертными издержками, в то время как чистый процент в отличие от компенсации за риск и издержки является межвременным вознаграждением (intertemporal premium), пониманию которого эта аналогия не способствует. Некритическая ссылка просто на ход времени per se (как таковой. — Прим, пер.) лишена ценности — не составляет труда представить себе обстоятельства, когда это не вызовет отклонение процента от нуля. Хотя все эти положе-

ния являются негативными, они обладают огромной аналитической ценностью. Он^ расчищают место и доказывают, что схоласты, превосходя в этом отношении 9/10 теоретиков процента в XIX в., видели, в чем заключается действительная логическая проблема. В сущности эти утверждения содержат ее постановку. Именно поэтому им следует отдать должное за то, что с них началась теория процента. III.

Следовательно, отклонение процента от нуля является проблемой, решение которой может быть найдено путем анализа тех особых обстоятельств, которые ответственны за появление положительной нормы процента. Такой анализ устанавливает, что фундаментальной причиной, поднимающей процент выше нулевого уровня, является широкое распространение деловой прибыли; все прочие обстоятельства, которые могут привести к тому же самому результату, не являются необходимыми элементами, внутренне присущими капиталистическому процессу. Это утверждение составляет основной позитивный вклад схоластического анализа процента. Хотя намеки встречались и ранее, оно было впервые четко выражено Св. Антонином, который объяснял, что, хотя находящаяся в обращении монета может быть ’’стерильной”, денежный капитал не является таковым, ибо обладание денежным капиталом является условием того, чтобы начать деловое предприятие358 Молйна и его современники, справедливо настаивая на том, что ’’сами по себе” деньги непроизводительны и не являются фактом производства, все же придерживались сходных взглядов: им принадлежит знаменательное выражение, что деньги являются ’’инструментом торговца”. Более того, они хорошо понимали механизм, посредством которого эта премия превратится в широко распространенное нормальное явление, если капиталистическое предпринимательство будет достаточно активным и по сравнению с остальным окружением достаточно важным. А их представления о lucrum cessans и damnum emergens дополняют их анализ рассмотрением предложения на денежном рынке.

Далее этого они не продвинулись. В частности, их теория деловой прибыли не была достаточно развита для того, чтобы позволить им извлечь все выгоды из их понимания проблемы, которое дало им возможность увидеть в прибыли источник процента. Будучи первыми в этой области, они скорее двигались к своим обобщениям, чем устанавливали их. В этом длительном процессе поиска они часто ошибались и использовали множество неадекватных или даже неверных аргументов. Но если к ним относиться так, как мы относимся к другим группам исследователей- теоретиков, то их достоинства сильно преобладают над недостатками, особенно если признать их заслуги, что мы обязаны сделать исходя из того, чему научились из их анализа их последователи и даже противники.

Но если это так, чем же тогда оказьюается великое сражение по вопросам процента между схоластическими и антисхоластическими писателями, которое, как считается, кипело в XVI и XVII вв.? С точки зрения истории экономического анализа единственный ответ заключается в том, что никакого сражения не было. В течение длительного времени по вопросам процента не было достигнуто никакого прогресса в анализе и не было выдвинуто никаких новых аналитических идей. Даже наиболее знаменитые лидеры среди противников схоластов, такие, как Молине (Molinaeus) или Салмасий (Salmasius) 359, не могли сказать ничего нового: Молине и Наваррий (Navarrus) - грубо говоря, современники — были примерно равны в теоретическом понимании проблемы процента.

Салмасий только переформулировал схоластическую теорию о lucrum cessans от наличествующих возможностей для делового предприятия, которую мы находим у Молины. В том, что касается моральной стороны вопроса о проценте, протестантские теологи и светские правоведы расходились между собой, но на чьей бы стороне они ни были, им приходилось повторять аргументы схоластов360 В дополнение к этому существовал еще законодательный и административный вопрос, и именно с ним связана рассматриваемая дискуссия. Как мы отмечали, схоласты считали, что процент не следует обосновывать исходя из чего-то такого, что присуще кредитной сделке (mutuum) как таковой. Но это означало, что каждый случай или хотя бы каждый тип случая являлся предметом разбирательства и не мог быть одобрен без расследования. Хотя они не всегда выступали против допускавшего процент светского законодате льства3617 нетрудно представить, какое неудобство должен был доставлять этот принцип, после того как процент превратился в нормальное явление. Естественно, возник вопрос, на который в конце концов папы Пий VIII и Григорий XVI дали положительный ответ: не следует ли в этих обстоятельствах заменить чрезмерно сложный набор правил, какими бы верными они ни были с логической точки зрения, широкой презумпцией, что взимание рыночной ставки процента допустимо. В этом и состояли все требования неуклонно растущего числа светских и даже духовных писателей. Но они не формулировали их таким образом отчасти потому, что они не были в состоянии понять тонкую логику схоластов и поэтому относили ее к чистой софистике, а отчасти потому, что большинство из них были врагами католической церкви и схоластов и не могли заставить себя рассуждать о вопросах политики без насмешек и оскорблений. Создавалось впечатление, что шло сражение между старыми и новыми теоретическими принципами, которое необходимо развеять, так как оно искажает картину целой фазы в истории экономического анализа.

Роль схоластики: действительная и мнимая

Одной из наименее исследованных областей истории экономической науки по- прежнему остается эпоха феодализма. Ее анализ занимает чрезвычайно скромное место в советских и зарубежных курсах по истории экономических учений. В этой связи значение исследования, предпринятого Йозефом Алоизом Шумпетером (1883— 1950) в "Истории экономического анализа" (1954) , трудно переоценить. Значение тем более очевидно, что автор концентрирует внимание читателей не на формальном перечислении ученых, которые так или иначе рассматривали экономические вопросы, или списка книг, на страницах которых нашли отражение те или иные экономические проблемы, а на анализе истоков, содержания и исторических судеб учения средневековых схоластов. Такой подход позволяет автору, с одной стороны, показать преемственность в развитии западно-европейской экономической мысли, а с другой стороны, рельефнее отразить наибольшие достижения интеллектуалов средневековья.

Конечно, такой подход таит в себе определенные опасности. Во-первых, он грешит абсолютизацией роли Западной Европы, вне поля зрения автора оказывается экономическая мысль Византии, восточно-европейских стран (в том числе России), стран Ближнего, Среднего и Дальнего Востока Общеизвестно, например, какой большой вклад в развитие экономической науки внесли ученые мусульманских стран Аль-Фараби (870 — 950), Ибн Сина (Авиценна, ок. 980 — 1037), Ибн Рушд (Аверроэс, 1126 — 1198), Ибн Хальдун (1332 — 1406) и др. Между тем роль ученых этих стран важна не только сама по себе, но и в общем контексте развития мировой экономической мысли. Именно арабские ученые (и это признает Й. Шумпетер) сохранили и передали европейцам значительную часть античного наследия, и прежде всего основные произведения Аристотеля, чем подготовили расцвет схоластики в XIII в.

Во-вторых, Й. Шумпетер рассматривает лишь период развитого средневековья. Как и в первой главе второй части, автор не показывает становление системы. Й. Шумпетер предпочитает анализировать уже сформировавшиеся структуры. Конечно, в эпоху раннего феодализма мы почти не встретим законченных экономических учений. Однако эта эпоха важна своими попытками осмысления закономерностей развития феодального хозяйства. К VIII — IX вв. относятся первые попытки управления экономической жизнью феодального государства. Об этом, в частности, свидетельствуют изданные франкскими королями в VIII — IX вв. указы и распоряжения "Капитулярии": "О чеканке монеты", "О ссудном проценте и ростовщичестве", "О регламентации торговли", "О внутренних таможенных пошлинах" и др. Система организации натурального производства нашла отражение в "Капитулярии о поместьях (IX в.) ", служившей своеобразной инструкцией по ведению

хозяйства в королевских имениях.

Подробное описание крестьянских наделов, а также повинностей, которые выполняли их держатели, донесли до нас многочисленные "Полиптики" той эпохи (Сен-Жерменский, Фульдский и др.). Вообще следует заметить (и в этом вопросе, к сожалению, данная книга не является исключением из других курсов по истории экономической науки), что Й. Шумпетер анализирует главным образом понятия товарного производства (цена, деньги, проценти др.), оставляя без внимания категории натурального хозяйства.

В-третьих, Й. Шумпетер, концентрируя свое внимание на схоластической доктрине, характеризует экономическую мысль феодальной эпохи в ее наиболее обобщенном, в известном смысле космополитическом варианте, абстрагируясь от сословных различий отдельных классов и национальных особенностей важнейших западно-европейских стран. Правда, он пишет о гетерогенности феодализма, однако понимает ее весьма своеобразно — как синтез феодальных и буржуазных отношений, как "симбиоз двух существенно различных и в основном, хотя и не пола

ностью антагонистических общественных систем" Однако при этом само понятие "капитализм" употребляется не вполне корректно. У Й. Шумпетера оно характеризует не общественно-экономическую формацию, а служит для обозначения возникших в античную эпоху товарно-денежных отношений и допотопных форм капи- 4

тала

Действительно, феодальное общество не было однородным. Однако это не была неоднородность разных социально-экономических систем. Это общество состояло из четырех феодальных сословий: крестьян, светских феодалов, церковных феодалов и горожан. Каждое из этих сословий выработало свою культуру, свое видение мира, свою систему ценностей. Поэтому мы можем говорить о четырех типах экономического мышления в феодальную эпоху362 К сожалению, в поле зрения Й. Шумпетера попал лишь один тип, объективно выражающий взгляды священнослужителей, и то главным образом на официальном, интернациональном, интеллектуальном уровне (фактически отсутствует анализ крестьянско-плебейских и бюргерских ересей и даже экономических взглядов крупнейших деятелей Реформации: М. Лютера, У. Цвингли и Ж. Кальвина).

Й. Шумпетер относит римскую католическую церковь к "нефеодальному по своему происхождению и природе фактору" средневековья363 Однако с этим утверждением, выраженным в столь категоричной форме, вряд ли можно согласиться. Действительно, христианство возникло в период разложения рабовладельческого строя, однако можно ли его отнести к наиболее органичным элементам этой системы? Скорее наоборот, оно подготовило идейные предпосылки феодализма. К тому же Й. Шумпетер пишет не о христианстве вообще, а о римско-католической церкви. Ее оформление и расцвет произошли именно в недрах феодальной системы, когда Священное писание было дополнено Священным преданием. В результате христианство в его римско-католическом варианте приобрело несомненные феодальные черты. Римско-католическая церковь становится крупным земельным собственником-феодалом, эксплуатирующим феодально зависимых крестьян, взимая либо всю феодальную ренту (на принадлежащих ей землях) или ее часть (присваивая церковную десятину). Церковная иерархия органически вписалась в феодальную социально-политическую систему, ее сословную структуру. Именно в эпоху феодализма сложилась монополия церкви на интеллектуальное образование, "догматы церкви стали одновременно и политическими аксиомами, а библейские тексты получили во всяком суде силу закона ... А это верховное господство богословия во всех областях умственной деятельности было в то же время необходимым следствием того положения, которое занимала церковь в качестве наиболее

п

общего синтеза и наиболее общей санкции существующего феодального строя" .

Действительно, положение римско-католической церкви в эпоху западно-европейского средневековья было исключительным. Тем не менее не следует забывать, что вселенская христианская культура выражала лишь одну сторону средневековья. Латинский характер культуры верхов дополнялся местным, национальным характером культуры низов. Именно в эпоху средневековья изобилия диалектов и наречий формируются европейские языки, возникают народности, образуются централизованные государства. К сожалению, эта вторая часть средневековой культуры, отражающая национальные особенности экономического мышления Англии, Франции, Германии, Италии, Испании и других государств Европы, также не получила отражения на страницах книги Й. Шумпетера.

В соответствии с традициями старой исторической школы (В. Рошер, К. Книси др.) Й. Шумпетер подробно анализирует экономическую доктрину схоластов. Он справедливо указывает, что основными источниками их учения были античная философия (главным образом произведения Платона и Аристотеля, а также Сенеки, Цицерона и др.), патристические сочинения (труды Святого Августина, Дионисия Ареопагита и др.) и римское законодательство. Как реакция на начавшуюся в конце XI в. рецепцию римского права в каноническом праве разрабатывается ряд вопросов, и прежде всего учение о справедливой цене и осуждение процента.

Для того чтобы понять истинное значение вклада схоластов в историю экономического анализа, необходимо хотя бы кратко указать на характерные черты их учения в целом. Это тем более необходимо, так как позволяет понять схоластическое теоретизирование как таковое, его достоинства и недостатки.

Важнейшей характерной чертой средневековой схоластики было преобладание заимствования, подчинение авторитету. В роли авторитета оказалось не только Священное писание, но и творения отцов церкви, труды Платона и Аристотеля. Предан ность великим учителям, сочинения которых считались "подлинными", проявлялась прежде всего в том, что ссылки на них — цитаты — являлись главным аргументом в споре. Конечно, подчинение авторитетам не было слепым и рабским. Однако даже там, где схоласты вынуждены полемизировать с авторитетами, они с трудом освобождаются от их огромного влияния.

В учении схоластов большую роль играла традиция. Традиционные основы занимают в экономических системах гораздо большее место, чем нетрадиционные, разработанные тем или иным автором. Даже крупные ученые-схоласты отличаются друг от друга главным образом способом синтезирования традиционного материала, а не созданием принципиально различных систем.

Новое рождается как синтез параллельных или родственных традиционных течений. Отсюда не только преемственность, но и удивительное однообразие схоластических сочинений. В этих условиях много творческих сил уходит на изучение традиции, главным становится не создание новых концепций, а кропотливая разработка деталей старых. Схоластическое исследование направлено не на изучение и обобщение практики, а на накопление суммы объективных "вечных" истин. Поэтому становится понятной следующая характерная черта схоластической науки — ее школьный характер.

В средневековую эпоху, когда индивид поглощается корпорацией, а личность заслоняется обществом, школа приобретает огромное значение. Само слово "схоластика" обязано своим происхождением школе. Первоначально оно означало учителя и ученика семи свободных искусств, а позднее— уже каждого занимающегося школьной наукой.

Однородность схоластического учения достигалась благодаря тождественности авторитетов, методов исследования и основных воззрений.

Первоначально школьный элемент не был выражен сильно, однако позднее, с ростом университетов и образованием средневековых орденов (францисканцев, доминиканцев, августинцев и т.д.) корпоративный элемент нарастает. Возникают замкнутые школы последователей Фомы Аквинского (1225 или 1226 — 1274), Иоанна Дунса Скота (ок. 1266 — 1308), ё позднее Уильяма Оккама (ок. 1300 — 1349 или 1350). Собрания преподавателей университетов решают, чему следует и чему не следует учить. Принадлежность к школе определяет темы исследований, их идейную направленность и метод доказательств.

Большое значение в этих условиях приобретают создание гибкой терминологии, развитие определений понятий, способов их разделения и соединения. Из средневековой схоластики в наш обиход проникли такие термины, как объективное и субъективное, a priori и a posteriori и многие другие.

Значительное развитие получает формальная логика. Доказательство приобретает форму разнообразных силлогизмов, которые, конечно, не годятся для вывода новых знаний, но вполне подходят для систематизации уже накопленного школьной наукой багажа.

Средневековые схоласты больше всего заботятся о логичности содержания, что постепенно отражается и на стиле их произведений, написанных однообразной и скучной прозой. Сухие формулы вытесняют образный и метафоричный язык, характерный для сочинений раннего средневековья. Крнкретное заслоняется абстрактным, эмоциональное — рассудочным, личное — общим. Такая форма вполне отвечает как безличному характеру схоластической литературы, так и ее дидактическому настрою. Не случайно, что в противовес схоластике развивается мистика.

В период становления и расцвета схоластики преобладает стремление к гармонии. Ученые пытаются согласовать истины, освященные авторитетом церкви, собственными представлениями, найти аргументы в подтверждение этих истин. Это особенно наглядно отражается в своеобразных средневековых хрестоматиях — "Суммах", которые писали преподаватели университетов для своих студентов. Эти сборники-конспекты содержали обычно не только выдержки из важнейших книг, но и комментарии составителя.

Необходимость согласования изречений различных авторитетов ("сентенций") и противоречивых рассуждений о самих предметах рождает стремление представить абсолютные противоположности как относительные путем логической обработки понятий. Первый опыт такого согласования мы встречаем у П. Абеляра (1079 — 1142). В дальнейшем вырабатывается определенная схоластическая схема. Классическое выражение она получает у Фомы Аквинского. В "Сумме теологии" проблема формулируется обычно в форме вопроса, после чего приводятся возражения и аргументы в его поддержку. Опровержение состоит из трех частей. В качестве главного аргумента обычно приводится цитата из Священного писания или сочинений отцов церкви, далее следует изложение собственного мнения автора и причин, его породивших, и, наконец, опровержение доводов, выдвинутых в первоначальном возражении. В этой связи трудно согласиться с Й. Шумпетером. Защищая схоластов, он пишет, что "обвинение в том, что безусловное подчинение авторитету церкви делало рассуждения этих ученых монахов несостоятельными с научной точки зрени^ оказывается безосновательным"364

Конечно, подчинение схоластов римско-католической церкви не было абсолютным. Однако не следует забывать, какое место было отведено их доктрине в общей системе средневекового мировоззрения. В это время знание было поставлено на службу вере, являлось дополнительным аргументом в поддержку Священного писания. Средневековая схоластика стремится разрешить прежде всего богословские задачи, показать земной миропорядок как следствие неземного. Главным в этих условиях становится не исследование внешней природы или человеческой жизни в ее историческом развитии, а познание бога как первопричины и цели развития общества. Средневековое мышление носит трансцендентальный, умозрительный характер. Широкий полет метафизики не сдерживается ничем. Рассуждения ведутся, как правило, в отрыве от конкретных эмпирических исследований: как в области естественных, так и гуманитарных наук.

Средневековому мировоззрению чуждо подлинно историческое понимание фактов. Оно некритично, оно любит мерить все понятия абсолютными мерками, не замечая, что на них лежит отпечаток современной ученым эпохи. Это не значит, что ученые ничего не писали о прошлом и будущем, однако такой подход не имел ничего общего с историческим рассмотрением развития предмета, так как прошлое получалось посредством обратной проекции из настоящего, а будущее выводилось путем логического дедуцирования, Главную роль при этом играла формальная логика. Она являлась не методом исследования реальных проблем реальной экономики, а лишь способом синтезирования понятий.

В этой связи большое значение приобретает дедуктивный метод. Он позволяет создавать все новые и новые понятия, с помощью которых создаются хитроумные логические системы, напоминающие готические храмы. Безудержный рост понятий, конечно, способствует накоплению книжной премудрости, усложнению школьных программ. Однако игра в понятия все более и более входит в противоречие с потребностями реальной жизни.

Это касается и канонического права, с помощью которого пытались регулировать экономические процессы. Дело в том, что экономическая доктрина канонистов была скорее сводом правил поведения индивидов в соответствии с принципами всеобщей справедливости, чем обобщением реальных фактов экономической жизни. Экономические проблемы рассматривались с позиций морали, моральной справедливости, с позиций общего блага как конечного критерия деятельности людей.

Понимание справедливости как пропорциональности (эквивалентности) восходит как к Аристотелю (Никомахова этика, V 11ЗЗЬ), так и к первоначальному христианству ("Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам" — Мк., 4:24; Мф,, 7:2; Л к., 6:38). Эти этические нормы поведения и были перенесены канонистами в сферу экономики, что нашло отражение в учении о "справедливой цене". Понятие "справедливой цены" было выработано в противовес римскому праву. Согласно последнему цена определялась в результате свободного договора. Каноническое право понимает под "справедливой ценой" типичную рыночную цену, складывающуюся при нормальных условиях производства. Это означало, что "справедливая цена" не зависит от случайного волеизъявления участвующих в торговой сделке контрагентов — покупателя и продавца. Впервые такая идея встречается уже у Святого Августина в трактате "О троице" ( De Trinitate, 13, 3). Дальнейшее обоснование идея "справедливой цены" получила в трудах канонистов. В "Сумме теологии" Фомы Аквинского "справедливая цена" рассматривается как частный случай проявления справедливости вообще. Исходя из того что справедливость определяется как "постоянное твердое желание давать каждому то, на что он имеет право", Фома Аквинский осуждает попытки продажи вещей дороже их стоимости. Опираясь на Евангелие, он прямо полемизирует с римским правом (Summa Theologica, Secunda Secundae, quaestio LXXVII, articulus I) . Однако он допускает исключение, предполагающее продажу вещи по цене выше ее стоимости. Цена будет справедливой,^считает он, и в том случае, когда покупатель вещи в ней остро нуждается, а продавец пострадает, уступив ее. Более высокая цена в данном случае компенсирует ущерб, понесенный бывшим владельцем вещи.

Такой подход к "справедливой цене" усиливает субъективный аспект ее понимания. Развитие этой идеи приводит к тому, что "справедливой ценой" считают не только такую цену, которая отражает издержки производства и транспортировки продукта, но и обеспечивает соответствующее каждому сословию существование. Поэтому оформившееся к концу XV в. каноническое право подразумевает под "справедливой ценой" не только типичную рыночную цену, но такую цену, которая была назначена при участии облеченных доверием людей, определивших ее в соответствии с принципом всеобщей справедливости. Очевидно, что от такого определения "справедливой цены" до оправдания процента лишь один шаг.

Учение о проценте, как известно, еще более тесно, чем учение о "справедливой цене", связано со Священным писанием. "Взаймы давайте, — говорится в Евангелии от Луки, — не ожидая ничего" (Лк., 6:35). Сначала, правда, это правило касалось лишь духовенства, однако позднее (со времен Карла Великого) оно было распространено на все население.

Рецепция римского права показала, однако, что оно находится с ним в вопиющем противоречии. Так, в Кодексе Юстиниана, который интенсивно начали изучать в XII в. в средневековой Европе, были установлены определенные нормы процента для различных ссуд: 12%— под корабельные грузы,8% — для торговых операций и 4 — 6% — для прочих (Codex. IV. XXXII. 26. § 2). В этих условиях канонисты, формально опираясь на римское право, пытаются обосновать положения, которые ему

прямо противоречат. Их "доказательства" основаны на различении потребляемых (хлеб, пиво, вино) и непотребляемых (дом) вещей. Деньги они относят к первому типу благ. Поэтому, заключают канонисты, требование процента равносильно продаже вещи и требованию платы за ее пользование, т.ё. по существу означает двойную продажу, что противоречит римскому праву. Рассматривая ссуду как продажу в кредит, они не принимали во внимание аргумент о том, что при этом необходима плата за потерю времени. Время, рассуждали они, — божье достояние, которым нельзя торговать. Характерно, что этот аргумент использовал и Фома Аквинский (Summa Theologica, Secunda Secundae, quaestio LXXVIII, artic. 2). Однако эти метафизические построения были далеки от практики хозяйствования. Господство натурального хозяйства в средневековой Европе имело своей оборотной стороной развитие ростовщичества. "Чем незначительнее та роль, которую в общественном воспроизводстве играет обращение, — справедливо заметил К. Маркс в "Капитале", — тем больше расцветает ростовщичество"365 Поэтому не удивительно, что с течением времени в рамках схоластического учения нашлось место для оправдания процента.

С этой целью средневековые схоласты различали в сделках два вида ущерба от неисполнения в срок ссудных обязательств: понесение убытка (damnum emergens) и неполучение прибыли (lucrum cessans), Первый случай рассматривался как вполне законное основание для взимания процента. Так считал, например, и Фома Аквинский, хотя формально не называл эту сделку ростовщичеством (Summa Theologica, Secunda Secundae, quaestio LXXVIII, artic. 2). Однако уже этот случай открывал широкие "законные" основания для получения процента. Достаточно было установить "бесплатную" ссуду на очень короткий срок (например, 3 месяца), чтобы по истечении его получать очень высокие проценты. В Западной Европе они достигали в XII — XIV вв. 43 1 /3 и даже 60%.

Й, Шумпетер подробно останавливается на более позднем варианте обоснования получения процентов, когда схоласты стали связывать его существование с предпринимательской деятельностью. Такое объяснение, безусловно, составляло шаг вперед по сравнению с ранней схоластической доктриной. К тому же, и это следует особо подчеркнуть, позднейшая каноническая теория фактически рассматривала процент как часть промышленной или торговой прибыли, т.е. объективно носила уже буржуазный характер. Несомненно, такая теория должна была найти положительный отклик и в сердце Й. Шумпетера, который сам рассматривал процент как своеобразную плату за технический прогресс366

Й. Шумпетер любуется сложностью логических построений поздних схоластов. Он не хочет квалифицировать их метафизические системы в качестве серии попыток, прикрывающих отступление церкви от первоначальной позиции. Тем не менее в значительной мере дело обстояло именно так. Начав с запрещения ростовщичества, католическая церковь постепенно сдавала одну позицию за другой и закончила тем, что к концу средневековья фактически легализовала его. Об этом свидетельствует и учение о ренте, маскировавшее ростовщичество покупкой ренты; и учение

о праве товарищества (когда получение прибыли обосновывалось риском совместной торговой операции); и ипотека судна (договор бодмереи); и тройной договор; и оправдание государственных займов; и обоснование учеными ордена францисканцев "справедливости" выдачи под небольшой процент ссуд фондами для благотво рительных нужд. Наконец, об этом наглядно свидетельствует определение ростовщичества, данное Латеранским собором;"Под именем ростовщичества следует понимать тот случай, когда заимодавец желает извлечь барыш из пользования такою вещью, которая сама по себе не приносит плода (в противоположность таким вещам, как стадо, поле), не неся притом ни труда, ни расходов и не подвергаясь рис- ку"367

Данное определение ростовщичества предоставляет массу лазеек нарождающейся буржуазии. Достаточно было представить процент как результат "труда", "расходов", "риска" или облечь в форму "товарищества", чтобы избежать осуждения церкви. Такое определение не только составляло шаг вперед по сравнению с ранней схоластической доктриной, но и фактически означало легализацию ростовщичества, осуждался уже не процент как таковой, а лишь его высокая ставка.

Конечно, оценка схоластов в "Истории экономического анализа" Й. Шумпетера оказалась несколько завышенной. Этим, видимо, главным образом и объясняется недооценка в этой книге экономических концепций эпохи Возрождения и Реформации. Тем не менее нельзя отрицать, что каноническое учение сыграло важную роль в истории нашей науки. Благодаря усилиям схоластов удалось не только сохранить значительную часть античного наследия, но и разработать достаточно стройную и в известном смысле непротиворечивую теорию. В учении канонистов мы встречаемся не с простой фиксацией отдельных экономических понятий, а с попыткой создания логической системы категорий; системы, правда, сильно оторванной от реальной жизни. Этот первый опыт схоластического теоретизирования оказался не только полезным, но и порой весьма заманчивым для последующих поколений.

ПРИМЕЧАНИЯ

** Оценка вклада Византии в историю экономической мысли в книге Й. Шумпетера явно занижена. Дело в том, что экономические взгляды в эпоху средневековья как на Западе, так и на Востоке отражались прежде всего в развитии права. И византийское законодательство в этом плане чрезвычайно интересно. Достаточно указать на "Земледельческий закон", "Эклогу", "Исагогу" и др. (подробнее см.: Культура Византии IV — первая половина VII в. М.: Наука, 1984. С.358 —370; Культура Византии вторая половина VII — XII в. М.: Наука, 1989. С. 216 —240). Однако были и специальные произведения, посвященные экономическим вопросам. Конечно, многие из них утеряны, однако далеко не все. Укажем, в частности, трактаты Николая Кавасилы "О ростовщичестве" и "Против ростов щи чества", речи Георгия Плифона, письма Виссариона Никейского.

*2 Выступая против вульгаризированного марксизма, Й. Шумпетер здесь смещает акценты, забывая о том, что в антагонистическом обществе ведущей идеологией является идеология господствующего класса. Особенностью феодального общества была неоднородность господствующего класса. В его состав входили как светские, так и церковные феодалы. Конечно, между ними сохранялись определенные различия как в сфере материальной, так и духовной культуры. Однако несомненно и то, что более существенным различием было различие между господствующим классом и непосредственными производителями, чем различия внутри господствующего класса. Характерно, что противоречия между рыцарями и священнослужителями всегда отходили на задний план по мере обострения классового aHfaroHH3Ma.

*3 4 Ссылка на Фому Аквинского вдвойне неубедительна. Во-первых, потому,

что это типичная формально-логическая ошибка — "довод к авторитету". Во-вторых, потому, что цитируемое высказывание свидетельствует о глубоком лицемерии Святого Аквината. Утверждая, что "любая ссылка на авторитет крайне неубедительна", он тем не менее руководствуется в своих работах прямо противоположным принципом. В "Сумме теологии", например, все положения (и не только касающиеся Откровения) обосновываются путем ссылок на авторитеты — Священное писание и труды отцов церкви.

*4 Й. Шумпетер видит различие между схоластическим цитированием и цитированием современных ученых в том,что первые больше полагались на авторитеты и, будучи коллективистами, "придавали огромное значение преемственности учения". В действительности главное различие заключается в другом: изменились и сами авторитеты, и сам характер цитат. Главным аргументом в научном исследовании стало не Святое писание, а обобщение практики, фактический и статистический материал.

*5 Средневековые университеты (от лат. universitas — совокупность) возникли в XII — XIII вв. в Италии, Испании, Франции и Англии как объединения или своеобразные союзы учителей и учащихся, отстаивавших свои права в борьбе с городскими коммунами. В результате этой борьбы университетам удалось не только добиться самостоятельности, но и получить разнообразные привилегии от папы,императора, а позднее — и других коронованных особ. Полученные привилегии очень скоро привлекли к образовавшимся университетам много разнообразных лиц. Членами средневековых университетов постепенно стали не только учителя и ученики, но и лица, обслуживающие их нужды: книгопродавцы, переписчики книг, аптекари, трактирщики, банщики, лавочники, ростовщики и др.

* 6 Рассуждение Й. Шумпетера напоминает софизм. Считая, что нет чистого феодализма и чистого капитализма, он на основании этого полностью отрицает проблему перехода ст феодализма к капитализму и тем самым проблему выделения качественных этапов в развитии человеческого общества. Конечно, и феодализм, и капитализм представляют из себя определенные теоретические модели, которые не покрывают в полной мере все многообразие реальной действительности. "Но в теории предполагается, — писал К. Маркс, — что законы капиталистического способа производства развиваются в чистом виде. В действительности же всегда имеется налицо лишь некоторое приближение; но приближение это тем больше, чем полнее развит капиталистический способ производства, чем полнее устранены чуждые ему остатки прежних экономических укладов" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд, Т. 25. Ч. I. С. 191 — 192). К тому же главное заключается в том, что теоретические модели феодализма и капитализма верно схватывают основные черты указанных систем, позволяют объяснить их функционирование (что может легко быть доказано на основании фактического и статистического материала).

*7 Пигу Артур Сесил (1877 — 1959), английский экономист, представитель кембриджской школы буржуазной политической экономии. Обосновывал необходимость вмешательства государства в экономику для повышения благосостояния общества. Хотя понятие "экономическое благосостояние" является одним из центральных в его теории, Пигу не дает его точного определения. Отмечая чрезвычайную многоплановость этого понятия, он выделяет два основных положения: "во-первых, понятие "благосостояние" отражает элементы нашего сознания и, возможно, взаимозависимость этих элементов; во-вторых, благосостояние может быть описано понятием "больше — меньше"... Единственным очевидным инструментом, пригодным для измерений в сфере общественной жизни, служат деньги. Следовательно, наше исследование ограничено рамками той сферы общественного благосостояния, где можно прямо или косвенно применить шкалу измерения с помощью денег. Эта сфера благосостояния может быть названа "экономическое благосостояние" (Пигу А. Экономическая теория благосостояния. Т. 1. М.: Прогресс, 1985. С. 73 — 74). Подобная категориальная неопределенность основного понятия позволяет Й. Шумпетеру сблизить теорию схоластов со взглядами А. Пигу.

*8 Менгер Карл (1840 — 1921), австрийский экономист, основатель автрий- ской школы политической экономии, один из основоположников теории предельной полезности. Анализу экономических взглядов К. Менгера была посвящена специальная статья Й. Шумпетера, опубликованная в 1921 г. и позднее включенная в его книгу "Десять великих экономистов. От Маркса к Кейнсу" (Schumpeter J.A. Ten Great Economists From Marx to Keynes. L., 1951. P. 80 — 90).

*9 Фишер Ирвинг (1867— 1947), американский экономист и статистик, опубликовавший ряд сочинений по экономико-математическим методам анализа, теории денежного обращения и кредита. Анализу экономических взглядов И. Фишера была посвящена специальная статья Й. Шумпетера, опубликованная в 1948 г. и включенная позднее в книгу "Десять великих экономистов..." (Schumpeter J. А. Теп Great Economists. From Marx to Keynes. P. 222 — 238).

Перевод с английского М. В. Бойко.

Послесловие, примечания Р. М.Нуреева.

В следующем выпуске предполагается завершить публикацию главы 2, где пойдет речь об идеях "философии естественного права" XVI — XVIII вв., оказавших большое влияние на развитие экономической мысли. В центре внимания автора — труды Т. Гоббса, Дж. Локка, Д. Юма, Дж. Вико, "французских энциклопедистов" и т.д.