В. Б, БелоэерО ВТОРОМ ИЗМЕРЕНИИ ИСТОРИИ

О времени и обо всех тех. кто уже неподвластен суду истории, не затруднившей себя быть внимательной к элементарному человеческому "капризу", за которым "скрывалось безудержное стремление к свободе невинного человека, дававшего имена всем вещам и над всеми вещами господствовавшего" (1), т.

неопределённое, не нуждающееся в гарантиях и защите, Лев Шестов

напишет свою историю "дерзновений и покорностей человеческого духа". Это история таинственного самораспятия на грани двоемирия, как невозможности жить и быть, уже не принадлежа себе, но в дерзком "своеволии" пытаться донести свет "миров иных" безумствующему в своём подполье человечеству, "ибо в пещере только мертвецы не беснуются", чтобы "остановиться и поставить, наконец, вопрос - да точно ли наш мир, тот мир, которому разум продиктовал законы", тот мир, который создан "коллективным" опытом, есть единственно возможный мир и точно ли разум с его законами властвует над живым"(2). Понятно, отчего теперь в истории Шестова не будет причин и следствий, "интересов" Источник истины и откровения единственно один — Священное Писание, ибо, вопреки невозможности, истинное призвание философа вырваться из власти своего времени и свидетельствовать о той таинственной истории, которая пишется неведомой рукой на скрижалях времени, не земного, эмпирического, а того пространственно-подобного, в котором мыслитель только странник, ведомый своей мучительной судьбой к истокам той поры, когда плод с дерева познания ещё не сорван, а слово созидает и разрушает миры.

Итак, "время вышло из своей колеи", привычный ход событий нарушен, "иллюзия", скажет умудрённый опытом историк, — "обман зрения". Гак то оно так. но иллюзия эта, во всяком случае, реальнее, чем противостоящая ей реальность, которая притворяется такой устойчивой, такой безысходно-тяжеловесной, пока ей не приходит время в одночасье рассыпаться,

О.

голоса, окликающие людей и Бога, но совершенно безразличные к тому, что со своей стороны имеют сказать и люди и Бог (4). Как отметил А. Эткинд: "Русская литература, философия и политическая мысль — не зеркала русской) революции; скорее наоборот, революция совершалась в текстах, а оттуда смотрелись в свое историческое отражение, тусклое и всегда неверное...Среди прочего имеют значение и те идеи, проекты, обещания,

которые вообще никогда не осуществлялись Именно они привели тех, кто

принимал их за реальность, к созданию новой реальности, радикально отличной от знакомых им реальностей, в том числе и от реальностей их воображения"(5), к созданию которой, надо думать, был причастен и Л.

Особенно острой критике Шестова подвергся и один из "вдохновителей" "декаденствующей" интеллигенции — Ф.

котором так основательно забыла наша современность На страшном суде

решается быть или не быть свободе воли, бессмертию души — быть или не быть душе. И даже бытие Бога еще, быть может, не решено. И Бог ждет, как каждая живая человеческая душа, последнего приговора..."(11). Для Шестом страшный суд — это величайшая реальность, переживаемая как причастность каждого к Божественному бытию, в нравственном аспекте проявляющаяся как совесть, т.е. та мучительная тревога, избавления от которой так напрасно и безуспешно ищет человечество, стремясь беспечно прожить свое настоящее, ущемленное между вечностью бесконечного прошлого и бесконечного будущего, не подозревая даже, что находится в эпицентре этой борьбы — борьбы между жизнью и смертью, между реальным и идеальным, которая будет продолжаться до тех пор, пока не разрушиться стена между Богом и человеком, воздвигнутая первородным грехом, пока человек не совершит прорыв в ту неведомую область, — "по ту сторону добра и зла", — где он, лишенный опоры общей мысли, будет вынужден стать лицом к лицу с последней Тайной. Видимо поэтому, Шестов заглядывая в некое отдаленное будущее, проводя параллели между страдательным опытом разрушенного Иерусалима и России, верил, что когда-нибудь долго накоплявшаяся энергия отчаяния вспыхнет ярким пламенем нового откровения (12).

Поэтому выход виделся Шестову в иском особом пути, первая веха на

котором — "жить без достоверности, без уверенности... нужно предать дух свой в чужие руки, ...чтобы неведомый горшечник вылепил что-то совершенно неизвестное"(14).

Несложно заметить, что Шестов, подобно многострадальному Иову, стоял перед неразрешимой дилеммой, когда чрезмерное переживание трансцендентности Бога, его абсолютной недосягаемости, приводило к умалению совести в ее правах, а человек полностью лишенный свободы воли, с роковой необратимостью рисковал быть ввергнутым в пропасть нигилизма и саморазрушения. А признание самодостаточности совести как некой непогрешимой нравственной инстанции, преисполненной потусторонней имманентной содержательности, для Шестова означало не что иное, как попытку собственными силами, "делами" обустроиться в "этом лучших из миров". По всей видимости, прекрасно осознавая, что любая попытка разрешения этой роковой дилеммы, составляющей извечный

трагизм человеческого бытия, ведет к созданию новой утопии, Шестов обращен к тем сокровенным, непостижимым отношениям, которые существуют между подлинным "я," человека и Богом Живым, тем неизвестным "я", которое робко, намеками одними выражает свои мысли, но вокруг которого вращается вся мировая история (15), то ее особое измерение, где находит свое разрешение все, что здесь, на земле, начинается, а кончается там, в беспредельности времен и пространств, где, то, что здесь отвергается, там представляется высшим достижением, где вечная тревога и постоянное бдение...(16),

Идея истории как грехопадения получила свое продолжение у Марины Цветаевой, которая находилась под сильным влиянием Шестова и шла в своем прочтении Книги Бытия вслед за размышлениями чтимого ею мыслителя. Как считает А.Эткинд, индивидуальный миф Цветаевой истории грехопадения сформировался не без участия Шестова(17), во всяком случае, выстраиваемая ею оппозиция: "поэтов с историей" и "поэтов без истории", предполагала некий двойственный путь, преодолевающий "закон" и возвращающий человеку ту "силу жизни", которая была утрачена в результате грехопадения. Это — путь "мистического служения" и "поэтического творчества".

По всей видимости, эти идеи оформились в беседах с Шестовым, всегда осторожным в конкретизации основных положений своей философии, но проблемы, затронутые Цветаевой, оказались близки мыслителю. Не случайно, после публикации "Откровений смерти", он напишет своим дочерям: "Трудное, большое искусство уберечься от односторонности...Есть смерть и её ужасы. Есть жизнь — и её красоты...Красота есть тоже источник вдохновения. И даже откровение смерти есть, в последнем счете, искание за видимыми ужасами разложения и конца невидимых начал новой красоты ."(18). Она открывалась Шестову за всеми нашими объяснениями причинности, как индивидуально переживаемое, единичное, случайное, необъяснимое, то, что достается не мучениями, не завоеваниями культуры, а с легкостью, то, что даруется, ибо Бог только одаривает. Поэтому, как считает Шестов, "у каждого человека существует две философии — одна явная, выраженная, для всех и всем доступная, другая - тайная, не только недоступная для всех, но временами непостижимая даже для того, кто ее создал и выносил в душе своей (подлинное философствование начинается там. где замолкают вес размышления и разговоры не только с другими, но и с самим собой (19). как считал мыслитель). Отрывочные, вырвавшиеся словно против воли фразы, слова, полуслова, интонации, восклицания — такими и только такими способами дает о себе знать эта невидимая, скрытая, но, может быть, значительнейшая часть жизни человеческой души"(20). Это та форма знания, которой обладал невинный человек и против которого не имелось никакого предупреждения и запрета в истории Творения .