Если ограничиться в анализе большевизма этого рода замечаниями и поставить точку, — как делают сейчас многие, чтобы не сказать все, исследователи из противного лагеря (а равно и почти все из его почитателей, но только с явно противоположной оценкой), — то ничего, кроме отрицательного суждения, о нем вынести нельзя. Совершенно естественны и по-своему логичны в таком случае все эти столь ходячие ныне характеристики его и заклеймления как голого «разрушения», как «азиатского социализма», как «возрождения самодержавия», как «реакции слева», как «солдафонщины», как грубого и примитивного материалистического «полицеизма», как «аракчеевщины», как «отрицания русской революции» и т. д. Особенно когда они подкрепляются картинами и статистиками ужасной, катастрофической актуальной жизни — политической ли, экономической ли, духовной ли — безразлично, в России. Но настолько естественно и понятно может быть — увы! — такое отношение к делу со стороны человека либо зашиблен- 30 Б. В. Яковенко 914 Б. В. ЯКОВЕНКО ного ужасами нынешней российской действительности, либо захваченного политической и социальной борьбою момента и думающего только о том, как бы провести в жизнь программу своей партии или доставить ей поскорее возможность стать у власти, настолько же неестественно и непростительно было бы остановиться на подобном ограниченном и поверхностном анализе для человека, желающего, прежде чем действовать, дать себе ясный и основательный отчет в происходящем, тем более для философа. Последнему мало ознакомиться с конкретным актуальным социальным, политическим и вообще культурным status quo большевизма; его долг и задача постараться проникнуть в суть и смысл феномена, именующегося большевизмом, интерпретировать его не только и не столько с точки зрения настоящего момента, сколько в общем контексте событий и переживаний, актов и созданий русской жизни всей последней эпохи и вообще всей жизни человечества. Для философа важен в данном случае, как всегда, substratum явления, а не внешние и преходящие формы его. Его задача не только и не столько узнать и изложить официальную большевистскую практику, идеологию и философию, сколько составить и дать философию большевизма как явления человеческой истории, человеческой жизни, человеческого бытия. I Что же такое большевизм в такой расширенной и углубленной перспективе? Это, прежде всего, типичная черта русского народного духа, русской национальной психологии. Русский народ, русский человек от природы максималист: он всегда склонен к крайностям и всегда бывает крайним в своих проявлениях и переживаниях. Его история — тому неопровержимое и многообразное свидетельство. И чтобы не ходить далеко, возьмем, например, его квазибесконечное прозябание под ярмом самодержавного строя. Это был какой-то экстремизм терпения. Молчаливо годами, десятилетиями, даже столетиями нес он этот крест, как, может быть, никакой другой народ мира, сложившийся в нацию, образовавший огромное государство и создавший свою собственную культуру, его никогда не нес и нести бы не согласился. Или возьмем, как пример, ту упорную, беспримерную в истории человечества революционную борьбу, которую вела так называемая интеллигенция, т. е. тот класс русского народа, который составлял как бы его мозг, против самодержавия. И это был своего рода экстремизм освободительного энтузиазма. Многие десятилетия, не останавливаясь ни перед какими препятствиями, не ослабевая ни от каких жертв, упорно и неукоснительно наносила она удар за ударом в тело русского абсолютизма, столь МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 915 твердо стоявшего на базе только что упомянутого народного долготерпения, и в конце концов сокрушила его и дала прорваться наконец мощной волне освобождения. Совершенно такого же порядка и переживаемое ныне русским народом революционное опьянение. Будучи упрям и неукротим в терпении и борьбе, он столь же упрям и неукротим в разрушении старого уклада, коли оно началось, и в создании нового. Смести все старое, насадить все новое, — разом, отчаянным, могучим усилием воли, — и какими угодно средствами и чего бы это ни стоило, — вот чего он добивается сейчас в большевизме. Русский народ не знает средних решений, никогда не довольствовался и не довольствуется половинными достижениями. Повсюду, во всех областях его жизни, ему нужно все сполна, нужен абсолют, нужно воплощение идеала. Ему абсолютно чужд западноевропейский оппортунизм, довольствующийся почти всегда формой и готовый ждать до второго пришествия конкретных содержаний. Русскому народу либо ничего не надо, либо подавай все сполна, и вот сейчас, и в самом конкретном осязательном виде. Aut Caesar aut nihil! Таков он во всем, — и в личной жизни составляющих его членов, и в своей общественно-политической жизни, и в своих религиозных исканиях, и в своих философских запросах. И таков же он в своих великих людях. Не беспощадным ли государственным экстремистом был Петр Великий, смявший всю Россию, как кусок глины, в своих могучих руках и вылепивший затем из нее собственноручно же совсем новую скульптуру? Не экстремист ли был, по своей психологии и своей философии, Лев Толстой, желавший во что бы то ни стало и сейчас же низвести царство Божие на землю и не принимавший никаких компромиссов в своих моральных требованиях к человечеству и человеку? До сих пор русский народ хранил это основное и характернейшее свойство, так сказать, в своей груди, изживал его интимно и втихомолку рос и развивался. По отношению к остальному миру, в частности к Европе, он держался, скорее, пассивно, рецептивно, подражательно, всасывая в себя постепенно все лучшее, что было содеяно раньше и содеевалось еще другими народами. И Европа узнавала об его оригинальном нутре лишь изредка, отрывочно и отраженно, всегда ощущая при столкновении с ним и его духовной жизнью некоторую растерянность и обнаруживая, почти без исключений, полное его непонимание как перед какой-то потусторонней загадкой. Отражение татарских нашествий в конце средних веков, появление Петра Великого, метеором прошедшего по Европе в страшно-величественном образе царя-плотника, сокрушение мощи Наполеона в начале XIX столетия, да несколько отдельных духовных проявлений, вроде Достоевского и Толстого, — 916 Б. В. ЯКОВЕНКО вот и все, пожалуй, в чем выявился доселе русский народ наружу самостоятельным и импонирующим образом и что дошло до сознания Европы и коснулось ее социальнодуховного бытия в большей или меньшей степени. Ныне пробил час всестороннего и всеисчерпывающего европейского и мирового выступления русского народа. В поднятой им всепотрясающей революции он разом сменил прежнюю свою пассивную позицию на активную и со всем своим большевистским темпераментом и со всем багажом своих крайних и глубоких переживаний вышел на мировую арену. Но большевизм не только типичная черта русской души, не только основное русское народное переживание современности, не только мощная социально-политическая и духовнокультурная самопроекция русского народа вовне. Большевизм есть также не менее характерная, типичная черта мирового и, особенно, европейского настроения масс в переживаемое нами время. Это — то чувство, или, вернее, предчувствие и умонастроение, которое постепенно охватывает всю Европу и все больше и больше кристаллизуется в форме определенных требований и действий. Это — всечеловеческое чувство нестерпи- мости господствующего социально-политического уклада, предчувствие его неминуемого крушения и воля содействовать этому краху с целью ускорить установление нового социально- политического бытия. Повсюду и в Европе, и в других местах народные массы все больше и больше откликаются — разумеется, разнообразно, в зависимости от темперамента и специальных условий, — на слово, раздавшееся в Восточной Европе, и примыкают к русской народной фаланге. В этом своем действии и значении большевизм подобен тому чувству и умонастроению, которое, например, девятнадцать веков тому назад нашло себе выход в христианстве, а сто лет тому назад разразилось Великой французской революцией. Христианство было борьбою и сокрушением античного аристократизма и рабства; французская революция сокрушила феодальный строй; большевизм вздымается, как волна, долженствующая разрушить капиталистическую конструкцию современного общества. II Это грандиозное выступление русского народа на мировой арене, естественно, до сих пор проявилось главным образом чисто практически, в ряде ли социально-политических действий и установлений, в глубоком ли социально-политическом возбуждении и брожении, в провозглашении ли определенных лозунгов и программ. Но, безусловно, оно не было бы столь потрясающе и грандиозно, если бы за его практической внешностью не скрывалось и не менее импозантное духовное нутро. МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 917 Выступая, чтобы перевернуть мир, русский народ несет с собою, конечно, не жалкое повторение примитивного вульгарного материализма, которым пробавляются официальные вожаки и программы этого движения, а новый духовный смысл существования, новые основные понятия жизни и новую философию, которые еще трудно различать за конвульсивной и мучительной действительностью социально-политического прогресса, но которые уже изжиты им и подготовлены в столетнем его долготерпении и в упорной революционной борьбе его стойкой интеллигенции. И прежде всего, большевизм несет с собою новое понятие свободы. Адекватнее всего будет обозначить его как понятие рабочей, трудовой свободы. Как известно, политически это выразилось в провозглашении «декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа», в которой была принципиально уничтожена последняя форма рабства: капиталистическая. Чтобы представить всю глубину этой трансформации, достаточно только сравнить этот новый шаг, по его смыслу, с предыдущими историческими шагами человечества в определении и установлении человеческой свободы. Греко-романский мир знал и понимал эту последнюю лишь как атрибут сочлена греческой или римской республики и отвергал его для всех других народов, которые обозначались как варвары, а в случае покорения трактовались как рабы. После длительного процесса внутренней переработки в Великой французской революции обнаружилось новое понятие человеческой свободы, гораздо более широкое, но вместе с тем и гораздо более формальное: свободным был объявлен всякий человек, свой ли или чужой, поскольку он сообразуется с основными принципами и установлениями существующего общественного и государственного порядка. Если античное представление о свободе можно характеризовать как аристократическое, то понятие ее, легшее в основу «декларации прав гражданина и человека», характеризуется как формально-демократическое, юридически-гражданственное. По существу дела, материально, практически, конкретно, однако же, рабство не было еще уничтожено до конца, и свобода не восторжествовала еще окончательно. Ибо сохранилась рабская зависимость труда от капитала; и не только сохранилась, но и расцвета, развилась и вскоре достигла своего апогея. Если рабочий был на протяжении XIX столетия свободен политически как гражданин, он был полным рабом экономически как рабочий, а это значило, по существу дела, что и его гражданская свобода в значительной мере была не более как лоскутком бумаги; ибо установившаяся экономическая структура общественного бытия, осуществлявшая и освящавшая собою эту новую форму рабства, входила неотъемлемым параграфом в число общественных норм и заповедей, определявших свободу гражданина. Большевизм знаменует со 918 Б. В. ЯКОВЕНКО бою идейно как раз отмену такого взаимоотношения, отказ от подобной фальсификации свободы. В нем идейно свобода не только сохраняет всечеловеческую форму, но и приобретает столь же всечеловеческую плоть и кровь; ибо он требует в первую же очередь прекращения наличествующего экономического рабства, уничтожения воплощающего его государственно-общественного института и погребения вдохновляющих их принципов. Вместе с тем — и это второй огромный духовный вклад, который он несет с собою, — большевизм постулирует совсем новое понятие труда, каковое точнее всего будет обозначить как понятие незаинтересованного труда: работы ради работы. При капиталистическом режиме (которому жаждет положить конец большевизм) понятие труда тесно связано с понятием заработка, наживы и частной собственности. Отменяя эту последнюю и ликвидируя капитал как экономическую форму социального существования человечества, большевизм превращает труд из социально-экономического средства в социально- экономическую цель, в подлинную категорию экономического бытия человека. В основе большевистской конституции социального существования лежит мысль о том, что и предприниматель, и чернорабочий, и ученый, и художник должны все одинаково работать: работать потому, что они — люди, а человек, как экономическое существо, есть рабочий, и работать не ради чего-либо другого, а ради самой работы, ибо работа есть одно из самоопределений человека как такового; более того, одно из основных определений духа и бытия вообще, равное, по своему существенному достоинству, таким конститутивным факторам бытия, как истина, добро, красота и святость. Далее, на почве этих двух новых понятий свободы и труда в большевизме ферментируются и возникают два дальнейших, столь же новых понятия личности и государства. Чисто моральное, формалистическое понятие личности в немецком идеализме Канта, Фихте и Гегеля, основывавшееся на чисто формальном понятии свободы, рожденном титаническим усилием французской революции, получает ныне плоть и кровь, т. е. конкретное содержание. Подобно тому как свобода становится совершенней, мыслясь как трудовая свобода, так и личность становится конкретным моральным принципом, мыслясь как трудовая личность. В свою очередь и понятие государства теряет в большевизме свой формально-политический, централистически-монистический характер. С формальной стороны, государство превращается из искусственной и формальной надстройки над экономическим бытием человека в ту самую среду, в которой человек упражняет себя как трудовую личность и которая функционирует как гарантия для личной его безопасности и материального его существования. По со МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 919 держанию своему государство из сложно иерархизированного социального тела сословий, классов и индивидуумов превращается в упрощенный комплекс личностей, равно и каждая на своем месте выполняющих общую функцию охранения труда и личности. В противоположность монизму и утилитаризму современного демократического парламентаризма советская система несет с собою осуществление социального плюрализма, где не государство является господином индивидуума, а индивидуум является господином, или, вернее, вершителем государственного бытия. Из всего сказанного несомненно явствует, что большевизм предвещает в ближайшем будущем новое выступление философского творчества, новую оригинальную попытку осмыслить сущность бытия и смысл существования. Да иначе и быть не может, ибо его сущность составляет новое самоутверждение свободы, а свобода есть сущность духа и сущего и, стало быть, сущность философствования. И это сполна подтверждается исторически. Так, например, несмотря на то, что французская революция была подготовлена и вскормлена главным образом материализмом энциклопедистов и сентиментальным индивидуализмом Руссо, она проявила духовно-систематически свою сущность в форме могучих построений немецкого трансцендентального идеализма, которые все в конечном счете являются умозрительными системами свободы. Точно так же и русская революция, несмотря на свою узко-материалистическую подготовку в лице марксизма, будучи в такой же мере практическим воплощением свободы, не может не обнаружиться, со своей стороны, в виде ряда новых систематических трактований свободы. Трудно предугадать, какой из народов будет исполнителем этих новых философских откровений, но, последовательно мысля, вряд ли можно отрицать, что, по характеру своему, с одной стороны, продолжая общефилософскую традицию, а с другой — соответствуя духу времени — революционной и социально-политической действительности, эти откровения должны будут носить форму плюралистического идеализма. III Каковы же будут основные конститутивные черты грядущего плюралистического философствования? Прежде всего, философский плюрализм характеризуется как критика до конца или же осуществление полной непредвзятости и беспредпо- сылочности. Это значит, в первую голову, что философское познание, начиная свою работу, отказывается от всех теорий, от определенных суждений, мнений, взглядов, точек зрения и стремится повсюду к существу прямо, не принося никакой 920 Б. В. ЯКОВЕНКО отсебятины. Словом, плюралистически инспирированное философское познание начинает полным незнанием и полным сомнением. Всякий рассматриваемый им предмет представляет для него задачу, которую еще надо разрешить, — которая отнюдь не разрешается своим наличным видом и разрешать которую можно, только тщательно проверив все обнаруживаемые им свойства, беспощадно изгнав все кажущееся, произвольное, совершенно отказавшись от догматического принятия на веру и дав заговорить во весь голос самому предмету как таковому. Такой общий познавательный подход плюрализма заставляет его гносеологически избрать феноменологический метод. Этот последний состоит в том, чтобы мысленно достать сам предмет, войти в самую его сущность, прильнуть к его груди и слушать чутким ухом биение его сердца. Другими словами, феноменологически исследовать — значит достигать мысленного узрения. И чем дальше уходит при этом феноменологическая работа от привычных логических схем мышления, от первоначальных монистических навыков и приемов философского предметопонимания, тем ближе она достигает своей цели, тем больше сливается воедино со своим вот этим или вот тем предметом. Идеальным пределом в этом направлении было бы полное отпадение познающего субъекта и познавательного процесса как предпосылок познания, т. е. полная непосредственность, и наличность каждого предмета как такового. Потому феноменологический метод плюрализма можно еще характеризовать как критико-мистический. Повсеместное и неукоснительное применение этого феноменологического метода неизбежно ведет к плюралистической метафизике. И, первым делом, это выражается в полной самостоятельности и самостности отдельных широких сфер сущего: сфер нравственного, прекрасного, святого, экономического, бытийного и т. д. В монистическом постижении эти сферы сущего всегда представляются по схеме какой-нибудь одной из них, чем символически искажаются одновременно и характерные черты представляемых схем, и конкретная, специальная сущность той из них, которая играет роль представляющей сферы. Критический плюрализм должен совлечь с сущего все такие схемы, все даже самые приросшие и окаменевшие наслоения натурализма и эстетизма, этизма и экономизма. Но этим дело еще не кончается: должна быть установлена и обеспечена также и разность или самостоятельность самих познавательных предметов, содержаний, наличностей. Все в сущем, все, что есть, все, что наличествует, т. е. все сущее или наличествующее есть и наличествует как то, что оно есть, как именно это такое-то, наличествующее. Каждая наличность, каждое сущее самостно, в себе сконцентрировано, самим собою регулируемо и правимо; каждое наличествующее МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 921 есть свой собственный закон, свое собственное определение, свой собственный жизненный источник. Отсюда совершенно ясно, что в сфере нравственной философии плюрализм непременно должен выступить как система чистой свободы, как мысленно-интуитивная кристаллизация последовательного демократизма. Полная свобода каждой народности в более обширном народном целом и в общей семье всего человечества, полная правоспособность и независимость различных общественных групп одного и того же народа и друг по отношению к другу, и по отношению ко всему народу, полное самоутверждение, самоконцентрирован- ность и самоответственность отдельных индивидуумов и по отношению к объемлющим их группам, нациям, народам, и по отношению ко всему целому человечества, — вот то наивысшее утверждение духовно-нравственной свободы, которое адекватнее всего заполняет нравственным содержанием фундаментальную плюралистическую формулу: sed ex pluribus unum.1 Подобно тому как подлинно сущий предмет, будучи до конца и всецело самим собою и не будучи ничем другим, именно благодаря этому есть нечто сущее и составляет момент всецелого Сущего, — точно так же и подлинная человеческая личность, лишь будучи до конца и всецело сама собою, в себе самой и для себя самой и не будучи нисколько, ни самомалейшим образом чем-либо иным, именно в силу этого есть нечто свободное и выявляет наличие всецелой Свободы. Non ab Libertate plures libertates, sed ex libertatibus Libertas!2 Только тогда, когда закон и обязательство есть сама и каждая нравственно-свободная личность и притом и вовнутрь, и вовне,— только тогда наличествует всецелая свобода.