I Всякий, кто бросит внимательный взгляд на развитие научного мышления и научных исследований в течение последних десятилетий, будет поражен значительностью и размерами достигнутых за это время успехов в различных, даже самых отдаленных друг от друга уголках науки. Невольно создается такое впечатление, что после недолговременного затишья мы снова присутствуем теперь при громадном подъеме научных интересов, надежд и стараний. Перед нами раскрываются самые заманчивые горизонты, самые отдаленнейшие дали; научное мышление обещает нам самые необыкновенные результаты как со стороны завоевания все новых и новых материалов и проникновения все глубже и глубже в конкретную сущность и свойства изучаемых предметов, так и со стороны их систематической обработки, со стороны построения отдельных наук идеально систематизированным образом. И на самом деле! В сфере наук математических мы присутствуем при полной внутренней перестройке, стремящейся все математические дисциплины со всем их бесконечно разнообразным содержанием обосновать на нескольких последних терминах и нескольких первичных взаимоотношениях между ними. Перестройка эта, своим лозунгом провозглашающая арифметизацию или — быть может, точнее и правильнее — формальную логизацию математического мышления и получившая в своем развитии сильный толчок вперед от Георга Кантора, когда им была открыта новая сфера учения о комплексах, бесспорно приближает математическую науку к осуществлению того идеала, о котором мечтали уже издавна немало философов, математиков и других ученых, — к осуществлению идеальной и всеобщей науки, scientiae universalis. В равной мере не менее значительная и плодотворная ломка и перестройка вызваны в сфере механики, теоретической и экспериментальной физики открытием принципа относитель- МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 637 ности, который тоже обещает, с одной стороны, внести больше простоты и систематичности в сферу физически-механического мышления, а с другой — так формализировать содержание механики и физики, чтобы оно встало в тесную связь как непосредственное логическое продолжение с только что упомянутым систематическим целым арифметизированной математики. О громадном революционном значении открытия радия — в особенности для химии и всех опирающихся на нее дисциплин — говорить не приходится: этим открытием поколеблены утверждения, казавшиеся обладающими непреложной достоверностью, и вместе с тем расчищены такие горизонты, о которых прежде невозможно было и думать. Тот же самый громадный рост и успех научной работы нашего времени приходится констатировать решительно повсюду в научной сфере: вспомним хотя бы еще о новейших завоеваниях в биологии или политической экономии! Кто захотел бы хотя бы вкратце ознакомить аудиторию со всеми этими научными завоеваниями нового времени, тому не хватило бы на это, конечно, и целого вечера. Однако, как это ни странно и ни неожиданно, рука об руку с таким небывалым подъемом научного творчества идет и небывалое по силе своей разочарование во внутренней значимости научного мышления, в его жизненной ценности, в его общемиросозерцательных и философических правах. И что еще страннее и неожиданнее — немалое содействие это разочарование получает со стороны самих протагонистов научного мышления, со стороны самих специалистов-учёных, ныне так заметно интересующихся общими вопросами жизни и философии и зачастую дающих своей научной работе чрезвычайно жестокую с принципиально-философской точки зрения аттестацию. Научное мышление, познание и исследование характеризуются ныне в их среде особенно часто свойствами относительности, проблематичности и схематичности, и притом характеризуются сознательно и подчеркнуто. Критерием научной истины провозглашается ныне учеными с особой охотой «удобство мыслить» или «наибольшая достижимая в данный момент простота» формулировки и изложения совершающегося. И на научное познание современные ученые особенно склонны смотреть с практической точки зрения «удачности», «успешности», «полезности», «удовлетворительности». Среди них достаточно указать на Курно, Карла Маркса и Гельмгольца в относительно недавнем прошлом и на Маха, Пуанкарэ, Оствальда, Пирсона и Энриквеса — в настоящем. Вышеупомянутый закон относительности тотчас же был перенесен из специальной сферы механики в общую сферу философского размышления и распространен на весь мир: один из главных его утвердителей и насадителей, Минковский, прямо называет его «мировым постулатом». 638 Б. В. ЯКОВЕНКО Разумеется, ввиду того что вопрос о природе, критериях и значении научного мышления есть вопрос чисто философский, разочарование в научном мышлении гораздо сильнее и рельефнее отразилось в писаниях современных философов, чем в работах специалистов-ученых, только изредка и урывками могущих обращаться к далекой им сфере философских размышлений. Собственно, уже в немецком идеализме начала XIX столетия, особенно у Фихте и Гегеля, беспощадно раскрыта относительность специально-научного мышления и открыто затребован иной философски научный путь познания. Шопенгауэр, а за ним особенно Ницше, повели яростную открытую кампанию против научного познания, отказываясь от него — по существу своих спекуляций — даже в той его возвышенной форме, до которой хотели его поднять Фихте с Гегелем, установив особую философскую научность. Наконец, в наше время целая фаланга философских мыслителей, — каждый со своей точки зрения и со своим подходом, — устремилась на научное мышление с настойчивым желанием положить конец претензиям этого последнего на сколько- нибудь абсолютное значение, неистребимо живущим в груди самого научного творчества и неудержимо несущимся из сферы научного исследования в такой момент, каковым является наше столькими научными успехами характеризующееся время. Ройс и Джемс в Америке, Бредли, Уорд и Шиллер в Англии, Бергсон, Бутру, Jlepya, Мильо во Франции, Кроче в Италии, Дильтей, Липпс, Файхингер и эмпириокритицисты в Германии — вот имена главнейших борцов против научного мышления. И даже Коген с Риккертом, представляющие собою ныне оплот научного трансцендентализма, в конце концов тоже предают науку на относительность. Ибо если для Когена наука и знаменует собою абсолютный логический процесс, то это покупается дорогою ценою утверждения, что абсолютной в ней является как раз ее относительность, ее проблематизм; у Риккерта же наука оказывается безнадежно противостоящей действительности и способной усваивать эту последнюю, лишь упрощая ее и тем отделяясь от нее. Может быть, громче всего в наше время (да и во все времена) об относительной и схематической природе научного познания трубит движение, усвоившее себе кличку прагматизма. Но бесспорно, что наиболее глубокий и принципиальный, а вместе с тем обстоятельный и специальный критический разбор природы научного познания дан Бергсоном; по сравнению с его критическим анализом все то, что говорится в прагматистической литературе, является либо повторением, либо добавлением, не вносящим по существу дела ничего принципиально нового. МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 639 II Разумеется, все эти выступления против научного знания, все эти критики его значимости и полномочий имеют в виду разрушить не самую науку, а то философское миропонимание, которое стремится на все смотреть глазами науки, кладет специально научный способ постижения в основу философствования или, выражаясь коротко (и имея при этом в виду Аристотеля), объявляет «физику» вместе с тем и «метафизикой». Такое философское миропонимание устами Огюста Конта окрестило себя именем позитивизма, или положительной философии. «Под положительной философией, — говорит Конт, — по сравнению ее с положительными науками, я понимаю всего лишь простое рассмотрение общностей, распространяющихся на различные науки, взятые в их подчинении единому методу и представляющие собою различные части одного общего плана исследования». Само собою и в пределах такого определения могут свободно намечаться различные понимания научной положительности, что мы и увидим сейчас, обратившись к рассмотрению нескольких типичных концепций позитивизма. Но у всех этих концепций есть, бесспорно, нечто общее, что позволяет им всем знаменовать один и тот же уклон философской мысли и что по тому самому особенно характерно для них и конститутивно. И этот уклон можно лучше всего формулировать собственными словами родоначальника позитивизма: «Человеческий ум, признавая невозможность достижения абсолютных понятий, отказывается от поисков происхождения и назначения вселенной и познания внутренних причин явлений, дабы сосредоточиться единственно лишь на открытии — путем удачного соединения рассуждения с наблюдением — действительных их законов, т. е. их неизменных отношений последовательности и подобия». Отсюда ясно видно, что всякая позитивистическая концепция вращается около двух полюсов: около явления и закона явлений. Не требуется большого труда, чтобы убедиться в чрезвычайной интеллектуалистической односторонности этих кардинальных понятий позитивизма. Действительно, под явлением позитивизм понимает обычно только то, что является доступным чувственному восприятию. Все остальное отвергается позитивизмом как метафизическая сущность, т. е. как плод либо запутавшейся, либо недодумавшей себя до конца и поддавшейся влиянию фантазирования мысли. Между тем такая точка зрения совсем неправомерна, ибо явлением или, выражаясь точнее и определеннее, фактом, наличностью бывают не только данные чувственного восприятия, а и все до чрезвычайности разнообразные и от чувственной данности глубоко 640 Б. В. ЯКОВЕНКО отличные содержания сознания. Математика дает нам тут самые наглядные и убедительные примеры: число два, например, является бесспорным фактом или наличностью в познании арифметика, а равнобедренный, например, треугольник — бесспорным фактом или наличностью в познании геометра. Что при этом дело идет не о написанной на бумаге двойке и не о нарисованном на ней треугольнике, ясно само собою, так как арифметик и геометр занимаются не тем, что написано или нарисовано, а самой двойкой и самим треугольником, по отношению к которым написанное и нарисованное — лишь иллюстрации или способы фиксации для памяти. Столь же мало чувственным фактом или явлением является содержание, которым характеризуется, например, нравственное или эстетическое сознание. И тут, конечно, сам нравственный или эстетический факт дается в сопряжении с чувственным восприятием, в сопровождении некоторого чувственного факта или содержания; но и тут не подлежит никакому сомнению чисто служебное, инструментальное значение этого сопрово- жатого, так как он служит лишь мостом к истинной цели постижения, к самому нравственному или эстетическому содержанию. К такой односторонности в понимании явления или факта, который позитивизм интерпретирует согласно духу господствующих наук, присоединяется в позитивизме точно такая же односторонность в понимании закона. Явление или факт приурочивается в нем к чувственному опыту, к ощущению; закон же всецело определяется, в соответствии с этим, — рассудком и характернейшей категорией рассудка или научного мышления — гипотетическим отношением. Действительно, все законы специальных наук имеют выраженно гипотетическую форму, высказываются в гипотетических суждениях, строящихся по трафарету: если такие-то и такие-то условия выполнены, то наступает или случается то-то и то-то. Между тем законы, внутренно руководящие нравственными или эстетическими содержаниями, не знают совершенно такого гипотетизма, ибо выражаются в определенно-категорической форме. Равным образом и среди наук математика выражает свои законы совершенно категорическим образом; например, прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками. И введение гипотетизма тут нарушило бы только непосредственный смысл выражаемого познания. Но мало того! Гипотетический по внутреннему своему содержанию закон позитивизма гипотетичен еще и внешне или формально, так как в глазах всякого последовательного позитивиста каждый закон знаменует собою лишь наиболее удавшееся сейчас приближение к подлинному отношению между фактами, наиболее простое и удобное выражение для инвариантности в отношениях между явлениями. Если завтра при- МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 641 дут новые факты, откроются новые явления, то возможно, что подходящий сейчас закон окажется неудобным, нецелесообразным, слишком сложным и запутанным; и от него придется отказаться, заменив его новым, представляющим больше удобств и простоты. Этот последний формальный гипотетизм научного закона, который правильнее будет назвать релятивизмом или познавательной относительностью закона, особенно резко подчеркивает интеллектуалистическую односторонность позитивистического способа мышления. Ибо он резко не согласуется с единственным возможным смыслом закона даже в математике, не говоря уже об иных сферах опыта и сознания. Математика знает целый ряд непреложных истин. Может быть, их можно изложить иначе и более удобно, чем они обычно излагаются, — ныне как раз мы наблюдаем, как было упомянуто уже вначале, такую перестройку в пределах математики. Но перемена в распорядке изложения не отражается на существе математических истин. В точно таком же положении находятся, например, и законы (или истины) нравственные. Положение: «не убий» может менять, в зависимости от времени, места и людей, его высказывающих, свою внешнюю кожуру, свою формулировку, границы своей применимости и т. д. Но оно всегда и всюду будет оставаться обязательным нравственным велением. И точно так же внутрен- но вечны и устойчивы и законы (или истины) эстетические, например типы архитектурной красоты и гармонии. Их можно воплощать различно, к ним можно присоединить новые типы, — их нельзя только не признать за то, что они есть, за законодательствующие нормы архитектурного творчества. Итак, определяя явление как факт только чувственного опыта, а закон как закон только гипотетического содержания и порядка, позитивизм обнаруживает большую односторонность: произвольным образом он из опыта соглашается принять во внимание только то, что является соответствующим ощущению и рассудку, этим двум характернейшим началам всякого интеллектуализма. Но в сопряжении с этим он невольно характеризуется и другой еще чертой, явно противоречащей его прямым намерениям. А именно: сознательно акцентуируя второе начало — закон и делая его как бы целью своих стараний, он в то же время сознательно, а иногда и бессознательно, акцентуирует первое начало и его слушается, как высшего познавательного критерия. Ведь если закон гипотетичен и по своему содержанию, и по своей форме, то ясно, что не он должен в конечном счете обосновывать собою явления, а явления должны служить его действительным критерием; ясно, что для ради явлений он строится, к ним применяется, по отношению к ним признается более или менее удобным, простым, удовлетворяющим. Ну а это — явный и бесповорот- 21 Б. В. Яковенко 642 Б. В. ЯКОВЕНКО ный субъективизм. И вот почему. Ведь непосредственно данные нам в чувственном опыте явления суть факты, сопряженные каждый раз с тем человеком, который их воспринимает и который никогда не является в этом восприятии беспристрастным и непредвзятым. Наоборот, любое восприятие донельзя насыщено всевозможными точками зрения, обычаями, привычками, взглядами и тяготениями воспринимающего. Делая сознательно или бессознательно чувственный опыт критерием науки и ее законов, позитивизм тем самым полагает в ее основание наполовину конкретного человека со всем содержимым его индивидуального, одностороннего, случайного опыта. Таким образом, выступая резко за положительную научность, за осуществление представленной ею объективности и против теологического и метафизического субъективизма, позитивизм на самом деле в конце концов оказывается проповедником самого крайнего субъективизма. Les extremites se touchent! 1 Такова роковая расплата, на которую осуждает позитивизм самого себя благодаря своему изначальному интеллектуализму. III Обратимся теперь к типичным формам позитивистической философии, дабы иллюстрировать интеллектуалистическую односторонность позитивизма и ее последствия конкретнее. Самой старой и наиболее обычной формой философского позитивизма является так называемое механистическое миропонимание. Устами Огюста Конта оно объявило, что мир обнаруживает четыре следующих класса явлений: явления астрономические, физические, химические и физиологические.2 Все остальное так или иначе сводим к этим четырем классам. Что же касается самих этих классов, то и они не являются вполне независимыми между собою, будучи, наоборот, подчинены друг другу обратно пропорционально простоте своей и своих законов. Говоря коротко, это значит, что все явления регулируются в основании своем законами явлений астрономических. И так как теоретическая астрономия пользуется постоянно математическим методом рассуждения, то отсюда вполне понятно следующее утверждение Конта: «Благодаря математическим наукам положительная философия стала формироваться: это от них приходит к нам метод».3 Выше уже достаточно говорилось относительно узости и односторонности такого интеллектуализма. Даже и в сфере самой науки такой 1 [Крайности сходятся! (фр.)] 2 См.: Comte A. Cours de philosophie positive. Vol. 1. 1886. P. 75. 3 Ibid. P. 122. МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 643 позитивизм не отвечает всем наличным материалам (например, психологическому, социологическому), не говоря уже о полном пренебрежении другими областями опыта. Не менее распространенной формой позитивистической философии является эволюционизм. Основною его особенностью является стремление понимать всу сущее, все данности генетически. Но ведь неадекватность такого стремления непосредственно же бросается в глаза. Возьмем сферу математики: что тут можно объяснить философски с генетической точки зрения? Самое большее — зарождение и образование в уме человека определенных представлений, отвлечений и схем, в которых мыслятся математические содержания и предметы. О самих этих предметах, например о самих числах, о самих геометрических фигурах, о самих комплексах и т. д., генетически сказать ничего нельзя, ибо все они по самой своей сущности лежат по ту сторону всякого генезиса. Разумеется, имея в виду непрерывность во взаимоотношении математических образований, и относительно них можно заговорить о генезисе. Но ведь совершенно же очевидно, что в таком случае слово «генезис» либо получит совсем другое значение — значение математического конструирования, либо утратит всякий определенный смысл, означая собою то же, что означает чрезвычайно общее понятие изменения вообще. В обоих случаях от эволюционистического смысла слова «генезис» не останется ни крохи. Не в лучшем положении находится эволюционисти- ческий позитивизм и по отношению к эстетическим данностям. И тут он в состоянии, самое большее, говорить только о зарождении и развитии способа эстетического постижения, но ничего не может сказать о самих красотах, которые лежат вне генезиса, определяются своими эстетическими категориями. С возрождением неокантианства в прошлом столетии и критической постановкой философской проблемы и позити- вистическая философия сделала попытку гносеологически формулировать свое credo. В результате получилась своеобразная реставрация сенсуализма. Сущее составляется, по мнению представителей этого позитивистического течения, из комбинации чувственных элементов или ощущений, как не побоялись выразиться некоторые из позитивистов; научное (и философское) познание имеет своею задачею возможно ближе подойти к самим этим элементам и их комбинациям, возможно более освободиться от схем и посторонних им постулировок. Однако ведь совершенно же ясно, что математические или эстетические наличности не имеют ничего общего с ощущениями как таковыми, что ни тех ни других, собственно, совсем нельзя в прямом смысле слова ощущать или опознавать чувственно, что и математическое и прекрасное обнаруживаются только иного рода постижениями, ощущение же играет при этом вспомогательную роль иллюстрации или трамплина. Кро 644 Б. В. ЯКОВЕНКО ме того, столь же ясно, что непосредственно данные ощущения (или факты) как таковые не только не могут составлять действительного содержания подлинных предметов, но, наоборот, должны быть преодолены в своих характерных свойствах для достижения этих предметов, чему прямое и непосредственное свидетельство — сама наука. Если же в сенсуалистическом позитивизме под ощущением или фактом должно разуметься не непосредственное ощущение (или факт), а, так сказать, «научное ощущение», являющееся только в результате научной работы, то ведь такое ощущение (такой факт) есть, бесспорно, продукт самой подлинной научной работы конструирования, и по отношению к нему не только нельзя требовать полной свободы от научных схем, но, наоборот, необходимо признать, что оно этими схемами, собственно, и сделано-то. Научный факт — а к какому другому факту может и должна стремиться наука? — есть плод мышления, творчески-научного построения. Освободить его от мышления значит его просто уничтожить. Релятивистический позитивизм современной науки стремится свести все содержание сущего к отношениям; тем самым он отрицает наличность чего-либо безотносительного, устойчивого, неизменного. Но ведь совершенно же ясно, что не может быть отношения без того, что в нем относится, без терминов; и не менее ясно, что в конечном счете неизбежно должны быть такие термины, которые не будут определяться самим их отношением, так как в противном случае не было бы и самого отношения. И столь же ясно, что утверждение всецелой относительности всего сущего и полного отсутствия каких-либо устойчивых терминов есть утверждение абсолютное, есть утверждение абсолютной относительности, абсолютного релятивизма, т. е. утверждение внутренно противоречивое; ибо само оно, благодаря своей абсолютности, самым очевидным образом не подходит под общую релятивистическую схему и, стало быть, знаменует некоторый логически устойчивый пункт. Трансцендентальная философия Когена во многом есть повторение контовского позитивизма на языке трансцендентального метода. Она тоже характеризует сущее, исходя из категорий математического естествознания; она тоже считает математический метод основным и характернейшим руководящим началом познания. И она тоже всецело ориентирует философию на таким образом понятой науке. Потому к ней во всем объеме приложимы возражения, выдвинутые только что против механистической формы позитивизма. Нужно, впрочем, оговориться, что механистическая схема в ней выдержана далеко не так, как у Конта, в силу проникающего ее критически-трансцендентального устремления. Она уже не в состоянии не отвести особого места для органической жизни, для психических переживаний, не говоря уже о нравственном, МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 645 прекрасном и пр. Но по своей начальной тенденции она и стоит и падает вместе с позитивизмом Конта. Наконец, очень своеобразными примерами позитивисти- ческого способа мысли являются: энергетизм Оствальда, базирующийся на одном из основных понятий физической химии, экономический материализм, стремящийся все рассматривать sub specie 1 экономического фактора, и даже такая с первого взгляда как будто бы и очень позитивизму далекая концепция, какой является философский экономизм С. Н. Булгакова; ибо и тут в основание миропонимания и мироистолкования полагаются понятия, заимствованные из специальной области политико-экономической дисциплины, чем культивируется общий и характерный всем формам позитивизма провинциализм и схематизм. Итак, как то следует из всего вышесказанного, позитивизм в каждой из своих наличных форм и в той или другой мере характеризуется по существу своему тремя следующими чертами: провинциализмом, релятивистическим гипотетизмом и субъективизмом, чаще же всего выявляет их с чрезвычайной силой. Все эти три свойства одинаково глубоко противоречат и противодействуют и заданиям, и стараниям подлинно философского познания. И прежде всего, философское познание и требует от себя, и само старается быть свободным от всякого партикуляризма и провинциализма. Оно хочет быть свободно до конца и во всех отношениях, хочет полагаться только на себя самого, на свои собственные, осознанные и взвешенные основания. Другими словами, философское познание и по своим всегдашним заданиям, и по своим многовековым стараниям стремится быть совершенно беспредпосылочным и непредвзятым. И для этого оно должно быть до конца критическим, должно уметь и мочь до конца сомневаться. Только тогда, когда сомнению будут подвергнуты самые основные и незыблемые положения, самые простые и непосредственные исходы, самые общие и бесспорные начала, только тогда гарантирует себя философское познание вполне от уступок догматическому способу миропонимания. При этом, во избежание недоразумений и незаслуженных нареканий, нужно с самого начала и до самого конца этой критической работы философского мышления помнить, что такой критический скептицизм есть лишь предварительная, чисто методическая ухватка в философии, что философский исследователь отнюдь не должен делать из этой ухватки нового догмата и насаждать таким образом догматический скептицизм, что в силу своей предварительности и самый этот критический скепсис может быть предметом скептического же отношения. Предпосланность скептической деятельности при критическом 1 [с точки зрения (лат.)] 646 Б. В. ЯКОВЕНКО анализе данного, при сомнении во всем и в чем угодно знаменует собою не догмат, а открытый еще вопрос. Непредвзятость и беспредпосылочность философского познания выражается в том, что оно, приступая к критическому анализу и начиная безбоязненно и свободно сомневаться, заранее не предрешает ничего, ни природы своего предмета, ни своего отношения к этому предмету, ни природы какого бы то ни было отношения. Оно берет любую наличность данных, но тотчас же замечает себе: хоть и беру ее, но не знаю, такова ли она, какой кажется, и что значит, что я беру ее, и правомерно ли это и т. д.; буду работать и в процессе работы выясню все это, а равно и самую законность моей работы. Словом, критический скептицизм философского познания скептичен до конца только и только как подход. Привести же он должен к тому, что отнюдь не скептично, а подлинно есть или налично. И он может это сделать только и только потому, что он является сомнением до конца. Отсюда совершенно ясно, что философское познание неизбежно должно отвернуться от такой платформы, которая предлагает ему взять какую-либо из непосредственно открывающихся наличностей (фактов) за принцип и схему своих построений без всякой дальнейшей проверки, как того всегда требовал и как то всегда делал позитивизм всех формаций. Далее, философское познание и требует от себя, и изо всех сил старается быть свободным от субъективизма, от такого поведения, которое диктуется и регулируется склонностями и вкусами либо отдельного индивидуума, либо целого их сообщества, либо какой-либо эпохи, либо какой-либо из сфер культурного сознания. Философия должна утвердиться поверх всех и всяческих пристрастностей и субъективизаций, найти такую позицию, при которой роль руководителя и регулятора выпадет на долю самого предмета, самой наличности, а не на долю того, как он воспринимается, мыслится, чувствуется, волится и вообще переживается. В этом смысле в противоположность всякому, даже наиутонченнейшему субъективизму философское познание должно быть до конца научно, подобно тому как в противоположность всякому, даже наинезаметнейшему догматизму оно является до конца критическим. Действительно, каждая наука стремится опознать предмет именно таким, каков он есть сам по себе, взять его в его подлинной сущности, отбрасывая прочь все привычки, трафареты и схематизации наивно-субъективного чувственного восприятия. Она стремится совершенно выключить познающего субъекта из сферы познания, чтобы не считаться с ним, не видеть его, не чувствовать его присутствия и отдаться всецело предмету. Другими словами, наука хочет и сама быть в предмете, и предмет взять целиком в себя. Но она не до конца идет в этом направлении, даже более того, останавливается на пол МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 647 дороге. Освободив предмет от субъективизма чувственного восприятия (я разумею, конечно, главным образом теоретически сложившиеся и методически конструктивные науки, т. е. ту группу их, которая обозначается термином «математическое естествознание»), наука совершенно забывает о том, что он в равной мере нуждается и в том, чтобы его освободили от субъективизма мышления или рассудочного способа понимания. Полагаться на схемы рассудка, которыми до краев переполнено научное познание, которыми, можно сказать, зачастую оно живет и дышит, конечно, гораздо безопаснее, чем полагаться на грубое чувственное восприятие, ибо в самой рассудочной схематизации заложено уже стремление прочь от субъективизма по направлению к подлинной сущности предмета. Но вместе с тем в силу этого самого стремления нельзя и остановиться на рассудочной схематизации, ибо всякая схематизация есть схематизация, а не предмет, как бы со своей стороны она не способствовала первым шагам по направлению к предмету. Философия, мы сказали, и хочет и стремится быть подлинно научной и совершенно свободной от субъективизма. Для этого она по необходимости возводит в квадрат научность специальных наук, т. е. и к ним применяет то же самое критическое отношение, с которым эти специальные науки обращаются к чувственному опыту. Она должна так же очистить науки от субъективизма, схематичности, как науки сами очищают чувственный опыт от субъективизма, чувственной наивности. И так как позитивизм в любой своей форме слепо полагается на рассудочный схематизм специальных наук, в нем видит последнее слово познания, то вполне естественно, что философия чувствует неизбежную необходимость отвернуться от него и самым энергичным образом протестовать против его философских намерений как против проповеди крайнего рассудочного субъективизма. Наконец, философское познание, требуя и стремясь взять в себя предмет как он есть и себя проложить в самую сущность предмета, вместе с тем старается, конечно, совершенно освободить себя и от всякого гипотетизма, столь характерного для научного мышления и столь тесно связанного с его двумя другими свойствами: догматическим провинциализмом и схематическим субъективизмом. Гипотетизм по своей сущности означает всегда отстояние от предмета, недостижение его полной близости, возможность только приблизительного, вероятного мнения о нем: если так — то так. Философское познание, наоборот, и должно, да только и может быть познанием непосредственным и потому адекватным и достоверным. Этим оно, бесспорно, внешне сближается с чувственным восприятием, которое по-своему тоже является непосредственным. Но непосредственность — непосредственности рознь! Непосредственность чувственно-наивного опыта есть непосредст 648 Б. В. ЯКОВЕНКО венность изменчивая, неустойчивая, капризная, мимолетная и приблизительная. Она ежеминутно готова менять облик наличной давности, нисколько не заботясь о взаимосогласованности различных ее отдельных интересов, улавливая данную наличность лишь постольку, поскольку ей это удобно и полезно при данных временно-пространственных условиях. Чувст- венно-наивный опыт берет предмет всегда пристрастно, односторонне, только до известной степени, только в известных отношениях, только с какой-нибудь определенной целью. Ясно, что непосредственность, характеризуемая такими свойствами, есть непосредственность мнимая, кажущаяся, страдающая всеми существенными недостатками косвенности: ограниченностью, отрывчатостью, частичностью; это — непосредственность отвлеченностей, формальная непосредственность, чуждая конкретной и целостной непосредственности самих предметных наличностей и потому догматичная и субъективная. От такой непосредственности философское познание может только критически отправляться с намерением ее преодолеть, расшифровать и таким образом вырваться к настоящей предметной непосредственности. Идеалом же достижения для философского познания может предноситься лишь непосредственность совсем другого характера. Ему нужен предмет во всей его целости, бессменности, подлинности, адекватности, в его самоутверждении, свободном от всех кажущихся столь непосредственными чувственных односторонностей. Нет для философского познания большей опасности, как стремление согласоваться с чувственной непосредственностью & tout prix, ибо тем самым нарушена была бы самая суть его основного устремления. Для осуществления всех этих свойств и требований философского познания, как то ясно теперь, не может служить ни малейшим образом ни чувственная повседневная интуиция, ни в научных схемах ведущий свое существование рассудок. Ни полной критичности, ни полной непосредственности они не в состоянии осуществить. Другими словами, ни тот ни другой путь познания не в состоянии привести к подлинному положительному знанию, не в состоянии дать подлинный, принципиальный позитивизм философского знания, столь отличный от рассмотренных выше исторических форм философского позитивизма. К этой цели ведет только и только третий путь — путь критической непосредственности или же разумной интуиции. По самой своей сущности этот путь не лежит прямо перед глазами познающего, как путь чувственного восприятия. Напротив того, он требует от познающего очень долгой и упорной борьбы и очень напряженного завоевания. И хотя он в этом пункте и уподобляется пути научному, но только чисто внешне и формально, ибо на деле лежит за пределами также и научного познания, требуя и его преодо МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 649 ления. Та разумная интуиция, в которой осуществляется философское познание, т. е. в которой предмет оказывается наличным так, как он есть, в полной свободе ото всех привходящих схем, точек зрения, мнений и способов ощущения, есть последний этап познавательной работы, последняя и высшая познавательная поза. Совершенно очевидно, что и с этой стороны философскому познанию приходится резко отмежевываться от исторических форм позитивизма и резко противопоставлять себя интеллектуализму науки. Выше мы сказали, что протест против этого последнего нашел свое наиболее рельефное выражение ныне у Бергсона. К Бергсону же будет лучше всего обратиться и для иллюстрации разумно-интуитивного пути философского познания. Ведь он среди современников особенно открыто и определенно провозгласил интеллектуальную симпатию или разумную интуицию источником философского знания. «Наука и философия, —- говорит он, — встречаются в интуиции. Истинно интуитивная философия осуществила бы столь желанное слияние метафизики и науки. Возводя метафизику в положительную, т. е. прогрессирующую и бесконечно совершенствующуюся науку, она привела бы положительные науки, в тесном смысле этого слова, к сознанию их истинного значения, часто гораздо большего, чем они сами полагают. Она ввела больше науку в метафизику и больше метафизики в науку».1 Бесспорно, таким образом именно и должна быть достигнута подлинная философская наука: исправлением ограничей- ности и схематичности специальных наук, завершением их критического дела, переработкой их лишь наполовину критических положений во всецело критические, а потому и совершенно адекватные. Но, к сожалению, к такой глубоко справедливой характеристике верного пути философского познания у Бергсона невольно — в силу вышеотмеченных недостатков, в силу его собственной склонности к определенным научным схемам — присоединяется другая характеристика его, уже совершенно несправедливая и неприемлемая. В качестве содержания он влагает в свою разумную интуицию следующее требование: нужно-де «вернуться к самому восприятию, добиться его расширения и углубления», «нужно возвратиться к прямому непосредственному восприятию изменчивости и подвижности».2 На такое требование от лица подлинного философского познания, руководимого подлинной разумнокритической интуицией, приходится ответить самым бесповоротным отказом; нет, к восприятию возвращаться нельзя и не нужно, в какой бы чувственной форме мы его ни брали. Научное познание, купленное ценою сомнения и отказа от 1 Бергсон. Восприятие изменчивости. 1913. С. 230. 2 Там же. С. 21. 650 Б. В. ЯКОВЕНКО чувственного восприятия как такового, хотя оно и остается еще связанным с этим последним, ограниченным и постольку несвободным, догматичным; фактическое познание куплено ценою преодоления такого научного догматизма, такой научной несвободы; о каком же тут возврате может быть речь? Нет, философское познание окончательно уходит прочь от чувственного восприятия и устанавливает свой способ постижения сущего. Разумеется, этим все представления наличности чувственного восприятия нисколько не элиминируются. Но они берутся при новом, подлинно философском постижении совсем по-новому, со стороны их действительности, т. е. таким образом, наличностью которого отвергается всякий возврат к способу постижения чувственного восприятия. Предлагая возвратиться к этому последнему, Бергсон отдает дань научному интеллектуализму, ибо руководится своей склонностью толковать все сущее по психологической и биологической схемам. В этом смысле и он может быть назван позитивистом в специфическом, философско-отрицательном смысле. И отсюда ясно видно, до какой степени трудно подняться философскому познанию поверх всех схематизаций и догм и встать твердо на том высоком месте, с которого оно созерцало бы беспристрастно самый предмет, не внося в него никакой отсебятины. Ill О РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ О ЗАДАЧАХ ФИЛОСОФИИ В РОССИИ I В русской философии в последние годы замечается явное пробуждение. Философские интересы мало-помалу просыпаются. Тому свидетельство несколько серьезных книг, вышедших в последнее десятилетие. Тому свидетельство многочисленные статьи, частые рефераты, многолюдные дебаты, повсеместные лекции на философские темы. Русское общество начинает втягиваться в философские вопросы. То, что мы переживаем теперь, Германия переживала (разумеется, в неизмеримо больших размерах) в 60—70-х годах, а Италия, например, — десять лет тому назад. Теперь в Германии мы видим необозримое многообразие философских течений, более или менее содействующих отстройке единой будущей философской науки. В Италии же протекшее десятилетие принесло с собой широкое развитие философских идей и дало несколько выдающихся трудов. Как повсюду, так и у нас, в России, философский интерес пробуждается к самостоятельной жизни после долгого (у нас, русских, особенно долгого) периода порабощения другими интересами. Вообще над философией имели наибольшую власть в течение ее истории два мотива: религиозная вера и научный дух. Оба мотива и в России господствовали над философией. Однако религиозная вера относительно давно уступила свое влияние науке и до самого последнего времени не могла с ним ничего поделать. Несколько десятилетий русская философская мысль была в руках у так называемого позитивизма, причем его основные идеи, пожалуй, нигде в другой стране не получали такого фанатического оттенка, нигде не достигли таких крайних пределов, как в России. Философская мысль была отдана в услужение науке: ее деятельность была сведена на роль обобщительницы научных данных. Философом являлся ученый (и непременно специа 654 Б. В. ЯКОВЕНКО лист), который интересовался общим научным горизонтом. Одним словом, философия всего последнего 50-летия в России может быть охарактеризована словами: позитивистское мировоззрение. Огюст Конт, Спенсер, Милль, Льюис и другие были излюбленными философами и почитались как последнее слово философской науки. Их изучали, их штудировали, по ним учились философствовать. Руководящим началом при этом было желание получить миросозерцание, отличающееся конформностью научных данных, положительностью своих ответов, близостью непосредственной действительности, человечностью, приземленностью своих идеалов и стремлений. Философия была лишена, таким образом, самосознания, была подавлена влиянием внешнего по отношению к ней фактора. Ей надлежало помочь русскому человеку жить в той атмосфере, которая ему была дана, придать систематичность тем идеям, которыми одарило его время. Тем не менее и в позитивизме жило скрыто и бессознательно всегдашнее философское стремление к самостоятельности. Нужно было время для того, чтобы дать ему созреть, приобрести достаточно силы для борьбы со своими противниками. Тем более что российская философия никогда не имела за своими плечами истинной философской традиции. И вот, по-видимому, теперь настало время пробуждения философской мысли к самооценке, и пора подумать, в предвидении возможных будущих попыток снова поработить философию, об установлении (вернее, воспитании) прочной философской традиции в России. II Общий ход истории философской мысли, вопреки мнению некоторых философов, утверждающих невозможность установления и выявления общих основ философии путем наблюдения ее исторического развития, обнаруживает с несомненной ясностью положительные задачи и определенный предмет философии. Существуя в постоянной борьбе с вышеуказанными мотивами веры и научности, философия в несколько приемов успела за протекшие две тысячи лет достаточно обнаружиться в своей самостоятельности: от Сократа, Платона и до Канта она успела выработать и собственный метод, и собственные цели. После Канта, снова погрузившись в борьбу, она в лице Гегеля уточнила свои задачи и упрочила свою независимость и, наконец, за последнее 50-летие нашла свое выражение в ряде попыток дать ей полную самостоятельность. Философия есть прежде всего отдельная, независимая наука. Для этого она должна обладать и своим методом, и своим собственным предметом. Кантом ей было указано и то и другое. Философия есть наука о науке, о нравственности, МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 655 о красоте и о святости, что в своей совокупности образует сферу трансцендентального. В обработке этих предметов философия поступает сначала аналитически; она выделяет свои предметы, находит их, т. е. оперирует методом феноменологическим, а затем приводит найденные предметы в систему путем установления обязательных зависимостей; здесь она работает методом трансцендентальным. Поэтому философии по праву принадлежит имя трансцендентальнологии. В этой своей роли, представляющей собой результат ее исторических стремлений и ее ожесточенной борьбы за независимость, философия свободна и от религиозной веры, и от влияния специальных наук. Она не является миросозерцанием, не руководствуется посторонними интересами, не в состоянии меняться в зависимости от посторонних факторов. Она стала самостоятельной наукой. И только такая философия способна создать у нас, в России, истинно философскую традицию, только такая философия может служить целью философской работы и у нас, на родине. Иначе мы рискуем жить философией, так сказать, допотопной и находящейся в стороне от истинно философского движения. III Между тем в связи с нынешним пробуждением философской мысли у нас, в России, с новой силой проснулся и религиозный мотив. Так что поверхностному наблюдателю может показаться, что в нем-то и заключается это пробуждение. Религиозный мотив выступил при этом не с пустыми руками: он вспомнил о старом допозитивистском миросозерцании славянофилов, приобщил к этому философские учения Вл. Соловьева и заявил таким образом о русской национальной философской традиции. Развитие этой последней, создание русской национальной философии, — вот лозунг, с которым он обращается и к философам, и к обществу. И, по-ввдимому, общественное настроение сейчас в России откликнулось на эту философски-религиозную проповедь энергичнее, чем на истинно философские мотивы. Так что есть опасность, что из рук позитивистского мировоззрения мы попадем в руки религиозно-метафизического миросозерцания, вместо того чтобы, усвоив 2000-летний опыт Европы, примкнуть к той постановке философских проблем и к той их разработке, которые только и гарантируют философии ее научную независимость и которые только и способны выполнить заветы, завещанные основателями независимой философии. Эту опасность нужно осознать и от нее следует предостеречься. Говорят о национальном лице русской философии. Это в двух отношениях противоречит истине. Первым делом, фило 656 Б. В. ЯКОВЕНКО софия как таковая не может иметь национального лица. Если бы философия могла быть приурочиваема к национальности, она была бы лишена рациональной возможности претендовать на какое-либо постоянство. Ибо наций много и каждая из них живет различными настроениями в различные эпохи. В этом смысле философией пришлось бы одинаково признавать и английский эмпиризм, и немецкий идеализм, и нарождающийся у нас, в России, мистицизм и т. п. А это противоречило бы более всего претензиям этого последнего, который, согласно своим стремлениям, собирается просветить мир открытием абсолютной истины. Абсолютная истина находится вне связи с нацией, вне связи с национальной жизнью. И если философия должна быть вещательницей абсолютной истины, то она никак не может быть национальна, а лишь интернациональна, т. е. она должна быть философией каждого, кто философствует. И в этом смысле, если нам, русским, и выпало бы на долю счастье первыми осознать философию абсолютной истины, то от этого последняя ни на йоту не сделалась бы нашей русской и не встала бы ни в какие отношения к нашему национальному лицу. Однако та абсолютная истина, о произнесении которой вещает наше националистически-религиозное течение, поэтому и не является интернациональным предметом философии, что она в данном случае покрыта национальной одеждой. Будучи продуктом национальных стремлений и переживаний, она диаметрально противоположна философии-«науке», ибо знаменует собой философию-«вещание», религиозно-мистическое миросозерцание. И как таковая она представляет одно из возможных мировоззрений, кои должны со временем погибнуть, а в настоящий момент жить бок о бок с другими национальными мировоззрениями, нисколько не превышая их в истинности. Национальная философия есть уклонение от философии, есть уклонение от исторического пути философского развития и от научных задач философской мысли. Философия, сознающая свои задачи, может видеть в ней только врага, только пережиток старых реликтовых мотивов, уже побежденных ею и изгнанных из ее области окончательно. Философия всей силой своего развития стремится достичь и достигла самостоятельного положения науки. И говорить теперь о национальной принадлежности философии становится так же трудно, как говорить о национальной принадлежности любой другой науки. Что бы сказал ученый-математик, если бы ему сообщили о том, что тригонометрия имеет национальное лицо французов, а учение о комплексах является национальным немецким учением? Философия достаточно созрела, чтобы и по отношению к ней подобный способ выражения был более чем несоответствующим. Как нет и не было никогда национальной МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 657 математики, так нет и не было никогда национальной философии, хотя были когда-то давно национальные математические миросозерцания, а нынче существует еще бесконечное множество философских мировоззрений. Но не только поэтому следует с отрицанием отнестись к нашему русскому религиозно-философскому пробуждению «национальной философии». Помимо того что это пробуждение вредно философии, противоречит ее существенным потребностям, оно лишено у нас, русских, истинно национальных основ, поскольку оно претендует на философское значение. У нас нет и никогда не было в сфере философии в прямом смысле слова национальной, русской традиции. Я не знаю, зачем поборники этой последней ссылаются на имена Вл. Соловьева, Чичерина, Лосского. Как будто первый и второй из них выросли не на почве немецкого идеализма! Как будто бы Лосский не является гораздо более их питомцем некоторых современных течений в Германии! Как будто бы то, что у нас есть философского, не пришло к нам с Запада! И как будто бы, уж если говорить о философской традиции в России в настоящий момент, не правильнее будет называть ее не российской традицией, а немецкой! Особенно уверен в самостоятельности русской трудиции г-н Бердяев.* Эта уверенность сделала в его устах Лосского провозвестником новой философской эры, вырастающей на плечах славянофилов и Вл. Соловьева. Эта уверенность побудила г-на Бердяева утверждать, что Лосский представляет собою оригинального, даже оригинальнейшего, мыслителя и противопоставить его Риккерту, Когену и другим немецким философам. Эта же уверенность натолкнула г-на Бердяева на мысль рекомендовать труды Лосского вниманию русской публики в ущерб современной немецкой философии. А между тем если бы г-н Бердяев был достаточно солидно знаком с источниками современной немецкой философской литературы, то ему бы не пришлось превозносить новизну учений Лосского, так как он знал бы хорошо, что учение о тождестве субъекта и объекта давным-давно уже формулировано в том же духе, что и у Лосского, Шуппе и Когена, что теория суждения, как она изложена у Лосского, напоминает собой до чрезвычайности учение Шуберта-Зольдерна, а еще больше совсем неизвестного, впрочем, у нас, в России, да и в Германии, Ардиго, что теория мистического эмпиризма целиком имеется уже у Фолькельта и т. д. Особенно близко подходит учение Лосского ко взглядам этого последнего. Так что при параллельном сравнении той критики Канта, которую дает Лосский, с книжкой Фолькельта «Kants Erkenntnistheorie» (1879), а теории мистического восприятия с книжкой Фолькельта «Erfahrung und Denken» (1885) не остается никакого сомнения в том, чьим учеником является Лосский 658 Б. В. ЯКОВЕНКО и чьи традиции г-н Бердяев выдвигает как истинно русские, национальные. Не остались без влияния на Лосского и Липпс с Пфендером, Гуссерль, Риккерт с Виндельбандом и т. д. Предлагая русской публике книги Лосского, г-н Бердяев наставляет ее косвенно в немецкой философии; о русской традиции говорить здесь нечего. Рамки газетной статьи слишком узки, чтобы показать это текстуально, но в обширной работе это без труда можно было бы сделать по отношению к каждому из русских философов в большей или меньшей степени. Таким образом, мысль о национальной русской философии рушится и теоретически, и практически. Если есть что-либо национальное в этой тенденции, то оно лежит по сторону религиозного чувства, а не по сторону философских учений. Теоретически философия не может стать национальной русской, так как ее задачи научны и лежат вне национальности; практически философия не может стать национальной русской, так как она живет в России за счет Запада; чтобы быть истинно национальной, ей надо удовольствоваться только религиозным мотивом, т. е. перестать быть философией совсем. IV Да! Философия должна быть, и только и может быть, интернациональна. И в том, чтобы культивировать такую философию, заключается наша философская задача в России. Не позитивистическое течение, не религиозно-метафизический мотив должны мы развивать: как философы мы должны вычеркнуть мировоззрение из числа основных философских вопросов, предоставляя его нациям, эпохам, индивидуальностям. Как философы мы должны «делать» науку. Труд великий, гораздо более тяжелый, чем в других науках! Труд, к которому еще только приступили в Европе, но которому не вцдать ни конца ни края. Мы должны работать в России над тем же, над чем работает философская мысль в Европе. Но для этого нам нужно уменье, нужны учителя, нужна традиция. Всего этого у нас пока мало. Все это еще надо приобретать. Всего этого еще надо добиться. Чтобы спокойно работать в России над философскими проблемами, нам нужна твердая база. Установить ее возможно только изучением тех источников философии, которые знаменуют собою ее самостоятельное развитие. И в этом смысле на первом плане стоит современная немецкая философия, которая, несмотря на бесчисленное разнообразие взглядов, заключает в себе в конце концов единое понимание философской проблемы. Как не правы те, кто не видит в ходе исторического развития философии единой задачи, так не МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 659 правы и те, кто, поддавшись влиянию разнокалиберной внешности, не замечает в современной немецкой философии (по меньшей мере у большинства ее представителей) глубокого внутреннего единства. От современной немецкой философии в связи с главными историческими трудами философского самосознания, каковы творения Платона, Аристотеля, Декарта, Спинозы, Лейбница, Юма, Канта, Фихте, Гегеля и др., должны мы позаимствоваться материалом и методикой для выработки своей истинно философской традиции. И только в связи с этой основной работой можем мы воспользоваться и тем, что до сих пор уже сделано у нас, в России. V Эта выучка — дело сложное и многолетнее. Но кроме личной энергии и личных сил, затрачиваемых на изучение философских творений, она требует еще целого ряда чисто практических мер общего характера. Во-первых, России нужен журнал, созидающий систематически тесную связь между русской философствующей публикой и современной философией Запада, в частности Германией. Никакой новый шаг в обосновании и дальнейшем развитии философии не должен ускользнуть от усердного наблюдателя. Все должно быть использовано. Все новое и интересное должно быть в нем отмечено, поставлено в контекст общего хода философской мысли. Особенное внимание должно быть обращено на вопросы философской методологии. Ибо здесь лежит основание для того, чтобы приобщиться к философии, научиться философствовать и содействовать образованию традиции, как и в любой другой науке. Во-вторых, России нужен ряд солидных трудов, посвященных изучению отдельных учений как классиков, так и современных течений (в последнем случае можно рекомендовать из русских новых книг особенно работы Лапшина и Викторова *). В-третьих, нужен ряд работ по основным вопросам философии, обстоятельно и широко освещающих проблемы, их постановку и разрешение на Западе, по возможности в сопровождении самостоятельной критики. В-четвертых, необходим систематический выпуск произведений классиков и главнейших представителей современности в хорошем переводе. Мы не имеем, например, ни главнейших произведений Фихте, Шеллинга, Гербарта, ни хорошего перевода Канта (за исключением «Критики чистого разума», недавно вышедшей в относительно удовлетворительном переводе Лосского **) и Гегеля, ни систематических переводов Аристотеля, Платона, Декарта, Лейбница и др. Равным образом не переведены у нас и такие выдающиеся представители современности, как, например, Коген, Шуппе, Jlaac, Ренувье и пр. 660 Б. В. ЯКОВЕНКО Для осуществления всех этих мер необходимы, естественно, немалые средства. Но при наличии действительно пробуждающегося интереса к философским проблемам предприниматель не должен сомневаться в доходах. И нам думается, что все эти меры — только вопрос времени. Так, например, хорошо поставленный основательный философский журнал, удовлетворяющий вышеуказанным требованиям, должен, по-видимому, вскоре появиться.* Однако не все зависит от предпринимателя. В интересах развития русской философии, установления традиций и содействия философской науке молодым философским силам России должен быть возможно больше облегчен доступ в иностранные университеты, а равным образом и обеспечены материально первые годы их научной жизни. Об этом особенно следует подумать при выработке нового университетского устава. VI Итак, раз задачей философии вообще всегда было, есть и будет установление независимой и научной философской дисциплины, что и нашло свое историческое выражение в поисках самостоятельного ее метода и предмета и в нахождении их в лице трансцендентализма, то для русской философской мысли отсюда с неизбежностью вытекает задача: внедрить в русское сознание основу этой самой философии, создав таким образом возможность для участия русских философов в общей философской работе. Быть выполненной эта задача может, как мы уже сказали, главным образом через основательное изучение немецкой философии, которая является носительницей вечных заветов философии par excellence.