Я говорил о недостаточности или, скорее, о никчемности наших средств оппозиции вообще. Что я мог бы сказать об оппозиции вне парламента? Она многочисленна, она сильна; никто в этом не сомневается. Но как только она опускает в избирательную урну свой бюллетень, для нее все оказывается законченным; и если удастся испортить это единственное и последнее орудие в ее руках, она впадет не знаю в какое бессилие, похожее на согласие. Оппозиция такова, что ее как бы и нет вовсе. И тем не менее ее идея, ее образ — назовите как хотите — преследует власть по пятам, идет за ней, задевает ее, повергает в ужас, хотя в то же время не останавливает ее и ни в чем не стесняет. Примечательный контраст! У власти все есть; ей даны все орудия; она занимает все посты; она повсюду, и все ей подчиняется; и она так слаба! и об этом нельзя молчать! При малейшем порыве ветерка, малейшем движении листочка властью овладевают самые мрачные предчувствия! Оппозиция не может ничего, ничего не делает, едва слышен ее лепет, она все время подчиняется; и все повсеместно ощущают ее присутствие, повсюду испытывают перед ней страх; ее сила существует под покровом бессилия и проявляется даже в неподвижности. Все это оттого, что в преобладающей сегодня системе оппозиция — это вся Франция. Неблагоразумные, пытающиеся иметь дело с одной только партией или даже одной фракцией, раскройте нам секрет состояния, которое я только что описал. Вы лишили эту фракцию выборов, газет, всех орудий, которыми она может пользоваться. Она еще действует, теряет каких- то солдат, приводит в движение каких-то контрабан- листов, посылает вам из Испании какие-то прокламации. Вы повсеместно и без особого труда одерживаете победу над ее усилиями. Вам нравится выставлять напоказ ее никчемность и ее смешные стороны. Но если это и есть вся оппозиция, то чего же тогда еще вы боитесь? Почему же вы инстинктивно впадаете в слабость? Если вся Франция, вовсе не вступающая в заговоры, не подверженная волнениям, действительно благосклонна к вам, если только она не наносит вам вреда, проявите же себя более доверчивыми и более спокойными; допустите ее к участию в своих институтах, в своих делах; не оставляйте все ее права нереальными, все ее силы — в бездействии. Было бы странным, если бы для того, чтобы защитить себя от Юонье де Монтарло и ему подобных, вам потребовалось бы молчание и неподвижность всей Франции. Конечно же, вам это нужно, но потому, что у вас есть другие противники, которых стоит бояться, другие опасности, которые надо предотвратить, потому, что ваша система оскорбляет и угрожает совсем иным вещам, нежели группировки, о которых вы говорите. Они внушают вам страх, согласен; вы ведете с ними борьбу, это ваше право; но этот страх заслоняет собой совсем иной страх, эта борьба скрывает иную борьбу, в которой вы не осмеливаетесь, не можете признаться. Ваши тревоги соответствуют тревогам более общего характера; ваши меры направлены против более могущественной оппозиции. Молчаливая оппозиция досаждает вам гораздо больше, нежели волнует оппозиция деятельная, вы ощущаете себя отделенными от новой Франции, непризнанными ею; и хотя она не находится в волнении, хотя она подчиняется, ее отдаления и непризнания ею вы опасаетесь гораздо больше, чем памфлетов бонапартистов или происков якобинцев. Вы правы. Вынужденное бездействие подлинной Франции, невозможность, в которой она оказалась, порождать самое себя и влиять на свою судьбу, внешняя покорность, наконец, состояние разложения и беспомощности, в которое повержена ныне национальная оппозиция, — все это не будет длиться бесконечно; придет день, когда вы вынуждены будете при бегнуть к действенным средствам, которые принадлежат нам и в которых нам сегодня отказано. Я на это уже указывал. Старый порядок захватил Францию врасплох. Привыкшая на протяжении тридцати лет нападать и побеждать, она совершенно не подумала о том, чтобы защищаться и сопротивляться. Свершив революцию, она отдала себя в руки Бонапарта и решила, что работа ее завершена. Она заблуждалась и в своей усталости слишком малым ограничивала свои амбиции. Когда политическая жизнь возобновилась, когда будущее вновь приоткрылось, мы были поражены необходимостью, к которой не имели ни привычки, ни опыта. Группировки быстро возродились, а вот национальная партия не сумела ни столь же быстро реформировать себя, ни вновь обрести за столь короткое время подходящие ей положение, целостность, руководство. Она еще ищет себя, и ищет ощупью. Внезапно вступив в борьбу, она оказалась во власти непредвиденных случайностей, была не в состоянии устраниться из этого положения и почти не могла оценить его. Это позволило Бонапарту 20 марта добиться первых успехов. Новая Франция не считала его порядочным, не доверяла ему. Но она была взволнована и устала. Она не знала ни как сплотиться, ни по какому пути пойти, чтобы достичь своей цели. Она позволила Бонапарту поступать как ему вздумается, скорее снося его как невеселую и опасную случайность, чем принимая как своего защитника. Революция подверглась нападению; Франция обратилась за помощью к теориям, к практике, к людям, сделавшим революцию. Максимы абсолютной власти вновь обрели популярность; взывали и к суверенитету народа. Вновь появились религиозные суеверия и фанатизм; стали переиздавать Вольтера. Привилегии казались угрожающими; самые демократические теории вновь обрели доверие. Как я уже говорил, это не означало, что Франция хотела выравнивания положений, или реабилитации толпы, или скандалов, связанных с безверием. Это означало, что, с одной стороны, мало освоившаяся с новым порядком, не знающая потребностей, обычаев, средств открывающегося перед ней будущего, и, с другой стороны, видя прошлое, которое она соби ралась защищать, в опасности, именно в этом прошлом и искала она прежде всего оружие, средства для сплочения и лидеров. Все повернули назад. Партия старого порядка за неимением лучшего искала свои истоки в XVII веке и в Людовике XIV; новая Франция вернулась в XVIII век и в революцию. Здесь черпала она весь арсенал своих идей, орудий, обращенных против наших противников, еще совсем свежие кадры, известные имена, весь боевой строй, всю систему войны. Никто не задавался вопросом, было ли это хорошо, полезно, сильно. Все поспешно бежали. Мы начинаем замечать, что всего этого недостаточно, все это нам уже не подходит. И с каждым днем мы будем замечать это больше. Пусть партия старого порядка выбирает прошлое в качестве точки своей опоры, она вынуждена это делать; она обречена на ретроградную систему; она и должна упрочиться там, куда хочет нас привести. Однако даже эта партия ощущает слабость средств, которые она вынуждена приводить в движение. Она пытается омолодить свои теории и привить их на самые строгие и наименее употреби- мые принципы. Это пытаются сделать де Бональд, де Местр, де Ла Менне. Не следует думать, что все это не оказывает никакого влияния на партию и даже на круги вне партии; она обретает таким образом новую веру в самое себя, а также некоторых прозелитов. По крайней мере, она облекает эту веру в обличье новизны и движения. Мы же, будучи партией прогрессист- ской по своей сути, мы, отвергающие претензии прошлого и поддерживающие права будущего, мы будем не менее дальновидными и не менее торопливыми. Мы не останемся в неподвижности; мы поймем, что наша колыбель — не самое надежное наше прибежище, что для нас большее значение и большую силу имеет продвижение к тому, что еще будет, нежели сосредоточение на том, что уже было. XVIII век, революция, их идеи, их практика — все это имело свое течение и свои последствия. Мы должны вобрать в себя их наследие, чтобы вновь оплодотворить его, а не просто подбирать то, что от них еще осталось. Руссо в значительной степени поколебал божественное право и привилегии, но ему еще не были известны все прин ципы, лежащие в основании свободы, и сегодня сторонники конституционной системы объединяются вовсе не вокруг «Общественного договора». Вольтер нанес жестокие удары по фанатизму и нетерпимости; но в наши дни никто из людей, стремящихся к свободе совести и уважающих права мысли, не возьмет Вольтера в качестве своего лидера. Конституционное собрание сделало много великих, полезных вещей; но никто из сторонников конституционного порядка не принял бы это собрание в качестве руководителя, не пошел бы по его стопам. Никто из главных действующих лиц революции не был обойден ни талантом, ни даже известными добродетелями; но вся Франция, стремящаяся сохранить революцию, не расположена ни следовать за ними, ни целиком доверяться им. Это все знамена, призыв которых не доходит до тех, кого мы по праву должны считать в своих рядах. Знамена эти вовсе не бесполезны; с ними связаны глубокие воспоминания, и в минуты нашей опасности они первые были распахнуты навстречу нам; но сегодня они не являются ни лучшими, ни подлинными нашими знаменами. И именно потому, что они таковыми не являются, новая Франция колеблется и рассыпается, поэтому мы видим ее неуверенной, нерешительной, опасающейся последствий даже тех принципов, что она сама открыто проповедует, требуя от одних дать ей приказ, не лишая ее свободы, от других — спасти свободу, не подрывая ее покоя, повсеместно остерегаясь какой-либо опасности или ловушки, наконец, лихорадочно ища центр, вокруг которого она смогла бы сгруппироваться, дорогу, с которой она, встав на нее сегодня, завтра бы не свернула, а пока используя свое время и свои силы на то, чтобы желать и бояться. Такова подлинная причина смущения общественного разума, продвижения ощупью и внешней покорности оппозиции. Если она совершенно бездействует, то не только потому, что у нее мало средств действия, но также и потому, что она не уверена ни в одном из путей, на которые ее призывают, потому что ни одна из предлагаемых ей систем не встречает полного ее доверия, потому что доктрины, которые поддерживают от ее имени, не отвечают более всем ее чувствам, не удовлетворяют всех ее интересов, потому что представляемые ей точки объединения обладают такими сторонами, которые отвергаются ею либо вызывают ее сомнения. Для того, чтобы сконцентрировать ее, наделить ее энергией во всей полноте, ей нужно обладать чем-то новым и более полным, что не заставляло бы ее постоянно видеть опасность в помощи, предмет для страха в надежде, что убедило бы ее наконец в том, что она нашла подлинное решение своей судьбы, подлинные врата своего будущего. Пусть это произойдет; пусть национальная оппозиция освободится таким образом от прошлого, но не для того, чтобы его отбросить, а чтобы не оставаться его узницей; пусть она не замкнется в старом порядке, ставшем отчасти неприменимым и недостаточным; пусть же она проповедует новые, более общие принципы и более широко открывается для всех интересов; тогда вся она придет к воссоединению и будет неизменно и уверенно продвигаться в определенном направлении. И тогда мы увидим, будет ли она вопреки слабости ее средств по-прежнему казаться покорной, действительно ли она не сумеет найти для себя множество выходов, действительно ли ей не удастся вложить всю свою силу в борьбу против дурной системы правления. Люди, которые сегодня больше всего верят в размах оппозиции, далеки от того, чтобы измерить ее до конца; им не известно ни то, чем она является в целом, ни до каких пределов мы сталкиваемся с ней, когда смотрим на нее с близкого расстояния. Она занимает даже места, принадлежащие правительственной партии; она существует в недрах самой администрации; правительство имеет в качестве своих союзников, использует, вынуждено использовать множество людей, которые думают совсем не так, как думает оно, не желают того, чего оно желает, хулят его утверждения, направление его деятельности и остаются связанными с ним только потому, что не видят никакой иной системы, никакой партии, которая бы дала им разумную надежду на получение того, чего они желают. Во Франции гораздо больше беспристрастных людей, чем это можно себе представить; на наших глазах произошло столько событий, и таких разнообраз ных; вещи, люди, идеи представали перед нашим взором в столь разных обликах, что в привычку великого множества добропорядочных граждан вошло сомнение, делающее их поведение непоследовательным и часто заставляющее их принять положение, противоречащее их склонностям и даже чаяниям. Эти люди не оставят своего сомнения, чтобы вернуться под власть теорий или тенденций, которые сами являются предметом того же сомнения, которые они уже видели в действии и опасность или ошибочность которых они уже, как им кажется, узнали. Они смогут связать себя более прочно лишь с идеями, не столь расшатанными натиском опыта, лишь с движением, которое не ведет их к тому, что причиняет им беспокойство. Я мог бы сказать то же самое и про поколение, которое входит в мир. В целом на него смотрят как на наиболее энергичный элемент современной оппозиции. Я не думаю, что здесь есть какая-то ошибка или что само оно не право в том, что отвергает господствующую ныне систему. Но не думайте, что это поколение довольствуется оппозицией, единственной отправной точкой которой были бы восемнадцатый век и революция; они исполнены идей, воспоминаний, которыми еще можно пользоваться, чтобы встряхнуть этих людей, но за которыми они не позволят себя повести. Нынешнее молодое поколение ощущает слабую сторону этих идей, знает их лакуны; оно не пожертвует их своим врагам, но и не примет их в качестве руководящих. Оно хочет принципов, которые бы ему принадлежали, которые были бы плодотворны, обещали ему будущее и не использовались исключительно для защиты прошлого. Оно с жаром предается своим чувствам и не всегда судит о влияниях, которые пытаются привести его в движение. Оно бы хотело, чтобы время двигалось столь же быстро, как и его мысль. Оно слишком верит в слова, путается в желаниях и часто отдается на волю случая. Но все это связано прежде всего с возрастом, а не с общим направлением его мыслей. По сути оно придает мало значения декламациям, и его стремления направлены гораздо выше, нежели удовольствия беспорядка и бури анархии. Оно вовсе не верит, что свобода состоит в пренебрежении законным порядком порядком или пользовании своими правами, забыв о своих обязанностях. У него нет неприязни к почтению, отвращения к правилу, страха перед жесткой необходимостью и серьезными обязательствами. Оно не требует, чтобы его освободили от труда, от морали или от условий подлинной свободы. Со дня на день оно узнает, что ни одного из этих условий нельзя избежать, не уклонившись от общей цели, и не откажется их признать. Ему станет гораздо труднее обращаться с самим собой и с другими, оно станет менее расточительным в своих страстях, менее скорым на то, чтобы воспринимать все соблазны, довольствоваться лишь внешней стороной дела. Ни одна из группировок не имеет над ним власти, хотя оно все их любезно выслушивает. Оно знает, что не должно быть орудием ни в чьих руках, и с каждым днем все больше в этом убеждается. Но если министры льстят себя надеждой, будто бы оно отдалится от группировок, чтобы отдаться в его руки, они серьезно заблуждаются. С молодежью произойдет то же, что и с оппозицией в целом. Чем больше будет она углубляться в понимании подлинных принципов нового порядка и истинных интересов нашей страны, тем более сильной и одновременно суровой она станет. От нее требуют большей дисциплинированности, большей цельности, большего внимания, дабы ничего не упустить и не подвергнуть неприятностям ничего из того, что дблжно беречь и почитать, совсем не для того, чтобы ее измотать, чтобы затормозить ее развитие и сузить область ее деятельности. Напротив, все это делается для того, чтобы она стала более реалистичной, более деятельной, чтобы с каждым днем молодежь отвоевывала еще пядь земли и собирала всех естественных союзников. При имеющемся у нас недостатке скорых и непосредственных средств действия общее поведение, общественное лицо оппозиции приобретают все большее значение. Сегодня она может показать нам мельком лишь намерения, тенденции, способности. Она совершенно бездействует; но вся Европа смотрит на нее, наблюдает за ней, пытается различить по малейшим признакам, на что она должна надеяться или чего должна бояться; это чувство столь всеобще, столь глубоко, что за ним будущее! Так пусть же к будущему направляет она все свое движение; пусть на всех своих поприщах она опережает и переходит в наступление по отношению к своим врагам; пусть же не довольствуется она объявлением власти той небольшой войны, которая при абсолютном, но мягком порядке некогда обнадеживала праздную свободу; да не устремится она также по этому беспорядочному пути, наводящему страх и отталкивающему от себя все интересы, все чувства, все жизни, которые он не вводит в заблуждение. Да будет она деятельной и осторожной, терпеливой и упорной; наконец, вместо того чтобы рассеивать и тратить силы на защиту или, по меньшей мере, временное исправление всего то в восемнадцатом столетии, то в революции, то в Бонапарте, пусть она соберет эти силы и направит их к той великой и действительной цели, что стоит перед нами, — поражению старого порядка и созданию порядка конституционного. Нынешняя власть не ведет нас к этой цели, но ей не дано помешать нам преследовать ее и рано или поздно ее достичь.