XV. ПУТЬ к НОВОМУ НАЧАЛУ (1941 — 1945)

Тем не менее мы ощущали, что участвуем в очень опасном научно- техническом развитии, и я не раз обсуждал с Карлом Фридрихом фон Вейцзеккером, Карлом Виртцем, Йенсеном и Хоутермансом вопрос о том, насколько все же оправдан взятый нами курс действий.

В том, что касается атомной бомбы, мы пока еще не вошли в зону прямой опасности, потому что технические затраты на нее, по-видимому, слишком велики, чтобы на них кто-то решился. Но с течением времени все может измениться. Так правильно ли мы делаем, что продолжаем тут работу? И что сделают наши друзья в Америке? Будут ли они в полную силу работать на атомную бомбу?

Я попытался вдуматься в их ситуацию: —

Психологически ситуация для физиков в Америке, особенно для эмигрантов из Германии, полностью отличается от нашей. Они, несомненно, убеждены там, что ведут борьбу за правое дело против зла, причем особенно эмигранты, гостеприимно встреченные в Америке, с полным основанием должны ощущать свой долг вложить все свои силы в правое дело Америки. Но, с другой стороны, атомная бомба, способная сразу уничтожить, возможно, сто тысяч гражданских лиц, это совсем необычное оружие. Можно ли приложить к ней старое, но сомнительное правило: «За правое дело можно бороться всеми средствами, за дурное — нет»? Выходит, для дурных целей нельзя делать атомные бомбы, а для добрых можно? И если поступать по этому принципу, к сожалению, всегда побеждавшему в мировой истории, то кто будет решать, чье дело правое, а чье злое? Здесь у нас не так уж трудно разобраться, что дело Гитлера и национал-социалистов дурно. Но во всех ли отношениях американское дело право? Разве там перестает действовать критерий, требующий судить, хорошо или плохо то или иное дело, по выбираемым средствам? Разумеется, почти всякую борьбу поневоле приходится вести и плохими средствами; но ведь есть же предел, за которым эти средства уже ничем не могут быть оправданы? В прошлом веке делались попытки посредством разного рода пактов и соглашений ограничить применение слишком дурных средств. Правда, в сегодняшней войне эти соглашения не соблюдаются ни Гитлером, ни его противниками.

Было бы хорошо,— сказал мне Карл Фридрих,— если бы ты смог как-то поговорить обо всем этом с Нильсом в Копенгагене. Для меня очень много бы значило услышать, например, что Нильс считает наши действия тут неправильными и что мы должны прекратить эту работу с ураном.

Итак, осенью 1941 года, когда у нас, похоже, уже сложилась довольно ясная картина перспектив технической разработки проблемы, мы устроили так, что я по приглашению немецкого посольства в Копенгагене прочел там научный доклад. Я использовал эту возможность для беседы с Нильсом о проблеме урана. Моя поездка, если не ошибаюсь, состоялась в октябре 1941 г. Я посетил Нильса у него дома в Карлсберге, но затронул опасную тему лишь на вечерней прогулке, предпринятой вблизи его дома. Имея основания бояться, что за Нильсом ведется слежка с немецкой стороны, я говорил с крайними предосторожностями, чтобы позднее меня не могли поймать на каких-то слишком определенных выражениях. Я попытался намекнуть Нильсу, что сейчас имеется принципиальная возможность создания атомных бомб, что для этого требуются колоссальные технические усилия и что перед физиком встает вопрос, вправе ли он работать над этой проблемой. К сожалению, уже первые мои намеки на принципиальную возможность создания атомных бомб настолько испугали Нильса, что он уже не мог правильно воспринять самую важную в моих глазах часть моей информации, а именно мои слова о необходимости гигантских технических усилий. Мне казалось крайне важным то, что этот факт дает физику возможность еще как-то влиять на принятие решения о строительстве атомной бомбы или отказе от нее. Ибо физики в подобной ситуации могут аргументированно доказать своему правительству, что атомная бомба не сможет поступить на вооружение в течение войны; или же наоборот, они могут доказывать, что, приложив крайние усилия, ввести бомбу в действие все-таки можно.

Но Нильс в испуге от принципиальной возможности создания атомной бомбы уже не воспринял всей этой линии рассуждения; возможно также, что обоснованно горькие чувства по поводу оккупации его страны немецкими войсками помешали ему по-прежнему довериться взаимопониманию, связывающему ученых поверх государственных границ. Мне было очень больно видеть, сколь полной была изоляция, в которую ввергла нас, немцев, политика Германии, и осознавать, что суровая реальность войны способна на время прервать даже десятилетиями складывавшиеся человеческие отношения.

Несмотря на эту неудачу моей копенгагенской миссии, для нас, т. е. для членов «уранового клуба» в Германии, ситуация была очень простой. Правительство решило (в июне 1942 года) продолжать работы над проектом реактора лишь в скромных масштабах. Приказа попытаться построить атомную бомбу дано не было. У физиков не было со своей стороны никаких причин стремиться к пересмотру этого решения. Тем самым вся последующая работа над урановым проектом стала подготовкой к послевоенному развитию мирной атомной техники, и как таковая она принесла, несмотря на разорение в последние военные годы, даже ощутимые плоды. Пожалуй, не случайность то, что первая атомная электростанция, поставленная немецкой фирмой за рубеж, а именно в Аргентину, оборудована ядерным реактором, активная зона которого, как мы и проектировали во время войны, состоит из природного урана и тяжелой воды.

Наши мысли тянулись поэтому к новой жизни, которая начнется после войны. В этой связи мне с особенной отчетливостью вспоминается беседа, тесно сблизившая меня с Адольфом Бутенандтом, который в то время работал как биохимик в одном из институтов кайзера Вильгельма в Далеме.

Мы участвовали в заседании Аэронавигационной академии, состоявшемся в здании министерства аэронавигации у Потсдамер- платц. Хуберт Шардин читал доклад о физиологическом воздействии современных бомб и указал среди прочего на то, что смерть от закупорки дыхательных органов воздушной волной, могущая наступить при взрывах большой силы в непосредственной близости от них вследствие внезапного повышения атмосферного давления, сравнительно легка и безболезненна. К концу заседания была объявлена воздушная тревога, и мы скрылись в бомбоубежище министерства, очень удобно оборудованном, с казарменными койками и соломенными матрацами. Мы впервые пережили по-настоящему сильный воздушный налет. Несколько бомб попало в здание министерства, мы слышали, как обрушиваются стены и потолки, и какое-то время не знали, цел ли еще проход, соединявший наш подвал с внешним миром. Вскоре после начала налета электричество в бомбоубежище погасло, помещение лишь изредка слабо освещалось карманными фонарями. Потом внесли стонущую женщину, и два санитара оказали ей первую помощь. Вначале еще разговаривали и даже иногда смеялись, но когда бомбы стали все чаще падать в непосредственной близости, стало тише, и настроение заметно упало. После двух тяжелых взрывов, перепад атмосферного давления от которых очень явственно ощущался в нашем подвале, из одного угла вдруг послышался голос Отто Гана: «Этот Шардин, мошенник, теперь уж не верит в свою собственную теорию». От этих слов к нам отчасти вернулось душевное равновесие.

После окончания налета мы как-то сумели выкарабкаться из хаоса бетонных балок и изогнутых стальных прутьев на свежий воздух. Там нам предстало фантастическое зрелище. Вся площадь перед министерством была ярко освещена красным светом от пламени, широко охватившего стропила и верхние этажи прилегающих зданий.

Мы с Бутенандтом вместе выбирались по полуразрушенному коридору наружу и решили идти к себе домой на Фихтеберг и в Далем, тоже по возможности вместе. Вначале мы надеялись, что налетом затронут только центр города и что кварталы одноэтажных особняков, где жили мы, пощажены. Но насколько достигал взор, по обе стороны протянувшейся на километры Потсдамерштрассе висели гирлянды пламени. В нескольких местах можно было видеть работающие пожарные машины, однако их усилия выглядели скорее смешно и нелепо.

Даже при быстрой ходьбе путь от Потсдамерплатц до Далема не мог занять у нас менее полутора-двух часов, поэтому завязался долгий разговор: не о военной ситуации, которая была слишком очевидной, чтобы еще требовать обсуждения, а о надеждах и планах на послевоенное время. Бутенандт поставил мне вопрос: —

Что Вы, собственно, думаете о возможности еще как-то заниматься в Германии научной работой после войны? Многие институты будут к тому времени разрушены, многие прекрасные молодые ученые погибнут, а всеобщая нужда сделает для большинства людей насущными другие проблемы, чем развитие науки. А, с другой стороны, возрождение научных исследований в Германии относится, наверное, к числу важнейших предпосылок долгосрочной стабилизации нашей экономики и нашего разумного подключения к европейскому сообществу. —

Мне кажется, можно надеяться,— отвечал я,— что немцы вспомнят о восстановлении после первой мировой войны, которому чрезвычайно способствовало взаимодействие науки и техники, например в химической и оптической промышленности. Наши соотечественники, наверное, быстро осознают, что без успешного научного исследования мы не можем участвовать в современной жизни, и, возможно, именно ситуация в атомной физике поможет им понять, что пренебрежение фундаментальными научными исследованиями в условиях нынешнего режима стало одной из причин катастрофы или по крайней мере явилось ее симптомом.

Но я должен признаться, что мне такого понимания кажется мало. Корень зла все-таки явно лежит намного глубже. То, что мы сейчас видим перед собой, это закономерный конец того мифа о сумерках богов, той философии «все или ничего», которая в очередной раз завладевает немецким народом. Вера в фюрера, в героя и освободителя, который через опасности и беды приведет немецкий народ в лучший мир, где мы избавимся от всяких внешних тягот, или который при враждебном повороте судьбы решительно встретит конец света,— эта ужасная вера, и связанная с ней претензия на абсолютность губит все в корне. Она подменяет действительность гигантской иллюзией и делает невозможным никакое взаимопонимание с народами, среди которых мы живем. Я поэтому лучше бы поставил вопрос так: когда эта иллюзия будет окончательно и безжалостно разрушена действительностью, не смогут ли занятия наукой стать для нас путем к более трезвому и критическому суждению о мире и о нашем собственном положении в нем? Словом, я больше думаю о воспитательной, чем об экономической стороне науки; о том, что она может стать школой критической мысли. Разумеется, число людей, действительно способных активно работать в науке, не слишком велико. Однако представители науки всегда пользовались в Германии большим почетом, их выслушивали, и их образ мысли всегда оказывал воздействие на гораздо более широкие круги. —

Воспитание рационального мышления,— подтвердил Буте- нандт,— это действительно главное, и одной из наших первых послевоенных задач будет восстановление значимости этого образа мысли. Собственно говоря, уже пережитые нами четыре года войны должны были бы открыть людям глаза на действительность, например на то, что вера в фюрера не заменит источников сырья, не восполнит словно по волшебству упущенного научного и технического разития. Одного взгляда на глобус, на громадные территории, занимаемые Соединенными Штатами, Англией и Советским Союзом, и на крошечную область, занимаемую на Земле немецким народом, хватило бы, чтобы заранее отпугнуть от взятого ныне политического курса. Но трезвое логическое мышление дается нам с трудом. У нас, конечно, есть достаточное число интеллигентных людей, но как народ, мы склонны тонуть в мечтаниях, ценить фантазию выше интеллекта и приписывать чувствам большую глубину, чем мысли. Так что настоятельно необходимо снова повысить престиж научной мысли, и поэтому едва ли должна помешать послевоенная нужда.

Мы все еще брели между горящими фасадами вдоль Потсдамер- штрассе и ее продолжений: Хауптштрассе, Рейнштрассе, Шлосс- штрассе. Нам часто приходилось обходить штабеля горящих или тлеющих балок, остатки сброшенных на улицу стропил. Иногда нас задерживали ограждения, предупреждавшие о бомбах замедленного действия. Еще одна задержка случилась, когда загорелся мой правый ботинок, потому что я неловко наступил на фосфорную лужу. К счастью, я быстро нашел поблизости воду, в которой его загасил. —

Мы, немцы,— продолжал я беседу,— часто воспринимаем логику и непреложные закономерные факты — а ведь то, что мы сейчас видим перед собой, все-таки тоже факт — как своего рода насилие, род угнетения, которому мы подчиняемся лишь с большой неохотой. Мы думаем, что свобода есть только там, где можно ускользнуть от этого насилия, т. е. в области фантазии, мечты, пьяного утопического порыва. Мы надеемся, что вот-вот создадим, наконец, то абсолютное совершенство, которое манит нас и которое всегда побуждало нас к высшим достижениям, например в искусстве. Но мы не задумываемся о том, что для его осуществления надо подчиниться диктату закономерности. Ибо действительно лишь то, что действительно, а всякое действие покоится на закономерной связи фактов или мыслей.

Но даже с учетом этой странной немецкой склонности к мечте и мистике я все равно не могу постичь, почему многие наши соотечественники находят таким разочаровывающим научное мышление, ко- торое ведь только кажется сухим. Ведь совершенно неверно, будто в науке есть только логическое мышление, понимание и применение жестких природных законов. На деле фантазия в науке, и не в последнюю очередь в науке о природе, играет решающую роль. Ибо если даже для собирания фактов нужна трезвая, тщательная экспериментальная работа, то упорядочить факты удается только тогда, когда человек умеет скорее вчувствоваться, чем вдуматься в явления. Возможно даже, что именно здесь перед нами, немцами, стоит особая задача как раз потому, что абсолют обладает для нас такой притягательной силой. Вне Германии широко распространен прагматический образ мысли, и мы знаем из современности и из истории — достаточно вспомнить о древнеегипетском, древнеримском, англосаксонском мире,— сколь успешным этот образ мысли может быть в технике, в экономике и в политике. Но в науке и в искусстве образ мысли, восходящий к первоначалам вещей, известцый нам в своей наиболее величественной форме по Древней Греции, показал все-таки еще большую плодотворность. Если в Германии возникли научные и художественные творения, изменившие мир,— здесь можно вспомнить Гегеля и Маркса, Планка и Эйнштейна или в музыке Баха и Шуберта,— то это стало возможным только благодаря нашей тяге к абсолюту, благодаря нашей привычке к принципиальной и до конца последовательной мысли. Словом, только когда стремление к абсолюту подчиняется диктату формы, в науке — трезвой логике, а в музыке — правилам гармонии и контрапункта, только тогда, только при крайнем напряжении этих противоположных начал оно может развернуть свою подлинную силу. Как только оно ломает эти формы, начинается хаос вроде того, какой мы сейчас видим перед глазами; и я совсем не склонен возвеличивать этот хаос такими понятиями, как сумерки богов или конец света.

Между тем мой правый ботинок снова начал гореть, и потребовалось некоторое время, чтобы погасить его, а потом основательно очистить от фосфорной жидкости. Бутенандт сказал в ответ на мои слова:

— Будет уже хорошо, если мы станем заботиться о фактически данной реальности. В отношении более позднего времени надо надеяться, что после войны в Германии найдутся и политики, которые, используя действующее в рамках фактов воображение немецкого народа, сумеют вновь создать сколько-нибудь сносные условия жизни. Что касается науки, то я считаю, что Общество кайзера Вильгельма может явиться хорошей исходной основой для восстановления научных исследований в Германии. Университетам в гораздо меньшей мере удалось избежать политического вмешательства, чем Обществу кайзера Вильгельма. У них будет поэтому намного больше трудностей. Хотя во время войны нашему Обществу пришлось пойти на известные компромиссы, участвуя в проектах, связанных с вооружением, зато многие его работники состоят в дружеских отношениях с зарубежными учеными, которые способны верно оценить значение трезвого, ответственного мышления в Германии и в своих собственных странах и потому будут готовы посильно помочь. Видите ли Вы в Вашей науке базу для мирного международного сотрудничества после войны? —

Несомненно, возникнет мирная атомная техника,— отвечал я,— т. е. применение энергии атомного ядра благодаря открытому Отто Ганом процессу расщепления урана. Поскольку можно надеяться, что его прямое военное применение уже явно не будет играть в этой войне никакой роли из-за громадности необходимых для этого технических затрат, то вполне можно представить себе и какое-то международное сотрудничество в этой области. В конце концов, именно Ган своим открытием сделал решающий шаг к атомной технике, а атомные физики, собственно, всегда дружески сотрудничали поверх национальных границ. —

Что ж, посмотрим, как все сложится после войны. Во всяком случае, нам в Обществе кайзера Вильгельма надо держаться очень сплоченно.

На том мы расстались, потому что путь Бутенандта лежал в Далем, а мой — на Фихтеберг, где я на некоторое время остановился у родителей Элизабет. Незадолго до того я привез в Берлин двух своих старших детей, они должны были спустя несколько дней поздравить своего дедушку с днем рождения, так что я был теперь в большой тревоге о том, как они и родители пережили воздушный налет. Моя надежда, что по крайней мере Фихтеберг не будет затронут разрушением, не оправдалась. Уже издалека я заметил, что дом соседа весь охвачен огнем и что из крыши нашего дома тоже вырывается пламя. Пробегая мимо дома соседа, я услышал крики о помощи. Но сперва я должен был позаботиться о детях и опекавших их стариках. Наш дом был сильно поврежден, двери и оконные рамы были выбиты воздушной волной, и к своему смятению я нашел дом и бомбоубежище пустыми. В конце концов я отыскал на чердаке мужественную мать моей жены, которая в стальной каске, защищавшей ее от падающей черепицы, боролась с огнем. От нее я узнал, что наши дети отведены в относительно неповрежденный дом одного из соседей за ботаническим садом и мирно спят там под присмотром владельцев дома, министра Шмидта-Отта и его жены. Да и в нашем доме главная противопожарная работа была уже выполнена, и достаточно было выбить еще несколько стропил, чтобы обезопасить себя от дальнейшего распространения огня.

Только тогда я поспешил на призывы о помощи, доносившиеся из горящего дома соседа. Стропильная ферма на нем уже почти рухнула, ее дымящиеся балки валялись по саду и затрудняли доступ. Весь верхний этаж был охвачен ярким пламенем. На нижнем этаже я увидел молодую женщину, кричавшую о помощи, и узнал от нее, что ее старый отец продолжает стоять на бывшем чердаке, обороняясь от наступающего на него со всех сторон огня с помощью воды, которую он наливает в ведро из еще функционирующего водопровода; но лестничная клетка уже сгорела, и неизвестно, как его еще можно спасти. К счастью, я успел натянуть на себя для борьбы с пожаром старый, тесно прилегающий тренировочный костюм вместо пиджака и располагал поэтому свободой движений. Я сумел вскарабкаться на высоту чердачного этажа и за стеной огня увидел пожилого господина с белыми волосами, который уже почти бессознательно плескал воду в сужающееся вокруг него кольцо пламени. Прыгнув сквозь стену огня, я оказался рядом с ним. Он вздрогнул, совершенно неожиданно увидев вдруг незнакомого, измазанного сажей человека, но тут же принял прямую позу, отставил ведро в сторону, вежливо поклонился и сказал: «Меня зовут фон Энслин; буду очень благодарен Вам за любезную помощь». Это было опять старое пруссачество, дисциплина, порядок и нёмногословие, так меня всегда поражавшие. На какой-то момент в моей голове промелькнула беседа с Нильсом на берегу Зунда, когда Нильс сравнивал пруссаков со старыми викингами; а потом лаконическая депеша одного прусского офицера, которому пришлось сражаться в безнадежных обстоятельствах: «Ручаюсь за выполнение долга до последнего». Но у меня уже не было времени для раздумий о силе старых идеалов. Тем же путем, каким я пришел, мне удалось отвести старика в безопасное место.

Несколькими неделями позже наша семья, как мы и планировали до войны, переселилась из Лейпцига в Урфельд на озеро Вальхензее. Мы хотели по возможности уберечь детей от хаоса воздушных налетов. Наш Институт физики кайзера Вильгельма в Далеме тоже получил задание подыскать себе запасную резиденцию в менее угрожаемой области. На одной текстильной фабрике в маленьком городке Хе- хингене в Южном Вюртемберге оказалось достаточно свободного места, чтобы нас принять. И мы постепенно перевели наше лабораторное оборудование и наш штатный состав в Хехинген.

Из хаотических событий последних лет войны у меня в памяти явственно сохранились лишь отдельные картины. Они принадлежат к тому фону, на котором позднее сложились мои мнения по общим политическим вопросам, поэтому в кратких чертах надо о них упомянуть.

К наиболее светлым сторонам моей жизни в Берлине относились вечерние собрания так называемого «Общества, собирающегося по средам», в составе которого числились генерал-полковник Бек, министр Попитц, хирург Зауэрбрух, посол фон Хассель, Эдуард Шпрангер, Йессен, Шуленбург и другие. Вспоминаю об одной такой среде у Зауэрбруха, который после своего научного доклада об операциях на легких предложил нам совершенно королевский по тем временам ужин с прекрасным вином, так что в конце его господин фон Хассель встал на стол и пел студенческие песни; помню и о последнем вечере этого общества в июле 1944 года, когда я пригласил его участников в Дом Гарнака. Все послеобеденное время я собирал малину в саду своего института, руководство Дома Гарнака выделило немного молока и вина, так что я мог попотчевать своих гостей по "крайней мере скромным ужином. Потом я сделал доклад об атомной энергии в звездах и о ее техническом использовании на Земле, насколько позволяла засекреченность темы. В дискуссии приняли участие главным образом Бек и Шпрангер. Бек сразу сделал вывод, что отныне должна измениться вся прежняя военная наука, а Шпрангер сформулировал давно появившуюся у нас, физиков, мысль о том, что развитие атомной физики способно вызвать изменения в образе мысли людей и глубоко повлиять на социальные и философские структуры.

19 июля я еще привез протокол заседания к Попитцу, а потом ночью отправился поездом в Мюнхен и Кохель. Оттуда мне пришлось идти пешком еще 2 часа, чтобы добраться до Урфельда. По пути я встретил солдата, который толкал свою поклажу на тележке, поднимаясь на Кессельберг. Я положил к нему свой тяжелый чемодан и помог тащить. Солдат рассказал мне, что он только что слышал по радио о покушении на Гитлера. Гитлер лишь слегка ранен, но в Берлине произошел бунт в верхушке вермахта. Я осторожно спросил его, что он имеет в виду. Он ответил лишь: «Там сразу задавят, как что шевельнется». Спустя несколько часов я сидел в Урфельде перед радиоприемником и слушал, что генерал-полковник Бек убит в военном управлении на Бендлерштрассе. Попитц, Хассель, Шуленбург, Йессен были названы как соучастники заговора, и я знал, что это должно означать. Рейхвейн, приходивший ко мне в Дом Гарнака еще в начале июля, был тоже арестован.

Через несколько дней я выехал в Хехинген, где собралась уже преобладающая часть моего берлинского института. Мы предпринимали там очередную попытку построить атомный реактор в подвале, который был вырыт в горе под церковью замка у живописного городка Хайгерлоха и давал хорошую защиту от всех воздушных налетов. Регулярные велосипедные поездки между Хехингеном и Хай- герлохом, крестьянские сады, леса, где мы собирали по выходным дням грибы,— все это было так же захватывающе живо, как волны в Элевсинской бухте для Ганса Эйлера несколько лет назад, и мы долгие дни позабывали о прошлом и будущем. Когда в апреле 1945 г. зацвели фруктовые сады, война стала подходить к своему концу. Я условился со своими сотрудниками, что, когда институту и его служащим уже не будет грозить никакая непосредственная опасность, я на велосипеде уеду из Хехингена, чтобы при вступлении иностранных войск помочь своей семье в Урфельде. В середине апреля последние остатки немецких войск прошли через Хехинген на восток. Однажды после обеда мы услышали первые французские танки. На юге они уже обошли Хехинген и проникли до гребня Рауэнской Юры. Похоже было на то, что подошло время моего отъезда. Около полуночи Карл Фридрих вернулся из Рейтлингена, куда он ездил на велосипеде, чтобы разведать ситуацию. После краткой церемонии прощания в бомбоубежище института около трех часов утра я отправился в направлении Урфельда. Когда в рассветных сумерках я добрался до Гаммертингена, линия фронта была, по всей видимости, уже позади меня. Мне приходилось только время от вре- мени укрываться от низколетящих самолетов. В следующие два дня я из-за этой угрозы ехал большей частью ночью; днями я пытался поддержать свои силы, отдыхая и раздобывая какую-то еду. Вспоминаю холм у Кругцелля, где я захотел поспать после еды, пригреваемый великолепным ярким солнцем, под прикрытием живой изгороди. Под безоблачным небом передо мной простиралась целая альпийская горная цепь, Хохфогель, Меделегабель и все горы, которые я облазил горным стрелком семь лет назад; а внизу цвели вишневые сады. Весна уже по-настоящему началась, и мои быстрораз- бредающиеся мысли обратились к светлому будущему, пока я, наконец, не заснул.

Спустя несколько часов я проснулся от громоподобного шума и увидел вдали над городком Меммингеном плотное облако дыма. Там был нанесен массированный бомбовый удар по району казарм. Война, стало быть, еще продолжалась, и мне надо было спешить на восток. На третий день я приехал в Урфельд и нашел родных целыми и невредимыми. Последующая неделя ушла на подготовку к окончанию войны. Окна подвала были заложены мешками с песком, все съестные припасы, какие можно было достать, пришлось снести в дом. Соседние дома были пусты, потому что их обитатели бежали н \ противоположный берег озера. В лесу бродили отбившиеся от сьоих частей солдаты и подразделения СС, а главное, валялось огромное количество брошеной амуниции, что заставляло меня бояться за детей. Днем приходилось избегать разнообразных опасностей, потому что время от времени стреляли, а ночи в нашем доме, стоявшем в ничейной полосе, были полны жуткого напряжения. Когда 4 мая американский полковник Пэш с несколькими солдатами ворвался в наш дом, чтобы взять меня в плен, у меня было чувство смертельно истощенного пловца, который впервые снова вступает ногой на твердую землю.

Накануне ночью еще выпал снег, но в день моего отъезда весеннее солнце сияло из темно-голубого неба, и заснеженный ландшафт тонул в его ярком сияющем свете. Я спросил одного из моих американских охранников, воевавшего уже во многих частях света, как ему нравится наше горное озеро, и он ответил, что это прекраснейший уголок земли, какой ему довелось до сих пор видеть.