Производство в прапорщики. Прибытие в Ташкичу. Движение к EBI епьевскому укреплению и сбор там отряда. Когда я посетил 8 мая прошлого 1873 года Дарго (в Ичкерии, Терской области), у меня невольно возобновились в памяти воспоминания прошлого бурного времени, когда чуть ли не каждый день где-нибудь да раздавался гром пушечных выстрелов, лилась кровь и падали жертвы долголетней, упорной борьбы с воинственными горцами. Впрочем, все это входило в рамку обыденной жизни; а человек, как известно, по Haiype своей скоро ко всему привыкает. Ho среди этой жизни выдавались годы, которые останутся для участников памятными до последней минуты, как, например: на восточном Кавказе 1839 г.— Ахуль- го, Аргуан; 1842 г. — ичкерийский лес; 1843 г. — восстание в Дагестане: Хунзах, Зыряны, Бурная; 1845 г. — экспедиция в Андию и Дарго. О последней я хочу напомнить моим старым боевым товарищам, которых, к сожалению, уже весьма мало осталось на свете: часть их пли пала позже в честном бою, и имена их пропали бесследно; другие — умерли от ран; немногие оставили службу, а еще меньше, ожидая скорой выранжировки, пока продолжают служить. Конечно, очень естественно, старое поколение должно уступить место новому, и никто не станет оспаривать, что последнее должно во многом опередить первое; но все же п мы сослужили кое-какую службу царю п отечеству. Даже и теперь, когда подчас раны болят и ревма- тизмы одолевают, заслышав бранную трубу, пойдем, подобно бракованному коню, галопировать с гой ноги, с ко'горой прикажут. Прошу читателя не искать в моем повествовании ни витиеватого слога, ни высших военных соображении; я был в то время молодым прапорщиком и могу только поделиться своими воспоминаниями и впечатлениями того времени, ручаясь за верность фактов. В сороковых годах, и даже позже, на Кавказе существовал порядок: всех нижних чинов, удостаиваемых к производству в офицеры, отправлять предварительно на испытание в кавказскую резервную дивизию. Там нас обучали фронту, и, кроме того, в программе (военного) образования немалое место занимали так называемые «пунктики». Они состояли из нескольких вопросов: что есть солдат? Что есть знамя? Какая обязанность часового? и т. д. Все это было очень полезно для солдата того времени и больше чем ничего — для офицера. Резервные офицеры, наши учителя, ни образованием и ничем другим не вселяли к себе уважения, а о нравственной их стороне нечего было говорить: большинство их состояло из выслужившихся фельдфебелей и каптенармусов, с весьма узким взглядом на военное дело и вдобавок без всякого образования, короче — «ремешки», как тогда было принято называть. Само собою понятно, что при таких условиях они не могли иметь ни малейшего влияния на прибывающую с Кавказа молодежь, развивавшуюся самостоятельно, исключительно при боевой обстановке. С другой стороны, для того времени весьма трудно было сдерживать толпу сорванцов, наезжавших с разных концов Кавказа в г. Таганрог, преимущественно прямо из отрядов, и бредивших военными подвигами. Располагаясь по квартирам, почти вне всякого контроля, буйный народ этот способен был скорее наводить ужас на жителей, нежели подчиняться требованиям внекавказской почвы, и резервщина, как мы называли наших наставников, иикак не могла справиться с нами. В действительности, пребывание в Таганроге служило лишь испытанием — до какой степени молодые люди, попав, после трудов и лишений боевой жизни, в шумный, многолюдный город, могли испортиться? Это был своего рода университет, из которого всякий всеми силами старался уйти как можно скорее. И вот, выучившись пунктикам, сходив раза три на ординарцы к начальнику дивизии, я, в числе 126 человек, был представлен осенью 1844 года в прапорщики, в Кабардинский полк. Хотя при представлении в офицеры обыкновенно спрашивали нас, в какую часть хотим быть призваны, но желания наши исполнялись весьма редко. 20 февраля 1845 года нас произвели в офицеры, и я попал, вместо Кабардинского полка, в 16-й !рузинский линейный батальон, расположенный в то время в укреплении Закаталах. От такого неожиданного сюрприза я был в полном отчаянии, но приходилось покориться судьбе. Нас как милых молодых люден очень скоро выпроводили на Кавказ; новая команда юнкеров, еще не удостоенная представления, на первое время вела себя довольно сносно, и в это время Таганрог обыкновенно отдыхал; зато весь почтовый тракт до Ставрополя, буквально, трещал. Вновь отпечатанные прапорщики ехали, ради экономии, по два, по три, а иногда и по четыре человека на одной тройке; бывало, нафянет ватага—всю станцию разнесут. Я думаю, ни одному курьеру так скоро не запрягали лошадей, как нам; станционные смотрители, старосты и ямщики рады-радешеньки были отделаться как можно проворней от подобных гостей, а потому — везде крайне были любезны и предупредительны с нами. В Ставрополье я на некоторое время остался у родных, и тут же, благодаря вниманию бывшего начальника штаба войск Кавказской линии, генерал-майора Норденстама,229 был прикомандирован, вперед до перевода, к Кабардинскому полку. Здесь же я узнал, что готовится огромная экспедиция и что сам главнокомандующий принимает в ней участие. Конечно, я ничего не помышлял о том, что, где и как будет. Полон светлых надежд на будущее, молодой, пылкий и беззаботный, без денег в кармане, и никого не зная, полетел на перекладной в Кабардинский полк. Тут считаю нужным несколько оговориться: после перевода моего из России, из Нижегородского полка, дядя мой, не желая брать на себя ответственности перед моей матушкой, не пустил меня в экспедицию, а зачислил в I -й кавказский линейный батальон, откуда я был отправлен в резервную дивизию, почему дальше Ставрополя до сих пор нигде на Кавказе не был. За Ставрополем, на придорожных возвышенностях, стали попадаться то там, то сям часовые и казачьи посты; все эти предосторожности напоминали об опасности пути. На расспросы мои на станциях рассказывали, что там-то проезжающего взяли в плен, а тогда-то убили; но все это, как оказалось, было давно. До Моздока я добрался без всяких приключений, но тут уже, под вечер, никого из города не выпускали, говоря, что опасно. Делать нечего, приходилось заночевать, несмотря на все мое нетерпение добраться скорее до полка. От скуки, я отправился с денщиком покупать шашку и другие принадлежности для похода. Кстати, о денщике: рядовой Максим Тюлентьев, мордвин, кажется, уроженец Пензенской губернии, был зачислен ко мне из линейного батальона; это — чистый тип денщика того времени: добр, честен, привязан до крайности и вместе с этим отчаянный пьяница. Еще в 1832 году он находился в старой крепости Внезапной, когда она была обложена Кази-муллою и затем освобождена генералом Эммануэлем, бывшим тогда командующим войсками на Кавказской линии;230 в этом же деле он и сам получил рану. Максим Тюлентьев состоял рядовым в бывшем Крымском полку, был ранен в патронную суму, и хотя этим очень гордился, но такой казус до того сильно на него повлиял, что он нашел более полезным избежать повторения. Тем не менее, не имея ни малейшего понятия о военных делах на Кавказе, рассказы его я слушал с жадностью, хотя и сознавал, что он говорит вздор. Если не ошибаюсь, 21 мая мы чуть свет выехали из Моздока. Дорога пролегала параллельно Тереку; посты и пикеты попадались чаще; все встречавшиеся по пути были вооружены с головы до ног, и тут же рассказы совсем другие: говорят не о том, что когда-то было, а вчера, с неделю — там порубили в садах, там отбили скот, того-то увели в плен, и уже не называют общим именем, черкесы или татары, а говорят — чеченцы. К вечеру того же дня мы приехали в Амир-Аджи-Юрт. Амир-Аджи-Юрт — маленькая слободка, на левом берегу р. Терека, огороженная плетнем вместо вала. Карантинный чиновник, соляной магазин, бунты, несколько баб-торговок, с белым хлебом и бубликами, два-три кабака, да базарный из линейных солдат, в качестве блюстителя порядка, с палкой в руках (атрибут власти) и воинский начальник — вот и все. Малочисленная линейная рота, содержавшая также караул в маленьком укреплении, на правом берегу, в виде тет- де-пона, прикрывающем переправу, составляла гарнизон. Обыкновенно скучный Амир-Аджи-Юрт во время моего приезда был необыкновенно оживлен: на правом берегу Терека стоял небольшой отряд из войск 5-го корпуса, с сводным казачьим полком, да, по случаю пребывания главнокомандующего в укр. Ташкичу, в 18 верстах, ежедневно приходили колонны. Вечерело. На единственной улице слободки становилось людно и оживленно: там раздавалась боевая залихватская песня, тут — взрыв задушевного хохота, вызванный какой-нибудь ловкой шуткой остряка- балагура; то слышалось крепкое русское словцо с приправкой или визг гребенской казачки, притворно старавшейся вырваться из объятий ка- кого-нибудь отрядного Дон Жуана; словом, чистый хаос. Ho, что особенно бросалось мне в глаза, как новичку, так это — что весь люд двигался бойко, весело, везде и во всем виднелась какая-то особенная энергия и самоуверенность, которая не могла не повлиять заразительно на мою молодую, впечатлительную натуру. Насмотревшись нового для меня зрелища, отправился являться к начальству. Воинский начальник, капитан Флепс231 — старый, почтенный офицер, принял меня весьма просто, любезно, но с таким тактом, какого мне никогда не случалось встречать в нашем университете — резервной дивизии. От него я узнал о существовании на противоположной стороне Терека отряда, и что старший брат мой232 состоит там врачом при кавалерии, а также, что из Ташкичу пришла оказия (колонна), которая завтра с рассветом возвращается обратно, и я могу с нею отправиться. Меня очень занимало знание совершенно незнакомого слова «оказия», боясь попасть впросак, я сильно хотел узнать, что это такое, но стеснился спросить. Выйдя от капитана Флепса, я столкнулся с братом, который объяснил мне, что такое оказия. Брат уже несколько дней ожидал моего приезда и, забрав Максима с багажом, помещавшимся в двух маленьких вьючных чемоданах, потащил нас к себе. Переправившись на паром, мы очутились в лагере. На первых порах я таки порядочно надоел брату, забросав его разными вопросами, из которых многие вызывали его смех, и мы далеко за полночь не могли уснуть. Наутро, при содействии брата, мне привели под вьюки коня, которого я тут же купил довольно недорого: навьючив свое имущество, я вручил коня попечению денщика, а сам отправился с оказией пешком. Надо сознаться, что эта лошадь была у меня первою в жизни и составляла предмет моей гордости и особых забот: я то и дело оглядывался назад, отдавая приказание денщику то подтянуть подруги, то поправить вьюки, хотя и в том, п в другом не было никакой надобности. Тут же, в оказии, подошел ко мне какой-то молодой человек, в статском платье, путешествовавший так же, как и я, пешком. Слово за слово, оказалось, что он Шиманский, сын известного актера в Варшаве; провинившись в чем-то, был разжалован в рядовые в Кабардинский полк. Хорошо образованный, он прекрасно говорил по-русски, хотя и слышался слегка польский акцент; впоследствии мы с ним очень подружились. Шиманский был убиг в последнюю войну с Турцией, бывши адъютантом в гурийском отряде. Болтая о том о сем, мы незаметно прошли 18 верст до Ташкичу — цели нашего путешествия. He доходя версты, колонна стянулась и вступила в укрепление в строгом порядке. Ташкичу на р. Аксай (давно уже упраздненное) было в то время маленькое укрепление, с земляным валом, по углам которого, на батареях, красовалось несколько пушек; единственных два здания: дом воинского начальника и казарма заняты были, первое — главнокомандующим, и тут же, на дворе, в палатках, помещался весь его штаб; а последнее — канцелярией и лазаретом; за укреплением — форштат, и около него стояли лагерем 1-й и 2-й батальоны Кабардинского полка. На небольшой площади около укрепления кишмя-кишела бездна народа: казаки, кумыки, кто верхом, кто пешком, сновали в разные стороны; адъютантство покупало бурки, оружие—разумеется, втридорога; несколько гвардейских офицеров толкались ту г же, посреди общего говора и суеты; слышались языки: кумыкский, русский, французский и немецкий. Все это слилось в общий говор, и выходила оригинальная картина — нечто вроде столпотворения вавилонского. Надев шарф и шашку, я отправился являться полковому командиру, полковнику Козловскому (ныне умерший полным генералом — мир праху его!), но попал, как видно, в недобрый час: он чего-то сердился, и в то время, когда я, подойдя к нему, собирался произнесть обыкновенную в подобных случаях фразу, он крикнул на меня: — Что вам угодно? — Честь имею явиться, такой-то. — Черт знает, зачем в полк посылают всякую ... Тут он остановился, а я совершенно растерялся; однако, скоро оправившись, возразил: — Г. полковник, я бы не смел приезжать в полк без вашего на то согласия. Вы писали об этом моему дяде. — А кто ваш дядя? Я назвал фамилию. — Очень хорошо. Затем, позвав полкового адъютанта, приказал меня тотчас зачислить в 5-ю егерскую роту. Выйдя от командира полка, я отправился к батальонному командиру, полковнику Ранжевскому. Тот принял меня даже не приподнявшись со стула, а только процедил сквозь зубы: «Ну, служите хорошо, молодой человек, и явитесь к ротному командиру», а наклонением головы дал понять, что я могу уходить. Надо сознаться, что этот второй прием превзошел все мои ожидания и сильно меня сконфузил. Несмотря на годы, я живо припоминаю эту могучую личность, обожаемую солдатами, называвшими его не иначе, как «железный дед». В то время Ранжевскому было лет за пятьдесят, косая сажень в плечах, вершков 12 ростом и слегка сутуловат; честен был, как рыцарь; с подчиненными — строг донельзя; в деле едва ли можно было найти человека храбрее; весь полк питал к нему вполне заслуженное, глубокое уважение. Подобные личности редки в армии. Впоследствии он был убит в Дарго, 11 июля, — вечная память герою! Ротный командир, штабс-капитан князь Туманов, принял меня вежливо, но как-то сухо, несимпатично, и даже не позаботился спросить, где я помещаюсь — чем окончательно, так сказать, дорезал. Отправляясь отыскивать своего денщика, я был очень озабочен: что же это будет со мной в походе? Где же мне, наконец, ночевать? Ко всему этому, после 18 верст прогулки пешком и любезного приема начальства желудок начинал сильно напоминать о себе. Нерадостные размышления мои были вдруг прерваны вестовым, с запискою от полкового адъютанта, извещавшего, что, в отмену отданного распоряжения, я зачисляюсь во 2-ю егерскую роту; значит, опять надо являться. Командир 1-го батальона, подполковник Гроденфельд,233 родом из Финляндии, весьма плохо объяснявшийся по-русски, также высокого роста, но уже довольно преклонных лет. Когда я назвал свою фамилию, первый его вопрос был: — Шпрехен зи дейтш? Я отвечал, что не говорю по-немецки. — Та-та-та, понимаем; ви русский немец, немецкий фамилия, православный исповедании и не говорит по-немецки. — Отчасти, так точно, но я совсем не немец. — Ви в карты играишь? — He имеют понятия, полковник. — А водка пьет? — Пока еще нет. — Ну, так понимаем; а волочиться любите? — Почему же, если представится случай. Этим окончилась наша аудиенция. Подобная, если хотите, любезность на меня хуже подействовала, чем простосердечная грубость Ран- жевского и полкового командира. Потом я узнал, что, но выходе моем из палатки, подполковник Гроденфельд потребовал батальонного адъютанта и сказал ему: «К нам прибыл новый офицер; должно быть, дрянной: немецкий фамилия и ничего по-немецки не знайт». Командир 2-й роты, капитан Дуров,234 уроженец Оренбургской губернии, на вид казался грубым и суровым, с огромными усами; в сущности же, был вполне хороший человек и отличный офицер. Он первый протянул мне руку; предложил в палатке угол и спросил, ecnm ли у меня вьюк и денщик. Я с самодовольным видом отвечал, что имею то и другое. В моем новом ротном командире я впервые встретил человека, который, видя мою молодость и неопытность, выказал товарищескую заботливость и участие — что меня очень тронуло. Тут же я застал поручика Гостыминского,235 он командовал 1-й егерской ротой; товарищи прозвали его «шукач». Еще юнкером, участвуя в одной свалке, ночью, он струхнул, и, когда товарищи, по окончании дела, нашли его под повозкой и спросили, что он тут делает, тот впопыхах отвечал: «щукам»; с тех пор прозвище «щукач» так за ним и осталось. В сущности же, это был донельзя добрый и бравый боевой офицер и любим всеми. Кроме того, там было еще два офицера: один прапорщик Драго- миров, произведенный вместе со мною, уже старик, добряк, был за что- то разжалован п теперь мечтал об отставке; другой — прапорщик Пру- шинский,236 совершенный юноша и маменькин сынок; он, кажется, был из пажей; его баловали все, — да и стоил он того. Это, действительно, был славный молодой человек. Потом оказалось, что все мы трое помещались в одной солдатской палатке, в повалку, на земле: кто спал на бурке, кто на войлоке, но жилось всем весело и дружно. Устроившись кое-как, новые мои товарищи тотчас же позаботились и накормить меня — чем Boi' послал. Сиу- стя некоторое время, пришли к нам: командир 1-й карабинерной роты, штабс-капитан Краузе, общий любимец, молодой, бравый, очень толковый и храбрый офицер; командир 3-й егерской роты, поручик Киселев,2'7 который держал себя как-то немного странно и слыл скупым — хороший и вполне исправный офицер; о нем говорили: «Илья Абрамович — начальник строгий, но справедливый»; батальонный адъютант прапорщик Квятковский, веселый и острый малый, отлично копировавший полковника Козловского, Ранжевского и Гроденфельда. Еще в батальоне были: подпоручик Мажоров238 и прапорщики — Чернявский2-9 и Натер;240 к вечеру я уже был со всеми хорошо знаком.205 Разговор между нами шел преимущественно о прошедших походах; о предстоявшем — никто ни слова, что меня крайне удивило. Тут же я узнал, что Краузе, Гостыминский и Квятковский241 были уже ранены; я смотрел на них с особым уважением, как на героев, и в душе им завидовал. Поздно вечером получено было приказание — послезавтра выступать в отряд; ротные командиры тут же сделали соответствующие приказания. Ночь провел я вполне безмятежно; так спят только счастливые люди, а я тогда был вполне счастлив. 22 мая в войсках не было заметно особенной суеты; оказалось, что все давно уже готовы. Вся забота, как видно, была обращена на большую численность людей в строю. Мне помнится, в обоих батальонах средним числом было в ротах по 207 штыков и 14 или 17 офицеров на оба батальона. В этот день, часов около 11 утра, приехал из кр. Грозной, в коляске, конвоируемый двумя сотнями линейцев, только что возвратившийся из отпуска, генерал-майор Фрейтаг, начальник левого фланга Кавказской линии. Линейцы промчались мимо нас и быстро выстроились около укрепления. Из коляски вышел маленький, плотный генерал; короткие ноги и длинное туловище не придавали красоты его фигуре, но умное, выразительное лицо, приветливость, или скорее — добродушие и простота в обращении, невольно как бы влекли к нему. Возвратясь в палатку, я начал расспрашивать у товарищей, и все единогласно относились о генерале Фрейтаге с глубоким уважением; считали его одним из способнейших начальников; притом, он был добр и доступен каждому. Вечером офицеры толковали между собою, что главнокомандующий принял Фрейтага сухо за то, что он доказывал невозможность успеха в предстоящей экспедиции, а между близкими людьми называл этот поход — просто безрассудством. Ко всему этому примешались интриги в его отсутствие: упрекали генерала в том, что он не принимает участия в походе и потому относится к нему критически. Во всяком случае, как мы узнали позже, его и отпустили также крайне сухо. 23 мая, чуть свет, мы поднялись; два батальона стали покоем; батюшка отслужил молебен; окропил всех святою водою. Полковник Козловский прошел по фронту, говоря солдатам: «Смотри, братцы, как... быть молодцом»!206 Потом вызвал офицеров и сказал: «Господа, будьте, как... теми же кабардинцами, как прежде; люди пойдут, когда вы будете делать свое дело, а то — смотрите! как...» Мы молча разошлись по своим местам; никому и в голову не пришло обидеться; слова полковника Козловского были сказаны просто, без всякой задней мысли, — это хорошо знали офицеры и питали к нему доверие. Во время молебствия все непритворно молились, особенно солдаты; не одному взгрустнулось по родине, где остались дорогие и близкие сердцу; не могла также не промелькнуть мысль и о том, придется ли вернуться, — по крайней мере, я был в таком настроении. Глядя на солдат, я невольно проникался к ним чувством глубокого уважения. Да и что это были за молодцы! Загорелые, воинственные лица их дышали отвагою; во взглядах и движениях их читалось — смесь добродушия с самоуверенностью, спокойствие с сознанием собственного достоинства; с такими солдатами не может существовать никаких преград, — им робость незнакома. Батальоны построились в походную колонну, и ваш покорнейший слуга, имея десять монет в кармане да на полтрети маркитанскую книжку, беззаботно пошел шагать перед своею ротою. Пройдя верст 25, ночевали у аула Бамат-Юрта. 24- го переход почти такой же; ночевали у огромного аула Костек. 25- го переход был несколько меньше предыдущего; мы пришли к небольшому укреплению Кази-Юрт, расположенному на правом берегу р. - Сулак. Единственный небольшой паром переправил к вечеру только первый батальон, а второй на другой день, утром. Все эти дни приходилось переправляться вброд, через pp. Яман-су, Ярык-су, Акташ и бездну канав, особенно около Костека, где в большом количестве обрабатывались марены и рис, фебующие большого орошения. Я, но неопытности, собрался в поход в маленьких сапогах, на высоких каблуках, которые в то время только что входили в моду; переправляясь через первую речку, мне казалось стыдно снимать сапоги, а идти прямо вброд — невыгодно! К счастью, все офицеры были верхом, только я, Натер п Драгомиров242 были пешие; переправившись на ту сторону, нам присылали лошадей; таким порядком перевозили и юнкеров, и эго нисколько не считалось одолжением. На привалах старшие офицеры заботились накормить молодежь, особенно Краузе и Гостыминскпй. Укрепление Кази-Юрт маленькое, с крошечным форштатом. Здесь наш командир полка, выпущенный в офицеры в 1815 году, безвыездно прожил 17 лет в линейном батальоне, — признаюсь, испытание немалое. Около Кази-Юрта особенно вредна трава, от которой лошади падают во множестве; мы потеряли двух, поэтому с полудня, отобедав, двинулись дальше к аулу Чантаул, сделав около 20 верст. 27 мая мы ночевали, пройдя Чир-Юрт; переход был с небольшим 20 верст. До сих пор мы следовали по равнине, и только, пройдя верст шесть вверх по Сулаку, начались горы; впереди нас во всей величавой красоте рисовалось грозное Зубутское ущелье. Я еще в первый раз видел подобную картину. Поэзия присуща молодости, и я невольно увлекался невиданной картиной суровой природы, чему немало содействовало и восхитительное утро 28 мая. После покойного сна и со свежими силами мы двинулись далее: в надежде на перестрелку выдвинули цепи; я был назначен в левую. Когда мы подошли к первому подъему Зубута, покрытому лесом, цепи тотчас вытянулись; шли мы то по скату горы, то прямо карабкались наверх; я, по неопытности, из-за каждого дерева ожидал выстрела, или, что вот-вот выскочит горец и, соблюдая осторожность, напоминал людям быть повнимательнее. Меня не на шутку бесило, что никто не беспокоился, подобно мне, и все себе спокойно лезут вперед, на гору. Наконец, и я уходился: день был жаркий, в лесу — ни малейшего движения воздуха, а в довершение всего, франтовские сапоги, на высоких каблуках — что крайне было неудобно. Наконец, слава Богу! Виден конец горы. Собравшись с духом, я начал ободрять солдат, тогда как они, бедные, согнувшись под тяжестью полного походного снаряжения, медленно подавались вперед. Один из старых кавалеров отозвался мне совершенно покойным голосом, без всякой иронии: «Ваше благородие, я тут не впервые; мы уже ходили по этим местам в 1843 году; за этой горой есть несколько гораздо повыше; надо идти тише, а то совсем не дойдем». Я замолчал, подумав: верно, старина похвастал, ведь вот уже и конец горы; рассуждая таким образом, прибавил шагу. Ho какова была моя досада, когда открылось, что за горой — спуск, а дальше еще гора, но только повыше. Я сконфузился и начал уверять солдат, что тут, наверно, будет привал, чего мне очень хотелось; но тот же кавалер возразил: «Привал, ваше благородие, будет совсем на горе, там и вода есть; отдохнем, и до самых Чирков пойдем все вниз, —дорога разработанная». Все сказанное солдатом, к моему сожалению, оказалось справедливо; но распоряжения начальства относительно марша меня удивляли: мне казалось, что людей морят напрасно и не так следовало идти. Я, конечно, всего этого не высказывал, а рассуждал про себя. Я был прапорщиком, а каждый прапорщик, известно, Наполеона по косточкам разберет. Так мы прошли до 12 часов, остановки заключались в подтягивании вьюков; в это время, минут на пять, иногда на десять, люди без приказания ложились, или, лучше сказать, упираясь ранцами, садились под гору, чтобы тяжесть их не давила на плечи; это сноровка старых солдат. Наконец, взобрались на последнюю гору; вся колонна стянулась постепенно. По мере того как роты подходили, составлялись ружья, люди снимали ранцы; но прежде всего на видных местах подставлены были довольно сильные пикеты. Фурштаты живо сняли вьюки, солдаты почти все лежали; везде молчание; видно было, что все сильно утомились. Спустя полчаса, к офицерским группам начали подносить цирульники и горнисты закуску, а солдаты то и дело посматривали на нашу сторону. В это время неожиданно раздался голос полковника Ранжевского: «Гг. ротные командиры, прикажите дать людям спирта». Во мгновение все встрепенулось; одни побежали к ближайшему роднику по воду, другие — к вьюкам, а некоторые начали умываться. Из бурдюка в ротное ведро налили спирта, и роты стали строиться; я с ужасом смотрел, как это будут пить спирт — чего мне еще ни разу не приходилось видеть, ибо до этого дня переходы считались пустыми, и винные порции берегли, а сам же я не знал еще вкуса вина. Фельдфебель скомандовал роте «направо»; каждый солдат, зачерпнув крышку из ведра, выпьет, крякнет и, передав крышку следующему, отправляется к своему ранцу дожевывать сухари, а некоторые принимались варить в котелке тюрю. Это весьма простое и незатейливое кушанье приготовляется так: в кипящую воду сыплют толченые сухари, соли по вкусу и мешают ложкою; если есть сало, то кладут маленький кусочек, отчего кушанье делается вкуснее. Более зажиточные солдаты варят мамалыгу; это любимое солдатское блюдо приготовляется так же, как и тюря, только вместо сухарей кладут кукурузную муку. После спирта развязались языки, пошел общий говор, иногда прерываемый дружным взрывом хохота, вызванным какою-нибудь остротой ротного балагура. Любо было смотреть на этих лихих, неприхотливых солдат; особенно бросалось в глаза; что, несмотря на близость тут же офицеров, они, казалось, нисколько не стеснялись: все говорили свободно, лежали, закусывали, но, вместе с тем, не слышно было ни одного грубого слова, никто не сидит, не стоит спиною к стороне начальства. Случалось, офицер позовет кого-нибудь, чтобы отдать приказание или просто спросить что-либо — солдат вскочит живо, подбежит весело, бойко, свободно разговаривает с офицером, но стоит почтительно и на вытяжку. Офицеры, особенно ротные командиры, обращаясь к ним, всегда называют по фамилии; видно, что они своих солдат всех хорошо знали, поэтому выработались отношения солдат к офицерам не на основании палочной логики, а из постоянного обобщения и полного уважения. Вот что составляет основание разумной дисциплины, которая ведет армию к победе. Э го была особенность кавказцев, и дух их парит еще до сих пор — что трудно сохранить в продолжительное время мира. Для подтверждения высказанного мною можно указать на прежние продолжительные войны России, в которых выработалась дисциплина не искусственная, а такая, которая в мирное время, особенно в продолжительное, составляет мечту. Прусская дисциплина, теперь поставляемая нам в пример, положительно искусственная; она составлена не на разумных началах, а на праве сильного, и ею могут увлекаться только теоретики; о дисциплине армии можно судить только после неудач, в минуты тяжелого испытания, а потому последнее слово о прусской дисциплине можно будет сказать впоследствии, когда жребий оружия не поблагоприятствуег им. Мы же, кавказцы, терпели подчас достаточно неудач, но до конца сохраняли в святости дисциплину, чем поистине можем справедливо гордиться. Старые мои товарищи согласятся со мною, молодое поколение самонадеянно улыбнется. Господа, вам и карты в руки; мы скромно уступаем вам место, но с условием: покорите России новый Кавказ, а пока — нам принадлежит прошедшее, им может гордиться каждый русский, а ваше — будущее... Испо- лать вам! Ho я отклонился от своего рассказа. Сознаюсь, начинаю стареть и люблю поболтать; итак, продолжаю. Офицеры сгруппировались побатальонно, начали закусывать; трапеза была тоже неприхотливая: холодные битки, называемые «тужурки» — у одного, у другого — кусок сала и маркитанского сыра, у третьего — кусок холодного же мяса, чарка водки, а кто желал — и стакан простого чихиря, — вот и все. Разговор тоже оживлялся: кто-то рассказывал, что был при взятии Чиркея243 в предыдущих годах, кажется, при корпусном командире Головине, который сам участвовал в экспедиции, и в честь его укрепление названо Евгеньевским. В одной из рот грянули песенники, а через несколько минут пели уже во всем отряде, что служило как бы тонким намеком со стороны солдат, что мы-де отдохнули, пора подыматься, идти дальше. Действительно, вскоре ударили подъем, и мы тронулись, только цепи не были выставлены, так как местность того не дозволяла. Отсюда уже шел спуск в котловину, в глубине которой, на расстоянии нескольких верст, очень приветливо виднелось Евгеньевское укрепление. Дорога разработана частью в скале, частью в красной глине, местами то расширялась, то суживалась от частых отсыпей; но вьюки могли идти свободно, при небольшом исправлении идущей впереди рабочей команды. Дорога эта — работа войск, пробита большею частью в крутом обрыве, образующем пра вый берег ложбины Сулака, который со страшною быстротою горного потока, шумя, несется где-то внизу. С левой стороны дороги высятся отвесные обрывы в несколько сот футов, а выдающиеся громадные скалы, казалось, готовы раздавить дерзкого, решившегося идти но дороге; справа такой же, ежели не больше, обрыв вниз; стоит поскользнуться, чтобы сорваться в бездну, разбившись вдребезги. Ho ни того, ни другого с нами не случилось; мы шли гуськом, местами даже в одного человека. Отряд растянулся версты на две, если не больше, и под гору подвигались чрезвычайно быстро. При постоянных изгибах дороги казалось, что люди и лошади выходили из-за горы, из какой-ни- будь трещины. Картина природы и наше движение вместе производили особенное впечатление; вся эта масса народа, с разных концов нашего обширного отечества, отторгнутая от родного очага, от всех привязанностей сердца, стремилась весело, беззаботно, чтобы где-ни- будь сложить свою буйную головушку и в цвете лет погибнуть без следа. Эти мысли копошились в моей голове; мне думалось: я тоже, подобно им, иду беззаботно; может быть, и мне суждено, там, в неведомых горах, сложить свои кости, но я иду по доброй воле, я ищу чего-то нового, незнакомого... Солдат — другое дело... Мне помнится, что с той минуты во мне зародилась та духовная связь с солдатом, которая послужила началом той привязанности и глубокого уважения к герою, кавказскому солдату, которые навсегда сохранятся в моем сердце и будут самыми дорогими воспоминаниями. Это не пустая фраза, а чувство, выработанное в общих трудах, в тяжелые минуты, когда приходилось становиться лицом к смерти... He каждому из нас, старых кавказцев, удалось высказать, что чувствуем; но всякий, кто служил долго в рядах доблестных войск, поймет меня. Мне случалось часто слышать: другой начальник скажет и красно перед фронтом, да не произведет никакого впечатления: много фраз, да сердца нет, и наоборот, простая речь В. М. Козловского с прибавлением «как братцы», или Ранжевского понималась каждым солдагом, — они взаимно уважали и любили друг друга. Отсюда и вытекала та нравственная связь, одушевлявшая войска на величайшие подвиги и самопожертвования; при подобных условиях можно проиграть сражение, но оставаться в полной уверенности, что войска никогда не дойдут до деморализации, так как для них нет ничего невозможного. Здесь то и надо искать причину того, отчего, по-видимому, при одних и тех условиях части пользовались различною репутацией. Солнце было уже довольно низко, когда мы подошли к Евгеньевс- кому укреплению, хотя видели его часами двумя раньше; тут мы застали небольшую часть войск, имевших поступить в состав дагестанского отряда. Через час палатки были поставлены, походное хозяйство устроено, — к тому же оно и не затейливо. Самовары имелись только у батальонных командиров; у нас же отлично служили медные чайники, перловый суп да биткп, состряпанные денщиком, елись с аппетитом, достойным удивления. В то время еще не была выдумана модная болезнь — «катаракта желудка». Спали в повалку; совсем раздеваться в походе как-то не входило в обыкновение; говоря вообще, жилось отлично, и никто не мечтал о лучшем. Лагерь расположен был на берегу р. Сулак, на почве каменистой, изобилующей скорпионами и фалангами в огромном количестве, что сначала казалось весьма неприятно и очень меня озабочивало; но, видя, что никто не обращает на них внимания, я тоже совершенно успокоился. Здесь мы простояли до 2 июня. На первый же день отправились осматривать укрепление, состоявшее из оборонительных каменных казарм, с батареями, вооруженными чугунными, крепостными пушками и двухпудовыми мортирами, которые я видел в первый раз. Гарнизон занимал какой-то линейный батальон, размещавшийся в чистеньких казармах; около десятка домов составляли форштат; несколько баб, с бубликами, маркитанская лавка, пара кабаков — вот и все. Грустная печать уныния лежала на всем окружающем; что-то щемящее хватало за сердце, глядя на окружающие какого-то серого, неопределенного цвета окрестные горы. Я в душе благодарил Бога, что не попал в такую обстановку. В лагере то и дело сновали тавлинцы, напрашиваясь ковать нам лошадей, что они делали хорошо и очень ловко; например, моя вьючная лошадь, подкованная здесь, делала весь поход по каменистой почве и была отбита, 16 июля, с теми же подковами. Мы уже начинали скучать от продолжительного бездействия. Между тем, ежедневно прибывали войска из Темир-Хан-Шуры, но, кроме ап- шеронцев, наших кунаков,244 все незнакомые, чужие; их наши солдаты называли: «Это рассейские войска». К вечеру, 31 мая, собрались все войска дагестанского отряда, кроме кавалерии, в следующем составе: 1-й и 3-й батальоны Минского полка, 1-й и 2-й батальоны Житомирского полка, 1-й, 2-й, 3-й батальоны Апшеронского полка, 1-й и 2-й батальоны Кабардинского полка; саперов и стрелков по две роты; 8 легких и 8 горных орудий и ракетная команда. I июня, часа в три пополудни, прибыл к нам начальник отряда, гене- рал-лейтенапт князь Бебутов, в сопровождении трех сотен кавалерии. Мы встретили его на линейке, и князь, не слезая с коня, объехал все войска. Князь Бебутов подъехал к нам на красивой белой лошади; его смуглое лицо, умные глаза, спокойная осанка, несмотря на огромный нос, внушали к нему какое-то особое уважение, особенно, когда он говорил. Речь его к солдатам самая приветливая, простая, дышала задушевностью. Поговорив с солдатами, он прибавил, что очень рад иметь у себя в отряде молодцов кабардинцев; осведомился о больных, о довольствии, а также о материальной части батальонов. Вечером последовало приказание, что завтра утром отряд выступает; наши два батальона, с четырьмя горными орудиями, назначены в арьергард. Офицерство начало рассуж- дать:«Видно сейчас, что мы тут чужие; своих апшеронцев, небось, послал вперед». Признаюсь, я не понимал, чего ту] обижаться; надо же кому-нибудь идти сзади; потом уже, познакомившись ближе, я убедился, что тут главную роль играла подозрительность. У кабардинцев до того было развито самолюбие, что они готовы были завидовать всему; этот характер до сих пор присущ полку, только несколько в иной форме. Во время самого интересного разговора, основанного на предположениях: куда пойдем и по какой дороге, раздался в ближайшей солдатской палатке, как бы в ответ нам, голос: «На покрошение!», затем — веселый хохот. Меня это очень заинтересовало, и я тут же получил разъяснение. Между солдатами существовал обычай: всякий курильщик-солдат, когда окончит крошить табак, обыкновенно на сапожной доске, и половину скрошенного табаку положит в кисет, то кричит: «На покрошение» — и торопливо начинает прятать остальной туда же; по этому зову каждый из товарищей имеет право захватить щепотку табаку на трубку. Крошильщик всегда с умыслом оставляет табаку трубки на две, на три; при этом ни толкотни, ни спора никогда не бывает, — солдаты между собою бывали крайне деликатны. He знаю, существует ли теперь этот обычай; но прежде, бывало, то и дело слышалось: «На покрошение». Только так называемые «особняки», т. е. необщительные и скряги не придерживались этого обычая.