Большую часть человеческой истории одни народы имели возможность господствовать над другими либо в формальных империях, либо используя косвенные средства. Империя, по определению Джулиана Гоу, — это «социополитическое образование, в котором политические (точнее, социополитические) процессы зависимых обществ, народов или территорий находятся под перевешивающим влиянием и контролем органов центральной политической власти» (Go, 2011, р. 7). Мы не ставим перед собой целью критический обзор несметного числа определений империи. Все эти определения единогласно указывают, что от неимперских форм политии империи отличаются тем, что осуществляют власть над территориями и народами, находящимися за пределами ядра их политии, и тем, что основная движущая сила империи вырабатывается благодаря взаимодействию между ядром, стремящимся поддерживать или расширять и углублять свое владычество над перифериями, и его перифериями, стремящимися ослабить или свести на нет владычество над ними ядра. Имперская движущая сила является темпоральной движущей силой, что означает, что и имперские образования, и подвластные территории могут быть поняты только как меняющиеся продукты последовательно совершавшихся в прошлом этапов завоевания, инкорпорирования и сопротивления. Неспособность увидеть в империях динамичные и контингентные социальные системы вредит книге Ш.Н. Эйзенштадта «Политические системы империй», масштабному сравнительному исследованию древних империй, публикация которого в 1963 году способствовала возрождению интереса к сравнительной историче- ской социологии. Эйзенштадт покопался в обширном числе исторических случаев, чтобы отыскать то, в чем, по его мнению, заключаются черты общности политической организации империй. Его главный вывод состоит в том, что во всех империях имперская власть зависела от создания того, что он называет «свободными ресурсами» (“free-floating resources”), то есть ресурсами, не привязанными к локальным институтам, каковой, например, является прибыль от торговли на дальние расстояния или горнодобычи. Следовательно, увеличение или сокращение подобных свободных ресурсов становятся основной движущей силой в истории по Эйзен- штадту, хотя он в основном занимается лишь описанием, а не объяснением их метаморфоз. Он уделяет мало внимания тому, как империи эксплуатировали завоеванные территории, и не дает никакого объяснения тому, как и почему подвластные народы порой поднимали восстания. В результате, историческое исследование Эйзенштадта не содержит в себе временной составляющей: создается впечатление, что те империи, которыми он занимается, находятся под незначительным влиянием их прошлой истории, а их взлет и упадок представляются последствиями событий, выбивающихся из общего порядка вещей. Конечно, по своим последствиям для империй наиболее весомы такие события, как завоевание колоний, а для колоний — их подчиненное положение в рамках империи. Когда мы изучаем имперские общества в их обособленности от остальных, как поступают многие социологи и историки, мы не уделяем внимания тому, как усилия подобных доминантных обществ по извлечению богатств и осуществлению геополитического контроля над другими частями света приносят им выгоду и формируют их облик. Когда мы исследуем бывшие колонии и территории, находившиеся под непрямым правлением, необходимо обращать внимание на то, каким образом способы их эксплуатации в прошлом продолжают оказывать на них свое формирующее и ограничивающее воздействие. Нынешние формы господства усугубляют подобную прошлую эксплуатацию, которая в свою очередь увеличивает их вероятность. Любой разбор экономики США, не учитывающий гегемонистское положение этой страны в мировой экономике, будет частичным и искаженным. Любая работа о политической жизни США, исключающая из рассмотрения неоднократные вмешательства Америки в дела государств по всему миру, не поможет понять, как распределяет свой бюджет федеральное правительство, как конкурируют за власть партии, что думают о себе самих и своей стране американцы и как национальное правительство учреждает и реализует свои гражданские программы. Даже если какая-то страна, например Британия или Франция, уже больше не владеет своей империей, ее экономика, культура и политическая система, а также этнический состав ее населения и отношения между различными группами этого общества могут быть поняты только с учетом этого колониального наследия. Что же предприняли исторические социологи для выяснения смысла того, каким образом империализм и неформальные способы господства сказались и на правителях, и на тех, кем правят? Один из подходов заключается в том, чтобы изучить, как колониализм сформировал национальные идентичности. В вводной главе мы встретились с аргументом Валлерстайна о том, что Индия — в качестве культурной категории, а также политической единицы с установленными границами — была создана британским завоеванием и движением за независимость. Если бы усилия французов по завоеванию части Британской Индии увенчались успехом, Индия, возможно, была бы теперь разделена на северную и южную Индию, две страны с различной культурой. Или если бы движение за независимость объединило индусских и мусульманских активистов или если бы последние британские властители Индии придерживались иной стратегии, раздела, возможно, и не произошло бы, а нынешние Индия, Пакистан и Бангладеш были бы единой нацией. С точки зрения Валлерстайна, национальные идентичности совпадают с национальными границами, причем те и другие устанавливаются в ходе конфликтов между имперскими державами, а затем благодаря успеху либо ограниченности движений за независимость. Бенедикт Андерсон утверждает, что имперские державы, отчасти сознательно, а отчасти в силу обстоятельств, создавали в своих колониях национальные культуры также посредством насаждения среди лингвистически неоднородного населения своего собственного языка (английского, французского и испанского). Газеты, созданные отчасти имперскими, а отчасти местными деятелями (в последнем случае зачастую для того, чтобы служить голосом сопротивления иностранному владычеству), взращивали «печатные языки», которые начинали вытеснять родные устные языки и «закладывали основы национального сознания зародыш национально воображаемого сообщества» (Anderson, [1983] 1991, р. 44; Андерсон, 2001, с. 67). В языке и печатной культуре Андерсон распознает причинное звено между имперским завоеванием с культурным доминированием и появлением националистического сопротивления. С точки зрения Андерсона, наибольшее значение культура имеет в специфические, переломные моменты истории и оказывает воздействие главным образом на националистические чувства, у которых затем появляется их собственная причинная сила. Модель Андерсона подразумевает, что, как только национальные идентичности созданы, влияние культуры после этого уменьшается, даже если ее автор и не прослеживает эту позднейшую историю10. Империализм также сказывается и на социальных отношениях и этнических идентичностях и размежеваниях в рамках колоний. Пьер Бурдье начинал свою карьеру в Алжире в последние годы французского владычества. Он пришел в выводу, что в борьбе против французского владычества сформировалась не только алжирская идентичность, являвшаяся одновременно и националистической, и арабской, но также были трансформированы и локальные идентичности, в результате чего произошла маргинализация неарабоговорящих жителей, на которых смотрели как на членов племен, не воспринимая их в качестве полноценных алжирцев (Bourdieu, 1958)11 12. Таким образом, французский колониализм, создав особую разновидность алжирской идентичности, ограничил для маргинализированных групп возможность вступить в модернистское общество и капиталистическую экономику и извлечь от этого выгоду. Акцент Бурдье на культуре и ее месте в социальных отношениях ограничивает его внимание к развитию и функционированию алжирской экономики и государства. В результате, он мало что может сказать о траектории развития Алжира после получения независимости или об отношениях между колониальными и постколониальными институтами и политической жизнью.